Ольга Борисовна Лепешинская

ПУТЬ В РЕВОЛЮЦИЮ

Воспоминания старой большевички

(отрывки)

ВЛАДИМИР УЛЬЯНОВ, АДВОКАТ

Это имя я впервые услышала... Но, впрочем, расскажу сначала о том,  что предшествовало дню, когда я впервые увидела этого человека.

Прошло время, когда я приходила в землячество только слушать доклады или танцевать и веселиться. Со всем пылом молодости я включилась в практическую работу. Делать же приходилось многое. Доводилось иногда печатать на гектографе прокламации. Порой нам поручали прятать запрещенную литературу, список которой в те времена был очень велик. Но большую часть времени отнимала работа в политическом Красном Кресте, главной задачей которого была помощь лицам, арестованным и осужденным за политические убеждения, находящимся в тюрьмах и ссылке. Это были те, кто боролся против самодержавия.

Средства политического Красного Креста составлялись из членских взносов и доходов от различных вечеров, концертов, лотерей и т. п. Артисты в этих случаях выступали бесплатно. Доход получался также и от продажи в буфете мороженого, различных сладостей, за которые посетители всегда платили дороже их действительной стоимости. Для того чтобы законспирировать истинные цели таких вечеров, их обычно называли просто благотворительными.

Деньги, собранные политическим Красным Крестом, шли не только на выдачу пособий революционерам. Они шли и на другие виды революционной борьбы. Забегая несколько вперед, скажу, что когда понадобились средства для организации побега моего мужа из ссылки, — средства на это, в размере трехсот рублей, дал Красный Крест.

Я была уже на третьем курсе и жила в одной квартире со своей подругой и однокурсницей Лидой Саблиной. Вместе с нею жил ее брат, студент-политехник Виктор. У нас часто собирались товарищи, студенты, для совместных занятий. Но нередко мы прерывали свою учебную подготовку и увлекались спорами по различным политическим вопросам.

После одного из таких споров студент Львов (имени его я уже не помню) предложил мне вступить в организуемый им марксистский кружок.

В то время в Петербурге среди рабочих и студенчества все чаще возникали такие кружки. В этом проявлялась большая тяга передовых слоев народа к марксизму. Впоследствии именно из таких кружков был создан под руководством Ленина «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В первый период существования в них была в разгаре идейная борьба — революционный марксизм наступал на остатки народничества, разоблачал сущность «струвизма», то есть «легального марксизма».

В этой борьбе отсеивались люди, не имевшие в себе задатков настоящего борца-революционера, и закалялись те, кто впоследствии помогал Ленину создавать большевистскую партию.

Наш кружок, собиравшийся обычно в моей комнате, проработал не один год. Вначале в нем было восемь человек, затем пятеро (в том числе и сам организатор — Львов) отсеялось. Остались — Лидия Николаевна Бархатова, Семен Ефимович Чуцкаев и я.

Занимались мы обычно так: по очереди читали вслух политическую, экономическую и социологическую литературу. Особенно рьяно штудировали «Капитал» Маркса. Никакого руководителя у нас не было.

Лиду Бархатову вовлекла в кружок я. Вместе со мной она училась на Рождественских курсах, и я знала ее как очень скромную и принципиальную девушку. Не могу не вспомнить при этом, что Лида — моя ровесница, — живя в Москве, до глубокой старости отказывалась от пенсии, работала библиотекарем.

Приглашение на вечеринку, о которой говорил Василий Иванович, получили и я, и Лида. Мы этому очень обрадовались, но поскольку вечеринка была нелегальной, пошли туда порознь, дабы не притащить за собой полицейского шпика. О том, что там будет выступать «сам» Струве, мы знали. Но кто будет на этот раз его оппонентом?.. Пробираясь на дачу, расположенную в Лесном (тогда еще пригороде Петербурга), я и думать не могла о том, что услышу там человека, который приобретет в моей дальнейшей жизни столь огромное значение.

В Лесном я углубилась в узкую улочку, густо заросшую акацией, за которой высились раскидистые березы. В прогалы между деревьями виднелись дачные домики с их неизменным мезонином, клумбами и цепной собакой во дворе. Иногда я приостанавливалась и незаметно осматривалась — не тащится ли кто следом. Наконец, найдя нужный мне переулок, я свернула в сторону и подошла к одной из дач.

Вокруг было тихо; и представлялось странным, что в получасе отсюда шумит самый большой город российской империи.

Впрочем, в самой даче оказалось вовсе не так тихо, как вокруг. Я дернула за звонок и на вопрос: «Вам кого?» — ответила условной фразой.

Дверь отворилась — и я оказалась в тесной передней, донельзя завешанной и заваленной одеждой. С вешалки свисали девичьи мантильки и накидки, в углу на столе громоздились студенческие шинели и потертые пальто. Из глубины дома доносился разноголосый шум и говор.

Раздевшись, я прошла дальше. В одной из комнат стоял посреди овальный стол, уставленный дешевыми закусками; с краю поблескивал пузатый самовар. Темнели бутылки с пивом. Это была — по выражению студентов — «мертвецкая», маскировавшая истинные цели собрания. При малейшей тревоге все бросались сюда и начинали мнимую попойку.

Когда я вошла, кучка молодых людей угощалась кто как хотел и кто чем хотел. Другая кучка рассевшихся в вольных позах студентов и курсисток распевала с увлечением, хотя и не очень громко:

Проведемте, друзья, эту ночь веселей...

Наконец все приглашенные собрались, и мы перешли в самую дальнюю комнату дома. Я осмотрелась. Вокруг теснились десятка четыре молодых людей. Среди них я заметила двух-трех «вьюношей» в золотых пенсне с шелковыми шнурочками, в аккуратнейше сшитых мундирчиках, с холеными руками. Держались они с холодным достоинством, словно бы хотели сказать: «Не троньте нас — мы хорошие». Впрочем, они терялись среди остальных — усатых и бородатых студентов с пышными гривами. Большинство было в поношенных пиджачках и куртках со смятыми воротничками. Мы, курсистки, как водится, — в темных, глухих кофточках с гипюровой отделкой, коротко остриженные. Держимся — подчеркнуто независимо.

Струве начал свой доклад. Что скрывать, и для меня и для многих моих коллег — он был своего рода идол. Верили в него, в его речения, в его взгляды и считали, что они-то и есть последнее слово передовой общественной мысли.

— ...Капитализм — не только зло, господа, но и могущественный фактор культурного прогресса; фактор не только разрушающий, но и созидающий, — тоном непререкаемого авторитета изрекал он. — Вся материальная и духовная культура тесно связана с капитализмом. Мы же, — продолжал он, — мним заменить трудную культурную работу целых поколений — построениями собственной «критической мысли»... Господа, картина разорения народа лучше всего показывает нам его культурную беспомощность... Так признаем же, — закончил он с пафосом, — нашу некультурность, господа, и пойдем на выучку к капитализму!

Едва он закончил, как раздались восторженные аплодисменты большинства присутствующих. Выступавшие после Струве ораторы в той или иной форме повторяли его положения. Но вот из толпы слушателей поднялся молодой человек среднего роста, плотный, с высоким открытым лбом и рыжеватыми волосами. Чуть прищуривая умные, проницательные глаза, он вступил в спор со Струве.

— Все отличие народничества от марксизма, господа,— начал он, — состоит в характере критики русского капитализма, в ином его объяснении. Но господин Струве уходит от изображения и выяснения конкретного процесса в область туманных и голословных догм, то есть повторяет ошибку господина Михайловского...

Не смущаясь тем, что Струве поглядывал на него с ироническим видом, оратор говорил о том, что для некоторых — он совершенно очевидно имел в виду Струве и его последователей — разрыв с народничеством означает переход от мещанского или крестьянского социализма не к пролетарскому социализму, а к буржуазному либерализму.

Развивая свою мысль, он чрезвычайно логично и последовательно доказывал, что трактовка Струве вопроса о российском капитализме ничем не отличается от манеры некоторых профессоров рассуждать о судьбах России вообще, верхоглядски, не принимая во внимание путей развития отдельных классов. Он определил рассуждения Струве как узкий объективизм и резко отрицательно оценил «легальный марксизм» за его стремление сгладить классовые противоречия.

— Вы и ваши единомышленники, господин Струве,— сказал он, — выхолащиваете революционное содержание марксизма. Но как же классовая борьба? А где же классовые противоречия?.. — И Ленин прямо заявил, что оправдывать в сегодняшних условиях капитализм — значит, прикрывать корыстные интересы эксплуататоров. Он выразил уверенность, что рабочий класс России не пойдет учиться у капитализма и не превратится в орудие в руках либеральной буржуазии. А в заключение с суровым осуждением заявил:— Если ваша мысль и дальше будет идти в том же направлении, то меня не удивит встреча с вами когда-нибудь по разные стороны баррикад...

В начале выступления этого, говорившего слегка картавя, оратора среди слушателей раздавались реплики: «Это дерзость!» или — «Да как он смеет!?» Но постепенно установилась тишина. Все слушали со вниманием; и по мере того как внимание покоренных логичной речью слушателей к словам выступавшего возрастало, — внешний апломб и высокомерие Струве спадали.

— Кто он? — спрашивали присутствующие друг у друга и тут же шепотом передавали: — Владимир Ульянов, адвокат...

Выступление Владимира Ильича на этой нелегальной вечеринке я — да и не только я — слушала, как зачарованная. Поражало его необыкновенно глубокое знание Маркса. Положения Маркса он приводил не абстрактно, а применительно к политическим и экономическим условиям тогдашней российской действительности. Его речь была полна горячей веры в победу рабочего класса.

Для меня имя Ульянова стало с того вечера неотделимым от революционного марксизма. Наконец-то я отчетливо и ясно поняла его сущность.

На той же вечеринке Ленин предложил Струве продолжить дискуссию — и не только устно, но и в печати. Струве принял этот вызов и вскоре выпустил книгу об экономических теориях народников. Ленин не заставил себя ожидать. Он дал критику книги Струве в реферате «Отражение марксизма в буржуазной литературе», прочитанном в небольшом кругу марксистов осенью того же 1894 года и положенном затем в основу его большого труда «Экономическое содержание народничества и критики его в книге г. Струве».

Этот труд был напечатан в сборнике «Материалы к характеристике хозяйственного развития» за подписью «К. Тулин». Сборник побывал и у меня в руках. Меня заинтересовало, что же пишет о Струве неизвестный мне Тулин?.. Но когда я начала читать, меня поразило сходство стиля статьи со стилем и содержанием выступления молодого адвоката в Лесном. Я поняла, что Тулин и Ульянов — одно лицо. В том, что это именно так, я убедилась позже.

 

Я ВСТРЕЧАЮСЬ С ОЛИНЫМ

Олин — это подпольная кличка моего мужа старого большевика и революционера Пантелеймона Николаевича Лепешинского. Но кличка эта появилась у него не тогда, когда мы с ним впервые встретились, а —позднее. В 1894 году я знала его только как Лепешинского.

