«ПАЛАТА № 6»


Когда генерал Волкогонов писал биографию Владимира Ульянова, его более всего возмущало то обстоятельство, что Ленин, по его мнению, «фактически никогда не работал (в обычном понимании этого слова)»[1]. И в самом деле - подумаешь, книжки читал, статьи писал - разве это работа?! Для генерала, военного чиновника и ангажированного пропагандиста, это было, по меньшей мере, нонсенсом.

И в этом смысле его позиция полностью совпадала с мнением провинциальных жандармских чинов, также полагавших, что любой образованный человек обязан - в соответствии с табелем о рангах - где-то числиться либо по военной, либо статской части.

Поэтому российская интеллигенция, дабы не попасть в разряд «неблагонадежных», всегда старалась сочетать самую бурную общественную деятельность с казенной службой. После получения университетского диплома эту проблему надо было решать и Владимиру Ульянову.

4 января 1892 года присяжный поверенный Андрей Николаевич Хардин подал в Самарский окружной суд рапорт о том, что «дворянин Владимир Ильич Ульянов... заявил желание поступить ко мне в помощники присяжного поверенного», а посему он - Хардин - и просит зачислить Ульянова таковым. Прошение было удовлетворено 30 января, но из-за отсутствия справки о благонадежности свидетельство о праве быть поверенным по чужим делам задержали до июля. Впрочем, к работе Владимир Ульянов приступил уже в марте[2]. По этому случаю, видимо, именно тогда мать и сделала ему подарок.

В свое время, получив «генеральский чин», Илья Николаевич сшил для надлежащих визитов фрак. Подобных визитов оказалось немного, и после его смерти этот почти новенький фрак висел в шкафу. Теперь его извлекли оттуда, примерили - и хотя отец вроде бы фигурой был помельче - фрак Владимиру пришелся впору. И отныне, направляясь в Окружной суд для выступлений, он каждый раз облачался в сию непривычную одежду[3].

Нынешние критики Ленина пишут о том, что за краткое время своей адвокатской практики он провел лишь считанное количество мелких уголовных дел, из которых ни одного так и не выиграл. Между тем анализ юристом Вениамином Шалагиновым сохранившихся в архиве судебных дел, по которым выступал В. Ульянов, говорит о ложности подобного вывода.

Его первой защитой, 5 марта 1892 года, стало дело крестьянина Василия Муленкова, обвинявшегося по ст. 180 Уложения о наказаниях в «богохульстве». По этой статье любые «слова, имеющие вид богохуления или же поношения святых господних или же порицания веры и церкви православной», даже если они учинены были «без умысла оскорбить святыню, а единственно по неразумению, невежеству или пьянству», неизбежно и без всякого изъятия карались тюрьмой. И все-таки В. Ульянову удалось смягчить приговор, сократив срок наказания.

11 марта Ульянов выступил защитником по делу крестьян села Березовый Гай Михаила Опарина и Тимофея Сахарова, забравшихся в сундук к местному богатею Мурзину. Поймали их с поличным. Вина была несомненна. Но и в этом случае адвокату удалось смягчить приговор.

16 апреля слушалось дело крестьян Ильи Уждина, Кузьмы Зайцева и Игната Красильникова, батрачивших в сельце Тома-шеваколке. Они пытались украсть хлеб из амбара кулака Копья-кова и были взяты на месте преступления.

5 июня - дело крестьянина М. С. Бамбурова. 9 июня - крестьян П. Г. Чинова, Ф. И. Куклева и С. Е. Лаврова.

И так дело за делом... Добился оправдания по трем мелким кражам совершенно обнищавшего крестьянина. Добился освобождения из тюрьмы и оправдания 13-летнего батрака Степана Репина. И, проанализировав все сохранившиеся восемнадцать дел, по которым выступал Ульянов, В. Шалагинов делает вывод: он выигрывал почти каждое дело - либо у обвинения против обвинительного акта, либо против требования обвинения о размере наказания[4].

Были и случаи отказа Ульянова от защиты. Так, по воспоминаниям Фаины Ветцель, он отказался защищать интересы крупного хлеботорговца Федора Красикова, нагло обворовывавшего крестьян.

- Лопатой бы денежки загребали! - поучал своего молодого коллегу старый адвокат Ященко.

