«НРАВСТВЕННАЯ БАНЯ»

О первых неделях пребывания за границей Ульянов подробно рассказал сам: «Приехал я сначала в Цюрих, приехал один и не видевшись раньше с Арсеньевым (Потресовым). В Цюрихе П. Б. [Аксельрод] встретил меня с распростертыми объятиями, и я провел 2 дня в очень задушевной беседе. Беседа была как между давно не видавшимися друзьями: обо всем и о многом прочем, без порядка, совершенно не делового характера.

...П. Б. очень «льстил» (извиняюсь за выражение), говорил, что для них все связано с нашим предприятием, что это для них возрождение, что «мы» теперь получим возможность и против крайностей Г. В. [Плеханова] спорить - это последнее я особенно заметил, да и вся последующая «гистория» показала, что это особенно замечательные слова были»[1].

Из Цюриха Ульянов направился в Женеву, где встретился с Потресовым. Выяснилось, что он тоже был у Аксельрода, потом у Плеханова и изложил им планы и намерения «литературной группы». Плеханову он отдал и проект заявления «От редакции». Георгий Валентинович, вместе с Засулич, прочел его и «ничего не возразил по существу. Он выразил только желание исправить слог, приподнять его, оставив весь ход мысли». Но у Александра Николаевича осталось впечатление, что Г. В. крайне недоволен, ужасно подозрителен и с ним «надо быть очень осторожным»[2].

Вне зависимости от разговора с Потресовым, поводов для плохого настроения у Плеханова было предостаточно. В апреле 1900 года на II съезде «Союза русских социал-демократов за границей» в Женеве произошел окончательный разрыв группы «Освобождение труда» с экономистским руководством и большинством «молодых» членов «Союза». Кускова-с несвойственной для светской дамы солдатской прямотой - заявила: «Ну, что ж, Георгий Валентинович, до сих пор вы стояли во главе революционного движения. Теперь пришла очередь Сергея Николаевича [Прокоповича]»[3]. И Плеханов с немногочисленными сторонниками создал самостоятельный «Русский социал-демократический союз», переименованный затем в «революционную организацию «Социал-демократ».

Всякий раскол неизбежно сопровождается склокой. И по приезде за границу Ульянов, вопреки своему желанию, сразу же попал в атмосферу столь не любимой им эмигрантской сутолоки, бесконечных разговоров и выяснения отношений. «В сутолоке я живу довольно-таки изрядной, даже чрезмерной, - писал Владимир Ильич Крупской в Уфу, - и это (NB) несмотря на сугубые, сверхобычные меры предохранения от сутолоки! Почти, можно сказать, в одиночестве живу - и сутолока тем не менее!»[4]

Знакомые и знакомые знакомых из числа «молодых» убеждали его в том, что причина всей заграничной смуты в дурном характере Плеханова, что его поведение - «это сплошной натиск на личности и т. п., сплошное генеральство и раздувание пустяков из-за оплевания личностей, сплошное употребление «недопустимых» приемов еtс.»[5]. Надо сказать, что некоторые «приемы» действительно были весьма сомнительны. Еще в Пскове Ульянова, Потресова и Мартова изрядно смутило, например, то обстоятельство, что в брошюре «Vademecum» Георгий Валентинович использовал попавшие к нему сугубо частные письма Копельзона и Кусковой.

То, что характер у Плеханова был, как говорится, не сахар, - хорошо известно. Он обладал удивительной способностью восстанавливать против себя людей. «Вера Ивановна [Засулич] очень тонко заметила, - писал Ульянов, - что Г. В. всегда полемизирует так, что вызывает в читателе сочувствие к своему противнику»[6].

Когда, например, встал вопрос о назначении одним из редакторов заграничных изданий Копельзона-Гришина, Плеханов выступил против. Копельзон был, в общем-то, добродушным и неглупым человеком, хорошим практиком, хотя и довольно беспомощным в области теории. Так бы ему и сказать об этом. Но Георгий Валентинович сделал по-другому. «Чтобы доказать тов. Тимофею нелепость его притязаний, - рассказывал Стеклов, - Плеханов, дружески обняв его за талию, подвел к зеркалу и сказал ему: «Ну, посмотрите на себя в зеркало, разве такие редактора бывают?»[7] Рядом с элегантным Плехановым толстый, с большими рыжими усами Копельзон выглядел действительно непрезентабельно. От редакторства он, естественно, отказался, но прежней любви к Плеханову уже не испытывал.