Вот как это получилось.

Наш марксистский кружок продолжал собираться главным образом для изучения вопросов политической экономии. Теперь я уже разбиралась же только в теориях Адама Смита и Давида Рикардо, но и в Марксе и считала себя убежденной марксисткой. Единственное, чего мне не хватало, — это практической революционной борьбы.

А пока я стремилась везде где можно горячо отстаивать принципы марксизма, не останавливаясь и перед столкновением с близкими мне людьми.

Особенно часто приходилось мне вступать в споры с братом Лиды Саблиной — Виктором. Он был завзятый народник и не раз пытался совратить меня в свою веру. Нас с ним связывали довольно дружеские отношения, настолько дружеские, что товарищи видели в нас будущих супругов; и кто знает, быть может, так бы оно и получилось, но различие в политических воззрениях все более и более отдаляло нас друг от друга.

Спустя короткое время после вечеринки в Лесном я узнала о существовании в Петербурге группы социал-демократов, которые называли себя «стариками». В нее входили Кржижановский, Старков, Радченко, Запорожец, Невзорова, Крупская, Шелгунов, Ванеев и другие. С 1894 года этой группой начал руководить Владимир Ильич. Но Ленина знали не только члены этой группы, а и многие передовые рабочие и интеллигенты — члены других марксистских кружков, любовь и уважение которых он быстро завоевал.

Группа Ульянова состояла из людей, прошедших серьезную марксистскую выучку и занимавших твердую революционную линию в русском социал-демократическом движении. «Старики» вели непримиримую борьбу как с народниками, так и с «легальными марксистами».

В этой борьбе громадную роль сыграл Ленин. В период, когда народнические журналы, главным образом «Русское богатство», развернули кампанию против марксизма, печатая статьи своих лидеров —Михайловского, Кривенко, Южакова, — обнаружилась непосредственная необходимость выступить против нападок народников в печати. Правда, до этого вышла в свет брошюра Плеханова, направленная против народников, но ее было недостаточно.

По просьбе товарищей Ленин сел за работу над книгой, которая должна была разгромить народническую идеологию, тормозившую ход революционного движения. Написанная в течение весны — лета 1894 года, книга Владимира Ильича «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» дала народникам подлинный бой.

Не было возможности отпечатать ее в типографии. Поэтому рукопись размножали на гектографе. Уже готовые листы книги доставлялись на квартиру Анатолия Ванеева. Там он брошюровал их и переправлял в Технологический институт, где распространением книги занимались студенты.

Читали мы эту книгу запоем; но так как экземпляров было слишком мало, то знакомились с нею группами. Удалось и мне прослушать ее (книгу читали вслух). Марксистские взгляды после этого укрепились во мне еще более. Ленин, с присущей ему простотой и глубиной, показал в своей новой работе подлинное лицо «друзей народа» — народников и определил роль рабочего класса России в грядущей русской революции.

Книга Ленина давала богатейшую пищу для размышлений. Поэтому я с особенной охотой откликнулась на приглашение принять участие в вечеринке, где предстояло обсуждение этой ленинской работы.

В те годы вечеринки были наиболее распространенным средством духовного сближения, обмена мыслями. Но поначалу я пожалела, что пришла на эту вечеринку. Хозяин дома оказался народником; кроме того, тут был Виктор Саблин, отношения с которым у нас становились все более натянутыми.

Сели за стол. Среди присутствующих я заметила человека с пышными темно-каштановыми волосами, зачесанными назад; небольшая густая борода обрамляла выразительное лицо, в ясных голубых глазах светились ум и доброта. Было в этом облике что-то привлекавшее к себе внутренней чистотой и приподнятостью.

Хозяин дома познакомил нас:

— Лепешинский, Пантелеймон Николаевич.

Пожав мне руку, Лепешинский продолжал говорить, видимо с кем-то полемизируя:

— Да разве сами вы не наблюдаете, что марксизм распространяется по всей стране широким потоком? Вспомните-ка, что говорит Ульянов: «Капиталистический путь развития России никем уже не отрицается, разложение деревни — бесспорный факт. От старой доктрины народничества с детской верой в общину остались одни лохмотья...»

Общий разговор продолжался; и мне стало ясным, что Лепешинский близко—хотя и не во всем — подходит к марксизму. Я почувствовала к нему доверие и во время дальнейшей полемики поддерживала его.

— Слышите, Виктор, — сказала я Саблину, — от вашего идейного течения остались одни лохмотья!

— Это никого не убеждает, — раздраженно отозвался Саблин.

— Неверно, — возразил ему Лепешинский. — Книга Ульянова оторвала от народничества многих, особенно молодежь. А впрочем, не секрет, что и сами народники все более прозревают и отказываются от своих заблуждений.

Последняя фраза, видимо, вывела Саблина из себя — и он крикнул:

— Ну это кого как! Разве что таких, как вы!

Но Лепешинского подобный выпад не смутил.

— Я за Ульянова, а там — как хотите, так и понимайте. Я считаю, что Ульянов необычайно счастливо соединил в себе великолепного теоретика и блестящего организатора. Другого такого, как он, — нет!

И на этот раз я поддержала Лепешинского. Спор наверняка продолжался бы, не прерви его хозяин дома.

— Жаль: вина нет, — ввернул он вдруг, — а то подняли бы тост за жениха и невесту.—И он с лукавой улыбкой посмотрел на меня и Саблина.

Я понимала, что это в какой-то мере шутка, однако совсем не хотела, чтобы у присутствующих складывалось неверное представление о моих и Саблина отношениях.

— Вы располагаете неверными сведениями, — спокойно сказала я и добавила иронически: — Это неправда, хотя бы потому, что Саблин считает капитализм в России случайным явлением, а в пролетариате видит только историческое несчастье, с чем я решительно несогласна..

Мое замечание вызвало всеобщее веселье. Все расхохотались. Не смеялся только Саблин. Вскоре мы разошлись. Никаких особых последствий эта вечеринка не имела, если не считать того, что после нее я съехала с квартиры, где жили Саблины, и перебралась к Тоне Розенберг, сестре Г. М. Кржижановского.

Так я познакомилась с Лепешинским-Олиным, с которым год спустя судьба меня вновь столкнула в результате серьезных событий и по-серьезному.

ПАМЯТНЫЙ ДЕКАБРЬ

Опять я окунулась в ставшее уже для меня необходимым как воздух, как хлеб революционное движение, которое в Петербурге к началу 1895 года приняло довольно широкие размеры.

Девяностые годы... Вместе с ростом промышленности увеличивалось число рабочих, разрасталось рабочее движение. Взгляды марксистов на роль рабочего класса в судьбах революции и страны полностью подтверждались жизнью. Российский пролетариат становился серьезной политической силой.

К весне 1895 года количество рабочих и студенческих кружков в различных районах Петербурга значительно выросло. Они охватывали сравнительно обширный круг передовых рабочих и интеллигентов. В то же время происходила своеобразная специализация: создавались кружки пропагандистов. техников, хранителей и переносчиков нелегальной литературы.

Развитие революционного движения требовало объединения всех усилий. Нужно было единство не только идейное, но и организационное. Это и предложил осуществить Ленин. Его предложения сводились к тому, чтобы сгруппировать членов организации по районам и разграничить между ними партийные обязанности. В интересах строжайшей конспирации необходимо было до минимума свести частную переписку.

До этого времени единственной организацией, ведшей революционную марксистскую пропаганду в России, была группа «Освобождение труда», руководимая Плехановым и находившаяся за границей. Следовало установить с нею связь, привлечь ее к работе, договориться о создании собственного марксистского органа печати.

25 апреля (по старому стилю) 1895 года Владимир Ильич уехал в Швейцарию, намереваясь встретиться там с Плехановым. Перед отъездом он распределил свои обязанности между товарищами на случай ареста.

Через свою подругу Тоню Розенберг я познакомилась с ее братом Г. М. Кржижановским и В. В. Старковым, ведшими работу в марксистских кружках под руководством Ленина. Через них — вошла в ту напряженную политическую жизнь, которой жили в это время революционные круги Петербурга.

По поручению Кржижановского и Старкова Тоня и я занимались хранением и распространением нелегальной литературы. Кроме того, мы должны были поддерживать постоянную связь с Александрой Михайловной Калмыковой.

Александра Михайловна была известна как большая общественная деятельница и организатор издания марксистской и научно-популярной литературы. Это был человек неиссякаемой энергии и доброты. Она принимала самое деятельное участие в культурно-просветительной работе среди молодежи и рабочих, занималась чтением лекций в вечерних школах, сотрудничала в комитете грамотности Вольного экономического общества. С группой «Освобождение труда» и с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса» она поддерживала тесную связь и оказывала им всяческую поддержку. Позднее она организовала финансовую помощь для издания «Искры» и «Зари». Владимир Ильич относился к Калмыковой с глубоким уважением и доверием.

Александра Михайловна имела книжный склад и при нем магазин. В условленный час я и Тоня Розенбеог приходили к ней и забирали приготовленную для нас литературу. Затем мы тайно ее распространяли среди молодежи, а то, что не успевали разнести и раздать, — оставляли у себя, запрятав в надежном месте.

Наступила осень 1895 года. В начале сентября из-за границы вернулся в Россию Ленин. Обманув бдительность жандармов, он сумел провезти с собой чемодан с двойным дном, в котором была спрятана нелегальная марксистская литература.

Той же осенью в жизни российской социал-демократии произошло событие исключительной важности: состоялось, под руководством Владимира Ильича, объединение всех петербургских марксистских кружков в единый «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В задачи вновь созданной политической организаций, ставшей фундаментом грядущей массовой пролетарской партии в России, входили: постоянная связь с массовым рабочим движением, практическое руководство им, переход от пропаганды марксизма — к острой, злободневной политической агитации среди рабочих.

По примеру «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», созданного в Петербурге, начали объединяться кружки и в других городах России: Москве, Ярославле, Киеве и т. д. Чтобы укрепить связь между ними, Ленин приступил к организации нелегальной газеты «Рабочее дело». Задачи, стоявшие перед русской социал-демократией — изучать конкретные условия труда на предприятиях, откликаться на каждую забастовку, обличать владельцев фабрик, разъяснять рабочим их права — были также и задачами намеченной к изданию газеты.

В начале декабря руководящая группа «Союза борьбы» обсудила первый номер «Рабочего дела», уже подготовленный к печати. В качестве редактора газеты Владимир Ильич ознакомил присутствующих с материалами номера, а затем один экземпляр этих материалов был вручен Анатолию Ванееву, в обязанности которого входило поддерживать связь с типографией.

Но планам «Союза борьбы» на этот раз не суждено было сбыться. Приняв материалы «Рабочего дела», Ванеев отправился к себе домой. Однако едва он явился туда, как был арестован. И в ту же ночь, с 8 на 9 декабря, полиция схватила значительную часть центральной группы «стариков»— Ленина, Старкова, Кржижановского, Запорожца. Одновременно был арестован и Лепешинский.

