Перед новым, 1893 годом жандармерия вновь совершила крупный набег на различные подпольные организации, забрав свыше полсотни лиц (предательство студента Острянина). В числе арестованных оказался и я. Продержав в тюрьме месяца два, жандармы большинство из арестованных освободили «впредь до приговора» под негласный надзор полиции; освобожденным таким образом предлагалось в трехдневный срок покинуть Казань. Мне лично было предложено «свободно выбрать» и указать, где именно я намерен поселиться до приговора, «любезно» при этом перечислив города, куда я не должен направляться. Список запретных мест оказался довольно обширным. Достаточно сказать, что в него входили, помимо, конечно, столиц, все университетские города все фабрично-заводские центры и ряд «неблагонадежных», с жандармской точки зрения, городов, как-то: Саратов, Нижний, Тверь, Тифлис и т. д. Узнав о такой «свободе» выбора, я было запротестовал, но мне с неизменной улыбкой ответили, что в таком случае я могу продолжать сидеть в тюрьме. Делать нечего, приходилось «выбирать». И в конце концов я остановился на Самаре, правда, не имея в то время ни малейшего представления о житье-бытье этого города.
Сборы были недолги. Имевшиеся в моем распоряжении дни ушли на то, чтобы бегать по знакомым разузнавать, что представляет собою Самара, и раздобыть хоть какие-либо связи и явки в ней, чтобы не чувствовать себя совершенно каким-то Робинзоном в новом городе. Правда, информация мне ничего не дала; вернее, никакой информации и так и не получил о Самаре, если не считать, что это губернский город со всеми присвоенными ему, как таковому, учреждениями, но не такая все же дыра, как Симбирск и т. п.,— но это мне и так известно было. Что же касается связей и знакомств, то мне дали два-три адреса, предупредив, что вряд ли что-либо интересное я по этим адресам найду.
Помню, по одному из них я должен был явиться к доктору Португалову (старику) и познакомиться с его семейством; по другому — мне предстояло прийти к некоему Долгову, тоже старику, бывшему народовольцу, когда-то привлекавшемуся, уже не помню точно — по какому именно делу, кажется по долгу шине к ому.
Заручившись столь «богатыми» сведениями и захватив выданное мне «проходное свидетельство», я двинулся на санях через Волгу до станции, кажется, Рузаевка, откуда по железной дороге в Самару.
Невеселые думы кружились у меня в голове: что это за город, куда я еду? удастся ли найти там нужные мне книги? какие знакомства предстоят? и прочие в этом роде вопросы неотступно преследовали меня почти всю дорогу. Уж тот факт, что жандарм, услышав мой «выбор», весьма одобрительно воскликнул: «Ага, отлично!», говорил за то, что город считался у них вполне «благонадежным», а стало быть... Ну, да ладно, бывает ведь и хуже...
Ну, вот и она, эта таинственная Самара.
Устроившись наскоро с комнатой, я на другой же день принялся заводить знакомства по данным мне адресам.
В семье Португаловых просидел несколько часов. Был принят довольно радушно, было чаепитие и пр., что в таких случаях полагается. Семья была почти в полном составе. Семья культурная, благовоспитанная, весьма умеренно-либеральная. Все чисто и аккуратно; в зале на стене красовался ряд портретов передовых русских писателей-классиков с надписью: «Соль земли русской». Несмотря, однако, на эту умеренность, старик уверял меня, что местная жандармерия и до сих пор преследует его своей слежкой и весьма подозрительно относится ко всей семье.
Мы говорили обо всем вообще и ни о чем в частности. Разговоры были достаточно скучны, за исключением рассказа доктора об устройстве парижской канализации и полей орошения за городом, которые он, в бытность свою в Париже, осматривал, как санитарный врач, с особого разрешения парижского мэра. Рассказывал он это довольно подробно и живо, и я слушал его с большим интересом.