Александр Кремер, хороший знакомый Мартова, рассказывал о своих попытках договориться с Плехановым. Он приехал в Швейцарию из Вильно с представителем литовских социал-демократов. Во время первой встречи Георгий Валентинович вдруг вспомнил о его брошюре «Об агитации» и, не давая сказать ни слова, стал нещадно ругать и брошюру, и автора. Правда, на следующий день он пришел и извинился за резкость, но после начала второй беседы в какой-то момент «ему показалось, - рассказывал Кремер, - что мы его учим, и он крикнул нам: «Вас еще не было, а мы уже под виселицами ходили!» Произнеся эти слова, Плеханов стал уходить. За ним, ни слова не говоря, пошла Вера Ивановна... Ни один из остальных участников совещания тоже не произнес ни единого слова, как будто в присутствии Плеханова они не могли иметь своего мнения...»[8].

Почтенный анархист князь Петр Кропоткин, наблюдая Плеханова на протяжении долгих лет эмиграции, довольно зло пошутил: «Вернись он, Кропоткин, в Россию при Николае II, его бы отправили на Сахалин проводить там геологические изыскания, тогда как если бы Россией правил Плеханов, то его просто повесили бы»[9].

Наслушавшись этих разговоров и предполагая выступить в роли «собирателей сил», Ульянов, Потресов и Мартов еще в России решили взять дистанцию и сохранить свою самостоятельность. В псковской беседе с Копельзоном Владимир Ильич так и заявил: «Мы хотим остаться самостоятельными. Мы не считаем возможным вести дело без таких сил, как Плеханов и группа «Освобождение труда», но отсюда никто не вправе заключать, что мы теряем хоть частичку нашей самостоятельности»[10].

И там же, в Пскове, было твердо договорено: «Редакторами будем мы, а они - ближайшими участниками. Я, - пишет Ульянов, - предлагал так формально и ставить с самого начала (еще с России), Арсеньев предлагал не ставить формально, а действовать лучше «по-хорошему» (что сойдет-де на то же), - я соглашался. Но оба мы были согласны, что редакторами должны быть мы, как потому, что «старики» крайне нетерпимы, так и потому, что они не смогут аккуратно вести черную и тяжелую редакторскую работу: только эти соображения для нас и решали дело, идейное же их руководство мы вполне охотно признавали»[11].

Столкнувшись за границей с таким накалом страстей, доходивших буквально до истерик и драк, Потресов, например, стал просто скисать. Реакция Ульянова была иной. «На бога грех бы роптать, - написал он Крупской, - благо я далеко не так нервен, как наш милый книгопродавец [Потресов], впадающий в черную меланхолию и моментальную прострацию под влиянием этой сутолоки»[12].

И Владимир Ильич решил во всем разобраться.

Он изучил материалы и документы, связанные с расколом, и итог своих размышлений изложил в письме Крупской. Во всей этой смуте, пишет он, на деле «преобладает, в громадной степени преобладает принципиальная сторона, и нападки на личностей - лишь придаток, неизбежный придаток при тех запутанных и донельзя обостренных отношениях, которые постарались создать «молодые». Уаёетесит - это - вопль, прямо-таки вопль против пошлого экономизма... И против всяких обвинений, направленных на Плеханова, надо прежде всего решительно установить, что вся суть его брошюры - именно объявление войны «позорным» принципам «кредизма» и «кусковщины», именно принципиальный раскол...»[13].

Иными словами, поскольку в сфере теории и принципов Плеханов абсолютно прав, а это - главное, то, стало быть, разговоры о том, хорош он или плох как человек не имеют существенного значения.

И вот, наконец, Ульянов встретился с Плехановым.

Поначалу все было очень мило. Они много гуляли. Георгий Валентинович, как всегда, мягко подтрунивал над собеседниками. Правда, не всегда удачно. Юрий Стеклов рассказывает, как во время одной из прогулок Плеханов стал подшучивать над Владимиром Ильичей и стал цитировать Глеба Успенского, которого он блестяще знал, относительно того, почему люди лысеют. Но, начав цитату, он вдруг запнулся, сообразив, что она невыгодна именно для него...

