Зиновьев Г. Е.
Родительская категория: Статьи
Просмотров: 7708

...Весть о Февральской революции застала пишущего эти строки в Берне. В. И. Ленин жил в это время в Цюрихе. Помню, я возвращался из библиотеки, ничего не подозревая. Вдруг вижу на улице большое смятение. Нарасхват берут какой-то экстренный выпуск газеты. «Революция в России».

Голова кружится на весеннем солнце. С листком с еще необсохшей типографской краской спешу домой. Там застаю уже телеграмму от Владимира Ильича, зовущую «немедленно» приехать в Цюрих.

Ждал ли Владимир Ильич столь быстрой развязки? Кто перелистает наши писания тогдашнего времени (сборник «Против течения») тот увидит, как страстно призывал Владимир Ильич русскую революцию и как ждал он ее. Но такой быстрой развязки событий все же никто не ждал. Весть пришла неожиданно.

Итак, царизм пал! Лед тронулся. Империалистской бойне нанесен первый удар. С пути социалистической революции убрано одно из важнейших препятствий. То, о чем мечтали целые поколения русских революционеров, наконец свершилось.

Помню несколько часов ходьбы по залитым весенним солнцем улицам Цюриха. Мы бродили с Владимиром Ильичем бесцельно, находясь под впечатлением нахлынувших событий, строя всевозможные планы, поджидая новых телеграмм у подъезда редакции «Новой Цюрихской газеты», строя догадки на основании отрывочных сведений.

Но, конечно, не прошло и нескольких часов, как мы взяли себя в руки.

Надо ехать. Что сделать, чтобы вырваться отсюда поскорей.— зот главная мысль, которая господствует над всем остальным.

Чуя приближение грозы, Владимир Ильич особенно томился последние месяцы. Точно не хватало воздуха для легких. Тянуло к работе, тянуло к борьбе, а в швейцарской «дыре» ничего не оставалось больше, как сидеть в библиотеках. Вспоминаю, с какой завистью (именно завистью, не нахожу другого слова) смотрели мы на швейцарских социал-демократов, которые как- никак жили среди своих рабочих,.с головой ушли в рабочее движение своей страны. Между тем как мы были отрезаны от России в небывалой еще степени. Никогда раньше не тянуло в Россию с такой силой. Истосковались по русской речи, по русскому воздуху. Предчувствие революционной грозы заставляло томиться с особенной силой. Владимир Ильич в это время прямо напоминал льва, запертого в клетке.

Надо ехать. Дорога каждая минута. Но как проехать в Россию? Империалистская бойня достигла апогея, шовинистские страсти бушуют во всю мочь. В Швейцарии мы отрезаны от всех воюющих государств. Все пути заказаны, все дороги отрезаны. Вначале мы как-то не отдавали себе в этом отчета. Но уже через несколько часов стало ясно, что мы сидим за семью замками, что прорваться будет нелегко. Рванулись в одну, в другую сторону, послали ряд телеграмм — ясно: не вырваться. Владимир Ильич придумывает планы один другого неосуществимее: проехать в Россию на аэроплане (не хватает малого: аэроплана, нужных для этого средств, согласия властей и т. п.), проехать через Швецию по паспортам глухонемых (увы, мы не знаем ни слова по-шведски), добиться обмена нас на немецких военнопленных, попробовать проехать через Лондон и т. п. Ряд эмигрантских совещаний (с меньшевиками, эсерами и т. п.) по вопросу о том, как реализовать амнистию и двинуться всем желающим в Россию. Владимир Ильич сам на эти совещания не ходит, посылает меня, больших надежд на все это не возлагает.

Как только выяснилось, что в ближайшие дни, во всяком случае, уехать не удастся, Владимир Ильич садится за свои известные «Письма из далека». В нашей маленькой группе начинается интенсивная работа по определению нашей линии в начавшейся революции. Ряд писаний Владимира Ильича, относящихся к этому времени, достаточно известны. Вспоминаю несколько горячих споров в Цюрихе, в небольшом рабочем ресторанчике и однажды на квартире Владимира Ильича, по вопросу о том, можем ли мы уже сейчас дать лозунг низвержения правительства Львова. Некоторые тогдашние «левые» настаивают на том, что большевики обязаны выступить немедленно с этим лозунгом. Владимир Ильич решительно против. «Терпеливо и настойчиво разъяснять», сказать народу всю правду, но вместе с тем уметь дождаться завоевания большинства революционного пролетариата и т. д.— вот наша задача.

...Решено. Другого выбора нет. Мы едем через Германию. Будь что будет, но ясно, что Владимир Ильич должен как можно скорей очутиться в Петрограде. Впервые высказанная мысль о поездке через Германию встретила, как и следовало ожидать, бурю негодования со стороны меньшевиков, эсеров и всей вообще неболыпе-вистской эмиграции. Были некоторые колебания даже среди большевиков. И понятно: риск был немалый.

