Ласло Рудаш
НА ПЕРВОМ КОНГРЕССЕ КОМИНТЕРНА
Венгерский коммунист Ласло Рудаш был участником вооруженного восстания рабочих Венгрии весной 1919 года, которое привело к образованию Венгерской Советской республики. В августе 1919 года Венгерская Советская республика была задушена международной контрреволюцией.
В середине февраля 1919 года, по поручению Венгерской коммунистической партии и в качестве ее представителя, я отправился вместе с тремя другими товарищами в Москву, чтобы принять участие в работе первого конгресса III Интернационала.
Вскоре после моего прибытия в Москву Ленин пригласил меня к себе. Я отправился в Кремль. Стоявший на часах солдат пропустил только моего провожатого, у которого было удостоверение. Я прождал несколько минут, потом появился Ленин и, взяв меня под руку, ввел внутрь. В первый момент я, естественно, очень растерялся. Я боялся, что не смогу дать удовлетворительные ответы на его вопросы.
Прежде всего Ленин спросил меня, на каком языке я хочу говорить.
— Мы можем говорить по-немецки, по-французски и по-английски. Мне все равно. Я одинаково плохо говорю на всех этих языках, — сказал он.
Я ответил по-немецки, и уже после первой фразы выяснилось, что Ленин не только говорит лучше меня, но вообще в совершенстве владеет этим языком. Его необычайная скромность поразила меня.
Ленин начал разговор о венгерской пролетарской диктатуре и обратился ко мне с вопросом:
— Что это у вас за диктатура, если вы социализируете театры и мюзик-холлы? Неужели это является предметом вашей главнейшей заботы?
Я уверил его в том, что на родине произошло не только это.
Внезапно он перешел к вопросу о слиянии с партией социал-демократов и сказал:
— Я спрашивал у венгерских товарищей, чем они гарантируют прочность этого слияния. Они протелефонировали мне, чтобы я был спокоен, потому что руководители венгерских коммунистов — ученики Маркса и Ленина. Это еще недостаточные гарантии, сказал я довольно желчно. Бывают ученики, которые плохо учат уроки.
Затем товарищ Ленин поинтересовался, имеется ли у венгерской пролетарской диктатуры достаточно сильная поддержка в массах беднейшего крестьянства.
— Сколько в Венгрии сельскохозяйственных рабочих и беднейших крестьян?
Я ответил, что, согласно довоенным данным, таких крестьян в Венгрии четыре миллиона.
— Так много? — удивленно спросил Ленин, и в голосе его прозвучало сильное сомнение. — Будьте осторожны, — очень серьезно сказал он. — Я не признаю шуток в таких делах. Вчера у меня был руководитель коммунистической партии соседней с вами страны. На такой же мой вопрос, относящийся к его собственной стране, он не смог дать ответа. Что это за коммунист, который не знает соотношения классовых сил на своей родине и особенно не знает, сколько пролетариев и крестьян-полупролетариев живет в стране? Не думайте, что достаточно сказать мне цифру, не будучи уверенным в ее точности. Лучше признайтесь, что не знаете. — Он глядел на меня испытующим взглядом.
Я уверил его, что, если цифра и не совсем точна, она все же соответствует действительности. Ленин закончил разговор об этом, сказав, что потом все проверит.
— Горе вам, — уже мягче сказал он, — если окажется, что это не так! (Замечу здесь, что позднее товарищ Ленин действительно проверил полученные от меня данные и однажды, когда Тибор Самуэли был в Москве, передал мне с ним ответ, который. гласил: «Ваша честь восстановлена!»).
Я попросил его написать письмо венгерским рабочим и побудить их своим авторитетом к революционной выдержке.
— Этого я не могу сделать, — сказал он. — Я не могу вмешиваться во внутренние дела других стран. Особенно, если я недостаточно знаком с внутренними условиями.
Позднее он написал приветствие, и Самуэли привез его с собой в Будапешт.
Может быть, не надо подчеркивать этого, но встреча с Лениным явилась одним из самых значительных событий моей жизни, и я бережно храню ее в памяти. Ленин сумел еще в начале разговора рассеять во мне — простом члене партии — робость, которую я ощущал. Несколькими минутами позже я уже чувствовал только, что говорю с более опытным старшим товарищем. Огромное впечатление произвела на меня его чрезвычайная, бросающаяся в глаза скромность и не меньшее впечатление — его серьезный, колючий взгляд, когда он думал, что я неискренен с ним и не хочу признаться в своей неосведомленности. Часто во время разговора его лицо озарялось улыбкой. Я узнал Ленина — человечного, строгого и сердечного, такого, каким можно увидеть человека только при личной встрече.
Уильям Гуд
ЛЕНИН
Английский педагог и общественный деятель Уильям Гуд в 1918 году приехал в Москву в качестве корреспондента газеты «Манчестер гардиан» и был принят В. И. Лениным. В своих статьях и выступлениях Гуд с восторгом рассказывал о Советской России, он был одним из активных участников движения «Руки прочь от Советской России!» в период л иностранной интервенции.
В сравнении с тем блестящим светом, которым близкие друзья Ленина могут осветить его жизнь, моя дань ему будет подобна огоньку спички. Но как и спичка, поднесенная к картине, открывает внезапно то тут, то там какую-нибудь черту, так и мои несколько слов могут, быть может, бросить слабый луч на какую-нибудь особенную черточку Ленина, которой могли бы не заметить другие.
Ведь я был чужой, иностранец, и только два раза столкнулся с ним. Это было летом 1919 года, когда положение России было очень трудное. Работая над своей книгой о России, которую я приготовил для «Манчестер гардиан», я встретил великодушную помощь со стороны официальных лиц нового правительства, но я очень желал свидания с самим Лениным, как ввиду его положения, так и ввиду тех фантастических историй, которые распространялись о нем на Западе.
Но прежде чем произошло свидание, я уже увидел его на Московской учительской конференции. Странно теперь вспомнить впечатление, какое он произвел на меня. Спокойно, просто, без всяких ораторских приемов, он подчинил и завладел аудиторией. Неуклонной логикой он заставил понять его точку зрения. Казалось, что он интуитивно понимает мысль своих слушателей. Я сразу почувствовал, что он необыкновенный человек. Но больше, чем когда- либо, я почувствовал это при свидании с ним в Кремле.