Ульянов мгновенно подметил это и, «катаясь от смеха по траве», продолжил: «Что же это вы, Георгий Валентинович, не договариваете? Позвольте, я сейчас приведу эту цитату. У Успенского сказано так: «Который человек лысеет ото лба, и то от большого ума (он показал на свою лысину, которая действительно шла ото лба). А который лысеет от затылка (и тут он ехидно показал пальцем на Плеханова, у которого лысина шла одновременно и ото лба и от затылка), и то от развратной жизни»...»[14]

Но когда началось обсуждение вопросов, связанных с изданием «Искры» и «Зари», шутки кончились.

На протяжении почти трех недель они беседовали минимум семь раз. И через несколько дней после завершения переговоров, 20 августа - Ульянов, буквально потрясенный произошедшим, на бланке привокзального кафе пишет Крупской подробный отчет об этих встречах. «Как чуть не потухла «Искра»?» -так называет он этот документ, который мы и цитируем.

Но сначала - одно предварительное замечание.

В предыдущих главах мы избегали копания в чужих душах и чтения чужих мыслей. О том, что думал, чувствовал, переживал Владимир Ильич, упоминалось, как правило, лишь тогда, когда для этого имелись вполне достоверные данные. А было их не столь уж много, ибо сам он не очень-то любил ни публичное «самокопание», ни выяснение отношений. На этом основании некоторые авторы и заключали, что был Ульянов человеком «без души», напрочь лишенным тонких душевных порывов и эмоций.

Документ, о котором идет речь, представляет своего рода исключение. Он не предназначался ни для публикации, ни вообще для чужого глаза. Надо было немедленно «излить душу», и написал его Владимир Ильич, как говорится, на одном дыхании, вопреки обыкновению, почти без поправок и помарок. И свет этот документ увидел лишь после смерти Ульянова.

Для любителей психологического анализа - это объект самого пристального внимания. Пусть же задумается над ним и наш читатель.

Первые же разговоры с Плехановым, рассказывает Владимир Ильич, «сразу показали, что он действительно подозрителен, мнителен и [всегда считает себя донельзя правым]. Я старался соблюдать осторожность, обходя «больные» пункты, но это постоянное держание себя настороже не могло, конечно, не отражаться крайне тяжело на настроении. От времени до времени бывали маленькие «трения» в виде пылких реплик Г. В. на всякое замечаньице... Г. В. проявлял абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы... Самые отдаленные намеки на то, что и он впал в крайности (напр., мой намек на опубликование частных писем и на неосторожность этого приема), приводили Г. В. прямо в отчаянное возбуждение...»[15].

«К «союзникам» [«Союзу русских с.-д. за границей»] он проявлял ненависть, доходившую до неприличия (заподозривание в шпионстве, обвинение в гешефтмахерстве, в прохвостниче-стве, заявления, что он бы «расстрелял», не колеблясь, подобных «изменников» и т. п.)...»

Что касается отношений с «Бундом», то тут Плеханов «проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель - вышибить этот Бунд из партии, что евреи сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя «в пленение» «колену гадову» и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели, и Г. В. остался всецело на своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта в ведении дел с евреями»[16].

И уж совсем невозможным становится обсуждение вопроса об отношениях со Струве и Туганом. Во-первых, «Г. В. старался в спорах представить дело так, будто мы не хотим беспощадной войны со Струве, будто мы хотим «все примирить» и проч.». А когда ему на фактах показали, что и в 1895-м и в 1897 году именно он уклонился от полемики, а никак не Ульянов, «Г. В., - пишет Владимир Ильич, - заявил после горячего спора, кладя мне руку на плечо: «Я ведь, господа, не ставлю условий, там обсудим все это... сообща и решим вместе». Тогда это меня очень тронуло»[17].

Становится очевидным, что псковская формула «мы - редакторы, они - ближайшие сотрудники» не сможет служить основой согласия. И Ульянов и Потресов предлагают - «соредак-торство». Однако поведение Плеханова свидетельствует о том, что и такое положение он вряд ли примет.

Взяв, к примеру, у Потресова проект заявления «От редакции», Г. В. сказал, что поправит лишь стиль и «приподнимет слог». Но при встрече с Ульяновым он вернул проект без единой помарки. Повторные просьбы исправить текст результата не дали. Тогда Ульянов сам правит его, выбрасывая все то, что Плеханов счел «оппортунистичным»: возможность дискуссий между сотрудниками и т. п.