Помню, на цюрихском вокзале, когда мы все сели уже в вагон, чтобы двигаться к швейцарской границе, небольшая группа меньшевиков и эсеров устроила Владимиру Ильичу нечто вроде враждебной демонстрации. В последнюю минуту, буквально за пару минут до отхода поезда, тов. Рязанов в большом возбуждении отзывает пишущего эти строки в сторону и говорит: «Владимир Ильич увлекся и забыл об опасностях; вы — хладнокровнее. Поймите же, что это безумие. Уговорите Владимира Ильича отказаться от плана ехать через Германию».

Однако через несколько недель к тому же «безумному» решению вынуждены были прийти и Мартов, и другие меньшевики.

...Уехали. Помню жуткое впечатление замершей страны, когда мы ехали по Германии. Берлин, который мы видели только из окна вагона, напоминал кладбище.

Волнение, которое все мы переживали, как-то стерло впечатление времени и пространства. Слабый след остался в памяти от Стокгольма. Машинально ходили по улицам, машинально что-то закупали из самого необходимого для поправления неказистого туалета Владимира Ильича и других и чуть ли не каждые полчаса справлялись о том, когда же уходит поезд на Торнео.

Картина русских событий и в Стокгольме крайне еще неясна. Двусмысленная роль Керенского не вызывает уже сомнений. Но что делает Совет? Так ли уж всесилен в Совете Чхеидзе и К° ? За кого большинство рабочих? Какую позицию заняла большевистская организация? Все это еще неясно.

Торнео. Помнится, это было ночью. Переезд по замерзшему заливу на санях. Длинная узенькая лента саней. На каждых из этих саночек по два человека. Напряжение достигает максимальной степени. Наиболее экспансивные из молодежи (покойный Усиевич) нервничают необычайно. Сейчас мы увидим первых революционных русских солдат. Владимир Ильич внешне спокоен. Его прежде всего интересует то, что делается там, в далеком Петербурге. Через замерзший залив, занесенный глубокими снегами, он напряженно смотрит вдаль, и глаз его как будто видит на полторы тысячи верст вперед то, что происходит в революционной столице.

Мы на русской стороне границы (нынешняя граница Финляндии со Швецией). Наша молодежь прежде всего набросилась на русских солдат-пограничников (было их, вероятно, только несколько десятков человек), с которыми начинает зондирующие беседы. Владимир Ильич прежде всего набросился на русские газеты. Отдельные номера питерской «Правды» — нашей «Правды». Владимир Ильич впился в газетные столбцы. Качает головой, с укором разводит руками: прочел известие о том, что Малиновский оказался-таки провокатором. Дальше, дальше. Настоящую тревогу вызывают у Владимира Ильича некоторые недостаточно выдержанные с точки зрения интернационализма статьи в первых номерах «Правды». Неужели? В «Правде» недостаточно ясна интернационалистская позиция! Ну, мы с ними «повоюем», линия будет исправлена скоро.

Первые встречи с «керенскими» поручиками, «революционными демократами». Затем — с первыми русскими ре вол ю ци о н н ым и солдатами, которых Владимир Ильич уже через час беседы окрестил «добросовестными оборонцами», которым надо особенно «терпеливо разъяснять». По приказанию властей группа солдат сопровожу дает нас до столицы. Сели в вагоны. Владимир Ильич «впился» в этих солдатиков. Пошли разговоры о земле, о войне, о новой России. Особая, достаточно хорошо известная манера Владимира Ильича подходить к рядовикам рабочим и крестьянам сделала то, что через самое короткое время установилось великолепное товарищеское взаимоотношение. Беседа идет всю ночь напролет. Но солдаты-оборонцы стоят на своем. Первый вывод, который делает Владимир Ильич: оборончество — еще большая сила. В борьбе с ним нам нужна твердая настойчивость. Но столь же необходимы терпение и умелый подход.

Все мы были твердо уверены, что по приезде в Петроград мы будем арестованы Милюковым и- Львовым. Больше всех в этом уверен был Владимир Ильич. И к этому он готовил всю группу товарищей, следовавших за ним. Для большей верности мы отобрали даже у всех ехавших с нами официальные подписки в том, что они готовы пойти в тюрьму и отвечать перед любым судом за принятое решение поехать через Германию.

Чем ближе к Белоострову, тем больше возрастает волнение. В Белоострове, однако, власти встречают нас достаточно дружелюбно. Один из керенских офицеров, исполняющий должность коменданта Белоострова, даже «рапортует» Владимиру Ильичу.

В Белоострове нас встречают ближайшие друзья. Среди них Каменев, Сталин и многие другие. В тесном полутемном купе третьего класса, освещенном огарком свечи, происходит первый обмен мнений. Владимир Ильич забрасывает товарищей рядом вопросов.

