Джон Рид
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ, КОТОРЫЕ ПОТРЯСЛИ МИР
(фрагменты из книги)
Американский журналист Джон Рид приехал в Россию в 1917 году в качестве военного корреспондента, примкнул к большевикам и принял участие в Великой Октябрьской социалистической революции. В предисловии к книге Д. Рида «Десять дней, которые потрясли мир» В. И. Ленин писал, что «она дает правдивое и необычайно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция». Джон Рид стал одним из основателен Коммунистической партии Соединенных Штатов Америки. Умер Джон Рид в Москве в 1920 году и похоронен на Красной площади у Кремлевской стены.
3 ноября (21 октября) вожди большевиков собрались на свое историческое совещание. Оно шло при закрытых дверях.
...Ленин говорил: «24 октября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на Съезд1 прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени Съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября — в день открытия Съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: Вот власть! Что вы с ней сделаете?».
В одной из комнат верхнего этажа сидел тонколицый, длинноволосый человек, математик и шахматист, когда-то офицер царской армии, а потом революционер и ссыльный, некто Овсеенко, по кличке Антонов2. Математик и шахматист, он был поглощен разработкой планов захвата столицы.
Со своей стороны, готовилось к бою и правительство. К Петрограду незаметно стягивались самые надежные полки, выбранные из разбросанных по всему фронту дивизий. В Зимнем дворце расположилась юнкерская артиллерия. На улицах, впервые с дней июльского восстания, появились казачьи патрули.
...На улице дул с запада сырой, холодный ветер. Холодная грязь просачивалась сквозь подметки. Две роты юнкеров, мерно печатая шаг, прошли вверх по Морской. Их ряды стройно колыхались на ходу; они пели старую солдатскую песню царских времен... На первом же перекрестке я заметил, что милиционеры были посажены на коней и вооружены револьверами в блестящих новеньких кобурах. Небольшая группа людей молчаливо глядела на них. На углу Невского я купил ленинскую брошюру «Удержат ли большевики государственную власть?» и заплатил за нее бумажной маркой: такие марки ходили тогда вместо разменного серебра. Как всегда, ползли трамваи, облепленные снаружи штатскими и военными в таких позах, которые заставили бы позеленеть от зависти Теодора Шонта...3 Вдоль стен стояли рядами дезертиры, одетые в военную форму и торговавшие папиросами и подсолнухами.
По всему Невскому в густом тумане толпы народа с бою разбирали последние выпуски газет или собирались у афиш, пытались разобраться в призывах и прокламациях, которыми были заклеены все стены. Здесь были прокламации ЦИК, крестьянских Советов, «умеренно»-социалистических партий, армейских комитетов — все угрожали, умоляли, заклинали рабочих и солдат сидеть дома, поддерживать правительство...
Какой-то броневик все время медленно двигался взад и вперед, завывая сиреной. На каждом углу, на каждом перекрестке собирались густые толпы. Горячо спорили солдаты и студенты. Медленно спускалась ночь, мигали редкие фонари, текли бесконечные волны народа... Так всегда бывало в Петрограде перед беспорядками.
Город был настроен нервно и настораживался при каждом резком шуме. Но большевики не подавали никаких внешних признаков жизни; солдаты оставались в казармах, рабочие — на фабриках... Мы зашли в кинематограф у Казанского собора. Шла итальянская картина, полная крови, страстей и интриг. В переднем ряду сидело несколько матросов и солдат. Они с детским изумлением смотрели на экран, решительно не понимая, для чего понадобилось столько беготни и столько убийств.
Из кинематографа я поспешил в Смольный. В 10-й комнате, на верхнем этаже, шло беспрерывное заседание Военно-революционного комитета. Председательствовал светловолосый юноша лет восемнадцати, по фамилии Jlaзимир. Проходя мимо меня, он остановился и несколько робко пожал мне руку.
— Петропавловская крепость уже перешла на нашу сторону! — с радостной улыбкой сказал он. — Мы только что получили вести от полка, посланного правительством в Петроград на усмирение. Солдаты стали подозревать, что тут не все чисто, остановили поезд в Гатчине и послали к нам делегатов. «В чем дело? — спросили они нас. — Что вы нам скажете? Мы уже вынесли резолюцию «Вся власть Советам». Военно-революционный комитет ответил им: «Братья, приветствуем вас от имени революции! Стойте на месте и ждите приказа». «Все наши телефонные провода, — сообщил он, — перерезаны. Однако военные телефонисты наладили полевой телефон для сообщения с заводами и казармами...»
В комнату беспрерывно входили и выходили связные и комиссары. За дверями дежурило двенадцать добровольцев, готовых в любую минуту помчаться в самую отдаленную часть города. Один из них, человек с цыганским лицом и в форме поручика, сказал мне по-французски:
— Все готовы выступить по первому знаку.
Проходили: Подвойский4, худой, бородатый штатский человек, в мозгу, которого созревали оперативные планы восстания; Антонов, небритый, в грязном воротничке, шатающийся от бессонницы; Крыленко5, коренастый, широколицый солдат, с постоянной улыбкой, оживленной жестикуляцией и резкой речью; Дыбенко6, огромный бородатый матрос со спокойным лицом. Таковы были люди этой битвы за власть Советов и грядущих битв.
Внизу, в помещении фабрично-заводских комитетов, сидел Сератов. Он подписывал ордера на казенный арсенал — по полтораста винтовок каждому заводу... Перед ним выстроилось в очередь сорок делегатов.
В зале я встретил несколько менее видных большевистских деятелей. Один из них показал мне револьвер.
— Началось! — сказал он. Лицо его было бледно. — Выступим ли мы или нет, но враг уже знает, что ему пора покончить с нами или погибнуть самому.
...Уходя из Смольного в 3 часа утра, я заметил, что по обеим сторонам входа стояли пулеметы и что ворота и ближайшие перекрестки охранялись сильными солдатскими патрулями...
Когда я пересекал Дворцовую площадь, под аркой генерального штаба с грохотом проскакали несколько батарей юнкерской артиллерии и выстроились перед дворцом. Огромное красное здание генерального штаба казалось необычайно оживленным. Перед дверями стояло несколько автомобилей; беспрерывно подъезжали и уезжали все новые автомобили с офицерами... Цензор был взволнован, как маленький мальчик, которого привели в цирк. «Керенский, — сказал он мне, — только что ушел в Совет республики подавать в отставку!» Я поспешил в Мариинский дворец и успел застать конец страстной и почти бессвязной речи Керенского, целиком состоявшей из самооправданий и желчных нападок на политических противников.
...На углу Морской и Невского отряды солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, останавливали все частные автомобили, высаживали из них седоков и направляли машины к Зимнему дворцу. На них глядела большая толпа. Никто не знал, за кого эти солдаты — за Временное правительство или за Военно-революционный комитет. У Казанского собора происходило то же самое. Машины отправлялись оттуда вверх по Невскому. Вдруг появилось пять—шесть матросов, вооруженных винтовками. Взволнованно смеясь, они вступили в разговор с двумя солдатами. На их матросских бескозырках были надписи «Аврора» и «Заря свободы» — названия самых известных большевистских крейсеров Балтийского флота. «Кронштадт идет!» — сказал один из матросов... Эти слова значили то же самое, что значили в Париже 1792 года слова: «Марсельцы идут!» Ибо в Кронштадте было двадцать пять тысяч матросов, и все они были убежденные большевики, готовые идти на смерть.