- Заведомого вора защищать не хочу, - резко ответил ему Ульянов, наотрез отказавшись «брать ворованные деньги за защиту»[5].

Был случай, когда он отказался от защиты уже во время суда. 15 сентября 1892 года слушалось дело самарского мещанина Гусева, обвинявшегося в избиении своей жены кнутом. И когда, после душераздирающих показаний жены, вина Гусева была вполне доказана, Ульянов отказался сделать заявление о смягчении наказания для подсудимого.

А 19 ноября того же года ему удалось добиться отмены суда. Слушалось дело крестьянина деревни Светловки Филиппа Лаптева, обвинявшегося в ослушании и оскорблении своего отца.

Наказание могло быть достаточно суровым, но под предлогом вызова дополнительного свидетеля слушанье отложили, а сына и отца Ульянов помирил: сын дал формальную расписку в том, что обязуется во всем подчиняться отцу, и дело на том было прекращено.

Одно из дел, которое вел Ульянов, получило довольно широкий резонанс. В мае 1892 года Владимир с Марком Елизаровым поехал в Сызрань. Оттуда они собирались в деревню Бестужевку к брату Марка Тимофеевича. Для этого надо было перебраться на левый берег Волги. Они наняли лодку и поплыли.

Но в Сызрани пароходную переправу держал известный купец Арефьев, ревниво оберегавший свою «монополию». Завидев лодку, он приказал догнать ее, «взять в багры» и прилюдно, с позором вернуть обратно. Проделывал он такое уже десятки раз, все к этому привыкли, полагая, что найти управу на самодура невозможно. И Арефьев был крайне удивлен, когда узнал, что какой-то Ульянов, без всякой выгоды для себя, подал на него в Самаре в суд за самоуправство по статье, предусматривавшей тюремное заключение без замены штрафом. Впрочем, купец был уверен, что при его связях и деньгах все сойдет ему с рук, как и прежде.

И в самом деле, иск передали в камеру земского начальника за сотню верст от города, а когда в июне Владимир добрался туда - суд отложили. Отложили его и поздней осенью, так что и второй раз Ульянов вернулся ни с чем. Поэтому, когда дело назначили к слушанию в третий раз, даже мать стала уговаривать его не ехать: «Только мучить себя будешь. Кроме того, имей в виду, они там злы на тебя».

Но он поехал, ибо обещал лодочникам засадить самодура. Дело выиграл. И даже спустя два года Марку Елизарову приходилось слышать от сызранцев: «А ведь Арефьев-то просидел тогда месяц в арестном доме. Как ни крутился, а не ушел. Позор для него, весь город знал, а на пристани-то сколько разговору было»[6].

Кстати сказать, и у самого Владимира Ульянова сценки из его адвокатской практики надолго остались в памяти. Зимой 1901 года в «Случайных заметках» он рисует картинку тогдашнего суда:

«Вот волостной старшина - я имею в виду провинциальный суд - конфузящийся своего деревенского костюма, не знающий, куда деть свои смазные сапоги и свои мужицкие руки, пугливо вскидывающий глаза на его превосходительство председателя палаты, сидящего за одним столом с ним. Вот городской голова, толстый купчина, тяжело дышащий в непривычном для него мундире, с цепью на шее, старающийся подражать своему соседу, предводителю дворянства, барину в дворянском мундире, с холеной наружностью, с аристократическими манерами. А рядом - судьи, прошедшие всю длинную школу чиновничьей лямки, настоящие дьяки в приказах поседелые... Не отбила ли бы эта обстановка охоту говорить у самого красноречивого адвоката, не напомнила ли бы она ему старинное изречение: «Не мечите бисера перед...»?»[7]

За каждым из этих персонажей стоят вполне реальные прототипы: «Его превосходительство председатель палаты» - это Владимир Анненков, сын декабриста, дослужившийся до действительного статского советника; «предводитель дворянства... с аристократическими манерами» - сиятельный граф Толстой; «городской голова... с цепью на шее» - Петр Алабин; «дьяки в приказах поседелые», самарские судьи - Александр Смирнит-ский, Вячеслав Вейсман, Михаил Васильев, Иван Усов, Александр Мейер... Ну а «красноречивый адвокат», размышляющий о том, стоит ли «метать бисер...», - это, видимо, не кто иной, как помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов[8].