— Будем ли мы арестованы в Петрограде?

Встречающие нас друзья определенного ответа не дают, но загадочно улыбаются. По дороге, на одной из станций, ближайших к Сестрорецку, сотни сестрорецких пролетариев приветствуют Владимира Ильича с той сердечностью, с которой рабочие относились только к нему. Его подхватывают на руки. Он произносит первую короткую приветственную речь.

...Перрон Финляндского вокзала в Петрограде. Уже ночь. Только теперь мы поняли загадочные улыбки друзей. Владимира Ильича ждет не арест, а триумф. Вокзал и прилегающая площадь залиты огнями прожекторов. На перроне длинная цепь почетного караула всех родов оружия. Вокзал, площадь и прилегающие улицы запружены десятками тысяч рабочих, восторженно встречающих своего вождя. Гремит «Интернационал». Десятки тысяч рабочих и солдат горят энтузиазмом.

В течение нескольких секунд Владимир Ильич «перестраивает ряды». В так называемой императорской комнате Владимира Ильича ждет «сам» Чхеидзе во главе целой делегации от Совета. От имени «революционной демократии» лиса Чхеидзе приветствует Владимира Ильича, «выражает надежду» и т. д. Не моргнув бровью, Владимир Ильич отвечает коротенькой речью, которая от первого до последнего слова хлещет, как бичом, по лицу почтенной «революционной демократии». Речь кончается возгласом: «Да здравствует социалистическая революция!»

С этой минуты нахлынула могучая человеческая волна. Первое впечатление: мы — щепочки в этой волне. Владимира Ильича подхватили, посадили на броневой автомобиль. В броневике он совершает свой первый въезд в революционную столицу, объезжает густые ряды рабочих и солдат, воодушевлению которых нет границ. Произносит коротенькие речи, бросая в массы лозунг социалистической революции.

Через час мы все во дворце Кшесинской, где собралась почти вся большевистская партия. До утра льются речи товарищей, которым в конце отвечает Владимир Ильич. Рано утром, чуть брезжит свет, мы расходимся, с наслаждением вдыхая воздух родного Петербурга. Идем через Неву, которой не видели уже столько лет. Владимир Ильич бодр и весел. Для каждого у него находится доброе слово. Всех помнит. Со всеми завтра же встретится на начинающейся новой работе.

Кругом бодрые лица. Приехал вождь. С нескрываемой радостью, восторгом и любовью все смотрят на Владимира Ильича и регистрируют этот факт.

Владимир Ильич в России, в революционной России, после долгих лет изгнания. Первая из первого ряда революций началась. Революционная Россия обрела настоящего вождя. Начинается новая глава в истории международной пролетарской революции.

Правда. 1924. 16 апреля

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ «ИЮЛЬСКИЕ ДНИ»

Не буду описывать всех событий 3—5 июля, появление масс на улицах, выступление всего Путиловского завода, который пришел с женами и детьми под стены Таврического дворца и заночевал там, заявив, что не уйдет, пока ЦИК Советов не выразит согласие на переход власти к Советам; громадных демонстраций на Невском, наших выступлений перед грандиозными рабочими собраниями с призывом, продемонстрировав свою волю, разойтись; стрельбы на улицах и т. д. Все это описано достаточно подробно. Мне хочется подчеркнуть здесь те моменты, в которых непосредственную роль играл Владимир Ильич.

Чем больше нарастало движение масс тем больше неистовствовали эсеры, меньшевики, кадеты. Во всем виноваты большевики.

«Ленинцы, по совершенно справедливому замечанию Церетели, открывают дверь контрреволюции»,— писала меньшевистская «Рабочая газета» (№ In). Ленин и ленинцы помогают реакции. Керенского хотят свергнуть, с одной стороны, большевики, с другой стороны, контрреволюционеры, значит, большевики помогают контрреволюционерам — таков был штампованный (и проплеванный) «довод» всей эсеро-меньшевистской печати.

«Неистовствующие, свирепствующие, бешенствующие, щелкающие зубами, обливающие нашу партию непрерывным дождем поносящих и погромных словечек, не обвиняют ни в чем нас прямо, а «намекают» — так писал Ленин в статье «Намеки»1.

Еще раньше, чем массы появились 3 июля на улицах Петрограда, вся стоустая эсеро-меньшевистско-кадетская печать окрестила это движение контрреволюционным.

Владимира Ильича не было в Пигере 3 июля. «Я уехал из Петрограда по болезни в четверг 29 июня и вернулся только во вторник 4 июля утром»,— пишет Ленин в статье «Ответ». И тут же он спешит добавить: «Но само собою разумеется, что за все решительно шаги и меры как Центрального Комитета нашей партии, так и вообще нашей партии в целом я беру на себя полную и безусловную ответственность».

