Д. Мануильский
В ДНИ БОРЬБЫ И ПОБЕДЫ
1
В Смольном суета. Его огромные коридоры походили на бульвар, где сновали взад и вперед сотни людей с озабоченными лицами. То и дело подъезжали грузовики, и с них соскакивали группы красногвардейцев; подлетали курьеры, приносившие известия с гатчинского фронта. В одной из задних комнат бывшего Института благородных девиц заседал беспрерывно Военно-революционный комитет. Приказы тут же, на клочках бумаги, писались на столе и полномочиями самого широкого характера облекались те, кто попадался на глаза в приемной Военно-революционного комитета кому-нибудь из его членов. Дзержинский, Сталин с землистыми лицами, с красными, воспаленными от бессонных ночей глазами походили не на живых людей, а на машины, которые отчеканивали короткие, как выстрел винтовки, распоряжения:
— Взять роту самокатчиков.
— Сообщить о скорейшей высылке артиллерии из Финляндии.
— Арестовать всех находящихся в помещении.
— Выдать две банки консервов.
И приказы огромного политического и военного значения, от успеха которых зависела судьба революции, приказы, точное исполнение которых должно было изменить все лицо старого мира, чередовались с «мелочами», с банками консервов, с индивидуальной выдачей револьвера, с нарядом на машину, с арестами, обысками и т. п. Только один Иоффе, будущий дипломат, сохранял среди этой лихорадочной суетни эпическое спокойствие. Гладко выбритый, он почти с изысканной вежливостью объяснял дремавшему в углу и ничего не слышавшему Лацису несуразность какого-то приказа.
Вечером я и Орджоникидзе (Серго) были вызваны к Ильичу.
— Борьба затягивается, — говорил Ильич, — и есть опасность, что части, высланные на фронт, начнут разлагаться. Муравьев требует присылки хороших, опытных агитаторов, которые бы сумели поддержать настроений частей. Поезжайте!
Мы круто повернули и, ни о чем не расспрашивая Дальше, направились к выходу. Через час паровоз увозил нас с Балтийского вокзала в Красное село. На Красноселрском вокзале с трудом отыскали комнату, где помещался штаб. В штабе находился Хаустов с группой офицеров, производивших впечатление отнюдь не своих людей. Это был импровизированный штаб, составленный наскоро из командиров полков, которые, под угрозами солдат, вышли со своими частями на позиции.
Керенского эти господа ненавидели всеми фибрами своей души. Но и нас они готовы были предать в любую минуту и перекинуться на сторону настоящего белого генерала. Это были матерые корниловцы в самом буквальном смысле этого слова.
Мы объяснили Хаустову цель нашего прибытия. Я никогда, ни до этого момента, ни после него, не видел человека, который бы производил такое измученное впечатление, как Хаустов. Хаустов не спал 6 ночей; он делал нечеловеческие усилия, чтобы понять то, о чем мы говорили. Но после тяжелой натуги он улыбнулся какой-то виноватой, почти детской улыбкой и сказал:
— Товарищи, я безнадежно устал. Возьмите на себя комиссарство в Красном селе. Я же час хочу заснуть.
Так я стал комиссаром Красного села.
Утром лил проливной, пронизывающий насквозь дождь, какой бывает только в северных болотах. Серго, захватив меня, отправился на позиции. В наскоро вырытых окопах, продрогшие около редких костров, жались солдаты. Сообщение о прибывших из Питера людях со свежими известиями быстро облетело окопы. Нас засыпали вопросами.
— Ну что, как в Петрограде?
— Как на фронтах?
— Много ли у него сил?
И тут же образовывались импровизированные небольшие митинги, которые заканчивались твердыми решениями «держаться до конца». Только господа офицеры, выгнанные насильно своими полками, пытались задавать вопросы явно провокационного характера, вроде: «Есть ли у нас артиллерия?» Без артиллерии-де мы будем разбиты. У казаков-де превосходная конница...
Но тут же какой-нибудь псковичанин или калужец с оборванным хлястиком шинели досадливо перебивал:
— А ты, товарищ поручик, зря не болтай. Мы евонного брата придушим.