На другой день я отправился к Долгову. Старик-добряк, много перевидавший на своем веку, жил одиноко и принял меня очень ласково и радушно. Сообщив необходимые в таких случаях сведения о себе и последние новости из Казани, я стал слушать его рассказы о прошлых временах и о жизни в Самаре. Во время разговора незаметно появился традиционный чай (прислуживала какая-то женщина). Тут кто-то постучался, вошел молодой человек лет 22—23, невысокого роста, но очень крепко и основательно сложенный, с русыми заметно рыжеватыми, особенно на усах и бороде, волосами... Я не знаю, возможно, что, услышав описание этой наружности, но не видя перед собою живого обладателя ее, я представил бы себе внешность этого человека несколько, пожалуй, уродливой, сопоставляя мысленно молодой возраст, скуластость лица и почтенную лысину. Но это было бы лишь в воображении; в действительности же передо мною стоял человек с необыкновенно умной и глубоко симпатичной физиономией, как-то сразу располагающей к себе. Это был Ульянов Владимир Ильич. Хозяин не назвал нас друг другу, предложив лишь познакомиться. Мы подали руки и, как часто это бывает при знакомстве, буркнули неразборчиво свои фамилии. Разговор возобновился, в нем принял участие и вновь пришедший. Говорил больше хозяин, мы подавали реплики и частенько поглядывали друг на друга. Разговор касался мало интересных, общеизвестных вещей. Но вот Долгов с серьезным видом заговорил, между прочим, о том, что в последней книжке, кажется, «Вестника Европы» напечатана очень дельная статья о необходимости отмены телесного наказания (порки) вообще и в частности в отношении к крестьянству. Мы невольно улыбнулись. Хозяин, заметив это, поспешил добродушно пожурить нас: «Да, да, конечно, для вас, марксистов, это уже не интересно, да еще насчет мужика,— вам все подавай рабочих». Мы окончательно рассмеялись. Поговорив еще немного, мы простились с Долговым и вышли вместе.
По дороге у нас постепенно завязался интересный разговор, что дало нам возможность ближе ознакомиться друг с другом; я рассказывал все, что мог, о казанской жизни и в свою очередь с большим интересом выслушал все, что Владимир Ильич успел передать мне о Самаре в этот первый вечер нашего знакомства. Наша беседа естественно перешла на тему о народниках и марксистах, и мы оба настолько увлеклись, что не заметили, как дошли до дверей его квартиры, и так как это было на самом интересном месте беседы, то Владимир Ильич заявил, что проводит меня «немножко» обратно. Дойдя незаметно до моей квартиры, я в свою очередь предложил ему то же самое... И вот таким-то образом, провожая друг друга каждый раз «еще немножко», мы проделали еще четыре конца! Наконец, решили, что все равно всего нам не переговорить, и где-то на полдороге, крепко пожав друг другу руки, разошлись по домам, условившись, что назавтра вечером он поведет меня знакомить с кой-какой публикой, и прежде всего со своим близким другом — А. В. Поповым (А. П. Скляренко).
Так-то произошло впервые мое знакомство с Владимиром Ильичем. Вернувшись домой, я долго не хотел ложиться спать, ходил из угла в угол по комнате, чувствовал какой-то радостный подъем в душе; перебирал в голове до мелочей все наши разговоры с ним. Он действительно произвел на меня тогда замечательное впечатление. В этом 23-летнем человеке удивительнейшим образом сочетались простота, чуткость, жизнерадостность и задорность, с одной стороны, и солидность и глубина знаний, беспощадная логическая последовательность, ясность и четкость суждения и определений — с другой. Самара сразу же перестала мне казаться такой глушью, и я уже после этой первой встречи был рад, что выбрал себе именно ее.
па другой день вечером, как мы уже условились, я зашел к ьла-димиру Ильичу. Все семейство Ульяновых в то время жило в Самаре в одной квартире в доме торговца Рытикова, на углу Почтовой и Сокольничьей улиц, и состояло, кроме Владимира Ильича, из его матери Марии Александровны, сестер: Анны Ильиничны, с ее мужем М. Т. Елизаровым, и Марии Ильиничны — и брата Дмитрия Ильича, в то время учившихся еще в гимназии. Меня тут же Владимир Ильич познакомил со всей семьей, после чего, немного посидев, мы с ним отправились к Скляренко. Он жил в том же конце города, что и Владимир Ильич, но еще ближе к окраине и занимал маленькую квартирку из двух комнатушек. Между прочим, он находил, что квартирка эта очень удобна в конспиративном отношении; я уже не помню теперь, в чем собственно это удобство заключалось. Жил он вместе со своим другом и товарищем — Лебедевой, слушательницей местной фельдшерской школы, особой очень не глупой, чрезвычайно застенчивой, молчаливой и прямо благоговевшей перед своим другом. Скажу несколько слов тут же специально о Скляренко. У него были не одна фамилия и имя, а несколько; самой популярной среди своей публики была его фамилия Попов Алексей Васильевич, другая, более, так сказать, официальная, была Скляренко Алексей Павлович, кроме того, он носил фамилию Бальбуциновский. И все это отнюдь не по конспиративным соображениям, а потому, что имел несчастье, по тем временам, быть «незаконнорожденным»1.