Я поднялся по лестнице, прошел переднюю, комнату сотрудников, зал заседаний и очутился в кабинете Ленина — простой рабочей комнате. Она была пуста. На письменном столе лежала раскрытая книга — «Огонь» Анри Барбюса, которую читал Ленин и на которой он делал пометки карандашом. Пока я ожидал, я прочел в книге первую главу, которую он только что окончил. Дверь открылась. Он вошел быстрыми шагами и поздоровался со мной. Слово приветствия, теплое рукопожатие, и я начал говорить, употребляя невольно язык книги, которую только что читал, — французский.
«Если вам все равно, то я предпочел бы разговаривать по-английски», — сказал он. Я был так изумлен, что воскликнул: «О, небо! Я не знал, что вы понимаете по-английски». Он возразил: «Если вы будете говорить медленно и ясно, то я не сделаю ни одной ошибки». Разговор продолжался, я задавал вопросы, на которые получал ответы, разбирались важные дела, — все это на английском языке, и ни разу Ленин не сбился. Он обещал и ни разу не сделал ни одной ошибки.
Я не вхожу в сущность этой беседы, она теперь является достоянием истории. Но то, о чем я хочу вспомнить, это — сам человек. Во время разговора я отметил замечательную форму его головы, спокойную, ироническую улыбку, которая играла на его лице, искры юмора в его глазах. Выражение его лица в этот день было спокойное, хотя я представлял себе, что временами он мог хмуриться холодно и строго. Легко понять, как жадно я всматривался в него, как старательно замечал выражения, менявшиеся на его лице. Ведь я смотрел на человека, о котором больше всего говорилось на земле, на гения революции, которая потрясла мир.
Впечатление мощи, исходившее от него, углублялось непосредственной силой его речи. Что ему нужно было сказать, он говорил прямо, ясно, без всяких туманных слов. В разговоре с Лениным не могло быть никаких недоразумений, никто не мог уйти под ложным впечатлением. Слишком ясен, слишком прям был он для этого.
По силе его речи, по энергии, которая, казалось, исходила от него, по живости выражения его лица я начинал составлять, раньше чем окончилась беседа, некоторое представление о том, что люди называли магнетизмом Ленина. И я понял источник той силы, благодаря которой он овладевал умами людей.
На меня же он произвел впечатление, которое не изгладится никогда.
Перед тем, как расстаться, он надписал для меня по-русски и по-английски свою фотографическую карточку, изображавшую его стоящим во дворе Кремля: чудесную фотографию, которую я первый привез в Западную Европу. Я оставил Владимира Ильича Ленина, которого мне не суждено было более увидеть живым.
В течение своей жизни я встречался в разных странах с людьми, которых называли великими. Ни об одном я не сказал бы того, что с полным правом могу сказать про Ленина:
Он человек был подлинный; ни в ком
Я равного ему уж не увижу.
(Шекспир)
Клара Цеткин
ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕНИНЕ
Клара Цеткин (1857—1933) — выдающийся деятель германского и международного рабочего движения. Возглавляла пролетарское движение женщин в Германии, вела работу в международных женских социалистических организациях. С 1919 года — член Коммунистической партии Германии и член ЦК КПГ. С 1921 года—член президиума ИККИ. Умерла в Москве, похоронена на Красной площади.
Я считаю своим долгом поделиться со всеми отрывками из сокровищницы моих личных воспоминаний о незабвенном вожде и друге. Это — долг по отношению к Владимиру Ильичу. Это — долг по отношению к тем, кому была отдана вся его деятельность: пролетариям, трудящимся, эксплуатируемым, подневольным всего мира, которых охватило его любящее сердце и которых его гордая мысль рассматривала как революционных борцов и творцов более высокого общественного строя.
Впервые после того, как разразилась потрясшая весь мир русская революция, я встретилась с Лениным ранней осенью 1920 года. Это было сейчас же после моего приезда в Москву, во время одного партийного заседания, — если память мне не изменяет, в Свердловском зале в Кремле. Ленин показался мне не изменившимся, почти не постаревшим. Я могла бы поклясться, что на нем был тот же скромный, тщательно вычищенный пиджак, который я видела на нем при первой нашей встрече в 1907 году на всемирном конгрессе II Интернационала в Штутгарте. Роза Люксембург1, отличавшаяся метким глазом художника, подмечавшим все характерное, указала мне тогда на Ленина со словами: «Взгляни хорошенько на этого человека. Это — Ленин. Обрати внимание на его упрямый, своевольный череп».
В своем поведении и в своих выступлениях Ленин остался таким же, как прежде. Дебаты становились порой очень оживленными, даже страстными. Как и раньше, во время конгрессов II Интернационала, Ленин проявлял чрезвычайное внимание к ходу дебатов, большое самообладание и спокойствие, в котором чувствовалась внутренняя сосредоточенность, энергия и эластичность. Это доказывали его восклицания, отдельные замечания и более пространные речи, произносимые им, когда он брал слово. От его острого взгляда и ясного ума, казалось, не могло ускользнуть ничто, заслуживающее внимания. Мне бросилась в глаза тогда на собрании, — как, впрочем, и всегда впоследствии,— самая характерная черта Ленина: простота и сердечность, естественность во всех его отношениях ко всем товарищам. Я говорю «естественность», так как я вынесла вполне определенное впечатление, что этот человек не может вести себя иначе, чем он себя ведет. Его отношение к товарищам — естественное выражение всего его внутреннего существа.
Ленин был бесспорным вождем партии, которая сознательно вступила в бой за власть, указывая цель и путь русскому пролетариату и крестьянству. Облеченная их доверием, она управляет страной и осуществляет диктатуру пролетариата. Ленин был руководителем великой страны, которая стала первым в мире пролетарским государством. Его мысли и воля жили в миллионах людей и за пределами Советской России. Его мнение по любому вопросу было решающим в стране, имя его было символом надежды и освобождения повсюду, где существуют гнет и рабство.
«Товарищ Ленин ведет нас к коммунизму. Как бы тяжело нам ни было, мы выдержим», — заявляли русские рабочие. Они, имея перед своим духовным взором идеальное царство высшего человеческого общества, спешили, голодая, замерзая, на фронт или же напрягали чрезвычайные усилия, чтобы среди невероятных трудностей восстановить хозяйственную жизнь страны.