Подготовленные к печати материалы газеты «Рабочее дело» попали в руки жандармерии.

Я хорошо помню ту тревожную ночь. В комнату вбежала со слезами Тоня и стала меня будить.

— Что случилось?..

— Вставай скорее, несчастье... Арестованы Глеб, и Василий Васильевич, и Ульянов... все наши... И к нам могут прийти с обыском.

Не теряя ни секунды я вскочила и быстро оделась. История получалась скверная. В нашей комнате скопилась куча нелегальщины. И среди нее немало экземпляров марксистского сборника со статьей Тулина, спасенных от конфискации*. Нельзя было мешкать ни минуты. Не дав себе времени на размышления, мы решили всю литературу уложить в подушечные наволочки и укрыть ее в общежитии, между вещами курсисток. Изданиями небольших размеров мы начинили чулки. Часть приготовленных таким образом узлов и узелков подвесили под шубы, рассчитывая, что на них не обратят внимания; а что касается сборника с ленинской статьей, представлявшего особую ценность, — то мы спрятали его на себе и, опасаясь личного обыска, всю ночь бродили по улицам Петербурга.

Нас с Тоней жандармский набег миновал. Но в течение нескольких дней мы находились в напряженном состоянии, с часу на час ожидая, что к нам могут пожаловать «гости».

Памятным был для меня и всех моих друзей декабрь 1895 года, декабрь, в который самодержавию удалось нанести русскому социал-демократическому движению чувствительный удар. Пришлось вскоре и мне побывать на «Шпалерке» — в тюрьме, где содержались под стражей Ленин, Кржижановский и другие. Но не в качестве арестованной.

* По распоряжению царских властей сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», в котором была напечатана статья Ленина с критикой Струве, был конфискован и предан сожжению. Удалось спасти лишь около ста экземпляров, часть которых хранилась у нас.

НА ПУТИ В КУРАГИНСКОЕ

Получив перевод, я быстро собралась в дорогу. Пантелеймон Николаевич должен был ожидать, пока я устроюсь на новом месте, и после этого переехать ко мне. Дорога лежала через Красноярск. Я приехала туда и неожиданно встретила свою давнюю приятельницу Тоню Розенберг, к тому времени уже ставшую женой Старкова. Вместе со своей матерью она направлялась в село Тесинское, где находился в ссылке В. В. Старков.

Тоня сообщила мне, что сейчас в Красноярске находится Владимир Ильич Ульянов, который приехал из Шушенского полечиться.

— Не сходить ли тебе к нему? — предложила она. Возможность увидеть Ленина привлекала меня. Впечатление от его сильного, яркого выступления против Струве — тогда, в Лесном — сохранилось; но мне казалось неудобным беспокоить человека, с которым я незнакома. Было тут и еще одно обстоятельство.

В Казачинском, в колонии политических ссыльных не раз заходил разговор о руководителе петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Те, кто знали его по совместной революционной работе (например, Ф. В. Ленгник), говорили о нем как о широко образованном марксисте и политическом деятеле общерусского масштаба; но народоволец Арефьев и Пинчук, признавая его качества, приписывали ему почему-то замашки «генеральствующей» личности. Воспоминания об этих разговорах встали в моей памяти, и я заколебалась: не покажется ли мой визит к Ульянову навязчивым.

Во время нашего разговора с Тоней раздался стук в дверь — и на пороге показался сам Владимир Ильич.

Узнав о моем приезде, он, оказывается, сам поспешил разыскать меня. Приветливо поздоровавшись, он просто, как старый знакомый, принялся расспрашивать о жизни казачинской ссыльной колонии, о каждом из ее членов в отдельности. Все интересовало его: и кто чем живет, и каково материальное положение товарищей, каковы взаимоотношения между представителями народовольцев и социал-демократов, он интересовался, не преследует ли ссыльных полиция, занимаются ли они литературной работой.

Искренняя заинтересованность в судьбах людей, человечность проглядывали в каждом его слове. Не прошло и нескольких минут, как от моей стеснительности и нелепых сомнений не осталось и следа. Передо мной был в высшей степени сердечный и обходительный человек. Это умение Ильича сходиться с самыми различными людьми, привлекать их к себе с первого знакомства не раз поражало меня и во время последующих встреч с ним.

Я постаралась ответить на все интересовавшие Ленина вопросы. Рассказала о казачинском житье-бытье, о стычках с урядником.

— Да, да, я слышал об этом, — заметил Владимир Ильич и затем, несколько неожиданно, спросил: — А вы, кажется, едете на новую службу?

Оказывается, он и об этом осведомлен. Меня это не могло не удивить, однако позднее я поняла, что осведомленность Ильича о других ссыльных не была результатом беспредметного любопытства. Дело в том, что находясь в любых условиях, он старался сгруппировать, объединить наиболее последовательных марксистов, подготовить их для дальнейшей революционной работы. Он естественно становился центром, вокруг которого сплачивались другие товарищи. Они-то и информировали его о людях, которые могли быть полезны нашему делу.

— Ну, а муж тоже собирается переехать? — поинтересовался Ленин.

— Если удастся, то обязательно.

— Надо сделать, чтобы удалось, — сочувственно сказал Владимир Ильич. — А в Минусинск, на пароходе, отправимся вместе... Вообще необходимо нам всем быть ближе друг к другу,—добавил он.

По отношению ко мне, готовившейся стать матерью, он проявил себя заботливым и чутким товарищем.

Ильич спросил меня:

— Чего бы вам сейчас хотелось поесть?

Я, смеясь, ответила:

— Мой младенец хочет омаров.

Пошутить так я решилась только потому, что считала просьбу мою невыполнимой. Я была в полной уверенности, что Ильич и не подумает принимать мои слова всерьез. Но не успела я добавить, что шучу, как он схватил фуражку и быстро вышел на улицу. Смотрю — он вскоре возвращается с раздобытыми в каком-то магазине консервами из омаров.

И после этого, собираясь в обратный путь и зная, что я еду в том же направлении, он освободил меня от всяких хлопот, связанных с дальнейшим нашим передвижением до Минусинска: сам позаботился о приобретении билетов, сам закупил продовольствие на дорогу.

Почти сразу же после этой встречи с Лениным, под ее свежим впечатлением, я написала мужу в Казачинск — насколько ошибочным было мое первоначальное представление об Ильиче как о малодоступном человеке и каким приветливым и обаятельным он оказался на самом деле.

...

ВВЕРХ ПО ЕНИСЕЮ С ИЛЬИЧЕМ

О своей поездке в Красноярск, после полуторагодичного пребывания в Шушенском, Ильич вспоминал с удовольствием: «Как ни мало в Красноярске публики, а все-таки после Шуши приятно людей повидать и поразговаривать не об охоте и не о шушенских «новостях»*.

В назначенный день мы двинулись по Енисею из Красноярска в Минусинск. Не помню уж, на каком мы ехали пароходе, но в общем это было какое-то малосильное судно, вяло шлепавшее колесами и медленно двигавшееся против течения могучей сибирской реки. Погода стояла ясная, тихая; и плавание это оказалось отличной прогулкой, j Владимир Ильич, как-то особенно проникновенно и тепло любивший природу и по-человечески просто общавшийся с нею, не уставая любовался окрестностями Красноярска. А окрестности эти и впрямь необычайно живописны! Позднее, находясь в эмиграции в Швейцарии, среди знаменитых Альп, я однако никогда не могла забыть этих чудеснейших мест... Далеко, к самому горизонту, уходит темно-зеленая стена лесов — енисейская тайга. Под набегающим ветром она колышется, словно волны моря. На холмистых и скалистых берегах возвышаются раскидистые кедры и сосны, могучие ели. Вдалеке величественным каменным поясом поднимаются Куйсумские хребты, отроги Саян, а здесь, поближе, как острова, вздымаются знаменитые «Столбы» — гряды причудливых отвесных скал... Необыкновенно хорошо!

В девятиместной каюте вместе с Лениным помещались я, моя воспитанница пятнадцатилетняя девочка Лена Урбанович, Тоня Розенберг с матерью и еще пять незнакомых нам пассажиров. Из соображений конспирации политических разговоров мы не вели.

Выходя изредка на палубу, Ильич любовался дивными видами енисейской природы. Однако здесь он бывал неподолгу, чаще оставался в каюте. Наши места находились по соседству. В один из дней, когда мы оба, расположившись на своих койках, углубились в чтение, я невольно обратила внимание на частый шорох страниц. Я оторвалась от чтения и бросила взгляд на Ленина. То, что я увидела, поразило меня: он читал с необыкновенной быстротой; едва я успевала прочитывать в своей книге несколько строчек, как Владимир Ильич уже перелистывал страницу. Пригляделась к его раскрытой книге, увидела, что она на немецком языке, — и удивленно спросила:

— Владимир Ильич, вы что же, читаете книгу или только просматриваете?

Ильич удивленно поднял глаза.

— Разумеется, читаю. И очень внимательно, заметьте. Она стоит того.

— Да, но разве можно так быстро читать?

— Вот оно что, — улыбнулся Ильич. — Вы правы: я читаю быстро. Но так надо. Я себя приучил к этому. Мне необходимо очень много прочесть. Поэтому медленно мне читать нельзя.

За несколько дней, проведенных на пароходе, Ильич прочитал столько, сколько иной и за пол года не прочтет. Так я впервые столкнулась с изумлявшей многих способностью Ленина необычайно быстро схватывать содержание всякого печатного или рукописного труда, причем прочитанное усваивалось им не как мимолетное впечатление, а прочно, основательно, до мельчайших подробностей. В этом проявлялась колоссальная, ни с чем не сравнимая емкость его ума.

Заметила я тогда и другую особенность его характера: стремление использовать свое время с максимумом полезности. Пустой болтовни — просто так, для времяпрепровождения— он терпеть не мог и в этом отношении был неважным собеседником. Всю дорогу он читал, писал, занимался интересующим его делом. И только во время завтрака, обеда и ужина разговаривал просто так, без видимого дела. Впрочем, потребность в шутке в нем никогда не иссякала; юмор, смех он любил и всегда умел их понять и оценить. В связи с этим припоминается один веселый эпизод из тогдашнего путешествия.

Со мной в Минусинск ехала дочь жившего в Казачинском крестьянина Урбановича — Лена. Девочка эта была большой проказницей. Заметив, что Ильич целыми днями сосредоточенно сидит над книгой, совершенно не обращая внимания на окружающее, она решила над ним пошутить, никому об этом не сказав.

Лена надела чьи-то брюки, мужское пальто и шляпу, взяла тросточку, нацепила на нос пенсне — и неузнаваемо преобразилась в молодого человека. Едва наступили сумерки и Ленин вышел на палубу для вечерней прогулки, как за ним по пятам стала назойливо следовать какая-то странная личность.

Ленин, не видя возможности избавиться от такой внезапно возникшей «тени», прервал прогулку и, возмущенный, вернулся в каюту.