В апреле 1893 года ему исполнилось уже 23 года. И мысль о том, что время неумолимо идет вперед и используется оно отнюдь не лучшим образом, видимо, не раз приходила в голову Владимиру. Хардин, внимательно следивший за работой своего помощника, считал, что со временем из Ульянова выйдет отличный «цивилист» - адвокат, специализирующийся на гражданском праве. А пока - пусть занимается мелкими уголовными делами, которые дадут ему и судебный опыт, и интереснейшие жизненные наблюдения.

И мелкие дела продолжали идти одно за другим. 26 октября 1892 года Ульянов выступал в суде по делу мещан Д. А. Пе-рушкина, 18 лет, В. И. Алашеева, 21 года, и А. А. Карташева, 22 лет, обвинявшихся в краже стальных рельсов у купца Духинова и чугунного колеса у купчихи Бахаревой. Суд был не долог: виновные, пойманные с поличным, признались в содеянном и после речи Ульянова получили по минимуму.

Конечно, можно было надеяться на то, что через год-другой ему станут поручать более серьезные и более громкие дела. А если бы он собирался стать бытописателем, то даже на мелких делах вполне можно было бы собрать богатейший материал о нравах провинциального городка. Но для человека, который все более определялся как деятель общественно-политический, этого было уже мало. И за еще и еще один «год-другой» от судебной рутины, от «чугунного колеса купчихи Бахаревой» и подобных дел можно было просто свихнуться.

Помните разговор Ольги и Ирины в чеховских «Трех сестрах»?

«- У меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы и молодость. И только растет и крепнет одна мечта...

- Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и в Москву...

- Да! Скорее в Москву».

А еще лучше, добавил бы Ульянов, - в Питер...

Но может быть, это лишь сугубо литературные реминисценции? Отнюдь... «Издали из провинции, - писала в своих воспоминаниях В. И. Засулич, - Петербург представлялся лабораторией идей, центром жизни, движения, деятельности, и молодежь, желавшая посвятить себя революции, по выражению Чернышевского, посвятить себя «делу»... рвалась в Петербург...»[9]

Основания для самых радужных надежд у Владимира были. Еще в 1891 году, когда он весной и осенью приезжал в столицу для сдачи экзаменов в университете, по рекомендации А. А. Шухта Ульянов познакомился с преподавателем аналитической химии Технологического института Людвигом Юльевичем Явей-ном и заведующим химической лабораторией Александровского чугунолитейного завода при Николаевской железной дороге Альбертом Эдуардовичем Тилло.

Оба они, еще с начала 80-х годов, лично знали Фридриха Энгельса, Вильгельма Либкнехта. И это уже само по себе, видимо, должно было произвести огромное впечатление на молодого марксиста. Мало того, еще в Казани Владимир мечтал прочесть книгу Энгельса «Анти-Дюринг», в которой, как ему говорили, «поставлены все принципиальные вопросы марксистского мировоззрения». Но ни в Казани, ни в Самаре книги не было. А здесь, в Питере, ее просто взяли с полки домашней библиотеки и вместе с новейшими номерами немецких социал-демократических журналов дали для прочтения и конспектирования...[10]

И наконец, может быть, самое главное - именно в это время Петербург все более выдвигался как центр нарождавшегося массового пролетарского движения, которое, по твердому убеждению марксистов, должно было освободить Россию. Именно тогда, в начале 1891 года, во время забастовки судостроителей завода «Новое адмиралтейство» социал-демократическая группа М. И. Бруснева, имевшая достаточно широкие связи со столичными рабочими, установила контакт и со стачечниками. Владимир был в это время в Самаре. Но 12 апреля 1891 года, когда умер писатель-шестидесятник Николай Васильевич Шелгунов, Ульянов находился в Питере.

В свое время статьи Шелгунова по рабочему вопросу имели большой резонанс, и его похороны превратились в политическую демонстрацию. Преобладали студенты, курсистки. Пришли гимназисты и реалисты. Присутствовал сам Михайловский и другие знаменитости. Но самым неожиданным стало появление нескольких десятков рабочих. И среди множества венков был и их металлический венок с темно-зелеными дубовыми листьями и лентой с надписью: «Указателю пути к свободе и братству». После реакции 80-х годов это был чуть ли не первый публичный политический протест.