Помню, когда для нас выяснилось, что движение удержать будет нельзя и когда ЦК и ПК решили встать во главе движения, мы немедленно послали за Владимиром Ильичем, который отдыхал в Финляндии. 4 июля утром Владимир Ильич приехал и попал сразу в дом Кшесинской. Большинство членов ЦК (и я в том числе) находились в Таврическом дворце. Накануне мы впервые получили большинство в рабочей секции Петроградского Совета, и в Таврическом дворце в связи с этим начал обосновываться наш штаб. Через несколько часов Владимир Ильич прибыл в Таврический. Запомнилось маленькое, мимолетное совещание на хорах Таврического дворца (близ буфета): Владимир Ильич, Троцкий и пишущий эти строки. Нас было только трое, однако кто-то, по-видимому, подглядывал, если не подслушивал разговор, и через несколько дней в оборонческих газетах это маленькое совещание было изображено в архипревратном свете. В только что вышедшей милюковской истории русской революции мы читаем: «Суханов предполагает, что задержало большевиков соображение, что скажет провинция, еще не распропагандированная. Но вернее, что прав Зиновьев, напоминающий разговор Ленина по поводу июльских событий... «А не попробовать ли нам сейчас,— смеясь, говорил нам Ленин, но он тут же прибавил,— нет, сейчас брать власть нельзя, потому что фронтовики еще не наши. Сейчас обманутый либералами фронтовик придет и перережет питерских рабочих 3.

Запомнилось далее, как через несколько часов мы с Владимиром Ильичем мчимся на автомобиле из Таврического дворца в редакцию «Правды» в следующей обстановке: на крыльях и на подножках автомобиля с обеих сторон по нескольку наших моряков-большевиков, вооруженных до зубов, с наставленными штыками винтовок. Навстречу бесконечная лента рабочих демонстраций. Нас узнают, с восторгом приветствуют Ленина. По Литейному вереница экипажей. Наши моряки смеются: буржуи утекают в Финляндию (едут на Финляндский вокзал).... Приезжаем в «Правду», кое-что написали, наскоро сделаны некоторые распоряжения, и мы уезжаем. Через 10 минут «Правда» была уже захвачена юнкерами.

В тот же вечер стало ясно, что меньшевикам и эсерам удалось вызвать вооруженные силы с фронта и что теперь «революционная демократия» не остановится ни перед чем, чтобы подавить движение петроградских рабочих и солдат. Появилась отравленная клевета Алексинского и К°: Ленин, я и другие объявлены... «германскими шпионами». Стало ясно, что организуется новое «дело Дрейфуса».

Запомнилось решение, что Владимир Ильич тотчас же должен уйти из Таврического дворца в безопасное место. Кто-то из товарищей берет на себя доставить Владимира Ильича на квартиру Сулимовых (тов. Сулимов был членом нашей Военной организации). Перед этим совещаемся с Владимиром Ильичем о том, не пойти ли на заседание ЦИК (эсеры и меньшевики), чтобы поднять там вопрос о «деле Дрейфуса». Решено, что я пойду. Владимир Ильич настаивает, что, сделавши там заявление, я должен немедленно исчезнуть.

В «Записках о революции» Н. Суханов (т. 4) следующим образом описывает эту сцену в эсеро-меньшевистском ЦИК:

«В разгар прений о войсках в заседание бюро явился Зиновьев. Он, не садясь, прямо подошел к Чхеидзе и попросил слова в экстренном порядке. Он получил слово вне очереди:

— Товарищи, совершилась величайшая гнусность. Чудовищное клеветническое сообщение появилось в печати и уже оказывает свое действие на наиболее отсталые и темные слои народных масс. Мне не надо объяснять перед вами значение этой гнусности и ее возможные последствия. Это — новое «дело Дрейфуса», которое пытаются инсценировать черносотенные элементы. Но значение его в десятки и сотни раз больше. Оно связано с интересами не только нашей революции, но и всего европейского рабочего движения. Мне не надо доказывать, что ЦИК должен принять самые решительные меры к реабилитации тов. Ленина и к пресечению всех мыслимых последствий клеветы... С этим поручением я явился сюда от имени ЦК нашей партии.

Зиновьев кончил и, не садясь, ждал, как будет реагировать большинство. На многих лицах была ирония, на других — полное равнодушие. Но ответ всего ЦИК был уже предрешен вчерашними предварительными мерами звездной палаты... Кажется, без малейших прений Чхеидзе немедленно ответил от имени ЦИК, что положение ясно всем присутствующим и все меры, доступные ЦИК, конечно, будут приняты безотлагательно. Тон Чхеидзе был ледяной».

Я не запомнил ответа Чхеидзе, но ясно запомнил выступление «народного социалиста» Чайковского (того самого). Благообразный высокий старик с длинной седой бородой, с постнонародническим лицом,— он не мог скрыть злорадства и чувства мести. Запомнился лейтмотив его гнусной речи: «Дыма без огня-де не бывает». Эти слова он повторил несколько раз. Раз Ленина и других обвиняют в германском шпионаже, значит, «что-то есть», дыма без огня не бывает.