...Петроградский Совет беспрерывно заседал в Смольном, где был центр бури. Делегаты сваливались и засыпали тут же на полу, а потом просыпались, чтобы немедленно принять участие в прениях... Я спустился в первый этаж, в комнату 18-ю, где шло совещание делегатов-большевиков. Резкий голос не видного за толпой оратора уверенно твердил: «Соглашатели говорят, что мы изолированы. Не обращайте на них внимания! В конце концов им придется идти за нами или остаться без последователей...»
...Около 4 часов утра я встретил в вестибюле Зорина7. За плечами у него была винтовка.
— Мы выступили! — спокойно, но удовлетворенно сказал он мне. — Мы уже арестовали товарища министра юстиции и министра по делам вероисповеданий. Они уже в подвале. Один полк отправился брать телефонную станцию, другой идет на телеграф, третий — на Государственный банк. Красная гвардия вышла на улицу...
На ступенях Смольного, в холодной темноте, мы впервые увидели Красную гвардию — сбившуюся группку парней в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались.
Издали, с запада, поверх молчаливых крыш доносились звуки беглой ружейной перестрелки. Это юнкера пытались развести мосты через Неву, чтобы не дать рабочим и солдатам Выборгской стороны присоединиться к вооруженным силам Совета, находившимся по другую сторону реки, но кронштадтские матросы снова навели мосты...
За нашими спинами сверкало огнями и жужжало, как улей, огромное здание Смольного...
* * *
Четверг 8 ноября (26 октября). Утро застало город в неистовом возбуждении. Целый народ поднимался среди ропота бури.
...В Смольном атмосфера была еще напряженнее, чем прежде, если это только было возможно. Все те же люди, бегающие по темным коридорам, все те же вооруженные винтовками рабочие отряды, все те же спорящие и разъясняющие, раздающие отрывочные приказания вожди с набитыми портфелями. Эти люди все время куда-то торопились, а за ними бегали друзья и помощники. Они были положительно вне себя, они казались живым олицетворением бессонного и неутомимого труда. Небритые, растрепанные, с горящими глазами, они полным ходом неслись к намеченной цели, сгорая воодушевлением. У них было так много, так бесконечно много дела! Надо было создать правительство, навести порядок в городе, удержать на своей стороне гарнизон, победить думу и Комитет спасения, удержаться против немцев, подготовиться к бою с Керенским, информировать провинцию, вести пропаганду по всей России от Архангельска до Владивостока.
...Заседание съезда должно было открыться в час дня, и обширный зал был уже давно переполнен делегатами, было уже около семи часов, а президиум все еще не появлялся... Большевики и левые эсеры вели по своим комнатам фракционные заседания.
...Было ровно 8 часов 40 минут, когда громовая волна приветственных криков и рукоплесканий возвестила появление членов президиума и Ленина — великого Ленина среди них. Невысокая коренастая фигура с большой лысой и выпуклой, крепко посаженной головой. Маленькие глаза, крупный нос, широкий благородный рот, массивный подбородок, бритый, но с уже проступавшей бородкой, столь известной в прошлом и будущем. Потертый костюм, несколько не по росту длинные брюки. Ничего, что напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и уважали лишь немногих вождей в истории. Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту, чуждый какой бы то ни было рисовки, не поддающийся настроениям, твердый, непреклонный, без эффектных пристрастий, но обладающий могучим умением раскрыть сложнейшие идеи в самых простых словах и дать глубокий анализ конкретной обстановки при сочетании проницательной гибкости и дерзновенной смелости ума.
...Но вот на трибуне Ленин. Он стоял, держась за края трибуны, обводя прищуренными глазами массу делегатов, и ждал, по-видимому не замечая нараставшую овацию, длившуюся несколько минут. Когда она стихла, он коротко и просто сказал:
— Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка!
Новый потрясающий грохот человеческой бури.
— Первым нашим делом должны быть практические шаги к осуществлению мира... Мы должны предложить народам всех воюющих стран мир на основе советских условий; без аннексий, без контрибуций, на основе свободного самоопределения народностей. Одновременно с этим мы, согласно нашему обещанию, обязаны опубликовать тайные договоры и отказаться от их соблюдения... Вопрос о войне и мире настолько ясен, что, кажется, я могу без всяких предисловий огласить проект воззвания к народам всех воюющих стран...
Ленин говорил, широко открывая рот и как будто улыбаясь; голос его был с хрипотцой — не неприятной, а словно бы приобретенной многолетней привычкой к выступлениям — и звучал так ровно, что, казалось, он мог бы звучать без конца... Желая подчеркнуть свою мысль, Ленин слегка наклонялся вперед. Никакой жестикуляции. Тысячи простых лиц напряженно смотрели на него, исполненные обожания.
...Когда затих гром аплодисментов, Ленин заговорил снова:
— Мы предлагаем съезду принять и утвердить это воззвание. Мы обращаемся не только к народам, но и к правительствам, потому что обращение к одним народам воюющих стран могло бы затянуть заключение мира. Условия мира будут выработаны за время перемирия и ратифицированы Учредительным собранием. Устанавливая срок перемирия в три месяца, мы хотим дать народам возможно долгий отдых от кровавой бойни и достаточно времени для выбора представителей. Некоторые империалистические правительства будут сопротивляться нашим мирным предложениям, мы вовсе не обманываем себя на этот счет. Но мы надеемся, что скоро во всех воюющих странах разразится революция, и именно поэтому с особой настойчивостью обращаемся к французским, английским и немецким рабочим...
Революция 24—25 октября, — закончил он, — открывает собою эру социалистической революции... Рабочее движение во имя мира и социализма добьется победы и исполнит свое назначение...
От его слов веяло спокойствием и силой, глубоко проникавшими в людские души. Было совершенно ясно, почему народ всегда верил тому, что говорит Ленин.
...Неожиданный и стихийный порыв поднял нас всех на ноги, и наше единодушие вылилось в стройном, волнующем звучании «Интернационала». Какой-то старый, седеющий солдат плакал, как ребенок. Александра Коллонтай8 потихоньку смахнула слезу. Могучий гимн заполнял зал, вырывался сквозь окна и двери и уносился в притихшее небо. «Конец войне! Конец войне!» — радостно улыбаясь, говорил мой сосед, молодой рабочий. А когда кончили петь «Интернационал» и мы стояли в каком-то неловком молчании, чей-то голос крикнул из задних рядов: «Товарищи, вспомним тех, кто погиб за свободу!» И мы запели похоронный марш, медленную и грустную, но победную песнь, глубоко русскую и бесконечно трогательную. Ведь «Интернационал» — это все-таки напев, созданный в другой стране. Похоронный марш обнажает всю душу тех забитых масс, делегаты которых заседали в этом зале, строя из своих смутных прозрений новую Россию, а может быть, и нечто большее...
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу.
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Настанет пора, и проснется народ,
Великий, могучий, свободный.
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный путь благородный!
Во имя этого легли в свою холодную братскую могилу на Марсовом поле мученики Мартовской революции, во имя этого тысячи, десятки тысяч погибли в тюрьмах, в ссылке, в сибирских рудниках. Пусть все свершилось не так, как они представляли себе, не так, как ожидала интеллигенция. Но все-таки свершилось — буйно, властно, нетерпеливо, отбрасывая формулы, презирая всякую сентиментальность, истинно...
Ленин оглашал декрет о земле.
...В два часа ночи декрет о земле был поставлен на голосование и принят всеми голосами против одного. Крестьянские делегаты были в неистовом восторге...
Так большевики неудержимо неслись вперед, отбрасывая все сомнения и сметая со своего пути всех сопротивляющихся. Они были единственными людьми в России, обладавшими определенной программой действий, в то время как все прочие целых восемь месяцев занимались одной болтовней.
