IX

Большевизм на ущербе (1-я половина 1904 г.)

Но странно — собратья по общим стремленьям
И спутники в жизни на общем пути —
С каким недоверьем, с каким озлобленьем,
Друг в друге врага мы старались найти.

(Из Надсона).

Не зови друзей, ушедших с боя,
Малодушных горько не кляни:
Из раба не сделаешь героя,
Пусть борцы Останутся одни.

(В. Башкин).

Галерка громко хохочет...
Хохочет, заливается галерка...

(Из ст. Мартова в М 67 „Искры»).

Я подоспел к тому моменту фракционной борьбы, когда большевики, благодаря крутому повороту Плеханова от союза с Лениным к союзу с Мартовым и К°, были в стадии проигрыша всех своих цитаделей и позиций. Коротко напомню читателю перипетии этой борьбы, отсылая его за подробностями к печатным документам (напр., к брошюре Ленина «Шаг вперед, два шага назад», перепечатанной с некоторыми сокращениями в его книге «За 12 лет»).

Еще задолго до съезда — в редакции «Искры» не чувствовалось той прочности идеологической спайки ее членов, которая служила бы достаточной гарантией от возможных сюрпризов. Работало в редакции по настоящему только 3 лица: Ленин, Плеханов и Мартов. Остальные — Аксельрод, Засулич и Потресов выступали в «Искре» изредка и случайно. Редакционные совещания тоже обыкновенно состояли из трех основных сотрудников. Но и среди этой тройки не хватало некоторых идеологических и психологических предпосылок для того, чтобы представить из себя чрезвычайно прочное, монолитное ядро. Мартов — талантливый публицист и очень работоспособный в то же время — по своей природе не был крупным политиком. На создание смелого плана большой революционной работы, рассчитанного на длительный период его неуклонного систематического осуществления, Юлий Осипович совершенно не был способен и хорош был только в роли истолкователя и популяризатора тех идей (а иногда — идей тех людей), которые почему-нибудь ему импонировали. Он даже не мог, по своей натуре, самостоятельно докатиться до крайностей оппортунизма, как это случалось и случается с людьми, обладающими более крупной политической индивидуальностью, вроде, напр., Шейдемана или П. Струве. Вот почему его нельзя назвать типичным представителем правого крыла партии. Руководимый сильным политическим умом и сильной волею Ленина, он является великолепным «пулеметчиком» старой «Искры» при обстреле позиций антиискровских. Освободившись из-под руки «Большого Ильича», он попадает целиком во власть «Маленького Ильича» (Федора Ильича Дана меньшевики с гордостью считали своим «Ильичем») и работает с таким же усердием своим пером под влиянием нового источника своих волевых импульсов. И ни для кого не было тайной, что умный и ловкий Дан распоряжался после съездовской катастрофы слабовольным Мартовым, как скрытый от взоров публики хозяин «Петрушки» распоряжается своей визжащей куклой, заставляя ее члены судорожно подергиваться. Дан не спускал ревнивых глаз со своей «собственности» и следовал за нею, как тень (в свое время за границей ходила по рукам карикатура: «Мартов и его тень». От вышедшего на прогулку «лидера» новоискровцев падает по земле тень, в очертаниях которой легко узнать фигуру и характерный профиль Дана). А так как Владимир Ильич не был столь хорошей нянькой (да, вероятно, и не желал брать на себя этой скучной роли), то даже и в первый период «Искры» иногда давали себя знать неожиданные зигзаги шатающейся и неустойчивой мысли Мартова (напр., по вопросу о терроре, ставшему очень острым в недрах самой редакции «Искры» после покушения Леккерта на фон-Валя, по вопросу о либералах, в котором Мартов солидаризировался с Потресовым, и по некоторым другим вопросам). Но до тех пор, пока хозяином искровской компании был Ленин, большой беды от этих зигзагов еще не было, и существовала лишь угроза расхождения во взглядах руководителей «Искры» пока что только в потенции.

Что касается Плеханова, то это, конечно, был не «поплавок», а «грузило» (выражаясь языком рыболовов). Его необычайно крупная индивидуальность импонировала, несомненно, и самому Ленину. Не будет большой неправды, если я позволю себе сказать, что Ильич побаивался его. И действительно, его огромный авторитет не мог не стоять тогда очень высоко. Один из наиболее сильных теоретиков марксизма во всем мире (в некоторых областях теории он стоял выше Каутского), человек с огромной силой диалектического ума, с остроумием и изысканным сарказмом, напоминающим иногда сарказм Маркса, со своим революционным темпераментом патентованного «забияки» — Плеханов был еще на высоте своего величия и своей завидной репутации. А все-таки... А все-таки уже и в тот период его апогея славы проскальзывали некоторые признаки постепенного процесса омертвения его революционной мысли1.