Назавтра утром я рассказал в двух словах всю эту сцену Владимиру Ильичу. «Этого и следовало ожидать,— отвечал он.— Неужели от этих господ можно было ожидать чего-либо другого?»

Запомнилось небольшое свидание с Владимиром Ильичем на следующее утро в квартире у Сулимовых. Присутствовал также, кажется, тов. Шкловский. К этому моменту картина была уже вполне ясна: нужно отступать. Непосредственно тут же надо было решить вопрос о том, сдавать или не сдавать Петропавловку, которую к этому времени занимал гарнизон, сочувствовавший нам (там же находилась часть наших кронштадтцев). Владимир Ильич, не колеблясь ни минуты, заявил, что сдача неизбежна и что затягивать дело — значит только увеличивать поражение. Настроение было достаточно подавленное. Но Ильич продолжал шутить. Ясно помню, он не позволил мне уйти с этой директивой о сдаче Петропавловки раньше, чем мы не позавтракаем (два дня уже народ не спал и не ел).

Запомнилось дальше небольшое совещание с Владимиром Ильичем на Выборгской стороне — кажется, уже 6 июля. Помню, меня вез туда тов. Подвойский, уже наполовину загримированного. На улицах уже были усиленные патрули Временного правительства. Нас останавливали почти на каждом углу. На этом совещании решено было, что Владимир Ильич и я должны перейти на нелегальное положение, и нас отправили сначала, если не ошибаюсь, на квартиру Н. Г. Полетаева.

Запомнилась, далее, квартира тов. Аллилуева, куда Владимира Ильича и меня привели, если не ошибаюсь, 6 июля вечером. Там мы пробыли дня три. Целыми ночами слышалась стрельба в близлежащих улицах. Сначала у нас были большие колебания: не дать ли себя арестовать?

Появился знаменитый «обвинительный акт» по обвинению нас в государственной измене. Несколько слов, сказанных Владимиром Ильичем перед кронштадтскими матросами с балкона дома Кшесинской 4 июля, были изображены как призыв к заговору. Саму речь не напечатали и в то же время во всех газетах изображали ее как речь германского шпиона.

«Пусть все честные люди на Руси, вся страна сольется в одном требовании: долой Лениных и Зиновьевых, долой заговорщиков из дома Кшесинской, долой кронштадтскую смуту и анархию» — так писала самая «лояльная и корректная» либеральная газета «Русские ведомости», которую именно за эти слова расхваливало «Единство» Плеханова.

«Добрые циммервальдцы» по отношению врага, Ленин и К°, являются бешеным зверем для своих мирных соотечественников. Жалкие демагоги и честолюбцы. Ленин, Зиновьев, Каменев и др., очевидно, не отдают себе совершенно отчета в том, что это они именно содействуют успеху тех реакционных сил, против выступления которых они же так лицемерно ополчаются...» «Жители Петрограда! Оберегайте своих детей и близких: скоро, повторяю, будет поздно...»— так писал не кто иной, как Лев Дейч, один из основоположников группы «Освобождение труда».

«...Последствием возмутительнейшей вооруженной демонстрации ленинцев, как теперь выясняется, было 16 убитых, более 40 умерших от ран и 650 раненых... Оставляя пока в стороне разоблачение об участии немецких денег в этой «мирной демонстрации»... только теперь у многих наивных, но искренних людей, слепо шедших за Лениным, Зиновьевым и вообще за пораженцами-циммервальдистами, начинают открываться глаза...»2

«Благодаря им: Ленину, Зиновьеву, Троцкому и т. д.— в эти проклятые черные дни — 5—6 июля — Вильгельм II достиг всего, о чем только мечтал... За эти дни Ленин с товарищами обошлись нам не меньше хорошей чумы или холеры»,— писал знаменитый В. Л. Бурцев в «Речи».

С каким торжеством центральные органы кадетской партии — тогдашнего генштаба буржуазной контрреволюции — «Речь» и «Русские ведомости» от 8 июля сообщали: «Сегодня прокурорский надзор, на основании распоряжения Временного правительства о привлечении организаторов событий 3 и 4 июля к суду, подписал ордер об аресте Ленина, Зиновьева, Троцкого и Каменева!»

Меньшевики и эсеры не говорили прямо, но намекали, будто решение Временного правительства было принято при их протесте или, по крайней мере, при их воздержании. Но при первых обысках, совершенных Военно-революционным комитетом, после Октябрьского переворота в помещении кадетской партии нами были найдены доклады кадетских министров, которые говорили о том, что приказ об аресте Ленина и других принят был во Временном правительстве единогласно. Церетели, Чернов и К° несли, таким образом, полную ответственность за этот приказ.

