Тов. Ленин в Уфе (1900 г.).
Мои первые воспоминания о Владимире Ильиче Ульянове (Ленине) относятся к началу 1900 года, когда он, по окончании срока ссылки в Сибири, по пути в Европейскую Россию остановился в Уфе.
Я в ту пору временно находился тоже в Уфе, куда мне из места моей административной ссылки (г. Мензелинска Уфимской губ.) был разрешен администрацией (губернатором Богдановичем, известным героем Златоустовского расстрела рабочих в 1903 г.) проезд для лечения зубов.
В Уфе в то время жила довольно значительная группа политических ссыльных, делившаяся прежде всего на марксистов (громадное большинство) и народников. Слово «социал-демократ» в ту пору употреблялось реже, чем марксист, хотя формально Р. С.-Д. Р. П. уже существовала. Представители народнического течения революционной мысли не являлись членами какой-нибудь революционной партии, так как тогда народнической партии еще не существовало, а революционно-настроенные с народническим уклоном или носили название не-народовольцев или просто без названия являлись сторонниками взглядов Н. К. Михайловского из «Русского Богатства».
В колонии ссыльных в начале 1900 г. существовало два лагеря: В. Н. Крохмаля и Н. Н. Плаксина. Оба социал-демократы. Образование двух лагерей произошло еще осенью 1899 г. до моего приезда в Уфу. Ссыльные, группировавшиеся вокруг Крохмаля, естественника по образованию, работавшего в губернском земском статистическом бюро и дававшего частные уроки, впоследствии видного меньшевика, при Временном правительстве бывшего товарищем председателя комиссии по созыву Учр. Собрания), представляли более революционные элементы, исправнее следили за революционной литературой, имели ради этого более прочные связи, чем все это было у тех, кто в возникшем расколе встал на сторону Плаксина; наконец, часть этой (будем говорить, Крохмалевской) группы вела даже подпольную работу среди рабочих местного жел.-дор. депо.
В группу Крохмаля входили: А. Д. Цюрупа (тогда земский статистик, ныне зам. Пред. Совнаркома), П. И. Попов (тогда тоже земский статистик, теперь Завед. Центр. Статист. Управлением), А. И. Свидерский (тогда бывш. студент Петерб. универ., дававший частные уроки, теперь зам. Наркомзема), Газенбуш, несколько народников, впоследствии ставших эс-эрами, как В. В. Леонович и Бойков. Других фамилий не помню.
Для характеристики ссыльной политики царизма в то время следует отметить, что к интеллигенции относились гораздо благосклоннее, чем к рабочим, в выборе местожительства, рассчитывая, очевидно, не без основания, — что ссыльный интеллигент со временем может «поумнеть» и тогда он станет защитником существующего строя, а на рабочего рассчитывать не приходится. И в Уфу рабочих пускали лишь изредка и притом на короткий срок.
Н. Н. Плаксин был врачом из Петербурга, с крупными связями в бюрократическом мире; поэтому ему очень скоро было разрешено переехать из Мензелинска, куда он был выслан, — в Уфу. Здесь он приобрел большую популярность как врач, лечил (полость уха) даже самого Богдановича, много зарабатывал, снимал большую квартиру в центре города, имел прислугу и хороший стол. У него собиралась публика менее интересная в революционном отношении. Из его сторонников я помню только С. Салтыкова (тогда студента Петерб. универ., дававшего частные уроки, впоследствии меньшевика, и товарища министра внутренних дел при Вр. правительстве) да Котова, тогда фигуру мало заметную.
В то время, как в небольшой холостой квартире — в две комнаты — Крохмаля на собраниях было шумно и весело, засиживались до поздней ночи, в большой семейной квартире Плаксина было скучновато, и публика, хорошо покушавши, рано расходилась по домам.
Кроме этих двух пунктов сбора, был еще один, у старого народника, бывшего землевольца О. В. Аптекмана, — врача, в ту пору заведывавшего губернской земской психиатрической больницей. Бодрый, жизнерадостный, хотя и седовласый, старик Аптекман не утратил своего революционного настроения, точнее говоря, миросозерцания, интересовался марксистским движением в России и обнаруживал, пожалуй, большую склонность к социал-демократам, чем к народникам того времени. У него собирались еженедельно в определенный день. Если не бывало темы для споров по текущему моменту, общих разговоров, Аптекман в живой, образной речи рассказывал нам о нелегальной деятельности землевольцев, давал характеристику более выдающихся деятелей своего периода революционного движения, между прочим Г. В. Плеханова, с которым он был в близких приятельских отношениях, называя его Жоржем, о жизни в ссылке в глухих местах Сибири, куда одновременно с ним был сослан и Вл. Г. Короленко, о последних годах психически больного Глеба Успенского, за которым он ухаживал в больнице Новгородской губ., и прочее.
Квартира Аптекмана служила нейтральным пунктом, куда ходили сторонники Крохмаля и Плаксина. Здесь бывало интереснее, чем у Плаксина.