И тем не менее, когда на следующем заседании это заявление стали читать, Г. В. «вскользь, мимоходом, бросил ядовитое и злое замечание, что он-то бы... уж, конечно, не такое заявление написал. Вскользь брошенное, кстати, прибавленное к какой-то фразе иного содержания, - пишет Владимир Ильич, - это замечание Г. В. меня особенно неприятно поразило: идет совещание соредакторов, и вот один из соредакторов (которого два раза просили дать свой проект заявления или проект исправлений нашего заявления) не предлагает никаких изменений, а только саркастически замечает, что он-то бы уж, конечно, не так писал (не так робко, скромно, оппортунистически - хотел он сказать). Это уже ясно показало, что нормальных отношений между ним и нами не существует»[18].

А когда, после уже упоминавшейся реплики Плеханова о том, что вопрос о Струве и Тугане решим «сообща и вместе», Ульянов и Потресов предлагают их «условное приглашение», «Г. В. очень холодно и сухо заявляет о своем полном несогласии и демонстративно молчит в течение всех наших довольно долгих разговоров с П. Б. [Аксельродом] и В. И. [Засулич], которые не прочь и согласиться с нами. Все утро это проходит под какой-то крайне тяжелой атмосферой: дело безусловно принимало такой вид, что Г. В. ставит ультиматум - или он, или приглашать этих «прохвостов»[19].

Ульянов и Потресов ловят себя на том, что чем жестче ведет себя Плеханов, тем упрямее становятся и они сами: «Невероятная резкость Г. В. просто как-то инстинктивно толкает на протест, на защиту его противников». А это уже никуда не годилось, ибо настроение начинало заслонять дело. «Видя это, мы оба с Арсеньевым решили уступить и с самого начала вечернего заседания заявили, что «по настоянию Г. В.» отказываемся [от приглашения Струве]. Встречено это заявление было молчанием (точно это и само собою подразумевалось, что мы не можем не уступить!). Нас порядочно раздражила эта «атмосфера ультиматумов» (как формулировал позже Арсеньев) - желание Г. В. властвовать неограниченно проявлялось очевидно»[20].

На другой день, в воскресенье «собрание назначено не у нас, на даче, а у Г. В. Приезжаем мы туда... Входит Г. В. и зовет нас в свою комнату. Там он заявляет, что лучше он будет сотрудником, простым сотрудником, ибо иначе будут только трения, что он смотрит на дело, видимо, иначе, чем мы, что он понимает и уважает нашу, партийную точку зрения, но встать на нее не может. Пусть редакторами будем мы, а он сотрудником.

Мы совершенно опешили, выслушав это, прямо-таки опешили и стали отказываться. Тогда Г. В. говорит: ну, если вместе, то как же мы голосовать будем; сколько голосов? - Шесть. -Шесть неудобно. - «Ну, пускай у Г. В. будет 2 голоса, - вступается В. И. [Засулич], - а то он всегда один будет, - два голоса по вопросам тактики». Мы соглашаемся.

Тогда Г. В. берет в руки бразды правления и начинает в тоне редактора распределять отделы и статьи для журнала, раздавая эти отделы то тому, то другому из присутствующих - тоном, не допускающим возражений.

Мы сидим все как в воду опущенные, безучастно со всем соглашаясь и не будучи еще в состоянии переварить происшедшее. Мы чувствуем, что оказались в дураках, что наши замечания становятся все более робкими, что Г. В. «отодвигает» их (не опровергает, а отодвигает) все легче и все небрежнее, что «новая система» de facto всецело равняется полнейшему господству Г. В. и что Г. В., отлично понимая это, не стесняется господствовать вовсю и не очень-то церемонится с нами. Мы сознавали, что одурачены окончательно и разбиты наголову...»[21].

«Как только мы остались одни, как только мы сошли с парохода и пошли к себе на дачу, нас обоих сразу прорвало... Тяжелая атмосфера разразилась грозой. Мы ходили до позднего вечера из конца в конец нашей деревеньки, ночь была довольно темная, кругом ходили грозы и блистали молнии. Мы ходили и возмущались. Помнится, начал Арсеньев заявлением, что личные отношения к Плеханову он считает теперь раз навсегда прерванными и никогда не возобновит их... Его обращение оскорбительно... Он нас третирует и т. д. Я поддерживал всецело эти обвинения...