7 (а пожалуй, и 8) июля мы больше склонялись к тому, чтобы дать себя арестовать. В этом смысле вели даже переговоры с некоторыми членами меньшевистского ЦИК (Анисимов и др.), с тем, чтобы они обеспечили безопасность будущим заключенным в тюрьме. Но уже через очень короткое время стало выясняться, что было бы безумием отдать Владимира Ильича в руки тогдашнего «правосудия». Вся обстановка говорила за то, что Владимир Ильич, несомненно, подвергся бы тут же самосуду.

С квартиры Аллилуевых нам удалось послать письмо в газету «Новая жизнь» за подписью Владимира Ильича, Каменева и моей, в которых мы в коротких словах разъясняли смысл похода против нас. «Новая жизнь» была единственной газетой, которая поместила наше письмо (все большевистские органы, разумеется, были уже закрыты). Это надо отнести, конечно, к чести А. М. Горького, издателя «Новой жизни». Через день мы (за подписью Владимира Ильича и моей) послали второе письмо, объяснявшее, почему мы переменили намерение (Каменев, Троцкий, Луначарский были уже арестованы), почему мы отказываемся явиться на суд Временного правительства в создавшейся обстановке. Оба эти документа, конечно, были согласованы с нашим Центральным Комитетом.

Тогда началась новая травля. Вождь меньшевиков, Дан, говорил в пленарном совещании центральных исполнительных комитетов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов следующее:

—    Ленин и Зиновьев не сделали того, что должны были сделать революционеры, когда по их адресу брошены известные обвинения. Я считаю, однако, необходимым с этой трибуны ясно и категорически заявить, что я не верю в получение большевиками денег из немецкого источника. Зиновьеву и Ленину был обещан даже гласный суд, но они не явились.

—    Даже гласный? — раздается со скамей большевиков иронический возглас.

—  Да, даже гласный,— отвечает Дан

«По сведениям официального источника, Ленин из Стокгольма отправился в Германию, где в настоящий момент и находится... Бежал Ленин, трусливый шпион, заметающий след своего побега после провала, бежал фальшивомонетчик революции, бежал разгаданный и разоблаченный»,— вопили «Биржевые ведомости». И все-таки даже эта газета тут же прибавляла, что тем не менее в Петрограде найдется много людей, которые и сейчас продолжают уверенно твердить: «Ленин чист, Ленин чист»...

В квартире Аллилуевых нам нельзя было больше оставаться. За те дни, пока мы там скрывались, к нам приходило немало товарищей, которые были широко известны как большевики. Появились признаки слежки за квартирой. Переодетых и загримированных нас перевезли на станцию Разлив, в квартиру сестрорецкого рабочего, тов. Н. А. Емельянова, который спрятал нас в стогу сена, где мы и прожили около трех недель.

В ШАЛАШЕ

...В шалаше мы сразу почувствовали себя спокойнее. Жизнь стала «налаживаться». Кругом версты на две ни одного человека. Связь с Сестрорецком поддерживалась на лодке через членов семьи Емельяновых. Усталый и измученный работой и передрягами, Владимир Ильич первую пару дней прямо наслаждался невольным отдыхом. Насколько позволяли конспиративные соображения, он делал прогулки, ходил купаться .на Разлив, лежал на солнышке, беседовал с Н. А. Емельяновым, которого с первых же дней оценил как человека выдающегося ума, замечательного хладнокровия и настоящей большевистской закалки (Н. А. Емельянов работает в партии с 1897 года; много работал в военных организациях; ему было о чем порассказать).

В то же время из шалаша налаживались две линии связи: одна — с Петроградом, другая — с Финляндией. Главное внимание, разумеется, было уделено первой.

В первые дни после июльского поражения Владимир Ильич допускал, что разгром вызовет более длительную полосу контрреволюции и что, может быть, придется отступить в Финляндию (и даже на время в Швецию), чтобы оттуда вновь повести работу. На этот случай и зондировалась финляндская граница и делались все приготовления по этой линии.

Но главное внимание, разумеется, было приковано к Петрограду. Постепенно связь налаживалась. Первые вести из Питера принесла к нам тов. Н. В. Полуян. Она явилась в дом Н. А. Емельянова еще до нашего переезда в шалаш. Мы с Владимиром Ильичем обретались на чердаке маленького домишка Емельяновых. Как сейчас, вижу Владимира Ильича, который, ставши на цыпочки, пристально рассматривает Н. В. Полуян через окно чердака — раньше, чем разрешить тов. Емельянову пустить ее к нам.

Затем связь поддерживалась через товарищей Шотмана, Э. Ра-хью, С. Орджоникидзе. Один раз в шалаш приезжал к нам тов. Д. И. Лещенко с любительским фотографическим аппаратом. Он сделал фотографии для наших фальшивых рабочих книжек (мы были «прописаны» как рабочие Сестрорецкого завода) и паспортов.