«Нам нечего бояться, что помещики вернутся и отберут у нас землю. Ильич и большевики с красноармейцами выручат нас»,—так рассуждали крестьяне, земельная нужда которых была удовлетворена. «Да здравствует Ленин!» — часто красовалась надпись на многих церковных стенах в Италии: это было проявлением восторженного удивления какого-нибудь пролетария, который в лице русской революции приветствовал свою собственную освободительницу. Вокруг имени Ленина как в Америке, так и в Японии и Индии объединялись все восставшие против власти собственников.
Как просто и скромно было выступление Ленина, который уже имел позади себя совершенный им гигантский исторический труд и на котором лежало колоссальное бремя безграничного доверия, самой тяжелой ответственности и никогда не прекращающейся работы! Он целиком сливался с массой товарищей, был однороден с ней, был одним из многих. Он не хотел ни одним жестом, ни выражением лица оказывать давление в качестве «руководящей личности». Подобный прием был ему совершенно чужд, так как он действительно был ярко выраженной личностью. Курьеры беспрерывно доставляли сообщения из различных учреждений — гражданских и военных,—он очень часто тут же давал ответ в нескольких быстро набросанных строках. Для всякого у Ленина была дружеская улыбка и кивок, и это всегда вызывало в ответ радостное выражение лица у того, к кому они относились. Во время заседаний он время от времени, не вызывая ничьего внимания, сговаривался по разным вопросам с тем или иным ответственным товарищем. Во время перерыва Ленину приходилось выдерживать настоящую атаку: его обступали со всех сторон товарищи — мужчины и женщины — питерцы, москвичи, а также из самых различных центров движения. Особенно много молодых товарищей обступало его: «Владимир Ильич, пожалуйста...», «Товарищ Ленин, вы не должны отказать», «...Мы, Ильич, хорошо знаем, что вы... но...» В таком роде сыплется град просьб, запросов, предложений.
Ленин выслушивал и отвечал всем с неистощимым, трогательным терпением. Он чутко прислушивался и всегда был готов помочь в партийной работе или личном горе. Глядя на него, как он относился к молодежи, сердце радовалось: чисто товарищеское отношение, свободное от какого-либо педантизма, наставнического тона или высокомерия, продиктованного тем, что пожилой возраст будто бы сам по себе является каким-то несравненным преимуществом и добродетелью.
Ленин вел себя, как ведет себя равный в среде равных, с которыми он связан всеми фибрами своего сердца. В нем не было и следа «человека власти», его авторитет в партии был авторитетом идеальнейшего вождя и товарища, перед превосходством которого склоняешься в силу сознания, что он всегда поймет и, в свою очередь, хочет быть понятым.
* * *
При моем первом посещении семьи Ленина еще углубилось впечатление от него, полученное мною на партийной конференции и усилившееся с тех пор после ряда бесед с ним. Ленин жил в Кремле. Прежде чем к нему попасть, нужно было пройти мимо нескольких караульных постов — предосторожность, объяснявшаяся не прекращавшимися в ту пору контрреволюционными террористическими покушениями на вождей революции. Ленин, когда это нужно было, принимал и в великолепных: государственных апартаментах. Однако его частная квартира отличалась крайней простотой и непритязательностью. Мне случалось часто бывать в квартирах рабочих, которые были богаче обставлены, чем квартира «всесильного московского диктатора».
Я застала жену и сестру Ленина за ужином, к которому я тотчас же была приглашена самым сердечным образом. Это был скромный ужин любого среднего советского служащего того времени. Он состоял из чая, черного хлеба, масла, сыра. Потом сестра должна была «в честь гостя» поискать, нет ли чего «сладкого», и, к счастью, нашлась небольшая банка с вареньем. Как известно, крестьяне доставляли в изобилии «своему Ильичу» белую муку, сало, яйца, фрукты и т. п.; известно также, что из всего этого ничего не оставалось в доме у Ленина. Все посылалось в больницы и детские приюты, так как семья Ленина строго придерживалась принципа жить в тех же условиях, что и трудящиеся массы.
Я не видела Крупскую, жену Ленина, с марта 1915 года, когда происходила международная женская социалистическая конференция в Берне. Ее симпатичное лицо с мягкими добрыми глазами носило на себе неизгладимые следы предательской болезни, которая ее подтачивала. Но, за исключением этого обстоятельства, она оставалась такой же, а именно — воплощением прямоты, простоты и какой-то чисто пуританской скромности. Со своими гладко назад причесанными волосами, собранными на затылке в бесхитростный узел, в своем простом платье, она производила впечатление изнуренной жены рабочего, вечно озабоченной мыслью, как бы успеть, как бы не потерять времени.
...Ее соединяла с Лениным самая искренняя общность взглядов на цель и смысл жизни. Она была правой рукой Ленина, его главный и лучший секретарь, его убежденнейший идейный товарищ, самая сведущая истолковательница его воззрений, одинаково неутомимая как в том, чтобы умно и тактично вербовать друзей и приверженцев, так и в том, чтобы пропагандировать его идеи в рабочей среде. Наряду с этим она имела свою особую сферу деятельности, которой она отдавалась всей душой, — дело народного образования и воспитания.
Было бы оскорбительно и смешно предполагать, что т. Крупская в Кремле играла роль «жены Ленина». Она работала, несла заботы вместе с ним, пеклась о нем, как она делала это всю свою жизнь, делала тогда, когда условия нелегальной жизни и самые тяжелые преследования разделяли их друг от друга. С чисто материнской заботливостью, — нужно указать, что сестра Ленина помогала ей в этом самым любовным образом, — превращала она ленинское жилище в «родной очаг» в самом благородном смысле этого слова. Конечно, не в смысле немецкого мещанства, а в смысле той духовной атмосферы, которая его наполняла и которая служила отражением отношений, соединявших между собой живущих и работающих здесь людей. Получалось впечатление, что в этих отношениях все было настроено на исключительный тон правды, искренности, понимания и сердечности. Хотя я до той минуты лично мало была знакома с т: Крупской, я тотчас же почувствовала себя в ее обществе и под ее дружеским попечением как дома. Когда пришел Ленин и когда несколько позже появилась большая кошка, весело приветствуемая всей семьей, — она прыгнула на плечи к «страшному вождю террористов» и потом свернулась в удобной позе на коленях у него, — то мне казалось, что я у себя дома или у Розы Люксембург с ее ставшей памятной для друзей кошкой Мими.