...Вдоль стен зала тянулась линия штыков; штыки торчали и над стульями делегатов. Военно-революционный комитет вооружил всех. Большевизм вооружался для решительного боя с Керенским, звуки труб которого уже доносились с юго-востока...
Примечания:
1 Имеется в виду Второй Всероссийский съезд Советов, происходивший в Петрограде 25—26 октября (7—8 ноября) 1917 года под руководством партии большевиков.
2 Антонов-Овсеенко В. А. (1883—1939) — активный участник Великой Октябрьской социалистической революции, большевик. В момент восстания 25 октября (7 ноября) 1917 года руководил боевыми операциями; под его командованием был взят Зимний дворец и арестовано Временное правительство.
3 Теодор Шонт — знаменитый в то время акробат.
4 Подвойский Н. И. (1880—1948) — видный деятель революционного движения в России, член РСДРП с 1901 года. В Октябрьские дни — председатель Петроградского военно-революционного комитета.
5 Крыленко Н. В. (1885 — 1940) — активный участник Октябрьской революции, большевик. 8 ноября 1917 года вошел в состав Совнаркома как член комитета но военным и морским делам, затем был назначен верховным главнокомандующим армией.
6 Дыбенко П. Е. (1890 — 1938) — активный участник Октябрьской революции, большевик. Командовал отрядами Красной гвардии в боях против генерала Краснова.
7 3орин Д. Ф. — активный участник Октябрьского переворота, большевик.
8 Коллонтай А. М. (1872 — 1952) — активный деятель большевистской партии. В 1917 году как член Исполкома Петроградского Совета от большевистской военной организации вела агитацию среди матросов и солдат.
М. Филипс Прайс
РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
(фрагменты из книги)
Английский журналист М. Ф. Прайс в 1917 году был петроградским корреспондентом газеты «Манчестер гардиан». Непредубежденный очевидец, Прайс изложил свои наблюдения и мысли об Октябрьском перевороте в ряде книг. Публикуемые отрывки взяты из его книги «Русская революция».
На трибуне стоял тот самый невысокий, коренастый, лысый человек, которого шесть месяцев назад я видел на Первом съезде Советов в роли руководителя крошечной большевистской группы. Это был Ленин... Петроградский Совет составлял к этому времени единую фалангу большевистских депутатов, и, когда Ленин заговорил о предстоящем съезде Советов как единственном органе, способном осуществить революционную программу русских рабочих, солдат и крестьян, зал разразился нескончаемыми аплодисментами. Возле меня кто-то прошептал, что сию минуту получено известие, что с помощью рабочих-красногвардейцев и части гарнизона Военно-революционному комитету удалось занять Зимний дворец и арестовать всех министров, за исключением Керенского, бежавшего в автомобиле.
Я спустился этажом ниже, в бюро большевистской партии. Здесь я увидел нечто вроде импровизированного генерального штаба революции, рассылавшего во все концы города гонцов, снабженных инструкциями и возвращавшихся затем со сведениями и новостями. Наверху, в бюро старого меньшевистско-эсеровского исполнительного комитета, царила гробовая тишина. Две машинистки приводили в порядок бумаги, а издатель «Известий» Розанов1 еще пытался сохранить самообладание...
...Около десяти часов вечера я вышел из Смольного. На улице, возле костра, в группе рабочих и балтийских матросов шел разговор о съезде. Я услышал, как один из них сказал: «Мы должны теперь взяться за работу в провинции — разъяснять и организовывать; ни один из депутатов не может оставаться здесь дольше, чем это необходимо».
Я пошел вдоль берега Невы, которая в самых мелких местах, против верфи, стала уже затягиваться ледяной коркой. С Финского залива надвигался суровый ноябрьский туман. Против Васильевского острова стояли крейсер «Аврора» и один эсминец с орудиями, направленными на Зимний дворец. Раздался крик: «Стой!», и я увидел цепь красногвардейцев, преградившую улицу. Я оказался поблизости от Зимнего дворца...
«Где находятся министры Керенского?» — спросил я у одного из часовых. «На том берегу, в Петропавловской крепости», — гласил лаконичный ответ. «Здесь вы не пройдете», — сказал другой часовой...
Я повернул назад и столкнулся с отрядом женщин в солдатской форме. Их вели под конвоем. Они входили в состав пресловутого Женского батальона смерти, — несчастные деревенские девушки, казавшиеся русской буржуазии достаточно надежными и позволившие поэтому использовать себя в качестве пушечного мяса против большевиков. Не зная, что им делать, когда наступил кризис, они остались возле Зимнего дворца, после того как остальной гарнизон перешел на сторону Военно-революционного комитета. Теперь их вели в Петропавловскую крепость, откуда, однако, им предстояло вскоре быть отпущенными на свободу и отправленными по домам.
Я прошел по мосту через Неву и приблизился к Петропавловской крепости. У ворот стояли красногвардейцы, а на башне этой бастилии царизма реял красный флаг. Вчера еще заседало правительство Керенского и вершило судьбы распадающегося общественного порядка. Сегодня его члены находились в этой крепости, куда всего днем раньше они засадили вождей большевиков. Колесо фортуны повернулось, и господство тех, кто пришел к власти в результате Февральской революции, кончилось в течение одной ночи. Русская революция вступила тем самым в новую фазу. Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов одержали верх.
...К 9 ноября стало очевидно, что в настоящее время власть находится в руках Военно-революционного комитета, действующего от имени Второго Всероссийского Съезда Советов. Тогда все это представлялось мне крайне забавным, и я не мог не улыбаться, думая о событиях последних трех дней. Я еще не привык к революционной атмосфере. Я пытался представить себе, как в Лондоне появляется комитет из простых солдат и рабочих, чтобы объявить себя правительством, не признающим никаких приказов с Уайтхолла, не согласованных с ним самим. Я пытался представить себе, как британский кабинет министров вступает с комитетом в переговоры об урегулировании конфликта, в то время как Букингемский дворец окружен войсками, а глава государства, переодетый прачкой, спасается бегством через заднюю дверь. И все же в русской действительности произошло тогда нечто подобное. Было почти невозможно свыкнуться с мыслью, что многовековая русская империя развалилась у нас на глазах с такой поразительной неудержимостью.
...На следующий день, 10 ноября, в воздухе повеяло иным настроением. Казалось, что впервые за много месяцев в России установилась такая политическая власть, которая знает, чего она хочет. Это мнение ясно высказывалось в обычных уличных разговорах. К цирку «Модерн» стеклась большая толпа народу, перед которой, в числе других, должны были выступать и делегаты съезда Советов. Группы людей, принадлежащих к низам среднего сословия, — студенты без средств, мелкие лавочники и вообще те городские элементы, которые в России прозываются «мещанами», обменивались мнениями. Ни слова не говорилось о насильственных действиях, с помощью которых большевики захватили власть. Действия, оскорбившие нежные чувства интеллигентов, не волновали практичных «политиков улицы». Смогут ли большевики обеспечить города продовольствием и положить конец войне? Таков был вопрос, который они задавали. «Ни царское правительство, ни правительство Керенского не сумели этого сделать, пусть теперь эти люди попытаются», — были слова, которые я слышал со всех сторон. Класс мелких лавочников и значительная часть пролетариев в крахмальных воротничках, которые в течение всего лета проявляли ожесточенную враждебность к большевикам, в данный момент, казалось, перешли на позиции благожелательного нейтралитета.