Несмотря на то что похороны были санкционированы, полиция препятствовала движению, оттесняла демонстрантов с центральных улиц, отбирала венки. В толпе шныряли шпики. Но свой венок рабочие не отдали, и перед самым Волковым кладбищем его понесли гимназисты, среди которых был худенький и очкастый Юлий Цедербаум. «Я жадно всматривался, - вспоминал он, - в лица рабочих, стараясь изучить неведомые мне типы представителей подлинного народа. Они все казались мне значительными, особенно пожилой и молодой «вожаки». Вслушивался в их разговоры и, к удивлению и разочарованию, слышал обыденные суждения об обыденных вещах. И только когда на пути происходили новые небольшие столкновения с полицией, отдававшей нелепые или противоречивые приказания, я в выражении лица некоторых из рабочей молодежи схватывал восхищавшую меня готовность пустить в ход кулаки и с не меньшим удовольствием слушал острую, хотя и цензурную, ругань»[11].

А еще через две недели, 1 мая 1891 года, за Невской заставой состоялась первая в России маевка. Полиция не успела разогнать собравшихся. И произнесенные здесь речи рабочих Николая Богданова, Федора Афанасьева, Егора Климанова и В. Про-шина были отгектографированы и широко распространялись среди демократической публики.

Пройдет всего несколько лет - и Владимир Ульянов познакомится со многими из студентов и рабочих, принимавших участие в похоронах Шелгунова и первой маевке. Встретится он и с Юлием Цедербаумом, ставшим более известным под псевдонимом Л. Мартов. Но тогда, в апреле 1891 года, готовясь к очередному экзамену, Владимир корпел над занудными учебниками по философии права. А 1 мая сидел в Александровской больнице на Фонтанке у постели умиравшей сестры...

Вроде так и должно было быть. И никто не мог ни в чем упрекнуть его. Но ощущение того, что нечто важное и значительное - поистине историческое - прошло мимо и совсем рядом, видимо, оставалось.

Так почему же тогда, в 1891 году, после успешной сдачи экзаменов не остался он в Питере, а уехал в Самару и продолжал сидеть там еще полтора года? «На этот вопрос, - пишет А. И. Елизарова, - я могу ответить: сидел для матери.

...Несчастье с потерей старшего брата было из ряда вон выходящим, и все же оно не подавило ее, она выказала так много силы воли, что, скрывая, по возможности, свои слезы и тоску, заботилась, как прежде, еще больше, чем прежде, о детях, потому что после смерти мужа ей одной приходилось заботиться о них... А в год окончания Владимиром Ильичем университета над семьей стряслось новое несчастье: умерла в Петербурге от брюшного тифа его сестра Ольга... Владимир Ильич был один с матерью в первые, самые тяжелые, дни. Он привез ее домой в Самару. Он видел, как и при этом новом ударе проявилось ее мужество... Стараясь преодолеть свое горе, мать все же, конечно, сильно страдала... Одно могло облегчить несколько горе матери: близость к ней остальных детей. И Володя остался еще на год дома, в Самаре»[12].

И опять потянулись дни, чередовавшие судебные заседания, визиты к Хардину, реже - к другим коллегам с молодежными сходками и штудированием марксистской и иной литературы...

Самарская «тройка» - Скляренко, Лалаянц, Ульянов, - что называется, спелась отлично. И это было прекрасно. Но, видимо, это и настораживало. Друзья по-прежнему регулярно встречались в Самаре и Алакаевке, обменивались мнениями по поводу новостей и прочитанной литературы, обсуждали рефераты... Но за всеми этими занятиями уже начинало казаться, что жизненное колесо проворачивается вхолостую, что беседы и дискуссии превращаются в какие-то сугубо «умственные игры», не более того.

«Самара, - писала Анна Ильинична о брате, - не могла дать простора его деятельности, она давала слишком мало пищи его уму. Теоретическое изучение марксизма, которое он мог взять и в Самаре, было уже взято им. Он начал изучать и русскую действительность, прилагая к ней метод Маркса... И городскую самарскую библиотеку - библиотеку для провинциального города хорошую - он во всем для себя существенном уже использовал».