— Черт знает что, — сказал он, — даже и здесь шпионят!

Он хотел еще более возмутиться, заметив, что его преследователь вошел за ним в каюту; но Лена в это время быстро скинула маскарадное одеяние — и раздался общий смех. Веселее и заразительнее всех хохотал сам Ильич.

Медленно тянулся к югу пароход. Далеко позади остались красноярские «Столбы», на которых местная революционная молодежь вывела на самых неприступных и далеко заметных местах революционные лозунги, красовавшиеся там к бессильной злобе жандармов.

Примерно посреди пути у нас возникло непредвиденное затруднение. Стояли жаркие июльские дни, и Енисей изрядно обмелел. Пароход то и дело останавливался в поисках фарватера и намного отстал от расписания. У большинства пассажиров, рассчитывавших на то, что их поездка в Минусинск займет не более трех дней, пришел к концу запас продуктов. Буфета же никакого на борту не имелось. Приходилось потуже затягивать пояса — и все заволновались: как выйти из создавшегося положения? В те времена у крестьян не было в обычае выносить к пароходу продукты для продажи.

Всех выручил Ильич. Со своей всегдашней деликатностью и стремлением помочь людям он — во время очередной остановки из-за мели — заявил, что пойдет в расположенное на берегу село за продуктами.

— Захватите с собой корзинку, — предложила я ему.

— Она мне не понадобится, — сказал Ленин.

Тогда я стала настаивать:

— Возьмите меня с собой. Вы же один не донесете.

Но Ильич снова заявил:

— Не надо, — и, посмеиваясь, быстро скрылся в прибрежных зарослях.

Прошло несколько времени — и мы с палубы видим, как к реке приближается целое шествие. Впереди идет Владимир Ильич, а за ним тянутся вереницей крестьяне: кто с корзиной яиц, кто с мешком хлеба, кто с ведром молока... Пришли и остановились на берегу. Вся публика с парохода мигом бросилась раскупать продукты. Опасность «помереть с голодухи» миновала, и все пассажиры наперебой благодарили Ленина.

В Минусинск мы прибыли только на шестой день. Там мы распрощались. Владимир Ильич уехал в село Шушенское. Тоня с матерью отправились в село Тесинское, а я в свое Курагинское.

……

* В. И. Ленин. Соч., изд. 4, т. 37, стр 117—118.

 

ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что для каждого коммуниста — как бы он ни был стар — одним из самых запомнившихся дней его жизни является день вступления в партию. Никогда не забуду этого дня и я — тем более, что это происходило в такой необычайной, такой своеобразной обстановке...

Семнадцать ссыльных социал-демократов, разбросанных в нескольких селениях Минусинского уезда и отданных под надзор полиции, постоянно и деятельно поддерживали между собой связь. Владимир Ильич имел контакт не только со всеми нами, но и с революционными подпольщиками, оставшимися на свободе. Постоянная переписка с «волей», в которой активнейшим помощником была Надежда Константиновна, держала его в курсе всех событий и вопросов русской политической жизни, волновавших партию.

Вспоминается мне, как однажды он собрал нас, ссыльных марксистов, и сообщил о полученном им с воли важном письме. В этом письме говорилось о состоявшемся в 1898 году в Минске I съезде партии и о том, что съезд наметил издание партийного органа — «Рабочей газеты». Радость Ильича, вызванная важнейшим в истории русского революционного движения событием, была очевидной и нескрываемой.

Обратившись к нам, он с особенным значением подчеркнул, что отныне в России создана рабочая социал-демократическая партия — и наш долг вступить в нее и деятельно участвовать в ее работе. С энтузиазмом откликнулись мы на предложение того, кто уже был для нас признанным вождем. Разумеется, в то время и речи не могло быть о каких-либо членских билетах (мы получили их лишь после Октябрьской революции, в 1918 году), но дело было не в этом. Каждый способен понять ту глубокую гордость, какую испытывали мы от сознания того, что сделались членами Российской социал-демократической рабочей партии.

 

ПРОТЕСТ СЕМНАДЦАТИ

В Ермаковское к Сильвину приехала из Рязани его невеста, учительница Ольга Александровна Папперек, и доставила Владимиру Ильичу какую-то посылочку от его сестры Анны Ильиничны. В посылке оказалось «Кредо» — программа русских оппортунистов-экономистов, написанная Кусковой.

Ознакомившись с этим документом, проповедующим, что рабочие должны довольствоваться экономической борьбой, предоставив политическую буржуазным либералам, Ленин разволновался и горячо на него реагировал. Не откладывая, он тут же набросал проект протеста против новоявленных заповедей оппортунизма.

Протест было решено сделать коллективным — от имени всех социал-демократов, отбывавших ссылку в Минусинском уезде. Местом для собрания избрали Ермаковское — не только потому, что там проживала значительная группа ссыльных, но и потому, что Анатолий Ванеев, живший в Ермаковском, был серьезно болен и не мог передвигаться.

Не так-то просто было обмануть бдительность полиции и собраться всем вместе; но в общем сделать это удалось, одни получили разрешение навестить тяжело больного товарища—Ванеева, другие съехались под предлогом празднования дня рождения моей дочурки Оли.

Наша квартира была более просторной, чем другие, занимаемые ссыльными; поэтому и было решено провести предварительное обсуждение резолюции у нас.

Так и встает перед глазами просто и непритязательно обставленная большая комната в нашей квартире на втором этаже крестьянского бревенчатого дома, где мы собрались. Над столом — висячая керосиновая лампа с плоским жестяным абажуром; по правую сторону от входа, в обоих углах — простые книжные полки; а возле окна — портрет Маркса, нарисованный Лепешинским. На столе — обязательный самовар, кое-какие закуски, а вокруг — кто на деревенской лавке и табуретах, кто на стульях, а кто-то даже на пустом ящике—расселись участники протеста.

Присутствуют петербургский рабочий А. С. Шаповалов, Е. В. Барамзин и Ф. В. Ленгник, приехавшие из Тесинского. Из Минусинска прибыли Г. М. Кржижановский с женой 3. П. Невзоровой, В. В. Старков и А. М. Старкова; из Шушенского— В. И. Ленин и Н. К. Крупская, а также петербургский рабочий Оскар Энгберг. Здесь же «ермаковские» — М. А. Сильвин, Н. Н. Панин, В. К. Курнатовский и я с Пантелеймоном Николаевичем. Всего — пятнадцать человек. Ванеев, прикованный к постели тяжелой болезнью, и его жена Д. В. Труховская, не оставлявшая больного, — отсутствуют.

Кипя сдержанным негодованием, Владимир Ильич говорит о том, что появление программного документа «экономистов» не случайно, что «Кредо» весьма симптоматично и опасно, что пройти мимо этого явления нельзя. «Экономизм»— болезнь нашей социал-демократии, болезнь, с которой нужно решительно бороться. Его «символ веры» начинается с ложного утверждения, что в предшествующих революционных событиях, имевших место на Западе, рабочие — не участвовали. В качестве наиболее активной революционной силы выступала якобы только буржуазия, а рабочий класс борьбу за политические свободы не вел...

Ленина мы все слушали с напряженным вниманием. Он же, четко и определенно формулируя мысли, продолжал анализировать сущность «Кредо».

В «Кредо» утверждалось, что русские рабочие — в силу своей малокультурности, невежественности и забитости — неспособны к самостоятельному ведению политической борьбы с самодержавием. По этой причине им предлагали стать на путь исключительно экономической борьбы, на путь реформизма. В основе «Кредо» лежал отказ от каких бы то ни было политических требований, отказ от создания самостоятельной политической партии.

Владимир Ильич подчеркнул опасность выступления «экономистов» в период, когда русское рабочее движение идет на подъем и рабочий класс превращается в серьезную политическую силу. С большим жаром доказывал он, что не ответить на взгляды, выраженные в «Кредо», означало бы согласиться с ними, признать необходимость для российского пролетариата следовать за буржуазным либерализмом, пресмыкаться перед ним.

— Рабочий класс, — говорил Владимир Ильич, — начинает играть передовую роль в революционном движении против самодержавия. Мы должны самым энергичным образом бороться с попытками затуманить пробуждающееся классовое сознание пролетариата.

В предложенной им резолюции Ленин выдвигал как первоочередную задачу организацию политической борьбы рабочего класса против самодержавия. Он выражал надежду, что революционная партия, опирающаяся на могучий рабочий класс и использующая революционные традиции прошлого, достигнет целей, к которым стремится марксизм.

Заключительная часть нашего совещания, на котором была принята резолюция, известная в партийной литературе под названием «Протеста российских социал-демократов», происходила в квартире Анатолия Ванеева. Он доживал последние дни и уже не вставал с постели.

Помещение, которое занимали Ванеевы, состояло из двух комнат — маленькой, где обычно и лежал Ванеев, и большой. В этой, второй комнате мы и собрались. Туда же перенесли кровать Анатолия, чтобы он мог лучше слышать.

Владимира Ильича избрали председателем; и он уселся на скамью за простой деревенский стол, стоявший в углу. Остальные разместились вокруг. Началось обсуждение резолюции. Нельзя сказать, что единогласие и общность взглядов были достигнуты сразу. Еще не для всех нас, ссыльных революционных марксистов, была понятна опасность идей, развиваемых в послании Кусковой. Ленину пришлось затратить немало энергии, убеждая, разъясняя, поучая...

Говорили много. А кое о чем и поспорили.

Казалось бы, на первый взгляд, какие у нас могут быть разногласия, коль скоро все мы — ортодоксальные марксисты? Но дело тут заключалось вот в чем.

Ленин, постоянно и очень внимательно следивший за марксистской литературой — как отечественной, так и заграничной,— проявлял сильнейшее негодование по поводу выступлений западных и российских ревизионистов; он и раньше восставал против стремления «легальных марксистов» лишить марксизм его революционной остроты, революционного существа; он, очевидно, давно уже пришел к выводу о необходимости дать оппортунизму бой. Поэтому, настаивал он, следует не просто сформулировать протест, а сделать его публичным. Некоторым же из нас казалось, что нет смысла столь активно опровергать мнение каких-то там неизвестных нам людей... Иные же считали, что вряд ли есть надобность ссориться с представителями общественного движения из-за того, что те несколько отходят вправо.

Но в том-то и состояла прозорливость Ленина, что за этим — казалось бы, не очень значительным — событием он видел гораздо большее: определенную закономерность развития буржуазной идеологии, ее попытку повлиять на рабочий класс. Он считал нужным заявить о том, что революционные социал-демократы продолжают борьбу за чистоту своих взглядов и за их боевую направленность.