В тот же день я отправился на Васильевский остров и посетил гавань, куда приходили суда из Кронштадта. В районе гавани вокруг костров расположились на некотором расстоянии друг от друга патрули красногвардейцев и заводских рабочих с красными повязками на рукавах, под командой матросов. Здесь собрались толпы любопытных и жадных до зрелищ, чтобы посмотреть на маленький крейсер «Аврора» и эсминцы, стоявшие на якоре на Неве с поднятыми на них красными флагами. Кронштадтские матросы и красногвардейцы превратили Балтийский флот в оплот революции. Поскольку теперь они оказались правой рукой нового правительства, то петроградский мещанин явился поглядеть на своих новых властителей. Некоторое время я наблюдал, как группы красногвардейцев и матросов отвечали на расспросы этих людей, которые под влиянием буржуазной пропаганды до вчерашнего дня смотрели на большевиков как на чудищ и казались теперь изумленными, что обнаружили в них такие же человеческие существа.
К вечеру я отправился в Смольный. Второй Всероссийский съезд Советов уже окончился, и делегаты разъезжались по всем направлениям компаса. Они везли с собой громадные тюки с брошюрами, прокламациями и воззваниями, чтобы распространить их в отдаленных областях. Татары в степи и охотники за пушниной в Сибири должны были получить известие о великом событии в Петрограде — о попытке создать первое в мире рабочее правительство. Наверху большевики уже завладели помещением официального советского органа «Известия». Его меньшевистский редактор собрал свои пожитки и покинул редакцию незадолго до моего прихода. Большевистский деятель Стеклов стоя вел серьезный разговор с каким-то неизвестным мне человеком. Аксельрод пытался навести какой-то порядок в кипе бумаг. Другой человек ковырял шилом в замке ящика, ключ от которого, по-видимому, захватили с собой меньшевики. Вдоль одной из стен комнаты, погрузившись в глубокую задумчивость, расхаживал Ленин.
Я наблюдал эту сцену со всей ее суетой и напряженной деловитостью и спрашивал себя — надолго ли все это?..
...23 ноября я отправился в Министерство иностранных дел, где застал советских уполномоченных за кропотливой разборкой архивов. Им удалось наконец заполучить ключи, отсутствие которых до сих пор не позволяло им добраться до тайных договоров. До сего времени это обстоятельство не имело большого значения. Однако, как только выяснилось, что господствующие классы союзных стран самым серьезным образом собираются бойкотировать Советы, стало настоятельной необходимостью заручиться каким-нибудь оружием для обороны. Наилучшее моральное оружие, какое только можно было найти, представляла собой открытая дипломатия. Ключи были обнаружены при содействии бывшего чиновника Министерства иностранных дел, который вскоре снова явился на работу. Его провели в помещение, где находились сейфы, и объяснили, что он должен открыть их и помочь разобраться в их содержимом. Он заявил о своей готовности это сделать, как только у него не останется сомнений в том, что комиссары обладают действительной властью. «Ибо, — сказал он, — я тридцать лет служил России и буду впредь служить любой партии, которая окажется достаточно авторитетной, чтобы говорить от имени России». На следующий день «Известия» опубликовали первый из тайных договоров.
Каких только перемен не увидели в эти дни стены Министерства иностранных дел! Я вспомнил, как два года тому назад, в роскошном кабинете с видом на Дворцовую площадь, с французской мебелью XVIII века и портретами царей и цариц из дома Романовых, я получал интервью у Сазонова, тогдашнего министра иностранных дел Николая II.
Мы говорили о возможности реформ в России. Да, сказал министр, они возможны, пожалуй, даже неизбежны, при условии, если при их проведении не будут нарушены традиции России. О каких-либо коренных реформах, конечно, не может быть и речи, пока не окончена война и не разгромлена Германия.
«В конце концов, — сказал он, — величайшей реформой наших дней был царский декрет о запрещении продажи водки. Для нашего народа и впредь будет существовать один путь к спасению — путь верности старым традициям». Когда мой взгляд упал на то кресло, в котором сидел тогда Сазонов, я невольно подумал о том, что бы он сказал теперь...
В соседней комнате советские комиссары продолжали трудиться над разборкой документов и тайных договоров, составленных Сазоновым и послами союзников и подписанных этими людьми от имени их правительств. Соглашение, по которому к Франции отходил правый берег Рейна в том случае, если Россия получила бы свободу действий в Польше; договор, деливший Персию и Турцию на сферы влияния союзников; протоколы переговоров, из которых явствовало, как румынскую олигархию пытались склонить к вступлению в войну, обещая ей выровнять границы за счет венгерских и сербских территорий; договор с Италией, гарантировавший ей колонии в Африке и Малой Азии в обмен на обещание удерживать Святой Престол от всякого мирного посредничества; все было именно так, как мы предполагали. Это, как видно, и были те «старые традиции», на которые ссылался Сазонов!
Поскольку дело обстояло таким образом, не оставалось никаких сомнений, что советские комиссары разом покончат с этими договорами, предав их гласности.
На балконе Министерства иностранных дел зимний ветер развевал большой красный флаг. Надпись на нем гласила: «Да здравствует мир!» Вся атмосфера, царившая там, наверху, создавала впечатление, что русские революционеры начали серьезную борьбу за мир.
Примечания:
1 Розанов В. Н. — меньшевик, после Октября боролся против советской власти.
Альберт Рис Вильямс
ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ
(фрагменты из книги)
Альберт Рис Вильямс — американский журналист, приехавший в Россию в 1917 году вместе с Джоном Ридом. Он пытливо следил за революционными событиями, не раз виделся с Лениным и беседовал с ним. В США Вильямс издал книгу о своих встречах с Лениным и книгу «Народные массы в русской революции», в которых дал честное, правда несколько субъективное, освещение Октябрьской революции.
В то время как возбужденные, веселые толпы солдат и рабочих, обрадованные победой пролетарской революции, с пением наполняли огромный зал в Смольном, в то время как пушки на «Авроре» возвещали о смерти старого порядка и о рождении нового, Ленин спокойно всходил на трибуну.
Председатель объявил:
— Слово предоставляется товарищу Ленину.
Мы напрягли все наше внимание. Сейчас перед нами должен был предстать человек, которого мы так давно жаждали видеть и слышать...
С места, отведенного для журналистов, его вначале почти не было видно. Среди грома аплодисментов, выкриков, топота ног и различных приветствий он прошел через сцену и взошел на трибуну. Шум, крики и аплодисменты достигли апогея.
Теперь он стоял перед нами во весь рост, и наши сердца упали. Внешне он представлял собой как раз противоположное тому, что создало о нем наше воображение. Мы ожидали встретить солидного мужчину огромного роста, производящего впечатление одной своей наружностью. На самом же деле перед нами стоял небольшого роста, коренастый человек...
Когда стихли последние аплодисменты, он сказал:
— Товарищи! Мы должны сейчас заняться постройкой пролетарского социалистического государства.
И затем начал говорить спокойным, бесстрастным, чисто деловым языком. В его голосе скорее была какая-то сухая, жесткая нота, чем красноречие. Засунув большие пальцы в вырезы жилетки, он раскачивался взад и вперед на каблуках. Целый час внимательно следили мы за его речью, надеясь отыскать в ней те скрытые магнетические качества, которые объяснили бы нам его огромное влияние на эти свободные, молодые, энергичные души. Но напрасно...
Большевики своим «безумством» и беспредельной храбростью зажгли наше воображение, и мы ожидали того же от их вождя. В своем романтическом представлении о нем мы думали, что вождь большевистской партии предстанет перед нами как воплощение всех тех качеств, которые свойственны этой партии, что он заключает в себе всю силу и мощь этой партии, что он — нечто вроде сверхбольшевика...
Мы прекрасно знаем, как тяжело было бремя, которое большевики возложили себе на плечи. Справятся ли они с ним? Их вождь в самом начале не производил впечатления сильной личности.