Иными словами, период «саморазвития» кончился. Друзья вполне определились как марксисты и социал-демократы. Теперь они жаждали «дела». Но не было тогда в Самаре того дела, к которому они могли бы приложить свои силы.

Владимир старался расширить круг общения. Он переписывался с Федосеевым и, в частности, передал ему во Владимирскую тюрьму свою рукопись с подробным разбором книги Николайона «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства», вышедшей в начале 1893 года. Петру Маслову он послал в Уйский поселок на Урале рукопись с обстоятельным анализом работ В. В. о развитии капитализма в России. Но более всего друзья стремились получить выход на страницы прессы.

Василию Водовозову, благодаря его связям, удалось опубликовать в столичном «Юридическом вестнике» № 3 за 1892 год корреспонденцию «Общественные работы в Самаре» о злоупотреблениях губернской администрации во время голода. Для провинциальной Самары это было событие. И когда в сентябре того же года Водовозов переехал в Питер, он договорился о том, что Владимир будет посылать ему аналогичные обличительные материалы. Для самолюбия молодого Ульянова это, видимо, был не оптимальный вариант, но он все-таки давал выход для критической информации в столичную прессу.

В 1965 году в архиве Водовозова Григорий Хаит обнаружил одно из таких писем. 24 ноября 1892 года Ульянов сообщает о попытках замять дело помещика Аксакова, поставлявшего голодающим гнилое зерно, о произволе земского начальника Чернышева, пытавшегося свалить вину за голод на самих крестьян[13]. Однако материал этот Водовозов, судя по всему, так и не использовал.

В 1893 году со статьей о влиянии голода на расслоение крестьян, написанной по статистическим данным о подворном распределении скота, на страницы «Самарского вестника» прорвался Скляренко. Но когда с подобного рода статьей о бедственном положении крестьян туда же обратился Алексей Преображенский, ему отказали. На рукописи остались пометки цензора: «У нас есть Бог!», «У нас есть Царь!», «У нас есть Родина!» Владимир посоветовал Алексею послать статью в столицу, в один из толстых журналов, но цензура уже научилась угадывать крамолу за столбцами сухих цифр[14].

В декабре 1892 года за аналогичную статью П. Н. Скворцова закрыли достаточно умеренный «Юридический вестник». И редакторы были начеку. В. М. Лавров - редактор журнала «Русская мысль» - писал А. П. Чехову: «Теперь, когда цензура насторожилась и смотрит на нас взором аспида и василиска, я опасаюсь, как бы не вышла какая-нибудь пакость»[15]. Поэтому, видимо, когда Владимир Ульянов послал в «Русскую мысль» свою статью о книге Постникова, он получил вежливый отказ[16].

Настроения это, конечно, не прибавляло, и, как пишет Лалаянц, с началом 1893 года Владимир стал вообще избегать «широкой публики, в особенности интеллигентской молодежи» с ее бесконечными словопрениями, танцами и пьянками[17]. И, кстати, видимо, именно тогда Скляренко и Лалаянц впервые стали называть Ульянова «стариком»[18].

Когда начинаешь размышлять над тем, о чем думал, что происходило в душе у интересующего тебя человека, и нет прямого ответа, его иной раз может дать свидетельство косвенное, скажем реакция на прочитанную книгу...

Видимо, где-то в начале 1893 года Владимиру попадает в руки ноябрьский номер журнала «Русская мысль» за прошедший год с новой повестью Чехова «Палата № 6». Повесть вызвала острейшую полемику в печати. Демократическая интеллигенция встретила ее восторженно. И. Е. Репин писал Чехову: «Как я Вам благодарен... Какая страшная сила впечатления поднимается из этой вещи!» А Н. С. Лесков заметил: «В «Палате № 6» в миниатюре изображены общие наши порядки и характеры. Всюду - палата № 6. Это - Россия...»[19] И помимо прочего, мыслящая Россия увидела в этой повести осуждение философии бездействия, примирения с существующим злом.

Чеховский герой доктор Андрей Ефимович Рагин относился к окружающему «довольно равнодушно». Он был убежден в том, что, для того чтобы ликвидировать «житейские гадости и мерзости», недостаточно «одной только его воли и что это было бы бесполезно; если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое; надо ждать, когда она сама выветрится». И вообще «все эти житейские гадости и мерзости нужны, так как они с течением времени перерабатываются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем. На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости».