Выступали, помнится, товарищи Шаповалов, Ленгник, Ванеев, а также и другие. Одни полагали, что тон резолюции излишне мягок — что она должна быть еще категоричнее и решительней. Об этом, в частности, говорил Анатолий Ванеев, выступавший страстно и горячо. Ф. В. Ленгник, наоборот, возражал против резкости и определенности, с которой в нашем «Протесте» указывалось на связь взглядов Кусковой с идеями Эдуарда Бернштейна. Ленгник считал, что нам, рядовым марксистам, заброшенным в сибирскую глушь, не следует порочить такого — как он говорил — видного ученика К. Маркса, каким являлся Бернштейн, и что нам трудно судить о подлинном состоянии марксистской теории в Европе; позднее, впрочем, он убедился в своей ошибке.

Ильич — правда, с большой неохотой — пошел на уступки и некоторые абзацы, возбуждавшие споры, исключил из «Протеста». Однако потом, кажется, сожалел об этом.

После длительного и жаркого обсуждения резолюция была единогласно принята и подписана всеми участниками у постели умирающего А. А. Ванеева. Она начиналась словами: «Собрание социал-демократов одной местности (России), в числе семнадцати человек, приняло единогласно следующую резолюцию и постановило опубликовать ее и передать на обсуждение всем товарищам».

Казалось бы, что может значить мнение небольшой кучки сосланных в Сибирь социал-демократов, обретающихся где- то в глуши... Но их голос прозвучал по всей России и имел большое значение для нашей партии, потому что в этом написанном ленинской рукой документе была с исключительной остротой раскрыта сущность опаснейшего течения в рабочем движении — «экономизма» — и показаны пути борьбы с ним.

«Съезд семнадцати» (фактически — восемнадцати, если считать жену М. А. Сильвина, хотя восемнадцатым участником съезда шутя называли маленькую Олю, которая не сходила с рук Пантелеймона Николаевича на протяжении всего совещания) доставил нам много радостных минут. Разделенные пространствами, реками, тайгой — мы были так рады просто увидеться, и разговорам не было конца.

Гости пробыли в Ермаковском три дня. Обедали то у Сильвиных, то у нас; ходили на прогулки в окрестности села. Словом, все было очень тепло и сердечно.

В эти дни я снова встретилась и познакомилась ближе с женой Владимира Ильича — Надеждой Константиновной Крупской. Впервые мы встретились с нею в петербургской «предварилке», куда я приходила на свидание с Лепешинским, а она — с Лениным.

Надежда Константиновна произвела на меня впечатление человека очень сдержанного и малообщительного, но чрезвычайно доброго и душевного. При встречах она всегда расспрашивала о здоровье друзей и стремилась оказать им посильную помощь.

 

АНАТОЛИЙ ВАНЕЕВ

Вспоминая прошлое, я стараюсь восстановить в памяти образы своих друзей и товарищей по борьбе, рассказать о них все, что знаю, все, что помню. Но ни о ком не хочется поведать с такой силой, как об Анатолии Ванееве.

Анатолия Ванеева в средине девяностых годов прошлого века хорошо знали передовые рабочие Нарвской заставы — путиловцы. Сын нижегородского чиновника, он еще в Нижнем Новгороде, учась в реальном училище, примкнул к марксистскому кружку. В 1893 году он стал студентом Петербургского технологического института и сразу же включился в революционную борьбу.

В феврале 1895 года Ленин выдвинул перед всеми социал-демократическими кружками вопрос о переходе от пропаганды к действенной, живой агитации. «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», в основании которого участвовал и Ванеев, вынес решение о переходе к новым методам революционной работы. В связи с этим в рабочие кружки были направлены активисты — члены центральной группы «Союза борьбы». В. В. Старков, например, руководил кружком за Нарвской заставой; а Анатолий Ванеев, известный в подпольных партийных кругах под кличкой «Минин», стал руководителем кружка, собиравшегося на квартире работницы Петербургской резиновой мануфактуры (ныне «Красный треугольник») Фани Норинской.

Кружковцы, большинство которых составляли путиловцы и рабочие прядильных фабрик, сразу полюбили этого светловолосого юношу с василькового цвета кроткими глазами и ясной, доброй улыбкой. Всегда строгий и неумолимо требовательный к себе, он приходил в гнев, сталкиваясь с нечестностью, несправедливостью среди тех, кто решил отдать себя суровой революционной жизни. В ту же декабрьскую ночь, когда были арестованы Ленин, Кржижановский, Лепешинский и другие, был взят полицией и Анатолий. Четырнадцать месяцев заключения в каменном мешке Петербургской «предварилки» оказались для него губительными: он заболел туберкулезом.

Его приговорили к высылке в Туруханск, за Полярный круг. Но, по состоянию здоровья, разрешили остаться в Енисейске. Летом 1897 года к нему приехала Доминика Труховская, внесшая в его одинокую жизнь много тепла и счастья. Однако последующие годы жизни в ссылке взяли у него много сил и причинили тяжелые страдания.

Осенью 1897 года, была брошена на два месяца в тюрьму Доминика Труховская. Через год Анатолий заболел тифом, прошедшим с серьезными осложнениями. Состояние его ухудшилось. В то же время — за помощь одному из ссыльных во время побега — он был приговорен к удлинению срока ссылки на два года и переводу в более северные, гибельные для него места. Только после длительных хлопот Ванееву удалось добиться перевода на юг края, в Минусинский округ. В начале июня 1899 года он приехал в Ермаковское.

Но перебрался сюда он слишком поздно — даже благодатный минусинский климат ему уже не помог. Из дому он выходил очень редко, больше лежал. В один из дней мне сообщили, что ему стало хуже. Я пошла к нему.

Ванеев лежал у раскрытого окна и трудно, прерывисто дышал. Возле его кровати стояла Доминика и убеждала его:

— Нужно закрыть окно, я прошу тебя... Ты простудишься еще больше.

Но он с решительным видом покачал головой.

 

— Не надо, Доминика... Я хочу дышать свежим воздухом. Ну как ты до сих пор не можешь понять, что теперь мне не страшна уже никакая простуда...

Наш ермаковский доктор Арканов, лечивший Анатолия Ванеева, был настроен в отношении своего больного оптимистически и поддерживал в Доминике надежду на лучший исход болезни. Вряд ли она этому верила; а что касается Ванеева, то в нем, вероятно, боролись два чувства: с одной стороны—трезвая оценка своего состояния, понимание близкого конца, с другой стороны — рождавшаяся моментами горячая надежда на выздоровление, вера в будущее.

Ну, а я видела, что дни его сочтены, и лишь старалась сделать все от меня зависящее, чтобы помочь ему. Чем ближе к концу, тем более требовательным и раздражительным становился больной. Доминика, не отходившая от него, измучилась, извелась. Ее состояние было трудным еще и потому, что она ожидала ребенка. Доктор Арканов убедил Ванеева лечь в сельскую больницу. Уход за ним там был более регулярным. Анатолий согласился. Палата, в которую его поместили, оказалась чистой и светлой; больной был доволен.

Всегда при нем находились или жена, или кто-либо из товарищей, чаще других я. Владимир Ильич постоянно справлялся о Ванееве и в августе писал о нем своим родным: «Совсем плох, кровь идет горлом страшно сильно, отхаркиваются даже куски легкого... Анатолию дано разрешение ехать в Красноярск, но он и сам теперь не собирается».

Тяжело было наблюдать, как погибает твой товарищ, которому ничем, в сущности, помочь не можешь. Уходя от него, я с тревожной надеждой думала: «Хоть бы не умер... Хоть бы еще пожил...»

Наступил сентябрь. Погода стояла не по сезону теплая. Ванеев наслаждался осенним солнцем. Иногда писал Ильичу бодрые письма.

Почти до последней минуты он говорил; и впечатление было такое, что он далек от мысли о смерти. Часов около четырех пополудни он попросил переменить ему рубашку. Доминика вышла в коридор. Предвидя скорый конец Анатолия, она сидела и горько плакала. Пришел Михаил Александрович Сильвин и присел неподалеку от Ванеева, на диванчике. Я находилась тут же, вслушиваясь в неровное, хриплое дыхание, все слабеющее. Потом оно вдруг оборвалось. Ванеева не стало...

Он был погребен как революционер: без попов и без ладана. На похороны собрались товарищи, приехал и Владимир Ильич. Гроб до могилы несли на руках, и нести было не тяжело — так исхудал и высох бедный Анатолий за время болезни. День был морозный. Погода как-то круто сменилась. Сыпал снежок. Над свежей могилой прозвучала речь Ильича. Он рассказал о короткой, но славной революционной жизни нашего боевого товарища и призвал продолжать его дело.

До сих пор трудно вспоминать без сердечной боли об этой безвременной жертве царского самодержавия. Немного он прожил: совсем молодым, почти юношей, сошел в могилу; но в сердцах тех, кто знал его, этот образ нравственной чистоты и доброты остался навсегда...

В письме к матери, от 11 сентября 1899 года, Ленин писал:

«...8-го IX умер Анатолий и 10. IX мы его похоронили в селе Ермаковском. Надежды на выздоровление не было уже давно, и в последнее время болезнь развивалась страшно быстро. Жена его остается пока в селе Ермаковском».

Колония ссыльных собрала деньги на чугунную плиту своему товарищу. Надпись была составлена при участии Владимира Ильича, и он же заказал плиту на Абаканском железоделательном заводе.

В 1936 году, на могиле Анатолия Ванеева поставили памятник, в который вмонтирована и эта чугунная плита.

Вскоре после смерти Анатолия и в нашей семье случилось несчастье: тяжело заболела дочь. Две недели она находилась буквально между жизнью и смертью. Пантелеймон Николаевич переносил ее болезнь исключительно остро и моментами совсем падал духом.

В самый критический день болезни Оли у Доминики Труховской начались роды; и никто, кроме меня, не мог ей помочь. Я же опасалась заразить и мать и новорожденного дифтерией, которой болела Оля. Но Доминика еще раньше твердила:

— Я доверяю только тебе...

И я решилась.

После тщательной дезинфекции комнаты, где должны были происходить роды, а также всех вещей и инструментов, я помылась, надела белоснежный халат и приступила к своим обязанностям акушерки. Роды были нелегкими. На следующий день у жены Ванеева родился мальчик, которого назвали Анатолием. Мальчик был очень слаб, да и Доминика перенесла роды тяжело.

С нашей маленькой Олей неотлучно находился Пантелеймон Николаевич. Не раз вместе с ним сиживал бессонными ночами и Курнатовский. В хмуром выражении его лица, в грубовато-отрывистом разговоре трудно было уловить нежность к ребенку; но на самом деле не было сиделки более чуткой и внимательной, чем он.

В те трудные для нас дни я поняла, какими прочными узами связаны между собой все товарищи по ссылке. За состоянием Доминики Труховской и ее сына, за болезнью моей дочери с волнением следила вся ссыльная колония. Особенно заботлив и внимателен был Ильич. Он многократно интересовался здоровьем обоих детей и матери маленького Анатолия. Курнатовского, который в это время ездил к нему в Шушенское, Владимир Ильич просил сообщать ему о детях.