Таково было первое впечатление. И тем не менее, начав с этой ложной оценки, через шесть месяцев я уже был в лагере... тех, для которых первый человек и политик во всем мире был Ленин...
* * *
Во всех случаях жизни Ленин проявлял крайнее самообладание. События, которые других доводили до безумного состояния, для него служили лишь поводом к сохранению спокойствия и душевного равновесия.
Единственное историческое заседание Учредительного собрания представляло собой очень бурную сцену. На этом заседании две партии сцепились в смертельной схватке. Боевые выкрики делегатов, стук по пюпитрам, громы и молнии ораторов, две тысячи голосов, страстно поющих «Интернационал» и «Революционный марш», заряжали атмосферу электричеством. Настроение повышалось с каждым часом и к вечеру достигло своего апогея. Крепко охватив перила, стиснув зубы, в крайне нервном, возбужденном состоянии сидели мы на галерее и следили за происходящим. Ленин сидел в ложе первого ряда, и лицо его выражало неподдельную скуку.
Наконец, он встал и, удалившись на задний план платформы для президиума, присел на ступеньках, покрытых красным ковром. Изредка он бросал взгляды вокруг себя, рассматривая это громадное стечение народа. Затем он подпер голову рукой и закрыл глаза. Красноречие ораторов и рев собрания катились у него над головой. Но он продолжал мирно дремать... Раза два он открыл глаза, посмотрел вокруг себя и потом опять закрыл.
Через некоторое время он встал, потянулся и спокойной походкой направился к своему месту в ложе.
Мы с Джоном Ридом сошли с галереи и проскользнули в зал, чтобы узнать мнение Ленина об Учредительном собрании. Он что-то ответил нам равнодушным тоном. И затем сразу спросил, как идет работа в бюро пропаганды. Его лицо прояснилось, когда мы сказали, что материал печатается целыми тоннами и через окопы направляется в германскую армию. При этом мы добавили, что встречаются затруднения в работе на немецком языке.
— Ах, да, — воскликнул он, внезапно оживляясь и вспомнив мои «подвиги» на броневике. — Как ваш русский язык? Можете ли вы уже разбираться в речах?
— Слишком много слов в русском языке, — ответил я уклончиво.
— Вот в этом-то и дело, — сказал он, — языком нужно заниматься систематически. Нужно в самом начале овладеть основами языка. Я скажу вам, какого нужно держаться метода.
Метод Ленина состоял вкратце в следующем: во-первых, нужно изучить все имена существительные, потом все глаголы, потом все прилагательные и наречия и затем все остальные слова; нужно изучить этимологию и начатки синтаксиса и потом практиковаться в языке везде и повсюду, при встрече с каждым русским человеком. Отсюда ясно, что метод Ленина был не столько тонкий, сколько всесторонний. Словом, это был его метод завоевания буржуазии в приложении к завоеванию языка — самое серьезное занятие предстоящим делом. Он очень оживленно излагал нам свой метод.
Он склонился на барьер ложи и, блестя глазами и жестикулируя, продолжал говорить. Наши сотоварищи-журналисты глядели на нас с завистью. Они полагали, что Ленин «сдирал кожу» со своих противников, или сообщал нам какие-нибудь тайны, или уговаривал нас энергичнее стать на сторону революции. В такой критический момент, несомненно, только подобные темы могли вызвать такой взрыв энергии у главы великого русского государства. Но они ошибались. Председатель Совета Народных Комиссаров Российской Республики просто излагал перед нами свой взгляд, как нужно иностранцам изучать русский язык, и наслаждался дружеским разговором.
При напряженных, горячих дебатах, когда противники Ленина немилосердно его «чистили», он обычно сохранял полнейшее спокойствие и даже проявлял юмор. После своего доклада на Четвертом съезде Советов Ленин занял место на сцене, чтобы выслушать нескольких своих противников, взявших слово. Когда он считал фразу противника удачной, он широко улыбался и аплодировал вместе с другими. Когда же, по его мнению, противник нес чепуху, Ленин иронически улыбался и аплодировал в насмешку (ударом ногтем большого пальца правой руки о ноготь левой).
* * *
...Одним из секретов силы Ленина является его необыкновенная искренность. Он искренен со своими друзьями. Он всегда, конечно, радуется, когда пополняются ряды его партии, но он никогда никого не привлекает на свою сторону изображением в розовых красках условий работы или перспектив в будущем. Наоборот, он скорее изображает все в более мрачных тонах, чем есть на самом деле...
Ленин искренен также со своими заклятыми врагами. Один англичанин, говоря о необыкновенной прямоте Ленина, рассказывал, как он сказал ему:
«Против вас, как против личности, я ничего не имею. Но политически — вы мой враг, и я должен пользоваться всеми средствами, чтобы вас уничтожить. Ваше правительство относится ко мне так же. Ну, а теперь давайте посмотрим, как далеко мы можем пойти вместе».
Эта печать искренности лежит на всех его публичных выступлениях. Ленину чужды обычные атрибуты всякого дипломата-политика: обман, блестящее словоизвержение, рисовка. Сразу чувствуется, что он не может обмануть, даже если бы захотел. И по тем же причинам он не может обмануть и самого себя.
Источники его информации очень обширны и дают ему массу фактов. Эти факты он взвешивает, просеивает и подвергает испытанию. И затем пользуется ими, как стратег, как химик, оперирующий социальными элементами, как математик. Он подходит к фактам следующим образом: «Вот эти факты говорят за нас: раз, два, три, четыре». Он вкратце перечислял их. «А вот эти — против нас». И он тоже считал их: «Раз, два, три... Нет ли еще?» — спрашивал он. Мы усиленно ворочали мозгами, стараясь отыскать еще что-нибудь, но обычно напрасно. Взвесив данные той и другой стороны, за и против, он принимался за вычисления, словно решая математическую задачу...
Ленин действует, как хирург со скальпелем в руках. Он срывает маску с простых экономических мотивов, скрывающихся за пышными фразами империалистов. Их воззвания к русскому народу он показывает в истинном свете, обнаруживая за их прекрасными обещаниями подлую хищную руку эксплуататоров.
Будучи неумолим к фразеологии «левых», тех из них, которые за революционными фразами прячутся от действительности, он считает своим долгом лить уксус и желчь в подслащенную воду революционно-демократического красноречия и ко всякому сентименталисту и глашатаю разных лозунгов относится с нескрываемой насмешкой.
Когда немцы вели наступление на Красный Петроград, со всех концов России в Смольный лился настоящий поток телеграмм, с выражениями ужаса, протеста, ненависти. Телеграммы обычно заканчивались: «Да здравствует непобедимый русский пролетариат!», «Смерть хищникам империалистам!», «Мы будем защищать столицу революции до последней капли крови!»
Ленин, читая эти телеграммы, распорядился послать депешу всем Советам с просьбой не присылать в Петроград революционных фраз, а слать войска, а также сообщать точно, сколько записалось в армию добровольцев, сколько имеется оружия, амуниции и продовольствия...
...Сила Ленина как великого политика и провидца основывается не на какой-нибудь мистической интуиции, а на его способности накоплять массу фактов для каждого отдельного случая, а затем наиболее рационально пользоваться этими фактами.
Роберт Майнор
У ЛЕНИНА
Американский художник Роберт Майнор во время первой мировой империалистической войны отказался от работы в капиталистической печати и поехал в Европу корреспондентом революционной прессы. Октябрьскую революцию Майнор встретил с большим энтузиазмом, приехал в Москву, где жил до ноября 1918 года. Здесь он участвовал в редактировании издававшейся в Москве газеты «The Call» («Призыв»), распространявшейся среди англо-американских интервенционистских войск. Впоследствии Майнор стал одним из руководителей Коммунистической партии США.