Мы сознали теперь совершенно ясно, что утреннее заявление Плеханова об отказе его от соредакторства было простой ловушкой, рассчитанным шахматным ходом, западней для наивных «пижонов»: это не могло подлежать никакому сомнению, ибо если бы Плеханов искренне боялся соредакторства, боялся затормозить дело, боялся породить лишние трения между нами, - он бы никоим образом не мог, минуту спустя, обнаружить (и грубо обнаружить), что его соредакторство совершенно равносильно его единоредакторству.

Ну а раз человек, с которым мы хотим вести близкое общее дело... пускает в ход по отношению к товарищам шахматный ход, - тут уж нечего сомневаться в том, что это человек нехороший, именно нехороший, что в нем сильны мотивы личного, мелкого самолюбия и тщеславия, что он - человек неискренний»[22].

Так может быть, стоило сразу ухватиться за утреннюю «отставку» Плеханова и вернуться к псковскому варианту, то есть взять всю редакцию на себя? Нет! «Брать на себя редакторство... - пишет Владимир Ильич, - было бы теперь просто противно, это выходило бы именно так, как будто бы мы гнались только за редакторскими местечками, как будто бы мы были 81геЬег'ами, карьеристами, как будто бы и в нас говорило такое же тщеславие, только калибром пониже...»[23]

Те, кто утверждают, что Ульянов с его «железобетонной од-нолинейностью» был напрочь лишен какой бы то ни было интеллигентской рефлексии, судя по всему, никогда не читали этого документа.

Точно так же не прав был, видимо, и Владимир Андреевич Оболенский, который, услышав в Пскове реплику о том, что Ульянов и Потресов «живут душа в душу», ревниво и зло заметил: «Живут они не душа в душу, а голова в голову, так как у [Ульянова] души нет»[24]. Была, Владимир Андреевич, душа, была. И, как оказалось, довольно ранимая...

«Трудно описать с достаточной точностью, - писал Владимир Ильич, - наше состояние в этот вечер: такое это было сложное, тяжелое, мутное состояние духа! Это была настоящая драма, целый разрыв с тем, с чем носился, как любимым детищем, долгие годы...

Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, уепегаНоп, ни перед кем я не держал себя с таким «смирением» - и никогда не испытывал такого грубого «пинка».

И все от того, что мы были раньше влюблены в Плеханова: не будь этой влюбленности, относись мы к нему хладнокровнее, ровнее, смотри мы на него немного более со стороны, - мы иначе бы повели себя с ним и не испытали бы такого, в буквальном смысле слова, краха, такой «нравственной бани», по совершенно верному выражению Арсеньева. Это был самый резкий жизненный урок, обидно-резкий, обидно-грубый»[25].

И, осознав это, они принимают решение: «Так нельзя!.. Мы не хотим и не будем, не можем работать вместе при таких условиях... Мы бросаем все и едем в Россию, а там наладим дело заново и ограничимся газетой. Быть пешками в руках этого человека мы не хотим...»[26]

На следующее утро пришел Аксельрод. «Я слышу, - рассказывает Ульянов, - как Арсеньев [Потресов] откликается, отворяет дверь - слышу это и думаю про себя: хватит ли духу у Арсеньева сказать все сразу? а лучше сразу сказать, необходимо сразу, не тянуть дела. Умывшись и одевшись, вхожу к Арсеньеву, который умывается. Аксельрод сидит на кресле с несколько натянутым лицом. «Вот, NN. - обращается ко мне Арсеньев, - я сказал П. Б. о нашем решении ехать в Россию, о нашем убеждении, что так вести дело нельзя». Я вполне присоединяюсь, конечно, и поддерживаю Арсеньева... Аксельрод вообще полусочувствует нам, горько качая головой и являя вид до последней степени расстроенный, растерянный, смущенный... бедный П. Б. имел совсем жалкий вид, убеждаясь, что наше решение - твердо»[27].

Пошли к Вере Ивановне Засулич. «Никогда не забуду я того настроения духа, - пишет Владимир Ильич, - с которым выходили мы втроем: «мы точно за покойником идем», сказал я про себя. И действительно, мы шли, как за покойником, молча, опуская глаза, подавленные до последней степени нелепостью, дикостью, бессмысленностью утраты... До такой степени тяжело было, что, ей-богу, временами казалось, что я расплачусь... Когда идешь за покойником, - расплакаться всего легче именно в том случае, если начинают говорить слова сожаления, отчаяния...»