Итак, мы у А. П. Скляренко, который, по-видимому, уже был предупрежден о предстоящем нашем посещении. Это был молодой человек приблизительно таких лет, как и Ульянов, высокого роста, статный, гибкий, с прекрасным, умным и выразительным лицом. Очень симпатичный, общительный и остроумный, он пользовался большим влиянием и популярностью среди учащейся молодежи, да и не только среди интеллигенции,— рабочие (особенно железнодорожные) , среди которых он имел довольно обширное по тем временам знакомство, его тоже очень любили, и прежде всего за то, что он умел просто и близко подходить к ним, без заискиваний, подлаживай ья и пр.
Ко времени нашего знакомства Скляренко уже был сложившимся марксистом, успел уже посидеть в «Крестах» (петербургской одиночной тюрьме), заделавшись там ткачом. В противоположность Владимиру Ильичу он не отличался усидчивостью, стремлением к терпеливым и упорным теоретическим занятиям, требующим уединения и настойчивости. Он был главным образом практик, и притом с пропагандистско-агитаторским уклоном, ему всегда нужно было общество, нужна была аудитория, внимательно и с интересом прислушивающаяся к его словам и где он чувствовал бы свою руководящую роль.
Встретились мы со Скляренко очень радостно и, дружески-крепко пожав друг другу руку, сразу как-то почувствовали себя как бы время и поговорив о последних журнальных статьях народнического направления, оставил нас одних. Алексей Павлович очень интересно и подробно стал рассказывать мне о самарской публике, об организованных им кружках, о борьбе своей совместно с Владимиром Ильичем с местными народниками и о тех диких и смехотворных мнениях о марксистах вообще, в особенности же о русских марксистах, которые нередко приходилось слышать им из уст с виду даже весьма почтенных, побывавших в разных переделках народников. Жаловался на скудость нелегальной литературы. Вскоре, однако, я убедился, что эти жалобы относительно были несколько несправедливы: был целый ряд таких вещей, чего в Казани я не встречал. Правда, многие из них были только на немецком языке, как-то: «Нищета философии» Маркса, 2-е издание, «Коммунистический манифест»; «Анти-Дюринг» и «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса, довольно много книжек журнала «Die Neue Zeit» («Новое время».— Ред.), стенографические отчеты заседаний германского рейхстага и пр.— вещи, которыми пользовался Владимир Ильич и, как мне известно, могли пользоваться и другие, конечно очень близкие к нему лица. Да и женевских изданий группы «Освобождение труда» было несколько больше, чем в Казани. Затем, как оказалось, существовала в Самаре очень богатая и интересная по составу полулегальная библиотека, состоящая из книг и журналов, в свое время вышедших вполне легально, но впоследствии изъятых из обращения.
За разговорами время прошло совсем незаметно. Было уже очень поздно, когда, поднявшись уходить, я протянул ему руку. Не выпуская ее, он убеждал меня, что еще совсем рано, так как «до рассвета еще далеко»!
На первых же порах, бывая часто как у Владимира Ильича, так и Алексея Васильевича Попова (я позволю себе в дальнейшем именовать А. П. Скляренко именно так, ибо мы все его тогда так звали),— в особенности у Попова,— я тесно сблизился с ними обоими. Вскоре в городе публика нас иначе и не называла, как тройкой, прибавляя к этому слову тот или иной эпитет в зависимости от «идеологического» отношения к нам говорившего. Наша тройка — или, как иные называли, «кружок» — была действительно тесно спаяна, и мы всегда появлялись и «выступали» вместе. Говорю «выступали» в том смысле, что если куда-нибудь приходил один или двое из нас, то вскоре появлялся и другой или третий. Впрочем, с начала лета это мы с Поповым изображали нашу «тройку», ибо семья Ульяновых, а с ней вместе и Владимир Ильич перебралась на лето в свою заимку Алакаевку, где Владимир Ильич с не меньшей усидчивостью продолжал свои занятия и где мы не раз с Поповым навещали его и всю его семью.