Не помню, в какой аудитории я впервые встретил Владимира Ильича. Возможно, что это было в зале гостиницы «Метрополь», где происходили заседания ВЦИК. Во всяком случае, там был Свердлов, председатель ВЦИК, один из первых вождей русских большевиков, с которым я познакомился.
Мне помнится, что я стоял в стороне и смотрел на группу, окружавшую трибуну, — вождей большевистской революции! Помню, какое радостное возбуждение овладело мною, как мне хотелось узнать имя каждого из них. На первых порах я мог судить о них только по внешнему впечатлению.
Один из русских товарищей, побывавший в Америке, по моей просьбе показал мне Ленина. Ленин — небольшого роста, очень скромный по виду — стоял в углу; одет он был необычайно просто: на голове у него было обыкновенное рабочее кепи, и он даже не был обут в высокие блестящие сапоги, которые тогда носили многие. Словом, Ленин никак не отвечал моему представлению о великом человеке. Я внимательно всмотрелся в него: уж не ошибся ли я...
Но нет, это был Ленин, которого я видел на снимках.
Несколько минут я оглядывал группу вождей, предаваясь размышлениям о том, что это вожди победоносной революции, гиганты, двигавшие величайшими событиями в истории человечества! Мои взоры то и дело возвращались к человеку в углу, который с кем-то разговаривал.
Я обратил внимание на подвижность его лица, на то, как оно менялось, когда он говорил и когда слушал. Мало- помалу он стал в центре моего внимания. Все остальное отодвинулось, растворилось. Не поняв ни единого слова из того, что говорилось в зале, я ушел, полный впечатлений только об одном человеке — о Ленине.
Не знаю, как Ленин ухитрился урвать для меня время в те тяжелые месяцы весны и лета 1918 года. Но я думаю, что это следует приписать глубокому интересу, который он проявлял в любой момент русской революции к революционному движению во «внешнем мире», к позиции социалистов других стран. На этот раз я пробыл у него (было это, кажется, в конце апреля) минут пятнадцать.
Сам Ленин говорил немного. Он умел всегда развязать язык собеседнику — сам же ограничивался тем, что слушал.
Его интересовали малейшие подробности того, как рабочий класс США реагирует на революцию. Он расспрашивал меня об отношении профсоюзов к большевистской революции.
Я рассказал ему, как передовые слои рабочих АФТ1 оценивают действия рабочих и моряков Петрограда, которые спасли жизнь Тому Мунни2, добившись вмешательства президента Вильсона, заставив заменить смертный приговор тюремным заключением.
Рассказывая об этом, я от имени профсоюзов, входивших в состав организации защиты Мунни, передал Ленину, как главе большевистской партии, официальную благодарность за прекрасный акт интернациональной солидарности. Ленин не произнес ни слова — у него только заблестели глаза.
Мы говорили о перспективах революции в Европе. Ленин упомянул о недостатке надежной информации и коснулся технических методов получения информации из-за границы. Сознаюсь, я был изумлен, когда услыхал, как виднейший вождь мировой революции с интересом говорит о мельчайших деталях: о бумаге, картоне, чернилах и тому подобных «мелочах» и технических вопросах.
Ленин забросал меня вопросами.
При этой нашей первой встрече Ленин заговорил со мной по-русски. Я смог ему только ответить, что по-русски не говорю, но знаю французский язык. Ленин сначала сказал, что он недостаточно хорошо знает английский, и мы некоторое время говорили по-французски, затем Ленин перешел на немецкий, а потом, к моему изумлению, продолжал на безукоризненно английском языке, не делая ни одной ошибки и лишь время от времени останавливаясь в поисках слова (все наши последующие беседы велись по-английски, и я не припоминаю у Ленина ни одной грамматической ошибки).
Вторично я попал к Ленину как раз в то время, когда белогвардейцы систематически совершали покушения на вождей революции. Едва поздоровавшись со мной, Ленин прямо задал мне вопрос:
— Каково ваше мнение о красном терроре?
Я ответил, что, по-моему, если не дать почувствовать буржуазии, что ее старания уничтожить революцию приведут к ее собственному физическому уничтожению, то революция действительно погибнет. На это Ленин ничего не ответил, но из того, как он ощупывал меня глазами, я почувствовал, что вопрос не был случайным.
После паузы, обменявшись со мной еще несколькими словами, Ленин неожиданно и без всякой видимой связи с предыдущим спросил:
— Видели вы Кропоткина?3
— Да.
— Что он такое?
— Он безнадежный буржуа.
— Да? — произнес Ленин вопросительным тоном. — Как так?
Я рассказал о своем посещении Кропоткина, о том, как Кропоткин, которого я прежде идеализировал, резко осуждал меня за нежелание поддержать войну союзников «за демократию» и как он продолжал меня порицать в присутствии явившейся к нему группы американцев в военной форме, членов христианской ассоциации молодежи. Я рассказал о том, как эти американцы рассыпались в комплиментах перед Кропоткиным, титулуя его (к его явному удовольствию) «князем», и как я ушел, разочаровавшись в своем «герое».
Ленин произнес только:
— Гм! Любопытно…
Позднее следующее обстоятельство разъяснило мне, почему Ленин вдруг заговорил со мной о Кропоткине. Один мой знакомый, работавший в Москве переводчиком, встретившись со мной на улице, в возбуждении пролепетал:
— Буржуазия переживает чудовищный страх и тревогу; некоторые, наиболее влиятельные буржуа добиваются, чтобы Ленин принял Кропоткина и чтобы тот побудил его прекратить красный террор...
Ленин как будто не придавал никакого значения своему положению, и эта черта все больше изумляла меня, по мере того как я ближе знакомился с его ролью величайшего вождя человечества в этот величайший в истории момент.
Однажды, собираясь уходить от него и надевая пальто, я нечаянно толкнул локтем большую вращающуюся полку для книг — несколько тяжелых томов упало на пол. Ленин тотчас же опустился на колено и, продолжая разговор, стал подбирать книги.
В конце лета того же года один случай осветил мне твердость Ленина-большевика.
В Москве появился человек, бывший чикагский швейник М. Ч., с которым я был едва знаком в Чикаго, но который утверждал, что он знает меня по борьбе за спасение Тома Мунни. Этот человек заявил мне, что он анархист и командует «партизанским» отрядом на фронте против контрреволюционной армии Каледина.
Впрочем, его отлучка с фронта в такое время казалась необъяснимой. Неожиданно он исчез. Несколько дней спустя ко мне пришла с плачем его жена и, показав мне карточку своей маленькой дочери, которую я видел в Чикаго, сказала мне, что муж ее арестован, предан суду за дезертирство и кражу и приговорен военным трибуналом к расстрелу. Она уверяла меня, что муж ее невиновен, что он жертва чересчур поспешного судебного разбирательства и, может быть, даже «жертва заговора злонамеренных элементов». Она умоляла меня просить Ленина распорядиться о пересмотре дела Ч.
Я поспешно набросал записку, в которой изложил то, что она мне рассказала. С этой запиской я поспешил к Ленину.
Один из его секретарей взял у меня записку и вышел. Вскоре он вернулся и сказал, что товарищ Ленин сейчас на заседании Политбюро, выйти ко мне он не может, но внимательно прочел мою записку и не замедлит выполнить мою просьбу.
Поздно ночью нарочный постучался ко мне и вручил мне ответ Ленина: записку, написанную чернилами его рукой. Я тогда еще едва мог читать по-русски, но содержание ее навсегда врезалось мне в память:
Товарищ Майнор! Я распорядился, как и обещал, о расследовании дела Ч. Выяснились такие факты: Ч. дезертировал со своего поста на фронте во время военных действий. Он похитил деньги, предназначенные для выдачи жалованья его полку. За такого человека я не могу хлопотать. Его надо расстрелять.