Маленький Анатолий был слабеньким ребенком и доставлял этим массу огорчений Доминике. Н. К. Крупская писала в это время в одном из писем: «На днях у нас был Курнатовский и рассказывал об ермаковцах. У Доминики родился сын, но больной — думают, заражен туберкулезом, сама она все хворает и тоскует очень».

С течением времени мальчик окреп. Поправилась и наша Оля. Подходил к концу 1899 год — последний год нашей ссылки.

 

БУДНИ МИНУСИНСКОЙ ССЫЛКИ

Когда я вспоминаю те далекие годы, время ссылки, и спрашиваю себя: «Что же было тогда для нас главным, кто и что было центром, вокруг которого вращались наши мысли и побуждения?» — то ответ всегда бывает один: Ленин. Своей жизнью среди нас, своей деятельностью он создавал атмосферу, которая действовала на нас как бы намагничивающе.

Ну вот, хотя бы, то же «Кредо». Непосредственная, темпераментная реакция Ильича на это событие была, как мы видели, весьма активной. Но она являлась только небольшой частицей той поистине громадной работы, которую он вел в ссылке.

Всеми силами, используя все и всяческие возможности, старался Владимир Ильич и здесь — в неволе, в таежной глухомани — не оторваться от живой революционной борьбы, не потерять связи с партийными товарищами, оставшимися на свободе, быть в курсе развития не только русской, но и европейской общественной мысли.

«Жадничает на время страшно», — пишет о Ленине в одном из своих писем Надежда Константиновна. И это удивительно меткое и точное выражение верно характеризует свойственную ему работоспособность и внутреннюю собранность.

Именно строгое распределение и использование своего времени позволяло Владимиру Ильичу сделать очень многое. Никто и ничто его не подгоняло; и, тем не менее, он в ссылке перечитывает произведения Маркса и Энгельса, делает ряд переводов с немецкого и английского (К. Каутский — «Бернштейн и социал-демократическая программа», Сидней и Беатриса Вебб — «Теория и практика английского тред-юнионизма» и др.). Он знакомится с новой марксистской литературой на иностранных языках, читает художественную литературу и книги по самым различным отраслям знания, систематически просматривает множество русских и заграничных газет и журналов, переписывается по вопросам философии с Ленгником и Федосеевым. И при всем этом успевает совершенствоваться в знании иностранных языков.

Натура Ленина, его занятия никогда не были пассивными, созерцательными, только вбирающими знания. Получая массу различных сведений, приводя их в определенную систему, перерабатывая их, он немедленно с присущей ему активностью обращал накопленное на развитие революционной борьбы.

Это был, как я уже говорила, короткий период расцвета «легального марксизма». Не прекращая решительной борьбы против народничества, Ильич развивает активнейшую теоретическую деятельность, которая служит борьбе против российского и международного оппортунизма. За три года, проведенные в Сибири, он написал свыше тридцати работ. Он закончил и подготовил для печати свою книгу «Развитие капитализма в России»; написал большое количество статей для марксистских журналов («Новое слово», «Начало», «Жизнь», «Научное обозрение»); разработал «Проект программы нашей партии» и т. д. И у него еще оставалось время на то, чтобы внимательнейшим образом изучать положение сибирского крестьянства и продуктивно отдыхать...

Какая универсальная, всеобъемлющая по охвату жизни и разнообразию интересов деятельность! Исключительная интенсивность и плодотворность труда Ленина в ссылке, напряжение и систематичность, с которыми он работал, были для всех нас увлекающим примером. Глядя на него, и мы подтягивались и стремились постоянно пополнять свой умственный багаж.

Но ошибся бы тот, кто подумал, что Ленин умел только трудиться. Нет, продуктивность его работы была не только следствием огромной работоспособности и воли, но и результатом правильного, строго продуманного образа жизни, в котором труд всегда чередовался с отдыхом. О том, как он отдыхал, я хочу рассказать особо.

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ОТДЫХАЕТ

В определенные моменты - когда Ильич умел дать своему напряженно работающему мозгу необходимую разрядку. Он, — о ком П. Н. Лепешинский верно говорил, что это человек, «счастливо совмещающий в себе необычайную силу теоретического развитого ума с огромной волей политика», — был в то же время неутомимым охотником и спортсменом, с азартом и страстью, на какие только был способен, отдававшийся этим занятиям.

Отдых его, так же как и труд, был деятельным, темпераментным, подвижным. Отправившись на охоту, он мог исходить тридцать-сорок верст по болотам и тайге, в мороз и жару, чтобы прийти с добычей. Впрочем, все мы знали, что Ильич не «кровожаден»: его интересовали обычно не столько результаты охотничьих походов, сколько самый процесс охоты. Этот вид отдыха позволял ему побыть наедине, насладиться природой с ее безлюдьем, тишиной, просторами, сильнее почувствовать ее красоту. Летом он любил купанье, а зимой — на тех же местах, .где купался, — с удовольствием катался на коньках, которыми увлекался не меньше охоты.

Ильич несомненно любил жизнь во всех ее проявлениях. Надев коньки и выпрыгнув на гладкую поверхность замерзшей реки, он стремился дать такую работу мышцам ног и всего тела, чтобы оно дышало всеми своими порами, чтобы сердце билось учащенно и чтобы всем своим существом, всеми нервами он мог ощущать радость бытия.

Бывало, высыплет вся наша компания на лед, и вот уже бодрый и жизнерадостный Ильич, по-юношески подвижный и возбужденный, подзадоривает:

— Ну-ка, кто со мной вперегонку?..

Я с детства ходила на коньках голландским шагом и научила этому Ильича. Наши коньки с визгом режут ледяную гладь, изо всех сил стараюсь я не отстать в разгоревшемся соревновании; но — напрягая свою волю, чтобы победить,— всех нас уже обгоняет Ильич и, смеясь, уходит вперед... Не догонишь!

А с каким наслаждением предавался Владимир Ильич шахматам!

В игре этой Ленин всегда оставался уравновешенным. Пантелеймон Николаевич тоже был заядлым шахматистом и частенько сражался с Ильичем на шахматном поле. Правда, возможностей для непосредственных встреч с Лениным было не так уж много; но в тех случаях, когда не удавалось встретиться за шахматной доской лицом к лицу, — на помощь приходила переписка.

Впрочем, вряд ли удастся рассказать об этих «боях» лучше самого Пантелеймона Николаевича; поэтому я разрешу себе воспользоваться некоторыми его воспоминаниями, которыми он со мной делился.

Муж рассказывал, что еще во время этапного путешествия в тюремном вагоне из Петербурга в Сибирь он постоянно обыгрывал в шахматы ехавших вместе с ним Старкова и Кржижановского. Встретившись в 1898 году с Владимиром Ильичем в Минусинске, куда мы все съехались под Новый год, Лепешинский — при активном подзадоривании со стороны Старкова и Кржижановского — засел с ним за шахматный столик. Не прошло и четверти часа с момента их первого свидания, как оба уже углубленно молчали, сидя друг против друга и вперив взоры в черно-белое поле. Однако молчание длилось не очень долго: муж партию Ильичу проиграл. Такими же результатами завершились и вторая, и третья, и четвертая партии. Старые шахматные противники Пантелеймона Николаевича ликовали: всегдашний их победитель потерпел поражение.

Попыталась было эта троица играть с Лениным, соединив свои усилия. Поначалу Ильич как будто стал проигрывать. Однако сдаваться — не в его натуре. Он сосредоточенно думает. «На его огромном лбу, с характерными «сократовскими» выпуклостями выступили капельки пота, голова низко наклонена к шахматной доске, глаза неподвижно устремлены на тот уголок ее, где сосредоточен был стратегический главный пункт битвы... Ни единый мускул не дрогнет на этом, словно вырезанном из кости, лице, на широких висках которого напряглись синеватые жилки...» Но торжество «тройственного согласия» оказалось преждевременным:  «Двумя-тремя «тихими» ходами упорный противник «антанты», под шумок ее преждевременного ликования, создал совершенно неожиданную для союзников ситуацию, и «боевое счастье» им изменило.

С этого момента лица их все более вытягиваются, а у Ильича глаза загораются лукавым огоньком. Союзники начинают переругиваться между собой, попрекая друг друга в ротозействе; а их победитель весело-превесело улыбается и вытирает платком пот со лба» (П. Н. Лепешинский. «На повороте»).

Владимир Ильич с его непосредственностью и умением всей душой отдаваться развлечениям, доступным нам в условиях ссылки, веселился вместе со всеми.

Вспоминается одна из вечеринок. После чая мы устроили танцы. Зинаида Павловна Невзорова, жена Кржижановского, отлично танцевала падеспань, я лихо отплясывала русскую, к нам присоединились другие... А потом мы устроили пение.

Фридрих Вильгельмович Ленгник обладал хорошим сильным голосом. Он и запел первым любимую нами песню, сочиненную Глебом Максимилиановичем:

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,

Грозите свирепо тюрьмой, кандалами...

После этого Василий Васильевич Старков наладил пение хором. Он у нас обычно и был «главным дирижером», даже создал нечто вроде хора из ссыльных. Запели сначала «Варшавянку», переведенную с польского Кржижановским. За «Варшавянкой» последовала «Вы жертвою пали в борьбе роковой...»

Но была у Старкова одна слабость: исполнять хором печальную украинскую песню «Така ж ии доля». И вот зазвучало;

Така ж ии доля,

О боже ж мни милий...

Владимир Ильич, как мы знали, не был равнодушен к музыке. А так как в ссылке иной музыки, кроме пения, не было, то он порой и отводил в нем душу. Однако тягучая «Така ж ии доля» была вовсе не в его духе. Очевидно, наше меланхолическое завывание порядком прискучило всем; и поэтому, когда Ильич воскликнул с азартом: «К черту «Таку ж ии долю»! Давайте-ка зажарим «Смело, товарищи, в ногу!»,— все были довольны.

Хор мгновенно переключился и грянул:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе...

Владимир Ильич взмахивал в такт руками и с увлечением пел:

И водрузим над землею Красное знамя труда...

В эти минуты он отдавал себя пению целиком — энергично притопывал в такт ногой, и в глазах его сверкало не только веселье, но и глубокий революционный энтузиазм.

Вдосталь насладившись пением, мы как-то незаметно перешли к разговорам о своих — то есть партийных делах.

Кончилась эта памятная встреча. Все разошлись. Ульяновы уехали к себе в Шушенское, но связь Владимира Ильича с Пантелеймоном Николаевичем не прерывалась. Они переписывались по поводу шахмат, но из тех же писем мы узнавали и о жизни семьи Ульяновых. Каждый раз с нетерпением ожидали мы весточки из Шушенского. А вспоминая Ленина, говорили о том, как замечательно сочетается в нем умение непринужденно веселиться со способностью вести серьезнейший разговор о политических проблемах, говорили о его личном обаянии, которое привязывало к нему людей на долгие годы.

 

СНОВА ВПЕРЕД!