Владимир Ильич ко времени моего знакомства с ним состоял помощником присяжного поверенного. Будучи исключен из Казанского университета как один из наиболее активных участников студенческих «беспорядков» в декабре 1887 года, он впоследствии, подготовившись, сдал экстерном государственный экзамен при университете в 1891 году, для чего и ездил из Самары в Петербург. Состоя, как я сказал, помощником присяжного поверенного, Владимир Ильич, однако, мало занимался в Самаре юридической практикой, и не она влекла его к себе, а революционная работа, работа в области теории и практики революционного марксизма. Решив перебраться с осени того же 1893 года в Петербург, он много времени посвящал в Самаре, помимо чисто теоретических занятий, работам литературным, составлению конспектов статей, рефератов и пр. В то время, как известно, русские марксисты были совершенно лишены всякой возможности проводить или защищать свои хотя бы теоретические взгляды в легальной печати, чем весьма широко пользовались разные публицисты, экономисты и пр. из народнического лагеря, как Н. К. Михайловский, В. В. (В. Воронцов), Николай — он, Кривенко и т. д. и т. п., в своем никем не тревожимом журнале «Русское богатство». До чего свирепствовала в те времена цензура против марксистской литературы, можно судить из таких, например, фактов: в конце 80-х годов был совершенно закрыт совсем невинный специальный юридический журнал «Юридический вестник» из-за одной лишь статьи П. Скворцова, в которой давался сухой цифровой анализ нашего хозяйства, и, кажется, в одном месте было упомянуто имя Маркса; или в печати нельзя было произносить слова «русские марксисты» или «русские последователи Маркса», а приходилось говорить: «русские ученики, которые и пр.»; или, например, запрещалось упоминать в печати фамилию Н. Г. Чернышевского, а говорилось: автор «Очерков гоголевского периода русской литературы» и т. д. все в этом же роде.
Литературные работы Владимира Ильича были, с одной стороны экономического характера, как-то: подробный критический разбор книги некоего Постникова «Южнорусское крестьянское хозяйство»; разбор статей В. В. под заглавием «Судьбы капитализма в России», разбор рукописной ртатьи Н. Е. Федосеева «Экономические причины отмены крепостного права» и др.; с другой — политические, как, например, первоначальные наброски его последующих статей: «Что такое «друзья народа»...», «Спор между социал-демократом и народником»1 и некоторые другие, названия которых я в настоящее время не помню.
Вообще должен сказать, что Владимир Ильич в то время, т. е. зимой и весной 1893 года, будучи почти всецело поглощен своими занятиями, сравнительно мало показывался среди широкой публики, в особенности среди интеллигентской молодежи, а по возвращении из Алакаевки вскоре же совсем покинул Самару, с тем чтобы в Петербурге с головой уйти в подпольную революционную работу, активнейшим образом участвуя в самых разнообразных отраслях ее. В Самаре он в мое время, по крайней мере, ни в каких кружках не участвовал, никаких занятий в них не вел. И то, что нашу тройку некоторые тогда еще называли «кружком», а теперь, в особенности после смерти Владимира Ильича, нередко говорят о «самарском кружке», имея в виду именно эту нашу тройку, на самом деле таковым не было; по крайней мере, в обычном, организационном смысле мы собою никакого кружка не представляли; определенных регулярных собраний этот «кружок» не устраивал, и никаких систематических занятий в нем ни Владимиром Ильичем, ни кем-либо другим из нас не велось. Это просто была маленькая группа очень близко сошедшихся между собою товарищей-единомышленников, тесно сплотившихся друг с другом среди моря окружающей нас разномыслящей интеллигенции. Среди нее были, с одной стороны, представители отжившего направления, как бывшие народовольцы и народники — поколение более старшего возраста, а подчас и весьма почтенного; с другой — люди молодого поколения — учащиеся и исключенные из учебных заведений (университетов и пр.),— колеблющиеся, не установившиеся, во многом разделявшие взгляды марксистов, но в то же время не расставшиеся окончательно и с народническими «чувствами» и такими представлениями о русских марксистах, что-де «они совсем не любят мужика», «хотят обезземелить крестьян», «радуются разорению деревни» и тому подобные нелепости, в той или иной форме пресерьезно и щедро приписывавшимися марксистам их противниками из лагеря народников и примыкающих к ним. Нередко можно было из уст представителей такой молодежи услышать тоскливый вопрос, обращенный к марксистам: «Вот вы, конечно, и научнее, и умнее их, но зачем же вы непременно хотите разорить крестьян, во что бы то ни стало превратить их в пролетариев?» Помню, как-то Попов готовил реферат о хозяйственном положении крестьян Самарской губернии; делал подсчеты по земским статистическим сборникам и другим источникам. За работой застает его кто-то из таких знакомых — народолюбцев и, узнав, что тот как раз в это время подсчитывает количество безлошадных крестьян, укоризненно качает головой: «И вам не жалко их! вы сидите и спокойно констатируете эти явления?!»...