Ленин застал нас, трех женщин, беседующими по вопросам искусства, просвещения и воспитания. Я как раз в этот момент высказывала свое восторженное удивление перед единственной, в своем роде титанической, культурной работой большевиков, перед расцветом в стране творческих сил, стремящихся проложить новые пути искусству и воспитанию. При этом я не скрывала своего впечатления, что довольно часто приходится наблюдать много неуверенности и неясных нащупываний, пробных шагов и что наряду со страстными поисками нового содержания, новых форм, новых путей в области культурной жизни имеет иногда место и искусственное «модничанье» и подражание западным образцам. Ленин тотчас же очень живо вмешался в разговор.
— Пробуждение новых сил, работа их над тем, чтобы создать в Советской России новое искусство и культуру, — сказал он, — это — хорошо, очень хорошо. Бурный темп их развития понятен и полезен. Мы должны нагнать то, что было упущено в течение столетий, и мы хотим этого. Хаотическое брожение, лихорадочные искания новых лозунгов, лозунги, провозглашающие сегодня «осанну»2 по отношению к определенным течениям в искусстве и в области мысли, а завтра кричащие «распни его», — все это неизбежно.
Революция развязывает все скованные до того силы и гонит их из глубин на поверхность жизни. Вот вам один пример из многих. Подумайте о том влиянии, которое оказывали на развитие нашей живописи, скульптуры и архитектуры мода и прихоти царского двора, равно как вкус и причуды господ аристократов и буржуазии. В обществе, базирующемся на частной собственности, художник производит товары для рынка, он нуждается в покупателях. Наша революция освободила художников от гнета этих весьма прозаических условий. Она превратила Советское государство в их защитника и заказчика. Каждый художник, всякий, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего.
Но, понятно, мы — коммунисты. Мы не должны стоять, сложа руки, и давать хаосу развиваться, куда хочешь. Мы должны вполне планомерно руководить этим процессом и формировать его результаты. Мы еще далеки от этого, очень далеки. Мне кажется, что и мы имеем наших докторов Карлштадтов3. Мы чересчур большие «ниспровергатели в живописи». Красивое нужно сохранить, взять его как образец, исходить из него, даже если оно «старое». Почему нам нужно отворачиваться от истинно прекрасного, отказываться от него, как от исходного пункта для дальнейшего развития, только на том основании, что оно «старо»? Почему надо преклоняться перед новым, как перед богом, которому надо покориться только потому, что это «ново»? Бессмыслица, сплошная бессмыслица! Здесь много лицемерия и, конечно, бессознательного почтения к художественной моде, господствующей на Западе. Мы хорошие революционеры, но мы чувствуем себя почему-то обязанными доказать, что мы тоже стоим «на высоте современной культуры». Я же имею смелость заявить себя «варваром». Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости.
Я не могла удержаться и созналась, что и мне не хватает органа восприятия, чтобы понять, почему художественным выражением вдохновенной души должны служить треугольники вместо носа и почему революционное стремление к активности должно превратить тело человека, в котором органы связаны в одно сложное целое, в какой-то мягкий, бесформенный мешок, поставленный на двух ходулях, с двумя вилками по пяти зубцов в каждой.
Ленин от души расхохотался.
— Да, дорогая Клара, ничего не поделаешь, мы оба старые. Для нас достаточно, что мы, по крайней мере, в революции остаемся молодыми и находимся в первых рядах. За новым искусством нам не угнаться, мы будем ковылять позади.
Но, — продолжал Ленин, важно не наше мнение об искусстве. Важно также не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе? Я понимаю это, само собою разумеется, не только в буквальном смысле слова, но и фигурально: мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян. Ради них мы должны научиться хозяйничать, считать. Это относится также к области искусства и культуры.
Для того чтобы искусство могло приблизиться к пароду и народ к искусству, мы должны сначала поднять общий образовательный и культурный уровень. Как у нас обстоит дело в этом отношении? Вы восторгаетесь по поводу того колоссального культурного дела, которое мы совершили со времени прихода своего к власти. Конечно, без хвастовства, мы можем сказать, что в этом отношении нами многое, очень многое сделано. Мы не только «снимали головы», как в этом обвиняют нас меньшевики всех стран и на вашей родине — Каутский4, но мы также просвещали головы; мы много голов просветили. Однако «много» только по сравнению с прошедшим, по сравнению с грехами господствовавших тогда классов и клик. Необъятно велика разбуженная и разжигаемая нами жажда рабочих и крестьян к образованию и культуре. Не только в Питере и в Москве, в промышленных центрах, но и далеко за этими пределами, вплоть до самых деревень. А, между тем, мы народ нищий, совершенно нищий. Конечно, мы ведем настоящую упорную войну с безграмотностью. Устраиваем библиотеки, избы-читальни в крупных и малых городах и селах. Организуем самые разнообразные курсы. Устраиваем хорошие спектакли и концерты, рассылаем по всей стране передвижные выставки и «просветительные поезда». Но я повторяю: что это может дать тому многомиллионному населению, которому недостает самого элементарного знания, самой примитивной культуры? В то время как сегодня в Москве, допустим, десять тысяч человек, а завтра еще новых десять тысяч человек придут в восторг, наслаждаясь блестящим спектаклем в театре, — миллионы людей стремятся к тому, чтобы научиться по складам писать свое имя и считать, стремятся приобщиться к культуре, которая обучила бы их тому, что земля шарообразна, а не плоская и что миром управляют законы природы, а не ведьмы и не колдуны совместно с «отцом небесным»!
— Товарищ Ленин, не следует так горько жаловаться на безграмотность,—заметила я.—В некотором отношении она вам облегчила дело революции. Она предохранила мозги рабочего и крестьянина от того, чтобы быть напичканными буржуазными понятиями и воззрениями и захиреть. Ваша пропаганда и агитация бросают семена на девственную почву. Легче сеять и пожинать там, где не приходится предварительно выкорчевывать целый первобытный лес.