Вот и 1900 год. Начало нового столетия. Помню, в тогдашних юмористических и публицистических журналах не было недостатка во всякого рода предсказаниях, носивших совершенно курьезный характер. Мы, революционеры, не задавались прогнозами на грядущие десятилетия, но твердо верили в победу революции и думали над тем, что необходимо делать в настоящую минуту для ее торжества.

Новый год был замечателен тем, что 29 января для тех из ссыльных минусинских социал-демократов, кто был арестован одновременно с Лениным, в 1895 году (в шутку их называли «декабристами», по дате ареста — 8 декабря), заканчивался срок ссылки.

Морозная сибирская зима тянулась для нас на этот раз особенно долго. В ожидании заветного дня мы деятельно готовились к долгожданному отъезду, мечтали о будущем, о том, как вновь примемся за революционную работу. Правда, дальнейшая жизнь представлялась в тумане, но главное в ней — борьба за освобождение России от гнета самодержавия, за создание революционной марксистской партии — было ясным и стояло в центре всего.

Владимир Ильич, готовясь к отъезду, продумал организацию нашей революционной деятельности после выхода на волю. О своих планах построения партии, о создании общероссийского социал-демократического органа, вокруг которого будет развертываться вся работа социал-демократов практиков, Ленин сообщал нам в общих чертах. Но каждому из нас в отдельности он давал совершенно конкретные советы, проявляя при этом большую заботливость. Пантелеймону Николаевичу он сказал:

— Вы семейный, и вам будет лучше всего поехать сначала в Омск. Я уже списался с главным врачом Омской железнодорожной больницы, который женат на сестре Веры Фигнер. Он дал согласие принять Ольгу Борисовну к себе, фельдшерицей. В Омске вы проживете некоторое время — до тех пор, когда я смогу вызвать вас для подпольной работы в Россию.

Собираясь в обратный путь, молодая часть ссыльной колонии вела себя довольно беспечно. Но Ленин, несмотря на всю свою занятость, нашел время, чтобы подумать и позаботиться обо всех, и принял в организации поездки самое деятельное участие.

Еще за месяц до отъезда я получила от Владимира Ильича письмо. В нем он давал два дружеских наказа: приготовить хорошо крытый зимний возок для моей маленькой дочки и меховой мешок. Кроме того, он просил заготовить «на всю отъезжающую братию» тысячи две замороженных пельменей. Советы эти были очень кстати, и я с признательностью оценила внимание и предусмотрительность Ильича. Мать я была еще молодая, неопытная, а нам своего детеныша надо ведь было везти ни мало ни много — пятьсот верст до станции железной дороги в зимнюю стужу.

Стали мы вдвоем с Пантелеймоном Николаевичем готовить крытый возок. Возок получился хоть куда. Мы его тщательно обили плотными ткаными сибирскими коврами. А для девочки я смастерила замысловатую шубку — мешок из двойного слоя беличьего меха, с капюшоном; она наглухо застегивалась спереди и снизу. Но... я переусердствовала: в этой шубке и в этом возке Оля так обливалась потом, что в конечном счете простудилась на первом же отрезке нашего пути — при переезде из Ермаковского в Минусинск.

Не все члены ермаковской ссыльной колонии с нетерпением ожидали дня общего отъезда. Ничего радостного не нес он Курнатовскому, срок ссылки которого еще не закончился, и Доминике Васильевне Ванеевой.

— Здесь могила моего мужа, — заявила она,—тут я и останусь жить...

С тех пор я больше ничего о ней и о ее сыне не слышала. И теперь, интересуясь, как сложилась жизнь Доминики после нашего отъезда, я не смогла найти ее следов. Возможно, что ребенок не выдержал суровой жизни, а вместе с ним и его мать... Но это только мое предположение.

Грустно распрощались мы с Курнатовским, Доминикой и маленьким Анатолием. По дороге в Минусинск я обнаружила, что мешок пельменей, добросовестно приготовленный мной по совету Ильича, — забыт в Ермаковском. Велико было мое огорчение, но возвращаться... В Минусинске уже собралась вся колония — дожидались нас. Узнав о забытых пельменях, кое-кто не удержался от упреков в наш адрес:

— Эх вы, революционеры, завели ребенка-обузу...

А мы — и так повергнутые в отчаяние новой болезнью ребенка, температура у которого поднялась до сорока градусов, — просто не находили, что возразить. Да и не до этого было нам. У Оли оказалось крупозное воспаление легких.

Никогда не забуду, как Ильич, с всегдашней своей чуткостью и тактом, горячо вступился за нас, молодых родителей:

— Очень хорошо, что есть ребенок! Значит, будет еще одна революционерка—Оля Лепешинская. А вы не огорчайтесь, я сейчас вызову врача.

С поразительной заботливостью он утешал нас, разыскал и привел врача и даже ночью вставал и приходил справиться о состоянии Оли.

— Ну какая беда,— бодро говорил он. — Выедете неделей позже. Ничего за это время не случится.

Всю ночь просидели мы в нашем номере над постелью ребенка. А утром вышли провожать отъезжающих. Все снаряжаются в дальнюю дорогу. Кругом радостные, оживленные лица. Владимир Ильич торопит со сборами, подбадривает, помогает... Общее настроение у всех приподнятое и боевое. Только мы горестно вздыхаем, оттого что не можем в полной мере разделить общую радость.

Но вот подъезжают ямские тройки. Мужчины выносят узлы и чемоданы, размещают и укладывают их в возках, усаживают поудобнее женщин и рассаживаются сами. Слышатся напутственные пожелания. Ильич просит не терять бодрости и обещает скоро написать.

Вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью он садится в одну кошевку-сани; в другую усаживаются В. В. Старков, его жена и ее- мать Эльвира Эрнестовна. Еще последние поцелуи, еще горячие рукопожатия.

— До свидания, друзья!

Скрипят ворота. Крепкие сибирские кони, резво рванув с места и вздымая пыль, уносят наших друзей по дороге в Ачинск. Проходит несколько мгновений — тройки скрываются вдали и звон бубенцов, сливающийся с голосами людей, замирает.

Мы остались одни...

Болезнь дочери задержала нас в Минусинске на довольно продолжительное время. Тяжело было переносить это непредвиденное одиночество; но мысль о том, что неподалеку, в Ермаковском, находятся наши товарищи, которым приходится еще тяжелее, заставляла отбрасывать мысль о собственных невзгодах. Особенно трудно было, конечно, Виктору Константиновичу Курнатовскому. Тяжко переживал он отъезд товарищей. «Я до сих пор не могу войти в колею после отъезда Владимира Ильича и Надежды Константиновны»,— писал он в феврале 1900 года.

Дальнейшая его судьба сложилась тоже нелегко.

Отбыв ссылку, Курнатовский по заданию партии отправился для работы в Тифлис, где к тому времени уже была сложившаяся группа социал-демократов. Но пробыть ему на воле пришлось недолго.

В 1901 году он был вновь арестован, заточен в тюремный Метехский замок и через два года выслан на четыре года в Якутскую губернию.

Там, на крайнем севере, Курнатовский стал одним из организаторов известного в истории партии «Якутского протеста», направленного против произвола и издевательств местной тюремной администрации и полиции над политическими.

В 1905 году ему удалось бежать в Читу. Здесь он становится одним из организаторов местного Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов и вооруженного восстания. В следующем, 1906 году жандармы снова схватили Курнатовского. Он был предан суду, который приговорил Виктора Константиновича к смертной казни, замененной впоследствии бессрочной каторгой.

Но энергия и упорство этого удивительного человека были неистощимы. С помощью товарищей он сумел бежать из Нерчинской тюремной больницы, а затем пешком отправился во Владивосток. Пройдя громадное расстояние, измученный и больной, почти совершенно оглохший, он из Владивостока переправился в Японию.

За границей он долгие годы вел полную лишений жизнь. Отказываясь от помощи товарищей, Курнатовский чего только ни делал, чтобы просуществовать: мыл в ресторанах посуду, корчевал пни в австралийских лесах... В Австралии он сильно простудился и окончательно утратил слух, в связи с чем у него начались жесточайшие головные боли.

Лишь под влиянием болезни согласился он, уступая настояниям товарищей, получить билет на пароход и отправиться в Европу. В пути он снова слег. Совершенно разбитого, больного его привезли в 1910 году в Париж.

В то время в Париже проживал и Владимир Ильич. Он разыскал Курнатовского в одной из городских больниц и положил много сил на то, чтобы облегчить страдания старого товарища по партии. Ленин часто бывал у него, следил за его лечением, заботился о нем. Однако измотанному организму Курнатовского уже ничто не могло помочь. В тяжких мучениях умер он 19 сентября 1912 года.

Я остановилась так подробно на судьбе В. К. Курнатовского потому, что его судьба была судьбой многих революционеров, отдавших свои силы и жизнь борьбе за освобождение России от самодержавия.

 

СВЕТ ЛЕНИНСКОЙ «ИСКРЫ»

Как только наша маленькая Оля, поправилась, мы, как и было условлено с Владимиром Ильичем, выехали в Омск. Служивший на железной дороге доктор Фролов, муж Ольги Николаевны Фигнер (сестры Веры Фигнер), устроил меня на временную работу в больницу.

С нетерпением ожидали мы весточки от Владимира Ильича. А тот, возвратившись из ссылки, принялся за осуществление задуманного плана. Он разъезжал по городам России, налаживал подпольную работу, подготавливал почву к созданию общерусского партийного печатного органа..

Наконец, в Омск пришло долгожданное письмо. Ильич сдержал обещание и вызывал Пантелеймона Николаевича из Сибири в Россию, в Псков. По дороге туда Лепешинский должен был заехать к Ленину, в Подольск, где в это время жила мать Владимира Ильича с семьей.

Вместе с мужем и дочуркой я доехала до Москвы. Здесь мы на время расстались: Пантелеймон Николаевич направился к Ильичу в Подольск, а я — в Могилевскую губернию, к родным Лепешинского.

Муж впоследствии рассказывал мне, как радушно и гостеприимно встретили его в Подольске и сам Ильич, и вся семья Ульяновых. Ленин ходил вместе с ним по городу, показывая его достопримечательности и окрестности. Снова давние противники подолгу сражались за шахматной доской. Но главное время было посвящено обсуждению будущей партийной работы Пантелеймона Николаевича в Пскове.

Лепешинский становился одним из агентов «Искры», которую было решено издавать за границей. Псковское земское статистическое бюро, сказал ему Ильич, уже осведомлено о Пантелеймоне Николаевиче и ожидает его для работы в качестве статистика.

Работая статистиком, муж должен был конспиративно обслуживать «Искру» — посылать для нее корреспонденции, печатные и рукописные материалы, вести с редакцией шифрованную переписку, получать из-за границы экземпляры «Искры» и другую нелегальную литературу, хранить и распространять ее...

Для ведения подобной работы требовались люди, обладавшие достаточными конспиративными навыками и мужеством. Пантелеймон Николаевич был именно таким человеком. Он без колебаний принял на себя обязанности псковского агента «Искры».