У Веры Ивановны рассказали о своем решении. Засулич «угнетена была страшно, и упрашивала, молила почти что, нельзя ли нам все же отказаться от нашего решения... Это было до последней степени тяжело - слушать эти искренние просьбы человека, слабого пред Плехановым, но человека безусловно искреннего и страстно преданного делу, человека, с «героизмом раба» (выражение Арсеньева) несущего ярмо плехановщины»[28].

После обеда, в назначенный час, встретились с Плехановым. «Арсеньев начинает говорить - сдержанно, сухо и кратко, что мы отчаялись в возможности вести дело при таких отношениях, какие определились вчера, что решили уехать в Россию посоветоваться с тамошними товарищами, ибо на себя уже не берем решения...

Плеханова, видимо, немного коробит. Он не ожидал такого тона, такой сухости и прямоты обвинений. «Ну, решили ехать, так что ж тут толковать, - говорит он, - мне тут нечего сказать, мое положение очень странное: у вас все впечатления да впечатления, больше ничего: получились у вас такие впечатления, что я дурной человек. Ну, что же я могу с этим поделать?.. На меня не рассчитывайте. Если вы уезжаете, то я ведь сидеть сложа руки не стану и могу вступить до вашего возвращения в иное предприятие.

Ничто так не уронило Плеханова в моих глазах, - пишет Ульянов, - как это его заявление... Это была такая грубая угроза, так плохо рассчитанное запугивание, что оно могло только «доконать» Плеханова, обнаружив его «политику» по отношению к нам: достаточно-де будет их хорошенько припугнуть...

Но на угрозу мы не обратили ни малейшего внимания. Я только сжал молча губы... И вот, увидав, что угроза не действует, Плеханов пробует другой маневр. Как же не назвать в самом деле маневром, когда он стал через несколько минут, тут же, говорить о том, что разрыв с нами равносилен для него полному отказу от политической деятельности, что он отказывается от нее и уйдет в научную, чисто научную литературу, ибо если-де он уж с нами не может работать, то, значит, ни с кем не может... Не действует запугивание, так, может быть, поможет лесть!.. Но после запугивания это могло произвести только отталкивающее впечатление... Разговор был короткий, дело не клеилось... Остаток вечера провели пусто, тяжело»[29].

На том бы и закончилась вся эта «гистория». Но именно в тот момент, когда, казалось бы, все стало на свои места, Ульянов начинает осознавать, что и с ними происходит нечто невероятное и ненормальное: «Точно проклятье какое-то! Все налаживалось к лучшему - налаживалось после таких долгих невзгод и неудач, - и вдруг налетел вихрь - и конец, и все опять рушится. Просто как-то не верилось самому себе [точь-в-точь как не веришь самому себе, когда находишься под свежим впечатлением смерти близкого человека] - неужели это я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем теперь с такой злобой и иду, с сжатыми губами и чертовским холодом на душе, говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти что о «разрыве отношений»? Неужели это не дурной сон, а действительность?»[30]

Утром - ни свет ни заря - приходит Потресов. Он тоже в полном смятении духа. Вспоминают слова Аксельрода о том, что «Плеханов тоже убит, что теперь на нашей душе грех будет, если мы так уедем, и пр. и пр.». Вспоминают Веру Ивановну, молившую их: «...Нельзя ли попробовать, может быть, на деле не так страшно, за работой наладятся отношения, за работой не так видны будут отталкивающие черты его [Плеханова] характера...» И Потресов говорит, что ночью он «придумал последнюю возможную комбинацию, чтобы хоть кое-как наладить дело, чтобы из-за порчи личных отношений не дать погибнуть серьезному партийному предприятию... Если же Плеханов заупрямится, - тогда черт с ним, мы будем знать, что сделали все, что могли... Решено»[31].

Из своей деревни Везена, вместе с Аксельродом и Засулич, они - в который уже раз - едут в Женеву. Плеханов сразу «берет тон такой, будто вышло лишь печальное недоразумение на почве нервности: участливо спрашивает Арсеньева о его здоровье и почти обнимает его - тот чуть не отскакивает... Мы говорим, что по вопросу об организации редакторского дела возможны три комбинации (1. мы редакторы, он - сотрудник; 2. мы все соредакторы; 3. он - редактор, мы - сотрудники), что мы обсудим в России все эти три комбинации, выработаем проект и привезем сюда.