Первые дни Владимир Ильич не читал газет вовсе или прочитывал только политическую передовицу в «Речи», которая на деле была тогда главным органом контрреволюции. В это время газеты, в том числе и «социалистические», были полны россказней про «мятеж» 3—5 июля и главным образом про самого Ленина. Такое море лжи и клеветы не выливалось ни на одного человека в мире. О «шпионстве» Ленина, о его связи с германским генеральным штабом, о полученных им деньгах и т. п. печаталось в прозе, в стихах, в рисунках и т. д.

Трудно передать чувство, которое пришлось испытать, когда выяснилось, что «дело Дрейфуса» создано, что ложь и клевета разносится в миллионах экземпляров газет и доносится до каждой деревни, до каждой мастерской. А ты вынужден молчать! Ответить негде! А ложь, как снежный ком, нарастает. А враг становится все наглее и изобретательнее в клевете. И уже нет удержу потоку лжи. И уже по всей стране, из края в край, по всему миру ползет эта клевета. Пережить все это около Ильича, конечно, было куда легче, чем одному. Но все-таки тяжелые, лихие это были дни.

«Не надо портить себе нервы,— говорит Ильич.— Не стоит читать этих газет, пойдем лучше купаться».

Я не выдерживал и время от времени все же заглядывал в при-» носившиеся нам газеты, затем рассказывал о содержавшемся в них фантастическом вранье Владимиру Ильичу. Он отвечал: чем больше вранья, чем гнуснее это вранье, тем хуже для них, тем меньше рабочие поверят клеветникам.

Когда прошла горячка первых дней и в особенности когда стало выясняться, что поражение рабочих не так глубоко, что намечается уже новый подъем, Владимир Ильич вновь стал страстно следить за всеми газетами, чтобы лучше уловить темп развития.

Убежище наше было безопасным. Но приходилось все же быть начеку. Полицейский сыск принял невиданные размеры. В поисках Владимира Ильича в ряде кварталов обыскивали все дома подряд. Полицейские собаки рыскали в окрестностях Питера. Конечно, это немножко нервировало.

Работой VI съезда нашей партии, происходившего в Петрограде полунелегально, Владимир Ильич руководил из нашего шалаша. Здесь набрасывались основные пункты важнейших резолюций VI съезда. (Мы образовали в шалаше нечто вроде комиссии: Владимир Ильич набрасывал статьи, резолюции, мне поручено было писать резолюцию о профсоюзах. За резолюциями приезжал, кажется, тов. Орджоникидзе.) Здесь Владимир Ильич написал свою известную статью «Ответ клеветникам» и несколько статей, вышедших затем брошюрой под заглавием «К лозунгам»1 и др.

Через некоторое время Владимир Ильич вытребовал в шалаш тетрадку своей незаконченной рукописи «Государство и революция» и здесь, лежа на животе или сидя на корточках, работал над этой рукописью. Владимир Ильич, вообще говоря, не любил читать своих рукописей вслух. За многие годы совместной работы с Владимиром Ильичем я не помню случая, чтобы он читал свою рукопись вслух. Но здесь была исключительная обстановка; здесь был досуг; здесь было «особое» настроение; и мы не раз читали вслух важнейшие места «Государства и революции». Раза три я читал их Ильичу и Н. А. Емельянову.

В первые дни после июльского поражения Владимир Ильич, как известно, считал, что революционный подъем должен будет пойти не под старым лозунгом «Власть Советам». «Лозунг перехода власти к Советам звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка»,— писал Владимир Ильич. Слишком деморализованными казались в то время эсеро-меньшевистские Советы, слишком глубоко было предательство вождей тогдашнего советского большинства. Это мнение Владимира Ильича нашло отражение в нескольких статьях, написанных в шалаше, и отчасти в резолюции VI съезда нашей партии. Но уже через несколько недель (особенно после корниловщины) новый подъем масс стал сметать эсеров и меньшевиков из Советов, и выяснилось, что этот новый подъем превратит Советы в подлинный оплот будущей пролетарской диктатуры.

Первые дни нашего пребывания в шалаше текли несколько монотонно. Мы ложились рано и рано же вставали. Ничего не читали. Мало выходили из шалаша. Целые дни мы перебирали в памяти малейшие эпизоды протекших с калейдоскопической быстротой двух с половиной месяцев, и в особенности последних дней, пребывания на воле. Много-много раз Владимир Ильич возвращался к вопросу о том, можно ли было все же 3—5 июля поставить вопрос о взятии власти большевиками. И, взвешивая десятки раз все «за» и «против», каждый раз он приходил к выводу, что брать власть в это время было нельзя.