Ленин
Я привожу этот текст по памяти. Я свято хранил эту записку и носил ее при себе до середины ноября 1918 года, когда мне пришлось перейти советско-германский фронт и надо было избавиться от всех документов большевистского происхождения.
После инцидента с осужденным дезертиром я еще несколько раз был у товарища Ленина по разным делам, но об этом деле ни разу не упоминалось.
На мой взгляд, наиболее изумительной чертой Ленина была его привычка отодвигать себя в разговоре на задний план.
После III конгресса Коминтерна я пошел к Ленину. Был я сильно простужен. Ленин и сам был нездоров, но сочувственно расспрашивал меня о моем состоянии.
Вскоре после этого он серьезно заболел, и я несколько недель не видел его. О его состоянии я узнавал от товарищей и из газет. Когда он вернулся к работе, я посетил его. Когда я пришел к нему, он спросил:
— Оправились вы уже от простуды?
Уходя, я с огорчением вспомнил, что мы не говорили о его здоровье, а только о моем.
Осенью 1921 года мне пришлось послать Ленину срочное письмо по важному делу, о котором мне нужно было с ним поговорить. Отнести письмо в Кремль я поручил десяти-двенадцатилетнему мальчугану, сыну красноармейца, убитого на фронте. Я разъяснил мальчику, что письмо адресовано товарищу Ленину, что он должен поторопиться немедленно сдать письмо, получить ответ и сейчас же вернуться.
Мальчуган, на которого это произвело громадное впечатление, стрелой понесся в Кремль. Я жду и жду, час проходит за часом, а моего посланца все нет, как нет. Наконец, когда уже стемнело, мальчик является, задрав нос, с весьма важным видом. Я обрушился на него:
— Ты где пропадал?
— О, — сказал мальчик, — я беседовал с товарищем Лениным!
Позднее мне в Кремле рассказали, что это так и было в действительности. Мальчик не пожелал передать письмо никому другому, кроме Ленина: он ждал до конца заседания, после чего товарищ Ленин задержал его и забросал вопросами о том, как заботятся о детях павших красноармейцев.
Вернусь к этому письму. Это было длинное послание — около трех страниц. Когда я пришел к Ленину, он сразу же сказал мне:
— Прежде всего, товарищ Майнор, вам надо знать, что, обращаясь с таким пространным письмом к человеку, который так занят, как я, следует указать в верхнем левом углу очень сжатым телеграфным слогом, чему посвящено письмо. Затем вы должны указать, что вы рекомендуете. Не думаете ли вы, что так следует поступать?
Меня всегда поражало то обстоятельство, что, когда бы мне ни понадобилось видеть товарища Ленина (а я был у него десять — двенадцать, а то и более раз), это всегда оказывалось возможным (за одним исключением, о котором я упоминал: Ленин был на заседании Политбюро). Ленин особенно интересовался связью с людьми, приехавшими из-за границы, даже если они не играли сколько-нибудь важной роли. Товарищ Ленин организовывал свое время так, чтобы наилучшим образом его использовать.
Однажды я даже допустил неловкость: пораженный тем, что Ленин нашел время принять меня и в несколько минут урегулировать вопрос, разрешения которого я у других не мог добиться много дней, я воскликнул:
— Товарищ Ленин, у вас больше времени, чем у кого- либо другого во всей Москве!
Конечно, я не имел этого в виду буквально. Но Ленин недоумевающе посмотрел на меня.
— Нет, товарищ Майнор, — сказал он, — у меня не больше времени, чем у других!
И я прочел у него на лице, какое гигантское бремя нес на себе этот вождь пролетариата, бремя, которое несомненно способствовало тому, что жизнь величайшего в мире человека пресеклась на пятьдесят четвертом году.
Тотчас же после III конгресса Коминтерна я с несколькими американскими товарищами посетил Ленина в 12 часов ночи (раньше он не мог освободиться), чтобы обсудить с ним вопрос об организационных формах партии в тогдашней обстановке, вопрос о не осуществленном в то время плане издания газеты «Дейли уоркер» и т. п.
Ленин подсказал нам ряд весьма четких и ясных мыслей по этим вопросам.
Один из присутствовавших, придерживавшийся ярко выраженных фракционных взглядов «ультралевого» характера, то и дело прерывал Ленина. Ленин каждый раз останавливался и терпеливо ждал, пока тот закончит, и лишь после этого продолжал говорить.
В последний раз я видел товарища Ленина в конце 1921 года. Я должен был вернуться в Америку и попросил у него разрешения представить ему товарища, который меня заменит в ИККИ4. Товарищ Ленин глубоко интересовался всеми приезжающими из США. Особенно его интересовали все симптомы поворота коренных американских рабочих на революционный путь в то время, когда Компартия США опиралась главным образом на революционные иммигрантские слои рабочего класса. Первый вопрос, с которым Ленин обратился к приведенному мною товарищу, был:
— Вы — американец?
— Да, — ответил товарищ.
— Американский американец? — переспросил товарищ Ленин.
— Да, — отвечал тот.
— Где вы родились? В Америке?
— Да.
— А ваш отец?
Услышав, что отец этого товарища был сыном европейского фермера, эмигрировавшего в Америку, товарищ Ленин протянул:
— А-а... — Затем, насмешливо улыбаясь, он сказал: — А вот Майнор американский американец. Товарищ Майнор, ваш отец родился в Америке, и ваша мать тоже? Правда? — и продолжал: — А ваши деды? С обеих сторон?
— Родились в Америке.
— Хорошо. Скажите, сколько поколений ваших близких родилось в Америке?
Я ответил, что мои предки жили в Америке задолго до революционной войны против Англии. Товарищ Ленин тотчас же спросил:
— А что они делали во время американской революции?
Я ответил, что, насколько я знаю, все участвовали в революции.
— Ага! — произнес он. — Это сможет вам когда-нибудь пригодиться на процессе!
Мы долго обсуждали вопрос о фракционной борьбе в Коммунистической партии США, причем товарищ Ленин больше спрашивал. Я не помню, тогда ли или в другой раз он спросил меня о природе этой борьбы, и я очень неудачно ответил, что это борьба между «мечтателями» от революции и «реалистами». При слове «реалисты» лицо Ленина омрачилось.
— Надеюсь, вы имеете в виду реалистов в лучшем смысле слова, — сказал товарищ Ленин.
Примечания:
1 АФТ - Американская Федерация Труда, профсоюзная организация в США, во главе которой стоят реакционные профсоюзные деятели.
2 Том Мунни (1885—1924) — активный участник рабочего движения в США. По провокационному обвинению был приговорен к смертной казни.
3 Кропоткин П. А. (1842 —1921) — один из деятелей и теоретиков анархизма, противник диктатуры пролетариата.
4 ИККИ — Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала.
Штефан Салай
СОЛДАТ АРМИИ ЛЕНИНА
Корабельный плотник Комарнинских верфей (Чехословакия) Штефан Салай в дни Октябрьской революции находился в Советской России. Здесь он вступил в ряды Красной Армии и принимал участие в боях против интервентов и белогвардейцев.
Весна 1918 года была неприветливой, мрачной. Под стать погоде было и положение на фронтах. В казармах, находившихся неподалеку от Кремля, было так же шумно, как и во всей России. Даже, пожалуй, шумнее, потому что наши казармы похожи были на Вавилон. Кого только не было там: венгры, поляки, эстонцы, немцы, чехи, китайцы, словаки... Сыны девятнадцати народов собрались тогда в тех казармах. По инициативе одного из наших товарищей — коммуниста, венгра было создано военное подразделение добровольцев, которое потом было названо так: «1-й Коммунистический интернациональный батальон».