Картинки провинциальной жизни - эти бесконечные «умственные» разговоры, журфиксы, танцевальные вечера - были хорошо знакомы любому провинциальному интеллигенту и неизбежно вызывали свой поток ассоциаций и аллюзий...

«Все заговорили о том, как скучно порядочному человеку жить в этом городе... Андрей Ефимович медленно и тихо, ни на кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко жаль, что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а не умеют и не хотят проводить время в интересной беседе и в чтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только один ум интересен и замечателен, все же остальное мелко и низменно».

Владимир Ульянов не раз наблюдал эту удивительную способность провинциальной интеллигенции создавать для себя крошечный микромирок, где, отгородившись от окружающей мерзости, можно было отводить душу в «философских» беседах о Высоком и Прекрасном... Пока эта самая мерзость не растопчет и благостный мирок, и самих носителей столь высоких мыслей.

«Андрей Ефимович и теперь был убежден, что между домом мещанки Беловой (в котором он жил прежде) и палатой № 6 нет никакой разницы, что все на этом свете вздор и суета сует.

Недалеко от больничного забора, в ста саженях, не более, стоял высокий белый дом, обнесенный каменной стеной. Это была тюрьма.

«Вот она действительность!» - подумал Андрей Ефимович, и ему стало страшно...

Андрей Ефимович лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз».

На Ульянова эта повесть произвела поистине ошеломляющее впечатление. «Остался у меня в памяти разговор с Володей, -вспоминает А. И. Елизарова, - о появившейся в ту зиму в одном из журналов новой повести А. Чехова «Палата № 6». Говоря о талантливости этого рассказа, о сильном впечатлении, произведенном им, - Володя вообще любил Чехова, - он определил всего лучше это впечатление следующими словами: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6». Это было поздно вечером, все разошлись по своим углам или уже спали. Перемолвиться ему было не с кем.

Эти слова Володи приоткрыли мне завесу над его душевным состоянием: для него Самара стала уже такой «палатой № 6», он рвался из нее почти так же, как несчастный больной Чехова. И он твердо решил, что уедет из нее...»[20]

Впрочем, все образовалось как бы само собой. В июне 1893 года младший брат Дмитрий успешно сдал гимназические экзамены, и решено было, что поступать он будет в Московский университет. А стало быть, и семье надо перебираться на жительство в Москву. Исключение составил лишь Владимир.

Анна Ильинична пишет: «Он не захотел основаться в Москве, куда направилась вся наша семья вместе с поступающим в Московский университет младшим братом Митей... Москву питерцы называли тогда большой деревней, в ней в те годы было много провинциального, а Володя был уже сыт, по горло сыт провинцией. Он решил поселиться в более живом, умственном и революционном также центре - Питере. Впрочем, его намерение искать связей среди рабочих, взяться вплотную за революционную работу заставляло его также предпочитать поселиться самостоятельно, не в семье, остальных членов которой он мог бы скомпрометировать»[21].

24 апреля и 12 мая Владимир последний раз выступил в суде и уехал в Алакаевку. 23 июля был составлен договор о продаже за 8 тысяч рублей хутора и мельницы их соседу - помещику С. Р. Данненбергу. Но эта сделка сорвалась, и Алакаевку перекупил местный купец Данилин. 12 августа Ульянов вернулся в Самару и через четыре дня подал прошение председателю Самарского окружного суда, в котором он, «намереваясь перечислиться в помощника присяжного поверенного в округ С.-Петербургской судебной палаты», просил выдать ему справку о том, что он состоял в аналогичной должности в Самаре.

18 августа справка была получена, и уже 20-го Ульянов выехал из Самары. По дороге он на пару дней остановился в Нижнем Новгороде, где и состоялась уже описанная выше встреча с П. Н. Скворцовым, а оттуда двинулся во Владимир, где именно в эти дни должен был выйти из тюрьмы Н. Е. Федосеев.

Н. Л. Сергиевский, встречавший Ульянова на вокзале, вспоминал: «В назначенный час я пришел на вокзал и, окинув взором почти пустой буфет... тут же заметил около условленного столика маленького человека со всеми приметами В. И. Немедленно подошел к нему, сказал пароль. В. И. ответил, быстро взял свой саквояж и без дальних слов направился за мной...

