ПРИЛОЖЕНИЕ
Действительно ли неправдоподобно?
(Мой ответ Н. К. Крупской)
В одном из своих воспоминаний «о Владимире Ильиче» (см. «Правду» от 11 апр. 1924 г., №83) Надежда Константиновна бросает, между прочим, вскользь по моему адресу такое замечание: «В воспоминаниях П. Н. Лепешинского есть одно совершенно неправдоподобное место. Лепешинский рассказывает, как однажды В. И. сказал ему: «Плеханов умер, а вот я, я жив». Этого не могло быть. Был, вероятно, какой-нибудь другой оттенок, которого П. Н. не уловил. Никогда В. И. не противопоставлял себя Плеханову».
Такого же рода замечание вызвало это «неправдоподобное» место в моей книге со стороны Н. К. и три года тому назад — по ознакомлении ее с моими воспоминаниями в рукописи.
Здесь речь идет об одной «мысли вслух» В. И., о которой я поведал в примечании к тому месту (в гл. IX книги), где я констатирую факт проскальзывания некоторых симптомов (в послесъездовский период) «отрупения» революционной диалектики Плеханова. Чтобы восстановить подлинный «оттенок» этого моего примечания, процитирую инкриминируемое мне место точнее: «А знаете ли, П. Н., — сказал он (Ильич) мне, скорее разговаривая вслух сам с собою, чем имея намерение сделать меня конфидантом своих сокровенных мыслей: — Плеханов действительно человек колоссального роста, перед которым приходится иногда съеживаться... А все-таки мне почему-то кажется, что он уже мертвец, а я живой человек...
«Ильич стал ходить по комнате, погруженный в свои думы, а на лице его играла какая-то улыбка с новым, незнакомым еще для меня выражением».
Это не совсем похоже на тот «оттенок», который заключался бы в словах: «Плеханов умер, а вот я, я жив». Но дело, конечно, не в этом. Здесь важно то, что в процитированном мною отрывке действительно можно усмотреть такой ход мысли Ильича, где он (Ильич) не без удовольствия противопоставляет себя Плеханову. «Это неправдоподобно» — решительно заявляет Н. К., но я не спешу с нею согласиться.
Мне нет надобности, конечно, доказывать, что я честно отображаю на бумаге состояние своего мнемонического сознания, что я не «сочиняю» в сколько-нибудь ответственных случаях небывалых историй «для красного словца». И в данном случае я передал лишь то, что мне живо сохранила моя память. Да и сама Н. К., как мне кажется, была далека от мысли заподозрить мою «мемуарную честность». Но я очень хорошо понимаю, что всегда возможны бывают факты аберрации идей, невольного искажения действительности, субъективной реакции сознания на те или иные следы в мозгу от впечатлений далекого прошлого. Поэтому оценка того, что рассказано по воспоминанию, с точки зрения правдоподобия рассказанного, вполне может быть уместна и законна. И вот, я беру на себя смелость утверждать, что по отношению к переданному мною эпизоду в худшем для меня случае можно было бы сказать: si non е vero е ben trovato... Похоже, мол, все-таки на правду.
И в самом деле, каковы были или могли быть отношения В. И. к Плеханову в середине 1904 года? Н. К. говорит, что Ильич любил Плеханова и окружал его ореолом. Да, это верно. В. И. не только был лично привязан к Плеханову, как к своему первоучителю, но и высоко ценил его ум, его знания, его талантливую речь. Намек на такого рода пиэтет со стороны Ильича к личности Плеханова имеется даже в инкриминированном мне месте моих воспоминаний («Плеханов действительно человек колоссального роста» и т. д.). Но из этой предпосылки я делаю только тот вывод, что В. И-чу не легко дался разрыв с Плехановым в конце 1903 г., что он пережил в связи с этим обстоятельством большую драму. Нет ничего невероятного и в том предположении, что после разрыва Ильич не раз задавался вопросом: «да уж прав ли я был, отойдя от Плеханова? И не является ли ошибкой мой выход из редакции, и не нужно ли мне пойти на все возможные уступки, чтобы только установить сколько-нибудь добрые отношения с Плехановым?»... И если это так, то легко себе представить, какой «миллион терзаний» должен был испытывать В. И. всякий раз, когда Плеханов давал все новые и новые доказательства своей враждебности к нему. То обстоятельство (отмеченное Над. Константиновной), что В. И. долгое время продолжал относиться к Плеханову по-особенному, не подводя его под одну мерку с остальными меньшевиками, известно и мне. Ведь никто иной, как именно Ильич когда-то вдохновил фракционного «карикатуриста» Олина на изображение Плеханова в виде Геркулеса, на горе себе связавшего свою судьбу с разнообразной фауной болотного царства и принужденного совершать сизифову работу вытаскивания из трясины то одного, то другого из своих новоискровских соподвижников.