— Да, это верно, — возразил Ленин. — Однако только в известных пределах или, вернее сказать, для определенного периода нашей борьбы. Безграмотность уживалась с борьбою за власть, с необходимостью разрушить старый государственный аппарат. Но разве мы разрушаем единственно ради разрушения? Мы разрушаем для того, чтобы воссоздать нечто лучшее. Безграмотность плохо уживается, совершенно не уживается с задачей восстановления. Последнее ведь, согласно Марксу, должно быть делом самих рабочих и, прибавлю, крестьян, если они хотят добиться свободы. Наш советский строй облегчает эту задачу. Благодаря ему в настоящее время тысячи трудящихся из народа учатся в различных Советах и советских органах работать над делом восстановления. Это — мужчины и женщины «в расцвете сил», как у вас принято говорить. Большинство из них выросло при старом режиме и, следовательно, не получило образования и не приобщилось к культуре, но теперь они страстно стремятся к знанию. Мы самым решительным образом ставим себе целью привлекать к советской работе всё новые пласты мужчин и женщин и дать им известное практическое и теоретическое образование. Однако, несмотря на это, мы не можем удовлетворить всю потребность нашу в творческих руководящих силах. Мы вынуждены привлекать бюрократов старого стиля, и в результате у нас образовался бюрократизм. Я его от души ненавижу, не имея, конечно, при этом в виду того или иного отдельного бюрократа. Последний может быть дельным человеком. Но я ненавижу систему. Она парализует и вносит разврат как внизу, так и наверху. Решающим фактором для преодоления и искоренения бюрократизма служит самое широкое образование и воспитание народа.
— Каковы же наши перспективы на будущее? Мы создали великолепные учреждения и провели действительно, хорошие мероприятия с той целью, чтобы пролетарская и крестьянская молодежь могла учиться, штудировать и усваивать культуру. Но и- тут встает перед нами тот же мучительный вопрос: что значит все это для такого большого населения, как наше? Еще хуже того: у нас далеко нет достаточного количества детских садов, приютов и начальных школ. Миллионы детей подрастают без воспитания и образования. Они остаются такими же невежественными и некультурными, как их отцы и деды. Сколько талантов гибнет из-за этого, сколько стремлений к свету подавлено! Это ужасное преступление с точки зрения счастья подрастающего поколения, равносильное расхищению богатств Советского государства, которое должно превратиться в коммунистическое общество. В этом кроется грозная опасность.
В голосе Ленина, обычно столь спокойном, звучало сдержанное негодование.
«Как близко задевает его сердце этот вопрос, — подумала я, — раз он перед нами тремя произносит агитационную речь».
Кто-то из нас, — я не помню, кто именно, — заговорил по поводу некоторых, особенно бросающихся в глаза явлений из области искусства и культуры, объясняя их происхождение «условиями момента». Ленин на это возразил:
— Знаю хорошо! Многие искренне убеждены в том, что panem et circenses («хлебом и зрелищами») можно преодолеть трудности и опасности теперешнего периода. Хлебом — конечно! Что касается зрелищ — пусть их! — не возражаю. Но пусть при этом не забывают, что зрелища — это не настоящее большое искусство, а скорее более или менее красивое развлечение. Не надо при этом забывать, что наши рабочие и крестьяне нисколько не напоминают римского люмпен-пролетариата. Они не содержатся на счет государства, а содержат сами трудом своим государство. Они «делали» революцию и защищали дело последней, проливая потоки крови и принося бесчисленные жертвы. Право, наши рабочие и крестьяне заслуживают чего-то большего, чем зрелищ. Они получили право на настоящее великое искусство. Потому мы в первую очередь выдвигаем самое широкое народное образование и воспитание. Оно создает почву для культуры — конечно, при условии, что вопрос о хлебе разрешен. На этой почве должно вырасти действительно новое, великое коммунистическое искусство, которое создаст форму соответственно своему содержанию. На этом пути нашим «интеллигентам» предстоит разрешить благородные задачи огромной важности. Поняв и разрешив эти задачи, они покрыли бы свой долг перед пролетарской революцией, которая и перед ними широко раскрыла двери, ведущие их на простор из тех низменных жизненных условий, которые так мастерски характеризованы в «Коммунистическом манифесте».
В эту ночь — был уже поздний час — мы коснулись еще и других тем. Но впечатления об этом бледнеют по сравнению с замечаниями, сделанными Лениным по вопросам искусства, культуры, народного образования и воспитания.
«Как искренне и горячо любит он трудящихся, — мелькнуло у меня в мозгу, когда я в эту холодную ночь с разгоряченной головой возвращалась домой. — А между тем находятся люди, которые считают этого человека холодной, рассудочной машиной, принимают его за сухого фанатика формул, знающего людей лишь в качестве «исторических категорий» и бесстрастно играющего ими, как шариками».
Брошенные Лениным замечания так глубоко меня взволновали, что тотчас же в основных чертах я набросала их на бумаге, подобно тому как во время моего первого пребывания на священной революционной земле Советской России день за днем заносила в свой дневник все, что мне казалось заслуживающим внимания.
Примечания:
1 Люксембург Роза (1871—1919) — выдающийся деятель германского и польского рабочего движения, одна из основателей Коммунистической партии Германии. 15 января 1919 года, после поражения в январских боях берлинских рабочих, контрреволюция организовала зверское убийство руководителей Компартии Германии — Розы Люксембург и Карла Либкнехта.
2 Осанна — по евангелию, приветственный возглас при торжественном въезде Христа в Иерусалим.
3 Карлштадт (1480—1541) — видный деятель реформации
4 Каутский Карл (1854—1938) — один из оппортунистических лидеров германской социал-демократии и II Интернационала.
Иван Ольбрахт
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ ЛЕНИНЕ
Иван Ольбрахт (1882—1952) — выдающийся чехословацкий писатель, один из организаторов Коммунистической партии Чехословакии. Участник II конгресса Коминтерна.
Впервые я увидел Владимира Ильича 16 марта 1920 года, вскоре после моего приезда в Страну Советов, в московском Большом театре. Там происходило траурное заседание, посвященное годовщине со дня смерти Якова Михайловича Свердлова, одного из вождей русской революции и организаторов первого государства Советов, рабочих депутатов.