Не откладывая, Лепешинский выехал в Псков и вскоре же приехала туда к нему и я.

Поселившись в Пскове, мы с мужем убедились воочию, какую огромную работу проделал там Ильич. В умах псковских разночинцев, группировавшихся вокруг земского статистического бюро и настроенных либерально, Ильич произвел целую революцию. Даже заведующий бюро, личность весьма аполитичная, не устоял перед обаянием Ленина как автора книги «Развитие капитализма в России», в которой блестяще использована земская статистика.

По мысли Ильича, Псков должен был явиться посредствующим конспиративным пунктом, связывающим заграничный центр с Петербургом. Для этих целей следовало организовать в Пскове социал-демократическую группу, иметь приют для нелегальных, приезжающих из-за границы, и так далее.

Деятельность Ленина, подготавливавшего создание революционной политической газеты, не осталась тайной для полиции; уже началась тщательная слежка. Но в мае 1900 года ему удалось получить заграничный паспорт, и в июле того же года он выехал за границу.

Прошло немного времени — и «Искра» начала выходить. Газета установила тесные связи с организованными Ильичем в России (перед отъездом за границу) центрами искровцев, в том числе и с нами, псковскими искровцами.

В течение примерно трех лет мы знали о том, как живет и как действует за границей Ленин, только со слов искровских агентов, приезжавших из-за рубежа России, и путем переписки с ним самим. Но и то и другое носило в основном деловой характер; и поэтому каких-либо фактов и деталей, связанных с личностью Владимира Ильича в этот период, в памяти не сохранилось. Мы старались добросовестным и подробным образом информировать «Искру» обо всем, что могло представлять для газеты ценность и интерес: о всякого рода фактах эксплуатации рабочих, о революционных выступлениях, забастовках и тому подобном.

Вся секретарская работа по шедшей из Пскова переписке с «Искрой» легла на меня. Я выполняла ее по поручению Пантелеймона Николаевича совершенно самостоятельно. Ключом к расшифровке получаемых писем служило известное стихотворение поэта Надсона:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

Кто б ты ни был, не падай душой.

Пусть неправда и зло полновластно царят

Над омытой слезами землей...

Это стихотворение я знала наизусть и довольно бегло научилась расшифровывать корреспонденцию. Использовали мы также и обычную переписку, вписывая между строк специальным химическим составом все то, что не должно было стать известным жандармам.

В самой «Искре» секретарскую работу вела Надежда Константиновна Крупская. По многим адресам, указанным ею, мы и посылали наши письма. Они шли по разным направлениям: на Германию, на Бельгию, на Швейцарию, на Францию. И хотя внешне наши корреспонденции представляли собой только обычные письма: перечень семейных новостей, приветы и т. п. — на самом деле в них была заключена та самая взрывчатая сила, которая помогала неуклонно подтачивать царское самодержавие. Долгими ночными часами сидела я над шифровкой и расшифровкой. И до сих пор помнится эта кропотливая, требующая большого терпения работа.

В очередном номере «Искры» в отделе «Почтовый ящик» Надежда Константиновна извещала о получении нашей информации. Встречалась в «Почтовом ящике» такая, например, строка: «2а 36. Ваше письмо от такого-то числа получено».

Это означало, что наше послание дошло благополучно. В противном случае надо было менять адрес.

Впрочем, иногда, в срочных случаях, когда мы не успевали зашифровать письмо, оно пересылалось в незашифрованном виде; но в нем новости сообщались в таком тоне, который, с точки зрения жандармерии, был совершенно благонамеренным.

У меня сохранился образец такого приема конспирации — одно из писем, которые присылал мне Пантелеймон Николаевич из Пскова в Лозанну в бытность мою там в 1902 году. В этом «благонамеренно» написанном послании говорилось:

«У нас новостей из жизни общественной пока что никаких. Здесь одна из девиц выпущена на свободу, и перед ней, говорят, извинялись — «недоразумение», мол, вышло. Ходит слух, что в Вильне праздновалось 1-е мая, и всех буянов перепороли, причем — потеха какая — у каждого казнимого спрашивали: «Сколько тебе лет?» — «Двадцать пять»,—отвечает. Ему всыпают 25 розог. Городовые и дворники садятся ему на голову и на ноги (говорят еще, что при этой операции играла роль какая-то доска, которую клали на ноги, но как это — я не представляю себе) и дерут. И отлично, по- моему, делают, потому — не бунтуй. Какого в самом деле черта им надо... Спасибо фон-Валю — энергичный человек. Были еще демонстрации в Сморгони и Ковне. В этом последнем прохвосты успели поднадуть полицию: она ожидала демонстрацию 18 апреля и была наготове, а они учинили скандал позже. Благодаря этому им удалось с полчаса продемонстрировать, причем перед губернаторским домом, шельмецы, пели революционные песни и пр. В Питере же, слава богу, все тихо».

Несмотря на примитивность этой хитрости, письма все же доходили, служа также информационным материалом для «Искры».

 

КУКЛА ПОМОГЛА

Деятельность социал-демократов, работавших в России на «Искру», требовала, разумеется, материальных средств; нам приходилось заниматься решением и этого вопроса. Частью они составлялись из наших собственных отчислений— правда, очень скромных, — частью из того, что нам удавалось собрать. В России было немало людей, которые хотя и не принимали в борьбе с самодержавием непосредственного участия, но были готовы помочь этой борьбе материально.

Крепко поддерживал «Искру» материально Максим Горький. Искровка «Наташа» (Вера Гуревич), жившая в то время в Москве по паспорту сестры моего мужа Юлии Лепешинской, сообщала заграничным искровцам в одном из писем (от 13 октября 1902 года), что Горький «единственным органом, заслуживающим уважения, талантливым и интересным находит лишь «Искру», и нашу организацию — самой крепкой и солидной... Что касается денег, то... он нам будет давать каждый год 5000 рублей».

Псковские искровцы, конечно, были более ограничены в финансовых возможностях, но они старались как можно шире помочь в транспортировке ленинской газеты в Россию.

Припоминается мне в связи с этим такой эпизод.

Обычно для целей конспиративной работы Лепешинский использовал свои служебные поездки. Нередко, уезжая в командировку, Пантелеймон Николаевич брал с собой листовки, упакованные в переплет бульварного романа.

В одну из таких его поездок получаю я из Выборга письмо. Расшифровываю его и читаю: «Чемодан с экземплярами «Искры» находится на хранении в багажном отделении в Выборге». К коротенькому письму приложена багажная квитанция.

Письмо это ввергло меня в ужас. Значит, девица, которой была поручена доставка чемодана, струсила и бросила драгоценный груз на произвол судьбы...

Требовалось немедленно действовать. Я решила всем пренебречь и срочно поехать за чемоданом. Так как мужа не было, я оставила дочку на попечение его брата, гостившего у нас.

Приезжаю в Выборг.

Надо иметь в виду, что на пути между Выборгом и Петербургом производился таможенный досмотр. Финляндия хотя и входила тогда в состав России, но таможенная граница между ними продолжала существовать.

Иду в багажное отделение и, всматриваясь в грузы и вещи, сложенные в штабели, узнаю знакомый мне чемодан. Начинаю обдумывать, как получить его. Убедившись в том, что за мной нет никакой слежки, подхожу к окошку, уплачиваю требуемую сумму за хранение и иду получать свой груз. Служащий, равнодушно взглянув на квитанцию, выдал мне заветный чемодан. Наконец-то!

Теперь предстояла другая задача — открыть его: ведь ключа-то у меня не было. Я пошла в дамскую комнату, потеребила замок — и он вдруг легко открылся. Это меня обрадовало, но последующее испугало: чемодан оказался абсолютно пустым. По его тяжести я понимала, что в двойных его стенках плотно набиты экземпляры газеты «Искра». Но как объяснить его тяжесть, когда сам он пуст?.. Та трусиха не только скрылась сама: она забрала отсюда все свои вещи...

Положение остановилось критическим. На границе жандармы несомненно обратят внимание на несоответствие веса чемодана его пустоте. Все провалится... Денег у меня было мало, и я не могла купить достаточного количества вещей, чтобы заполнить пустоту.

С чемоданом в руках медленно шла я вдоль привокзальной улицы, обдумывая что предпринять. Вдруг взгляд мой упал на вывеску «Булочная» и задержался на ней. В голову мне пришла, мысль купить полный чемодан выборгских кренделей— местного деликатеса. Тут же я зашла в магазин и привела свой замысел в исполнение. Теперь чемодан был заполнен, но вес его по-прежнему не соответствовал весу содержимого. Я вновь пересчитала деньги — и оказалось, что у меня еще хватит их, чтобы приобрести большую куклу.

Пошла в магазин и выбрала там большую, тяжелую куклу. Когда я все эти покупки уложила, все стало как будто более, или менее правдоподобным. Я почувствовала себя спокойнее.

Поезд подошел к границе, начался осмотр багажа. Таможенный чиновник, в сопровождении жандармов, подходил к каждому пассажиру, брал его багаж и тщательно осматривал в нем каждую вещицу.

И тут мне стало не по себе. А вдруг и мой чемодан возьмут вот так же и по его увесистости догадаются, что тут что-то неладно... Но раздумывать было некогда: чиновник и жандармы уже приблизились ко мне. Тогда я решила перехитрить их — быстро раскрыла перед ними чемодан и, любезно улыбнувшись, предложила жандармам:

— Выборгские крендели... Не хотите ли попробовать?.. — И тут же начала есть их сама.

Жандарм, не ожидавший от меня подобной прыти, несколько секунд смотрел на крендели, поворошил их пальцами, заметил куклу и, махнув рукой, пошел к другим пассажирам. У меня отлегло от сердца. Я не спеша закрыла чемодан и устало опустилась на скамью. Ноги у меня дрожали. Все еще не верилось, что я спасла драгоценную «Искру»...

В Петербурге поезда на Псков надо было ожидать несколько часов. Это время я решила пробыть у своих старых знакомых, чтобы не торчать на глазах у жандармов.

Однако, узнав, чем вызван мой визит, «друзья» (из числа «легальных марксистов») наотрез отказали мне в приюте. Впрочем, я особенно этому и не удивилась. Я уже знала, что у большинства людей этой категории революционность была только мнимой.

В Псков я возвратилась рано утром. На вокзале меня встречал брат мужа. Он захватил детскую коляску, в которую мы и положили чемодан. Дома нас с нетерпением ожидал Пантелеймон Николаевич. Приняв из рук брата чемодан, он сказал взволнованно:

— Ну, наконец-то! А я уж не знал — встретимся ли...

Когда чемодан был открыт, мы извлекли оттуда крендели и куклу, известным нам способом вскрыли двойные стенки и оттуда высыпались листы «Искры».

Месяц спустя пришло письмо от Ульяновых. Надежда Константиновна писала: «Владимир Ильич сказал одно только слово: «отлично».

....

Joomla templates by a4joomla