Если бы Плеханов после разрыва с В. И. в конце 1903 г. имел достаточно мужества, политического такта и прозорливости, чтобы не на словах, а на деле занять действительно нейтральную позицию, чтобы действительно возвыситься над обеими «воюющими» сторонами, и, властно призывая к уступчивости В. И-ча, в то же время не стал потакать героям анархического индивидуализма, с легким сердцем рвавшим партию на части, — Ильич признал бы в таком случае его командную роль и доверил бы ему судьбу своего дела. Но в том-то и вся история, что Плеханов, потерявший всякое политическое чутье, принял буффонаду заграничных меньшевиков-склочников за подлинное выражение умонастроений русских социал-демократов, за голос революционной российской стихии, и, быстро капитулировав перед рыцарями кооптационной дрязги, со всей своей энергией, достойной лучшего применения, задался целью изничтожить «неуживчивого Собакевича», мешавшего, по его мнению, расцвету мирной идиллии всеобщего «единства» в РС-ДРП. В. И. с тоскою устремлял взор в его сторону и думал: вот-вот большой, могучий Гулливер-Плеханов возьмет в руки меньшевистскую лилипутскую братию, приведет ее к порядку и станет, наконец, «нейтральным» в лучшем смысле этого слова с точки зрения задачи умиротворения Партии. А Плеханов в это время («пятый» член Совета Партии — «нейтральный», по мысли съезда) картинно становился в позу Юпитера-Громовержца и всячески измывался, на потеху смешливого Мартова, над В. И., против которого в Совете всегда было сплоченное новоискровское большинство. В. И., сдерживая в себе порывы гневного протеста, все еще верит, что в Плеханове заговорит, наконец, подлинное революционное чувство и он перестанет играть дурашливую роль Ивана, не помнящего родства, что он вспомнит в конце концов свою подлинно-марксистскую позицию на II-м съезде, подсказанную ему староискровскими традициями (интересно отметить, что даже в своих «Шагах» Ильич, воюя по-своему, «по-ильичевски» — с Мартовым, Аксельродом и другими новоискровцами, избегает полемически задевать Плеханова), а новоискровский патриарх только то и делает, что походя отплевывается от своих староискровских и съездовских «грехов». Ильич с нетерпением ждет от него серьезного, вдумчивого анализа складывающихся в Партии отношений, в результате которого он понял бы опасность для Партии от грядущих, новых форм оппортунизма. Но революционно выдохшийся Плеханов, находящийся во власти навязчивой идеи о персональной зловредности Ленина, ни о чем другом и думать не может, как только о том, чтобы доканать ненавистного «бонапартиста», «Робеспьера», «якобинца» и т. д. и т. д. Он то выдвигает против автора «Что делать?» целую батарею философских 14-дюймовых орудий, из которых без устали палит по двум трем ленинским фразам, когда-то раздражившим до-нельзя всех весталок «марксистской» доктрины из лагеря рабочедельцев и родственных им сфер, (над чем так остроумно в свое время смеялся и сам Георгий Валентинович), то пытается «умучить» свою жертву методами булавочных уколов (Ленин-Чемберлен, Ленин-Собакевич, Ленин совершенно лишен чувства смешного и т. д. и т. д. — до бесконечности).
И несомненно, что в душе В. И. шла жестокая борьба. Плеханов, конечно, великий человек, что и толковать! Как основатель, глава и вдохновитель группы «Осв. Труда», как наш первоучитель марксизма, как образованнейший марксист среди виднейших учеников Маркса в мировой соц.-демократии — он стоит высоко на своем пьедестале. Но Плеханов в ипостаси новоискровца, Плеханов в 1904 г... О, это прямо какое-то неразрешимое «диалектическое противоречие»!.. Это, действительно, может стать источником большой, мучительной драмы в душе человека, который должен был делать выбор и колебаться между своими глубокими старыми симпатиями к великому Плеханову и между своей партийной ролью, двоими партийными обязанностями вождя, за которым пошли массы сознательных рабочих, отвергших линию меньшевиков. В. И-чу, долгое еще время, насколько я понимаю, не хватало полной уверенности в своих силах и в том, что его политическая мысль верно отображает диалектику подлинной жизни, подлинного, реального революционного движения, подлинных назревающих задач партийного руководительства рабочим классом. Ведь сам Плеханов не с ним, и нет ли со стороны его Ильича какого-нибудь «промаха незрелой мысли», какой-нибудь ошибки в оценке партийной ситуации, какого-нибудь такого «перегиба палки», который не оправдывается условиями места и времени?
И этот душевный нарыв Ильича чем дальше, тем все больше и больше должен был делаться болезненным. Но всякий нарыв, если он не рассасывается, то в конце-концов прорывается. Поэтому нет ничего неправдоподобного в том - что в один прекрасный день Ильич «покончил» со своим старым кумиром и сказал себе: да уж подлинно ли это сейчас прежний Плеханов ? Не просто ли это «бывший человек», «живой труп», с такой окостеневшей (по внешности еще блестящей), убогой, нежизненной, мумифицированной политической мыслью, с которой его, ильичевской, — живой и революционной мысли — отныне уже не по дороге?..
И когда Ильич, несмотря на всю присущую ему скромность, решился ответить на эти вопросы утвердительно (а я готов настаивать на том, что это было так), можно себе представить, какое облегчение получил он, почувствовавши, что нарыв прорвался. «Раз это так, раз Плеханов конченный человек, который не в состоянии уже нащупать живого пульса революционной борьбы, то здесь нечего долго раздумывать. Нужно смело итти вперед своей дорогою, не оглядываясь то-и-дело назад на отставшего вчерашнего спутника». Так приблизительно должен был бы рассуждать В. И. в момент разрешения его душевного кризиса в связи с болезненным процессом его отпочкования от Плеханова.
Вот какой комментарий я считал бы уместным по отношению к рассказанному мною в воспоминаниях маленькому эпизоду. Правдоподобен ли этот «оттенок» зафиксированного мною момента? Об этом пусть судит читатель, который, во всяком случае, должен быть осторожен в своих выводах и не верить мне на-слово, в виду высказанных Над. Константиновной соображений и сомнений. Но критерием для решения спорного вопроса должен служить, как мне кажется, весь ход послесъездовской внутрипартийной борьбы. И если заинтересованный «нашими разногласиями» по частному вопросу об отношении В. И. к Плеханову читатель примется за изучение данной эпохи, то он не потеряет даром времени, и это будет тот именно плюс, который послужит к оправданию моего упорства в отстаивании права на существование как злополучного «неправдоподобного места» в моей книге, так и моей точки зрения на данный предмет нашего спора с Над. Константиновной.
П. Лепешинский