Ввиду того, что Аптекман занимал нейтральное отношение к конфликту, поделившему колонию ссыльных на два враждовавших между собой лагеря, но явно выражал симпатию к Крохмалю, часто встречаясь с ним и его сторонниками, — квартира Аптекмана служила сборным пунктом, когда устраивалось собрание но случаю приезда в Уфу кого-нибудь из возвращавшихся из Сибири товарищей, окончивших срок ссылки, или гостей из Самары, где жило несколько ссыльных, как, напр., И. А. Саммер. Обыкновенно в таких случаях у Аптекмана собирались все-таки преимущественно сторонники Крохмаля, так как сведения о приезде того или иного из заметных революционеров раньше всего обыкновенно попадали к Крохмалю, а он, конечно, не старался принимать меры к тому, чтобы на собеседование с гостем приходили и сторонники враждебного ему лагеря.
При такой обстановке происходила, напр., беседа с возвращавшимся из Туруханского края Ю. О. Цедербаумом (Мартовым).
Крохмаль был сравнительно старожилом в Уфе (ему удалось из Стерлитамака, уездного гор. Уфимской же губ., уже весной 1898 г. попасть в Уфу, где я, его товарищ по университету, после совместной подпольной работы в Киеве в период 1894 — 1896 г.г., и встретился с ним в средине мая 1898 г.). Будучи наиболее сильным в колонии революционно-настроенным марксистом, он успел установить прочные товарищеские отношения с бывшими участниками старых, домарксистского периода, кружков, среди которых находилась даже та народница, которая не то хранила, не то вышивала знамя, развевашееся на площади во время демонстрации у Казанского собора в Петербурге в 1876 г. Он был хорошо знаком и с некоторыми обывателями, питавшими симпатии к ссыльным и не боявшимися встречаться с ними и оказывать нуждающимся посильную материальную поддержку в виде подыскания заработка. Одним словом, Крохмаль был у нас самым осведомленным человеком в области всякого рода революционных новостей, в том числе литературных (он получал «Die Neue Zeit» непосредственно из-за границы и кое-какую нелегальную литературу на русском языке), и по части приезда революционных знаменитостей. Благодаря своим обширным связям, он первый из нашей колонии узнал, что в Уфу приехал В. И. Ульянов. Тогда эта фамилия была известна едва ли еще кому из наших ссыльных, кроме Крохмаля. Когда мне Крохмаль сказал о приезде Ульянова, то я его спросил: «А кто это такой?» — «Это — Владимир Ильин, автор книги «Развитие капитализма в России», — ответил он. (Это имя уже было достаточно известно и интересовало многих из нас). — «Сегодня вечером, часов в 7 он будет у меня. Приходите!».
Что беседа с крупным революционером была назначена не у Аптекмана, как обыкновенно бывало, а у Крохмаля, объясняется, вероятно, тем, что Крохмаль, успевший познакомиться с Владимиром Ильичем, охарактеризовал ему ссыльную публику с своей точки зрения, и Владимир Ильич, несомненно, высказался за то, чтобы к участию в беседе были приглашены ссыльные, наиболее преданные революции. Ясно, что при таком условии нельзя было собираться у Аптекмана, куда могли притти и люди, лишь случайно попавшие в политическую ссылку.
В намечении состава участников беседы с Владимиром Ильичем уже сказалась свойственная ему черта — вести политические разговоры, за которыми должны следовать революционные действия не со случайным в революции элементом, а с людьми, готовыми стать, если еще не ставшими, профессиональными революционерами. В этом же проявилась и свойственная ему осторожность не высказывать свои выпестованные революционные мысли в присутствии людей, которые могли бы своей болтовней повредить успеху подготовки революции. В начале 8-го часа вечером пришел молодой человек, лет 30 на вид, хотя и с большой лысиной. Он был одет весьма просто, как большинство из нас: плохенькое пальтишко, на шее повязан шерстяной шарф. Сбросив в передней пальто, он вошел в комнату в сером коротком пиджаке, жилете и таких же брюках. Рубаха с отложным чесунчевым воротником была повязана черным шелковым галстухом. Вместе с ним пришла молодая женщина. Это и был Владимир Ильич Ульянов со своей женой Надеждой Константиновной, урожденной Крупской.
В числе приглашенных у Крохмаля тогда были — А. Д. Цюрупа, П. И. Попов, Бойков, Газенбуш, кажется, был и Аптекман. Свидерского, помнится, не было, так как он сравнительно незадолго до приезда Вл. Ильича переехал из Белебея в Уфу и, следовательно, мог еще не войти в кружок сторонников Крохмаля и не быть приглашенным на собеседование с Владимиром Ильичем. Был и я. Других участников этого вечера я не помню, но во всяком случае их было немного.