Было ясно, что солдатская масса драться будет, что при том энтузиазме, который вносят в дело обороны Петрограда рабочие и матросы, солдат внесет и свою долю участия.
II
Ухая и стеная, проваливаясь каждую минуту в размытые дождем ямы, автомобиль несся к Пулкову. Темные слухи ползут, как удушливые, вонючие газы. Они проникают в окопы, передаются из уст в уста сотнями людей, распространяются быстрее беспроволочного телеграфа.
Краснов прорвал фронт.
Краснов у Московской заставы.
Невский ликует. Котелки, студенческие шапки, офицерские околыши, дородные дамы без желтого билета передают друг другу из самых «точных источников» известия:
— Идут...
— Сколько их?
- Полки, бригады, дивизии... армии. Неважно. Но они те, кто освободит столицу от разгула «черни», кто откроет вновь «Палкина» и «Медведя», идут под предводительством Краснова на Петроград. Их несметные полчища видели воочию все торговцы из Гостиного двора. Салопницы-старухи, крестясь на Казанскую, Исаакия, собственными глазами — «хоть расшиби меня гром» — видели, как красные, бросив винтовки и пулеметы, рассыпались стремглав в разные стороны. И посылает вслед Невский, ликующий и взбешенный, проходящим матросским и рабочим патрулям змеиное шипенье:
— Мерзавцы! Вешать будем!
А автомобиль несется по размытым дорогам все дальше и дальше.
Вдали горят огни Царского села, занятого красновскими казаками. Около Пулкова в холодной осенней мгле и грязи потонула деревня. Здесь, на этом подходе к Петрограду, зорко бодрствуют в эту темную, холодную ночь путиловцы, выборжцы, василеостровцы.
— Стой! — Чей-то штык упирается почти в радиатор. — Пропуск, товарищ!
Вытаскиваю мандат типа 17-го года.
— Ну, как у вас, товарищ, спокойно?
— Спокойно!
— Казаки фронта не прорвали?
Красногвардеец смеется здоровым, заражающим смехом.
Автомобиль въезжает в деревню. В небольшой крестьянской избе душно. На полу валяются человеческие тела; пахнет потом, табачным дымом и горячим чаем. Начальник отряда сообщает, что настроение красногвардейцев превосходное.
— Рвутся в бой. Приходится сдерживать. А приказа нет.
И это «приказа нет» в октябрьскую сумятицу звучит как-то странно, почти неестественно.
Заворчал еще один автомобиль. С группой матросов останавливается народный комиссар по морским делам — Дыбенко. Вид спокойный, уверенный, как у настоящего Александра Македонского. Привозит с собой известие, что артиллерия подходит. Вокруг оживились лица, чувствуется большой, не передаваемый никакими словами подъем. У всех на устах один и тот же вопрос:
— Когда же будем наступать?
С такой армией санкюлотов можно победить мир. Недаром впоследствии Краснов, глядя на отважные отряды матросов и рабочих, лезших у Царского села с винтовками на броневик, воскликнул:
— Ах, если бы у нас была такая армия на фронте! С нею бы мы наверное одержали победу над немцами...
А сверху моросит дождь. Северное петроградское небо плачет над несбыточными иллюзиями Невского.
III
Решающий день. В 3 часа дня затрещали пулеметы, ухнули тяжело пушки. Идет бой не на жизнь, а на смерть: быть ли России советской страной? За несколько часов перед боем, запыхавшись, влетает в красносельский штаб какой-то поручик.
— От них прибыли парламентеры.
— Какие там парламентеры! Ну их к лешьей матери! — нервно говорит матрос, прибывший только что с каким-то сообщением.
Успокаиваем общими усилиями матроса и предлагаем ввести парламентеров. Во главе их — тщедушный молодой человек эсеровско-меньшевистского типа, по фамилии некий Мартынов, всей своей фигурой свидетельствует о том, что «революционная демократия» успела стать на побегушки к красновским казакам. Держится нагло и развязно.
— Мы предлагаем вам следующие условия: вы отводите ваши части в Петроград, открываете свободный вход войскам Временного правительства. Мы вам гарантируем, что никто не пострадает, за исключением вожаков, вызвавших бунт против законного правительства до созыва Учредительного собрания.