Я уже говорил выше, что каких-либо систематических занятий в нашем «кружке» мы не вели, но в то же время нам очень часто удавалось собраться втроем или у Владимира Ильича, или, что бывало чаще всего, у Попова, а то и просто отправиться куда-нибудь за город, например в Аннаевское кумысолечебное заведение, или прямо на берег Волги, к пароходным пристаням, где можно было в достаточно чистой и уютной комнатке какой-нибудь скромной пристанской пивной вести нам беседы на интересующие нас темы за кружкой жигулевского пива, чем мы отвлекали от себя внимание посторонних.
У Попова была удивительная способность быстро и наверняка находить чистенькую и спокойную пивную с великолепным жигулевским пивом, за что вскоре же тогда он получил от Владимира Ильича почетное звание «доктора пивопития». Эта кличка тут же «единогласно» и «без прений» была нами принята и так основательно привилась за ним, что мы в своем кругу иначе и не называли нашего милого Алексея Васильевича,— и через почти 30 лет, сидя за беседой в кремлевском кабинете у Владимира Ильича — увы! это была моя последняя встреча и беседа с ним — после первых же взаимных приветствий я услышал от него: «А ведь доктора пивопития с нами уже нет!»... Это было произнесено им с грустной улыбкой!..
Вернусь, однако, к нити своего рассказа. Итак, собирались мы разно, где придется. Впрочем, если предстоял реферат или разбор какого-либо литературного произведения или заметок, то обычно дело происходило на квартире у Попова; а то бывало и так, что предварительно каждый брал себе на дом ту или иную работу, а затем уже сходились для обсуждения. Вопросы, нас интересовавшие, и темы наших бесед были самые разнообразные: развитие нашего хозяйства вообще, положение нашей крупной промышленности и сельского хозяйства, рабочий класс у нас и в странах Западной Европы, теория классовой борьбы, философия истории Маркса — Энгельса, история революционного движения у нас и на Западе и т. п. При этом, будучи во всех этих вопросах в основном вполне согласны между собою, в понимании тех или иных частностей мы иногда расходились, что порождало порою между нами жесточайшие споры, пока путем детального разбора темы не удавалось достигнуть полного единомыслия. Почти всегда в таких случаях бывал прав, конечно, Владимир Ильич. Я теперь совершенно не помню, по каким именно вопросам у нас возникали споры между собою и кто какую позицию защищал; помню только, что то были вопросы, касавшиеся крестьянства до падения крепостного права и после его отмены, характера и оценки крестьянских движений и т. п., также и некоторых симпатий у Владимира Ильича к народовольческому террору.
Кстати, следует заметить, что такое допитерское отношение к террору у Владимира Ильича нисколько не было результатом н е-посредственного влияния на него его брата — А. И. Ульянова. Так, в единственном в Самаре разговоре Владимира Ильича со мной на тему об участии его брата в деле 1 марта 1887 года он мне говорил, что для него, как и для всей их семьи, это участие явилось полнейшей неожиданностью, тем более что брат, как студент-естественник, всецело ушел в свои научные и практические занятия по естествознанию, к тому же по своим социально-политическим взглядам считал себя марксистом.
Кончилось лето 1893 года; Владимир Ильич уехал в Питер, остальная семья Ульяновых собиралась переселиться в Москву. Мы остались вдвоем с Поповым...
Пролетарская революция. 1929. № 1. С. 40—49
ЛАЛАЯНЦ ИСААК ХРИСТОФОРОВИЧ (1870—1933) — активный участник социал-демократического движения в России. В 1888—1889 гг. был членом марксистского кружка Н. Е. Федосеева в Казани, в 1892 г. вел революционную пропаганду среди рабочих Сормовского завода в Нижнем Новгороде. В 1893 г. в Самаре вошел в марксистский кружок, образовавшийся вокруг В. И. Ленина. В 1895 г. был выслан в Екатеринослав, участвовал в создании местного «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и подготовке I съезда РСДРП. В апреле 1900 г. был арестован и в марте 1902 г. сослан в Восточную Сибирь, откуда бежал за границу. Вошел в Заграничную лигу русской революционной социал-демократии, заведовал типографией «Искры» в Женеве. После II съезда РСДРП — большевик, агент ЦК партии в России. В 1905 г. вошел в объединенный ЦК от большевиков, в 1906 г. участвовал в 1-й конференции военных и боевых организаций РСДРП в Таммерфорсе. Вскоре был арестован и после двух лет предварительного заключения приговорен к 6 годам каторги. В конце 1913 г., по окончании срока каторги, сослан на вечное поселение в Восточную Сибирь и по болезни отошел от политической деятельности. С 1922 г. работал в Главполитпросвете Наркомпроса РСФСР. Автор воспоминаний «У истоков большевизма».