Формирование нашего батальона было закончено. Все мы с нетерпением ждали приказа о выступлении на фронт. Вдруг командир получает телефонограмму, в которой было сказано, что утром следующего дня, к 10 часам, он вместе со своим помощником должен прибыть в Кремль. Нам сказали, что телефонограмма была от самого Ленина...
В качестве помощника командира взяли меня.
Я должен был поехать к Ленину!
Представьте себе мое состояние, когда я узнал об этом. Правда, мы, воины интернационального батальона, называли себя «ленинскими солдатами». Все мы знали, что Ленин — очень мудрый человек, что он борется за свободу простого народа. И вот мне предстояло встретиться с ним...
На другой день, около десяти часов утра, мы с командиром представились кремлевской охране. Балтийский матрос, проверив наши документы, отдал честь, а потом проводил до самого кабинета Ленина.
Возле кабинета мы остановились. Наш проводник вошел внутрь. Сквозь дверь мы услышали его рапорт: «Пришел командир Первого Московского коммунистического батальона». Затем последовало: «Войдите». И вот мы, как полагается военным, представились Владимиру Ильичу Ленину. Ленин стоял за своим рабочим столом. Рядом с ним я заметил двух военных; один из них держал в руках Красное знамя.
Не спуская с нас своих быстрых, все замечающих глаз, Ленин дал знак военному со знаменем и сказал:
— Возьмите знамя, товарищи.
Командир принял знамя и передал его мне. Я во все глаза глядел на Ленина. Военный передал нашему командиру также документы и саблю.
Ленин сказал:
— Товарищи, идите воевать и освобождать народ!
Мы отдали Ленину честь и вышли из его кабинета.
Не очень много слов сказал нам Ленин, но кажется, то был многочасовой разговор. Ведь в словах его был не только военный приказ — в них был заложен смысл нашей борьбы. До сегодняшнего дня ленинское напутствие звучит у меня в ушах, как будто я вновь стою перед Владимиром Ильичем и на его глазах принимаю из рук командира Красное знамя.
Ленина я видел еще один раз. Вопреки ожиданиям, мы задержались в Москве. Наш интернациональный батальон встречал Первое мая в столице Советской республики. Помню, Ленин говорил тогда о нас, о бывших военнопленных, которые вступили в ряды Красной Армии. Он говорил, что все мы — братья, будь то трудящиеся Германии, Польши, России или других стран.
Вскоре после праздника мы отправились на фронт. Тысячи москвичей пришли проводить нас. Люди плакали. «Возвращайтесь с победой!» — кричали они нам. Я, шедший во главе батальона, нес Красное знамя — то знамя, которое вручил нам сам Ленин...
На многих фронтах побывал я, многое пережил, но всякий раз вспоминал я ленинские слова: «Идите воевать и освобождать народ!» Это не только приказ, это был голос сердца.
Альфред Курелла
ПЕРВОЕ МАЯ 1919 ГОДА
Немецкий писатель и публицист Альфред Курелла неоднократно бывал в Советском Союзе. Его воспоминания о Ленино опубликованы в книге «Он мир ото сна пробудил. В. И. Ленин в произведениях немецких писателей»
Многие люди во всех уголках земного шара знают сегодня эту картину: длинное светлое здание, увенчанное зеленым куполом, над которым развевается красное знамя; угловое окно, в котором до недавнего времени по ночам горел свет; выступающие далеко вперед полированные матово-красные гранитные плиты мавзолея около посаженных рядами темных елей, а между мавзолеем и зданием с куполом — древняя кирпичная стена с высокими зубцами, похожими на хвосты ласточек...
На этой стене, между двумя высокими зубцами, стоял в канун 1 мая 1919 года молодой немецкий коммунист и смотрел на расстилавшуюся перед ним Красную площадь.
В то время Красная площадь у подножия стены выглядела не так, как мы привыкли видеть ее сейчас. Тогда там находилась свежая могила: за несколько недель до того здесь был погребен Яков Свердлов — один из тех великих людей социалистической революции, чьи останки покоятся ныне у кремлевской стены.
Перед могилой была возведена высокая, наскоро сколоченная трибуна. И на ней стоял человек. Он не стоял спокойно; он все время двигался в этом маленьком, отведенном для него пространстве, и по его жестам, по его рукам, то энергично выбрасываемым вперед, то будто призывно или вопросительно разводимым в стороны, то отбивающим ритм фразы, и по его голове, которая, казалось, быстро и порывисто меняла положение, — по всему этому можно было понять, что он произносит речь, хотя до зубцов стены его голос доносился неясно.
Вокруг этого голоса стояла такая всеобъемлющая тишина, что отсюда, сверху, можно было ощутить ритм, подобный биению пульса, — ритм тех мыслей оратора, которые держали в напряжении большую толпу, летя над пустым четырехугольником, тянувшимся перед трибуной. Как раз на этом месте только что состоялся небольшой военный парад. Солдаты, одетые не совсем парадно (даже издали было видно, как пестра их одежда), стояли теперь в каре справа от причудливого собора Василия Блаженного. Другие солдаты образовали цепь вокруг освободившегося места, на котором происходил парад, а за ними — огромная толпа людей. Здесь, тесно прижавшись друг к Другу, стояли, не заполняя всей площади, те, кто пришел на майский праздник и кто составлял в то время «всю Москву». К ним, этим людям, был обращен голос оратора, приковавшего к себе со всех сторон десятки тысяч глаз.
И вот речь закончена. Несколько особенно энергичных жестов сопроводили последние слова, и многоголосое эхо будто пробудившейся взволнованной толпы явилось на них ответом.
Человек на трибуне собрался спуститься вниз по ступеням. Из широко распахнутых ворот под большой башней с часами выехал скромный автомобиль. Возгласы немного стихли, и стал слышен небольшой духовой оркестр, медленно завершавший третью строфу «Интернационала».
Но когда невысокий человек спустился к подножию трибуны, куда в тот же момент подъехал автомобиль, толпа прорвала слабый кордон. Увлекая за собой солдат, одушевленных тем же стремлением, что и их братья в рабочей одежде, и совсем не думавших противиться толпе, люди вдруг устремились со всех сторон к человеку, стоявшему у автомобиля. Как от упавшего в воду камня — только в обратном направлении — шли концентрическими кругами людские волны, суживаясь и становясь все гуще. А то, что оставалось единственной серой точкой на светлой мостовой пустого прямоугольника, — автомобиль и усевшийся в него человек, — стало в один миг едва заметным центром почти черной массы, растущей с быстротой ветра, бушующей и клокочущей, которая окружила медленно двигавшийся автомобиль. Человек в машине встал. Он приветственно поднял руку с кепкой навстречу этому океану, а из океана, под беспрерывные взмахи рук и шапок, все громче раздавалось:
— Ленин... Ленин... Ленин...
Все те, кто был на площади, стар и млад, люди в военных куртках и пиджаках, смешавшись в одну пеструю толпу, — все в один момент оказались здесь, и все это единое целое двинулось, кружась и кружась вокруг одной точки, которая была не точкой, а скорее центром этого водоворота, — и все это единое целое плавно покатилось к башне с часами. Затем большие ворота медленно поглотили серый автомобиль, и почти в тот же миг волна стихающего напряжения прошла по толпе от центра к краям, и она, словно лишившись магнетического центра притяжения, распалась в бесформенную массу, постепенно стала крошиться и редеть...