Этого впечатления я не забуду никогда. Театр, один из крупнейших в Европе, — весь в золоте и пурпуре. Балконы и ложи выступают золотыми полукольцами на красном фоне обивки и шелковых занавесей. Расположенная против сцены просторная царская ложа с балдахином, занимающая в высоту два яруса, — тоже сплошь золото и пурпур. И всюду рабочие. Они пришли в кожанках и полушубках, в фуражках, красноармейских шлемах и высоких белых папахах, в шерстяных платках, меховых девичьих шапочках и косынках, пришли как в собственный дом, просто и радостно, заняли все до единого места в партере и пурпурно-золотых ярусах, включая царскую ложу, расселись на стульях в глубине открытой сцены, задник которой представлял собой какой-то синевато-серый готический собор, украшенный колоннами. Между колоннами натянуто широкое кумачовое полотнище с надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А несколько ниже висит обрамленный хвоей портрет Свердлова.
Впереди, за покрытым красной материей длинным столом, занимающим всю сцену, — вожди революции, руководители Коммунистической партии, те, кто заложил фундамент новой эры в истории.
Незадолго до начала заседания на сцену из-за боковой кулисы выходит Ленин. Небольшой, широкоплечий, с русой бородкой, с лысиной и крутым лбом, устремленным вперед, словно готовый протаранить все, что только встанет на пути. Владимиру Ильичу скоро исполнится пятьдесят. Его встретили аплодисментами. Не слишком шумными, скорее дружескими, чем восторженными. Ленин садится на один из свободных стульев за столом президиума — третий или четвертый от края; место совершенно неприметное. Почему? Да потому, что он здесь среди товарищей, с которыми уже двадцать пять лет работает вместе, которых хорошо знает и которые так же хорошо знают его.
Председатель открывает собрание краткой речью. Ленин смотрит на часы, проводит рукой по лысине, затем трогает рукой полные губы, оборачивается к кому-то назад и что-то говорит. Я гляжу на этого могущественнейшего в мире человека. Все его портреты неудачны. Они придают прищуренным глазам Ленина какое-то саркастическое выражение, которое отсутствует в его лице, и не говорят, что у него светлые волосы. От уголков глаз Ильича веером расходятся морщинки.
Товарищ Ленин! Не больше, но и не меньше. Человек, которого эпоха вывела из чердачных каморок и музейных библиотек эмиграции и поставила в центр событий мировой истории.
Он, которого из недр своих подняла масса людей, чтобы в его ясных, твердых, как удар колокола, словах выразить свой нестройный крик, чтобы из мутного хаоса разрозненных помыслов он смог выковать идею, чтобы он руководил ими, сплотил их и вместе с ними завоевал мир.
И вот он встает и выходит на авансцену. Одет Ленин, как рабочий с какого-нибудь чистого производства: коричневый пиджак, порыжевшие, собравшиеся в складки брюки. Он берет слово и весь как-то становится тверже, как бы еще собраннее. Голос у него сильный и звучный, но несколько приглушенный. Так бывает у людей, которые слишком часто напрягают голосовые связки, выступая на митингах. Но возможно также, что это последствия ранения в легкие, которое нанесла ему в позапрошлом году на заводе Михельсона эсерка Каплан. Ленин говорит о Свердлове. Его фразы спокойны, выразительны; они одинаково четки и ясны, ибо все, что он произносит, важно: не нужно ничего особенно подчеркивать и нет ничего лишнего. Таковы же и его жесты: категорические, не допускающие сомнений. Сжатые кулаки поднимаются и опускаются в такт речи; несколько плавных, широких движений указательным пальцем; решительный взмах руки — страсть, выкристаллизовавшаяся в закон. Ее выгранила тюрьма, она окрепла в изгнании, была отточена под виселицей брата и под виселицами товарищей, закалилась в кровавых кострах контрреволюции.
Но только ли о Свердлове говорит Ленин?
Да, имя этого замечательного человека оратор называет несколько раз; вот и теперь Владимир Ильич вспоминает о том, каким блестящим организатором был Яков Михайлович. Но, произнеся эту фразу, Ленин переходит к вопросу о значении организации и дисциплины. Только они могут привести русский пролетариат к победе. Без организации и дисциплины, без их постоянного укрепления невозможно завершить строительство Советского государства и обеспечить победу рабочего класса во всем мире!
Ведь кем был Свердлов, соратник и друг Ленина? Детищем эпохи, одним из многих, таким же солдатом революции. Как и Ленин, солдат революции, он был рожден ею и ей принадлежал.
Оратор рассказывает, что с людьми, которых Яков Михайлович умел так хорошо подбирать и расставлять по местам, он знакомился не в салонах и не на банкетах, как это принято на Западе, а в тюрьмах и на этапах, в Сибири и в эмиграции. Такое упоминание необходимо для того, чтобы подчеркнуть различие между Россией с ее старыми революционными традициями и остальной Европой, поскольку вообще необходимо сказать о Западе, о политике Антанты, исполненной ненависти к пролетарской революции, об агентах буржуазии в среде европейских лжесоциалистов, о попытке переворота в Германии, о сообщениях, полученных в этой связи сегодня вечером Советским правительством, о надеждах и реальных возможностях немецкой корниловщины. Ленин живет только настоящим и будущим. Революция для него всё: только к ней прикованы его мысли, только о ней он говорит, только ее духом он живет...
Он напоминает массам о необходимости организации труда, и его спокойные, выразительные слова, его категорические жесты говорят: так, так и так! Речь его убедительна; ничто ей так не чуждо, как лесть: это язык элементарнейших истин и опыта. Он не терпит фразерства. Революции не оставляют непроверенной ни одной «фразы», и в этом — одна из самых прекрасных их особенностей... И массы слушают Ленина. Кажется, что перед тобой огромный бронзовый барельеф застывших в неподвижности голов и бюстов. Тысячи взглядов, устремленных из партера и лож, скрещиваются в одной точке...
На всех лицах одинаковая улыбка, тихая, едва заметная, нежная улыбка великой любви. Ведь Ленин — плоть от плоти и кровь от крови этих масс, и уста его ни разу не произнесли слова, которое одновременно не было бы их словом...