Помню один момент (кажется, на пятый день нашего «отдыха» в шалаше), сильно взволновавший нас. Ранним утром мы вдруг слышим частую, все усиливающуюся, все приближающуюся стрельбу на совсем близком расстоянии (пара-другая верст от нашего шалаша). Это вызвало в нас уверенность, что мы выслежены и окружены. Выстрелы становились все чаще и ближе. Решаем уйти из шалаша. Крадучись, мы вышли и стали ползком пробираться в мелкий кустарник. Мы отошли версты на две от нашего шалаша. Выстрелы продолжались. Дальше открывалась большая дорога, и идти было некуда. Помню слова Владимира Ильича, сказанные не без волнения: «Ну, теперь, кажется, остается только суметь как следует умереть». Твердо запомнил эти слова Ильича... Оружия с собой у нас не было.

Однако стрельба скоро стала затихать, и через некоторое время мы с кучей предосторожностей стали возвращаться «домой» — в шалаш. Скоро дело разъяснилось. Пришли сыновья Емельяновых, которые рассказали нам, что это отряд юнкеров окружил Сестро-рецкий завод на предмет разоружения рабочих. Помню, затем весело смеялись над тем, как сестрорецким рабочим удалось надуть юнкеров, отдавши им лишь небольшую часть плохих винтовок и сохранивши массу оружия в своих руках...

Дни становились все холоднее. Особенно ночи. Надвигалась осень. Не раз с тревогой задавали мы вопрос своему «хозяину», тов. Емельянову, выдержит ли «крыша» нашего шалаша, если пойдут осенние дожди. Тов. Емельянов прикрывал эту крышу все более толстым слоем сена и уверял нас, что «крыша» выдержит.

Увы, она не выдержала. При первых же осенних дождях «крыша» стала все больше и больше протекать. К тому же в наше жилье все чаще стали забредать охотники, предполагая найти приют в шалаше, переждать непогоду и т. д. Однажды ночью к нам забрел такой охотник. Мы были совершенно одни; с нами

не было на этот раз никого из семьи Емельяновых; обычно они принимали разговор с «гостями» на себя. Мы постарались незаметно для охотника спрятать под сено свою «библиотеку», то есть те несколько книжек и рукописей, которые успели у нас накопиться. На вопросы отвечали как можно более односложно. Владимир Ильич притворился спящим. В каждом таком охотнике мы, естественно, заподозревали шпиона.

После этого случая стало ясно, что долго нам оставаться в шалаше уже невозможно...

Мы начали сворачиваться и готовиться к переселению.

Помню, каким бодрым шагом мы, маленькая кучка — Владимир Ильич, Емельянов, Шотман, Рахья и я — двинулись лесом из шалаша, откуда с большими приключениями добрались в Лесное на квартиру рабочего завода Лесснера тов. Эмиля Кальске. Еще одну ночь провели вместе с Владимиром Ильичем на полу в маленькой комнатке у тов. Кальске. На следующий же день Владимир Ильич отправился (переодевшись истопником) на локомотиве в Финляндию. Я остался нелегально в Петрограде.

Помню несколько страшно тревожных часов, пока получил известие, что Ильич благополучно проехал через Белоостров и добрался в Финляндию.

...Тяжелые, памятные, жуткие недели. Но и — прекрасное время, особенно с той минуты, когда стало выясняться, что враг просчитался, что «дело Дрейфуса» не удалось, что рабочий класс не поверил клевете на своего Ильича, что имя Ленина стало еще ближе и роднее народной массе. Пусть хриплым лаем надрываются клеветники, пусть изображают Ленина — Владимира Ильича Ленина! — «агентом Вильгельма»... Пусть вокруг имени Ленина кипят, волнуются, не могут улечься страсти. После июля придет Октябрь...

Мысленно вновь переживаешь эти памятные дни и ночи. Прохладная звездная ночь. Пахнет скошенным сеном. Дымок от маленького костра, где варили чай в большом чайнике. Бродим с Владимиром Ильичем. Сначала Ильич молчалив и порою грустен, а потом оживляется и вслух набрасывает великие мысли из будущих великих работ, и вспоминает былое, и смело рисует будущее. Вот кончен день. Ложимся в узеньком шалашике. Прохладно. Накрываемся стареньким одеялом, которое раздобыла Н. К. Емельянова. Оно узковато, и каждый старается незаметно перетянуть другому большую его часть, оставив себе поменьше. Ильич ссылается на то, что на нем фуфайка и ему без одеяла нетрудно обойтись. Иногда подолгу не спишь. В абсолютной тишине слышно биение сердца Ильича... Спим, тесно прижавшись друг к другу... Еще и теперь, через десять лет, частенько запах сена и дымок костра вдруг сразу напомнят это время, и иглой уколет сердце и защемит тоской. Почему с нами больше нет Ильича? Ведь все могло бы быть по-иному... Дело Ленина победит, несмотря ни на что.

Пролетарская революция.  1927. № 8—9. С. 61 — 72