Он заметно выдыхался. Как Антей, оторванный от земли, он терял свой революционный вес. Его диалектическому уму не хватало непосредственных живых впечатлений от русской действительности, и это, как я уже указывал выше, было источником большой драмы его жизни. Оставались только при нем, как его неотъемлемое достоинство, огромная сила логического аппарата, большая эрудиция, прочные, а иногда и трафаретные, навыки вполне сложившейся марксистской мысли и уменье щеголять внешними формами этой мысли.

Но быть вождем армии практиков, действующих на местах по своим подпольям, чутко улавливать назревающие лозунги дня, набрасывать смелой рукой программу партийной работы на ближайший период — на это он уже был неспособен.

Поэтому подлинным и настоящим вождем партии и в первый период искровства был несомненно Ленин. Ведь не кто иной, как именно Ленин создал «Искру», как базу для широко задуманной кампании борьбы с идейным разбродом внутри социал-демократии и для сплочения партийных элементов; это он подготовил все нужные для кампании предпосылки (начиная, быть может, с «протеста» 17); он «втащил» в свое дело и Мартова и Плеханова. Это он уже в № 4 «Искры» набрасывает широкой и смелой рукою, при молчаливом одобрении своих союзников, конкретный план организации партии. Не кто иной, как он пишет затем свою великолепную, блестящую книжку «Что делать?», которая берет все запутанные вопросы шатающейся с-д-ской мысли под знак тщательнейшего разбора, филигранно-тонкого анализа, доведения до полной ясности и которая становится евангелием всех русских искровцев. Это он заводит у себя под боком конспиративный центр сношений с русскими практиками и комитетами. Это он  пишет руководящие письма на места (напр., «Письмо к товарищу Ереме») и в этих письмах учит, поясняет, втолковывает, подсказывает ближайшие лозунги дня...

Одним словом, он самый подлинный, самый естественный центр тяжести старого искровства, которое без него было бы звуком пустым. Он, конечно, много выигрывал от сотрудничества с ним и Мартова и Плеханова, но гораздо более выигрывали от союза с Лениным именно Мартов и Плеханов. Когда рулем судна управлял такой опытный и талантливый лоцман, как Ленин, тогда и Плеханов, сидя в своей каюте над географическими картами, мог производить впечатление на непосвященных, как «капитан» корабля. Без Ленина «капитан» сразу же растерялся и поспешил поручить заведывание судном таким «теплым ребятам», как Дан, Мартов и К°, которые, конечно, поторопились повернуть доставшийся им в руки руль круто направо — вплоть до ликвидаторства и социал-предательства. Что же касается Мартова, то он стал глупою игрушкою стихий. Таким образом, оба они, отрываясь от Ленина, променивали, сами того, вероятно, не подозревая, почетное положение вождей революционной социал-демократии на сомнительного достоинства роль «бывших людей».

На съезде партии Мартов, чувствуя себя окруженным целою толпою «влиятельных практиков» (он их примерно перечисляет в своей «Истории Российской социал-демократии»: Е. Александрова, Вл. Розанов, Е. Левин, В. Крохмаль и др.) и видя себя в центре редакционно-искровской оппозиции (так сказать, искровского сената из Аксельрода, Засулич и Потресова), возымел вдруг несчастную для него идею «эмансипироваться» от Ленина. Быть может, Дан так бы легко свою «святую ск...» то бишь, своего сотрудника и не отпустил, но Вл. Ильич не обладает искусством — ласковым похлопыванием по бедрам капризничающего сотрудника — приводить его нервы к порядку.

Первый дебют «эмансипации» Мартова выявился во время обсуждения § 1 Устава о том, кого считать членом партии. Вряд ли самому Мартову было тогда ясно, на какой скользкий путь оппортунизма он становится, выдвигая свою формулу о расширении рамок партии за счет тех индивидуалистических элементов, которые не пожелают войти в партийные организации и захотят «гордо» остаться одиночками. Мне кажется, что ему просто (хотя, конечно, с точки зрения его природы — не случайно) вздумалось выявить свой собственный зигзаг мысли — в противовес ленинской линии. Отчего же бы в уставе и не быть такому маленькому гуттаперчевому вариантику, свидетельствующему о его, Мартова, прекраснодушии и, главное, «независимости» его мысли?! Но когда «сам» П. Б. Аксельрод изволил поддержать его со своим великолепным аргументом о профессоре, который тоже будет стучаться в дверь социал-демократической партии, и когда радостно изумленное, взволнованное съездовское болото, с Мартыновым и Акимовым во главе, учуяло вдруг носом, что из яйца вылупляется новый вождь для всех униженных и оскорбленных когда-либо ленинским «кулаком», тут уж Мартова взмыла волна. Он закусил удила. Отныне его лозунгом становится «раскрепощение партии от ига ленинского централизма», т.-е. прежде всего — его личная эмансипация от влияния Ленина. Он яростно борется за состав Центрального Комитета, но, с уходом бундовцев, съездовского болота уж не хватает, чтобы обеспечить за ним большинство. При выборе редакции центрального органа решение большинства съезда распустить старую редакцию «Искры» и произвести перевыборы (мысль, которая раньше ему не только не казалась чудовищной, но представлялась как-будто бы совершенно приемлемой) доводит его до истерического бешенства. Съезд превращается в бедлам. Тем не менее, большинство съезда, не обращая внимания на истерические вопли меньшинства, выбирает редакционную тройку из Плеханова, Ленина и Мартова. Этот последний ультимативно ставит вопрос о вводе в новую редакцию всех прежних сотрудников «Искры», в противном же случае он отказывается от привхождения в редакцию Ц. О. Таким образом в редакции остаются Плеханов и Ленин.