Владимир Ильич кончил свою речь и уходит со сцены. Взоры всех присутствующих провожают его до кулис.
И оцепеневшая во время его выступления толпа снова охвачена прибоем повседневной жизни. Зрительный зал волнуется и приходит в движение.
Выступают и другие ораторы, они тоже говорят о покойном Якове Михайловиче Свердлове. Потом оркестр заполняют музыканты, очевидно, те же, которые играли здесь три года назад штабным офицерам, статским генералам и богатым купцам. Начинается концерт. Исполняют «Девятую симфонию», произведения Римского-Корсакова и Чайковского.
Концерт оканчивается пением «Интернационала». Все встают; шапки и папахи, которые до сих пор оставались на головах, сняты, и в московском Большом театре, в пурпурно-золотом театре с шестью ярусами и просторной царской ложей, тысячеголовая толпа рабочих, крестьян и солдат единым могучим хором подхватывает строфы «Интернационала»:
Это есть наш последний
И решительный бой...
Западновропейский пролетариат пока еще поет: «это будет последний и решительный бой». Всего три года назад и они так пели.
За время своего десятимесячного пребывания в Стране Советов я несколько раз видел и слышал товарища Ленина.
Второй конгресс III Интернационала, на котором мне посчастливилось присутствовать, открылся в Петрограде. Затем он продолжал свою работу в Москве. От этого конгресса у меня сохранилось одно дорогое воспоминание — о Ленине, великом историческом деятеле, навсегда оставшемся простым и человечным.
Когда члены Исполнительного Комитета заняли свои места в президиуме, на сцену вышел и товарищ Ленин. Он обвел взглядом огромный зал собрания, потом почему- то вдруг сошел в партер и направился вверх по проходу амфитеатра. Все оборачивались и не сводили с него глаз. Где-то в задних рядах сидел старый друг Ленина, ослепший питерский рабочий-революционер Шелгунов. Это один из самых старых друзей Владимира Ильича, оставшихся еще в живых. Он работал вместе с Лениным в подпольных кружках, принимал участие в большинстве проводившихся тогда политических кампаний, распространял листовки, был в 1895 году в числе первых членов «Союза борьбы», а когда в 1900 году под редакцией Ленина начала выходить «Искра», Шелгунов стал ревностным распространителем газеты. Он принял участие в подготовке Октябрьской революции, но дождался ее уже слепым.
Когда Ленин подходил к его креслу, ослепшего большевика предупредили об этом. Шелгунов встал, сделал два шага навстречу Владимиру Ильичу, и два борца крепко расцеловались. Вот и все. Мне кажется, они не сказали друг другу ни слова. И все же эта встреча была прекрасна своей человечностью. Потом Ленин вернулся на сцену, и вскоре заседание началось.
О Владимире Ильиче у меня осталось еще одно, внешне незначительное, но приятное личное воспоминание.
Я написал пространную статью о положении в Чехословакии для журнала «Интернационал», издававшегося на нескольких языках. По-моему, это было первое обстоятельное сообщение о моей родине. Статья, написанная по поручению чешского Совета, помещавшегося на Кудринской улице, очевидно, была направлена в ЦК партии. Я об этом, впрочем, ничего не знал. Позднее до меня дошло, что ее читал Ленин. Я был очень удивлен, найдя свою статью целиком напечатанной в сборнике «Интернационал». Так Ленин узнал о моем существовании.
В конце весны из Чехословакии прибыла делегация чешских коммунистов, возглавлявшаяся товарищем Шмералем1. Вскоре он был приглашен к Ленину. В книге Шмераля «Правда о Советской России» под датой: пятница, 21 мая — имеется только следующая запись: «Сегодня вечером был у Ленина на его квартире в Кремле». И ни слова больше, хотя остальные главы этой книги весьма обстоятельны. О чем Ленин разговаривал с товарищем Шмералем, так и осталось неизвестным. Но одной подробностью Шмераль поделился со мной.
«Как нравится вашему товарищу Советская Россия? — спросил Ленин. — Жалуется он на что-нибудь?» — «Ну, он, разумеется, восхищен страной Советов», — отвечал Шмераль. Но потом, вспомнив о чем-то, добавил: «Только никак не может достать спичек». Ленин улыбнулся шутке, опустил руку в карман и вынул спичечный коробок: «Вот ему от меня».
Ленинский коробок, конечно, уже пустой, я хранил некоторое время в ящике своего письменного стола. В ту пору в Москве действительно была большая нехватка спичек, и нам с пятого этажа второго Дома Советов приходилось спускаться вниз, где на кухне всегда бурлила горячая вода, и прикуривать свои папиросы-самокрутки от пламени плиты.
Коробок. Мертвый деревянный предмет. Но все же это подарок Ленина. И он был мне очень дорог...
Примечания:
1 Шмераль Богумир (1880—1941) — выдающийся деятель чехословацкого рабочего движения, один из основателей Коммунистической партии Чехословакии.
Марсель Кашен
НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ
Марсель Кашен (род. 1869) — старейшие деятель французского и международного рабочего движения, один из основателей и руководителей Французской коммунистический партии. В 1920 году как делегат Французской социалистической партии присутствовал на II конгрессе Коминтерна в Москве. После конгресса боролся за присоединение социалистический партии к Коминтерну. С 1920 года — член ЦК и Полит- —бюро французской коммунистической партии.
И один из немногих во Франции политических деятелей, которым выпало на долю видеть Ленина и общаться с ним. Дело было в 1920 году, когда под руководством Ленина народы, ныне объединенные в Советском Союзе, приближались к решающей победе. Ленину тогда было уже пятьдесят лет.
...Никто до Ленина не вел человечество через более важный этап исторического развития. Теперь даже в лагере противников ленинизма не оспаривают той истины, что этот великий государственный деятель был выдающейся личностью. Серьезные представители исторической науки отмечают колоссальное историческое значение событий, которыми руководил Ленин начиная с 1917 года — момента падения царизма.