Первое время мы шли почти молча... Я с любопытством наблюдал его. Маленький, щупленький, скромный, аккуратно и, что называется, прилично, но без претензий одетый человек, ничем не обращающий на себя внимание среди обывателей. Этот защитный цвет мне понравился. Все та же, что и теперь, рыжеватая бородка клинышком, усы по тому времени не стриженные, татарский разрез глаз и примечательный череп (по которому и только по одному ему... я через 7-8 лет сразу узнал В. И., как только мой взор упал на этот череп), тогда еще покрытый, хотя и крайне небогатой растительностью. Того лукавого выражения лица, которое потом уже, после ссылки, обратило на себя мое внимание, тогда я не заметил. Вероятно, в тот период оно еще отсутствовало. Осторожный, пытливо озирающийся, наблюдательный, сдержанный, при всей своей, мне уже известной по письмам, темпераментности, В. И. представлял собой полнейшую противоположность Н. Е. (Федосееву). Ого, думал я: если пламенный, отчаянный Н. Е. сложит свою буйную голову, то этот сложит голову общего врага»[22].

Встреча с Федосеевым на сей раз не состоялась. Его выпустили из тюрьмы лишь спустя месяц. Поэтому Ульянов в тот же день покинул Владимир и 26 августа прибыл в Москву.

31 августа он был уже в Санкт-Петербурге...

Пройдет совсем немного времени, и в Алакаевке застучат топоры и завизжат пилы. Купцу Данилину нужна была лишь земля - для сдачи в аренду окрестным крестьянам - и мельница. Поэтому дом разберут и перенесут в Неяловку, а сад - «Олин клен», «Володин кабинет», «Анину березовую аллею», старые липы - в общем, весь сад вырубят...

Примечания
  1. ↑ Волкогонов Д. Ленин. Политический портрет. Т. 1. С. 19.
  2. ↑ См.: Зильберштейн И. С. Молодой Ленин в жизни и за работой. С. 283, 285, 291.
  3. ↑ См.: Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 107.
  4. ↑ См.: Шалагинов В. К. Защита поручена Ульянову. Новосибирск, 1970. С. 253-263; Аросев А. Я. Материалы к биографии В. И. Ленина. М., 1925. С. 24-26.
  5. ↑ Стерник И. Б. В. И. Ленин - юрист. Ташкент, 1969. С. 84.
  6. ↑ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. Т. 1. С. 106.
  7. ↑ Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 4. С. 409.
  8. ↑ См.: Яковлев Б. В. Страницы автобиографии В. И. Ленина. С. 126.
  9. ↑ Валентинов К Недорисованный портрет... С. 471.
  10. ↑ См.: Материалы к истории марксизма-ленинизма. М., 1980. Т. 8. С. 175-197; История КПСС. М., 1964. Т. 1. С. 172; Русская литература. 1968. № 3. С. 161; Рабочая Москва. 1924. № 92.
  11. ↑ Мартов Ю. Записки социал-демократа. М., 1924. С. 63.
  12. ↑ Ульянова-Елизарова А. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. С. 128,129.
  13. ↑ См.: Вопросы истории КПСС. 1966. № 3. С. 3-5.
  14. ↑ См.: Владимир Ильич Ленин в Самаре. С. 57, 75, 161.
  15. ↑ Чехов А. П. Собр. соч.: В 8 т. М., 1970. Т. 5. С. 523.
  16. ↑ См.: Пролетарская революция. 1929. № 1. С. 248; Валентинов Н. Недорисованный портрет... С. 472.
  17. ↑ См.: Владимир Ильич Ленин в Самаре. С. 171.
  18. ↑ См.: Красная летопись. 1926. № 6. С. 26.
  19. ↑ Чехов А. П. Собр. соч. Т. 5. С. 522.
  20. ↑ Ульянова-Елизарова А. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. С. 129-130.
  21. ↑ Там же. С. 130.
  22. ↑ Федосеев Николай Евграфович. Один из пионеров революционного марксизма в России. Сборник воспоминаний. М; Пг., 1923. С. 98-99.

 

Joomla templates by a4joomla