Матросик вытаскивает из кобуры револьвер и ругается непечатными словами. Его сзади кто-то хватает за руку.
— Это все? — иронически переспрашивает кто-то из присутствующих.
— Все.
— Можете идти.
Парламентер озадачен.
— Но разрешите узнать ваши условия?
— Наши условия: убирайтесь к черту и не оглядывайтесь. А то хуже будет...
Караул уводит парламентера. Но не успели закрыться за ним двери, как докладывают о прибытии новой делегации из Пскова. Просто какое-то «делегационное» наводнение. Эта новая делегация — что-то вроде помеси из меньшевиков-интернационалистов и умеренных левых эсеров. Она нескладно, но долго скулит по поводу неизбежной «братоубийственной войны внутри демократии» и предлагает свои услуги по части улаживанья «конфликта». И от разговора с ними становится тошно, точно вас выкупали в застоявшемся лягушачьем болоте, подернутом зеленой тиной. Чтобы отделаться от нее, дипломатически предлагаем:
— Вот что, товарищи, уезжайте в Петроград, а то будет поздно... Там отнесутся серьезно.
А через несколько времени уже кипит бой, решающий судьбы России, войны и человеческой истории. Через час один из железнодорожников доносит, что наши штабные белогвардейские офицеры ведут агитацию среди частей, охраняющих вокзалы. А по настроению видим, что наши белогвардейские офицеры наглеют. Убежденные, что красные части будут разбиты, они шушукаются по углам и держатся также несколько вызывающе. Прилетает грузовик с ранеными матросами; раненых укладывают на вокзале. Грузовик должен погрузить в обратный рейс снаряды. Офицерня медлит, затягивает под всякими предлогами погрузку, явно саботирует. По телефону из полевого штаба требуют во что бы то ни стало скорейшей присылки снарядов и пулеметных лент. Но грузовик, который должен был везти их, оказывается почему-то с вынутым магнето. Среди железнодорожников тоже начинается ропот при виде раненых и по поводу того, что штатские люди отвергли мирные переговоры. Нужно было бы немедленно переарестовать весь штаб, но пехотинцы, охраняющие вокзал, не особенно надежны. Отправляемся с Серго на позиции. По дороге встречаем толпы дезертиров.
— Куда бежите?
— Так что он картечью кроить. А наших уже нету... Все перебиты.
А в это время матросы, рабочие и солдаты, верные долгу революции, рвутся в Царское село. В полевом штабе у телефонной трубки повис солдат 176 полка Осип Левенсон, впоследствии убитый в качестве командира одной из наших наиболее доблестных частей на Северном фронте.
— Осип, нужно сейчас же арестовать красносельский штаб.
— Бери кого найдешь.
Захватываем небольшую группу матросов, человек 7, подсаживаемся на грузовик, везущий подбитое орудие, и направляемся обратно. В помещении вокзала снимаем у полевого телефона ненадежный караул, с остальными матросами входим в помещение штаба. На лицах почтенного штаба некоторое замешательство. Не без ядовитости Серго заявляет:
— Господа, продолжайте вашу работу под охраной.
Кто-то из офицеров робко спрашивает:
— Но мы не арестованы?
— Пока нет.
Один из солдат, присутствующий при этой сцене, раздраженно кричит:
— Вас, сволочей, за саботаж нужно сейчас же было бы перестрелять!
Господа офицеры несколько жеманно делают оскорбленный вид...
Вечером нервный звонок телефона. Подскакиваю к трубке. Из полевого штаба Чудновский сообщает:
— Только что наши ворвались и заняли Царское село. Красновские казаки отступают, среди них смятение и развал. Сейчас Дыбенко выезжает на автомобиле в Гатчину для переговоров с ними. Победа за нами.
Я чувствую, как дрожит у меня в руке телефонная трубка, и какое-то небывалое, огромное чувство, какое человек может переживать только раз в жизни, заполняет все мое существо.
Кончились дни тревоги, наступает полоса первой победы трудящихся всего мира на петроградском участке фронта. Господа офицеры за столом добросовестно чертили карту дальнейшей стратегической кампании против сводного отряда ген. Краснова.