Известно, что Ленин был не только человеком действия, которому не было равных по энергии, но что он обладал также обширными, универсальными знаниями. Следует напомнить, что Ленин признавал большую роль, которую сыграли в прогрессе человечества французские энциклопедисты XVIII века. Он выражал безграничное восхищение людьми и идеями Французской революции 1789—1794 годов. Он был горячим поклонником монтаньяров и якобинцев 1793 года.
Ленин считал Парижскую Коммуну одним из тех событий, которые двигают вперед человеческую историю. В словах, ставших бессмертными, он превозносил героизм парижских рабочих 1871 года...
* * *
Ленин хорошо знал Францию. Он жил во Франции несколько лет во время своего долгого пребывания в эмиграции. Он занимал в Париже очень скромную квартиру из двух комнат в доме № 4 по улице Мари-Роз. Я знавал тогда нескольких большевиков-эмигрантов, которые так же, как и Ленин, жили очень бедно в четырнадцатом округе Парижа.
Мне приходилось встречаться с Лениным на конгрессе II Интернационала в Штутгарте в 1907 году. Он был автором ряда поправок к резолюциям, поправок, замечательных своей последовательной борьбой против империалистической войны.
Я увидел его близко много лет спустя, летом 1920 года, во время моей поездки в Москву, куда я был делегирован единодушным решением социалистического съезда в Страсбурге.
Прибыв в Россию, мы часто встречались и беседовали с руководителями большевистской партии. Мы приехали в Москву для переговоров о возможном вступлении французской социалистической партии в III Интернационал.
19 июня руководители Коммунистического Интернационала во главе с Лениным собрались вместе с нами для обмена мнениями. Ленин взял слово. Говорил он на чистом французском языке.
Он прежде всего поблагодарил социалистическую партию и ее двух представителей за их обращение к III Коммунистическому Интернационалу. Он придавал этому посещению очень большое значение. Он сказал, улыбаясь, что «ждал нас», так как выше всего оценивал замечательную революционную доблесть пролетариата нашей страны.
Он указал, что во Франции не стоит вопрос о немедленной революции. И не это является предметом разговора. Главное — создавать, не теряя времени, предпосылки для действенной борьбы против империалистического режима.
Французской партии, говорил Ленин, нужна газета, которая воспитывала бы рабочий класс и вела его к освобождению. Нужна газета марксистского направления. Что касается пролетарской партии, то в ней необходима строгая дисциплина для всех, и в первую очередь для тех, кто удостоился чести занимать в ней ответственные посты. Надо выковать классовую партию, сплоченную, марксистски воспитанную, дисциплинированную.
Современные войны имеют своим последствием серьезные потрясения, обостряющие классовую борьбу и ускоряющие революцию. Праздно задавать себе вопрос, придет ли революция раньше или позже.
Ленин коснулся нашего заявления, что нам не хватает людей. У нас тоже не хватает людей, сказал он, но мы идем вперед, и люди появляются. Важно питать беспредельную веру в то, что силы пролетариата неисчерпаемы. Вы, французы, должны понять, что в нашей борьбе мы вдохновляемся революциями, совершенными у вас в прошлом. И у вас капитализм уступит место социализму, который проник во все поры капиталистической системы. Ведите пропаганду среди народов, которые ваш империализм подчинил своему гнету, ибо повсюду люди должны свободно распоряжаться собственной судьбой.
Вы говорите: «Это будет тяжело». Нам тоже было тяжело, но мы боролись и победили!
Пять часов продолжалась эта глубоко содержательная и сердечная беседа.
* * *
Накануне возвращения во Францию мы попросили у Ленина свидания, чтобы попрощаться с ним и поделиться нашими впечатлениями. Мы встретились с Лениным 28 июля, и наш разговор продолжался полтора часа. Он принял нас очень дружески в своем небольшом кремлевском кабинете, скромно обставленном, строгом, простом.
Он подробно расспрашивал нас о положении во Франции, которое, впрочем, и без того отлично знал. Ленин повторил нам, что преклоняется перед прошлым нашей страны и пролетариатом Франции. Ленин определял коммунистов как якобинцев, связанных с пролетариатом. И потому он был убежден в том, что во Франции идеи III Интернационала будут иметь успех, поскольку они отражают чистейшие революционные традиции нашей страны.
В тот самый час, когда мы беседовали с Лениным, Красная Армия добивала белопольские банды, вторгшиеся на Украину. Французские и английские империалисты снарядили для Польши отборную дивизию, которой командовал французский генерал Вейган. Эта дивизия была хорошо снабжена оружием последних образцов и большой разрушительной силы. Однако докеры Дюнкерка отказались грузить для этой дивизии пушки и пулеметы, и Ленин просил нас горячо поблагодарить за это трудящихся Франции.
В заключение Ленин сказал, что империалистическая Европа, упорно нападавшая в течение двух с половиной лет на советские республики, потерпела неудачу. Теперь, после поражения империалистов в Польше, Советская Россия получила мирную передышку, и она будет использована для того, чтобы восстановить страну и сделать ее непобедимой.
Ленин спросил, каковы наши впечатления от длительного пребывания в России. Мы ответили, что воспоминания, которые мы сохраним об этом пребывании, неизгладимы. Мы сказали ему, что, несмотря на огромные бедствия, причиненные войной, мы наблюдали во всей стране энтузиазм, веру в будущее и мужество, которые являются верным залогом победы.
Ленин был очень доволен нашим ответом. Он пожелал нам, чтобы Франция вскоре создала большую коммунистическую партию, за успехами которой он будет следить с живейшим вниманием. И уже в конце нашего разговора он выразил сожаление, что не мог беседовать с нами раньше и дольше.
На следующий день мы выехали обратно в Париж, куда прибыли 11 августа, после путешествия через Эстонию, Финляндию, Швецию и Германию.
Вернувшись, мы решили тотчас же дать отчет о нашей поездке французским рабочим. Секретариат партии организовал собрание в парижском цирке — самом большом тогда помещении в городе. К зданию цирка пришло свыше 40 тысяч трудящихся. Мы приложили много труда, чтобы добраться до трибуны, и надо сказать, что никогда до этого Париж не видел народной манифестации более горячей, более захватывающей, более волнующей.
Народ Парижа в течение нескольких часов свидетельствовал свою братскую солидарность с советской революцией, самые обнадеживающие сообщения о которой мы ему принесли после бесед с Лениным.