Плеханов заявляет, что он решительно отказывается от 3-ей комбинации, решительно настаивает на совершенном исключении этой комбинации, на первые же обе комбинации соглашается. Так и порешили: пока, впредь до представления нами проекта нового редакторского режима, оставляем старый порядок (соредакторы все шесть, причем 2 голоса у Плеханова)»[32].

Все, казалось бы, вернулось на «круги своя». «Плеханов проявил всю свою ловкость, весь блеск своих примеров, сравнений, шуток и цитат, невольно заставлявших смеяться... Мы решили не говорить о происшедшем никому, кроме самых близких лиц, - решили соблюсти аппарансы, - не дать торжествовать противникам. По внешности - как будто бы ничего не произошло, вся машина должна продолжать идти, как и шла, - только внутри порвалась какая-то струна...» И в момент, когда Георгий Валентинович плел свои «кружева», Владимир Ильич подумал: «Дурак же ты, если не видишь, что мы теперь уже не те, что мы за одну ночь совсем переродились»[33].

Николай Валентинов даже из этого письма умудрился выудить свою «рыбку». По его мнению, «жизненный урок», полученный Ульяновым в результате этой драмы, был предельно прост: в отношениях с людьми «он принял себе за правило «держать камень за пазухой»[34].

А вот как звучит это место в письме к Крупской: «Влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться «без сентиментальности», надо держать камень за пазухой. Бесконечное количество таких горьких слов говорили мы в тот вечер. Внезапность краха вызывала, естественно, немало и преувеличений, но в основе своей эти горькие слова были верны»[35].

Значит, «горькие слова», не более того. А «жизненный урок», извлеченный Ульяновым, состоял в другом: «Мы оба были до этого момента влюблены в Плеханова и, как любимому человеку, прощали ему все, закрывали глаза на все недостатки, уверяли себя всеми силами, что этих недостатков нет, что это - мелочи, что обращают внимание на эти мелочи только люди, недостаточно ценящие принципы. И вот, нам самим пришлось наглядно убедиться, что эти «мелочные» недостатки способны отталкивать самых преданных друзей, что никакое убеждение в теоретической правоте неспособно заставить забыть его отталкивающие качества... Идеал был разбит, и мы с наслаждением попирали его ногами, как свергнутый кумир...»

И главный вывод: «Ослепленные своей влюбленностью, мы держали себя в сущности как рабы, а быть рабом - недостойная вещь...»[36]

Примечания
  1. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 334.
  2. ↑ Так же. С. 334, 338.
  3. ↑ Пролетарская революция. 1923. № 5. С. 210.
  4. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 46. С. 34.
  5. ↑ Там же.
  6. ↑ Там же. Т. 4. С. 339.
  7. ↑ Пролетарская революция. 1923. № 5. С. 209.
  8. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 110.
  9. ↑ Пайпс Р. Струве: левый либерал. С. 368.
  10. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 46. С. 42.
  11. ↑ Там же. Т. 4. С. 342.
  12. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 46. С. 34.
  13. ↑ Там же. С. 34-35.
  14. ↑ Пролетарская революция. 1923. № 5. С. 222.
  15. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 334, 337.
  16. ↑ Там же. С. 337, 338-339.
  17. ↑ Там же. С. 337, 340.
  18. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 339.
  19. ↑ Там же. С. 339-340.
  20. ↑ Там же. С. 339, 340.
  21. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 341-342.
  22. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 343-344.
  23. ↑ Там же. С. 344.
  24. ↑ Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. С. 178.
  25. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 343, 344-345.
  26. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 344.
  27. ↑ Там же. С. 345, 346.
  28. ↑ Там же. С. 346, 347.
  29. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 347-349.
  30. ↑ Там же. С. 346-347.
  31. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 347, 349, 350.
  32. ↑ Там же. С. 350.
  33. ↑ Там же. С. 349, 351.
  34. ↑ Валентинов Н. Недорисованный портрет... С. 521.
  35. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 345.
  36. ↑ Там же. 344, 345.

 

Joomla templates by a4joomla