Если я не ошибаюсь, в тот вечер спор шел на тему об «экономизме» и о необходимости вести политическую борьбу. Более активное участие в споре из нашей ссыльной братии принимали Попов и Бойков. Владимир Ильич, как старший товарищ, без задору, хотя и в приподнятом настроении, легко парировал возражения и давал свои точные определения различных понятий политического и политико-экономического характера. Я здесь из уст Владимира Ильича впервые услышал точное и ясное определение, что такое политическая партия и как она должна вести борьбу при данных условиях.
Спор не носил бурного характера. Крупных расхождений во мнениях не выявлялось потому, может быть, что все собеседники были слишком слабы по сравнению с Владимиром Ильичем или не умели достаточно защитить свою позицию от его убедительной критики или, не чувствуя себя в силах выдержать атаку его возражений, просто воздерживались от выражений мнений, шедших в разрез с выставленными им положениями. Собеседники мирно разошлись по домам, условившись на завтра приватно побеседовать с Вл. Ильичем еще кое-о-чем.
На другой день, встретившись где-то с Вл. Ильичей, я зашел с ним в меблированные комнаты, где он проездом поселился. О чем мы говорили, я точно не помню, но у меня весьма отчетливо сохранилось в памяти, что, когда я в коридоре случайно, громче обыкновенного, произнес слова: «наши разногласия», Владимир Ильич мягко, но весьма выразительно заметил: «Надо быть осторожнее, товарищ. Здесь могут подслушать». — «Что же тут неосторожного, Владимир Ильич? Ведь могут же быть разногласия* между нами». — «Ну, нет. Так рассуждать нельзя, если не хотите по пустякам обратить на себя внимания недреманного ока. От своих противников всегда следует ожидать худшего. Надо рассчитывать, что ваши слова будут истолкованы в наименее выгодном для вас смысле. Лучше представлять опасность большей, чем она может казаться, и принимать соответствующие меры».
Это очень характерно для Вл. Ильича, который в дальнейшем, когда вся власть в государстве оказалась в руках Советов, являлся проводником того взгляда, что всякое препятствие следует рассматривать большим, чем оно кажется, и направлять на преодоление его соответственно большие силы.
Пребывание Владимира Ильича в Уфе, хотя и весьма краткосрочное, произвело на ссыльных, и прежде всего на тех, которые присутствовали на беседе в квартире Крохмаля, весьма благоприятное впечатление: как будто в душной комнате широко распахнули окно, через которое ворвался свежий, бодрящий, освещенный солнечными лучами воздух.
Уже в это посещение Уфы Владимир Ильич выдвинул вопрос о создании объединяющего единомышленников революционного органа печати.
Владимир Ильич скоро уехал, но в Уфе осталась Надежда Константиновна, которой предстояло отбыть в Уфе последний год ссылки. Квартира, где она жила со своей нежно любимой старушкой-матерью, служила связью между политической ссылкой и Владимиром Ильичем. Через Надежду Константиновну велась с ним переписка, от нее мы узнавали наиболее интересные политические новости, о которых нельзя было прочесть в легальной периодической печати. Жизнь уфимской колонии ссыльных стала более красочной, насколько это было возможно при полицейском режиме. В Уфу стали чаще приезжать с разрешения администрации (и без разрешения тоже) политические ссыльные из уездных городов Уфимской губ. (Бирск, Белебей, Стерлитамак) и ближайших пунктов ссылки Вятской губ. Эти паломничества приурочивались, конечно, ближе к тому моменту, когда ожидался приезд в Уфу Владимира Ильича, поселившегося, кажется, в Пскове.
В этом успевали больше всего бирчане (ссыльные города Бирска, лежащего верстах в ста от Уфы по судоходной р. Белой), но иногда это удавалось и ссыльным более удаленного от Уфы (двести верст слишком) Мензелинека.
Мне лично не пришлось больше встречаться здесь с Владимиром Ильичем, так как в мае того же 1900 года губернатор Богданович предписал в 24 часа возвратить меня в Мензелинск, место моей ссыльной приписки.
Тем не менее, я не был целиком оторван от политических интересов уфимской колонии, так как, за время трехмесячного со времени приезда в Уфу Надежды Констант, пребывания в Уфе, между нами установились хорошие товарищеские отношения на почве почти ежедневных совместных занятий переводами то Энгельса, то Каутского, и от времени до времени я получал от Надежды Конст. краткие, но содержательные письма, информировавшие меня относительно текущих событий.
Сроки ссылки Надежды Конст. и моей окончились почти одновременно, и мы, предварительно списавшись, покинули Уфу, 11 или 12 марта (ст. стиля) 1901 г., вскоре после демонстраций, впервые ставших «бытовым явлением» России, благодаря энергичной агитации «Искры».
С Надеждой Константиновной мы распрощались в Москве. Она направилась к матери и сестре Владимира Ильича,, жившим в Москве, а я — на вокзал для дальнейшего следования в Петербург, отмеченный полицейской властью в моих документах в числе местностей, воспрещенных мне для жительства.
А. Петренко.
Примечания:
* На самом деле речь шла об известной книге Плеханова «Наши разногласия», тогда нелегальной.