Между тем лондонская экзотическая температура съезда переносится в Женеву и здесь с особенной силой дает себя знать на съезде заграничной Лиги. Если на втором съезде из русских практиков Ленин смог опереться на большинство из своих единомышленников (любопытно отметить, что все, или почти все присутствовавшие на съезде рабочие голосовали с большинством против оппозиции), то здесь, в гуще заграничной интеллигентщины и литературщины, бурно праздновавшей свое освобождение от партийной дисциплины, Мартов облюбовал себе идею эффектного реванша. Огромное большинство членов Лиги было за него. Он уже попал в цепкие руки Дана, и если бы даже захотел отступить, то было уже поздно. Лига просто заняла позицию игнорирования II-го съезда. Решительная мера (подсказанная, между прочим, революционно разошедшимся Плехановым) со стороны представителя Ц. К. — распустить съезд Лиги в виду его неподчинения постановлениям съезда — вызвала только еще пущий скандал со стороны анархически настроенных членов Лиги, которым, повидимому, было уже, что называется, и море по колено, и которые шли на va-banque.

И вот, Плеханов, который до сих пор мужественно боролся за интересы партии и за достоинство съезда против анархических элементов заграничной кружковщины, вдруг как-то струсил и скорехонько побежал в «каноссу». Это был для него момент очень серьезного экзамена. Испугается или не испугается он той шумихи, которая так эффектно была инсценирована на съезде Лиги? Поймет ли он, что эта шумиха вовсе еще не выражает настроения большинства подлинной партии, которая там, в разных уголках России, подготовляет пролетариат к большому революционному выходу на историческую революционную авансцену? Оценит ли он по достоинству удельный вес и Мартова, и Мартынова, и всех прочих, вместе взятых, оппортунистов, имеющих уже свое заслуженное прошлое или только что еще вступивших на оный путь, — чтобы не задрожать перед мыслью о расколе и даже, в случае надобности, отмежеваться от буйных заграничных элементов партии, задерживающих ее поступательное шествие вперед?

Г. В. Плеханов экзамена не выдержал. Картину заграничной склоки он принял за отражение российских настроений среди руководящих элементов партии (а виною этого было все то же самое обстоятельство — его оторванность от русской жизни) и... и... и сдрейфил (выражаясь грубовато).

Во избежание раскола партии он потребовал от Ленина, под угрозою своего собственного ухода из редакции, ввода в Ц. О. стоящей, так сказать, за дверью Ц. О. и уверенной в своей конечной победе четверки (Мартова, Аксельрода, Засулич и Потресова). При такой постановке вопроса Ленину ничего другого не оставалось, как только выбирать одно из двух: или согласиться на роль страдательной оппозиции в редакции, имея перед собой распоясавшихся и закусивших удила оппортунистов (совершенно было ясно, что «Искра» фактически попадет в руки Мартынова, Дана и им подобных), или же совершенно уйти из «Искры», развязав себе, таким образом, руки для лойяльной оппозиции внутри партии против официальных (хотя и не признанных съездом) идейных «выразителей воли партии». Ленин по вполне понятным причинам выбрал второй исход.

Шумно и радостно хлынувшая в двери редакции четверка, вслед за которой туда же потащились и другие причастные к литературе меньшевики — Дан, Мартынов, Кольцов, Троцкий, — позволила себе даже покуражиться над Лениным, Вчерашние полуанархисты имели смелость упрекать его, что своим выходом из редакции он бойкотирует «законный» состав редакции и нарушает партийную дисциплину. Конечно, этот жест вовсе не выражал подлинного сожаления этих милых людей, что среди них нет Ленина, а исключительно лишь задорное желание «показать язык» своему «побежденному» смертельному врагу.

Так или иначе, однако самая крупная большевистская цитадель — Ц. О., а вместе с ним и «Совет партии» — были сданы меньшевикам.

Правда, у большевиков оставался еще пока оплот в лице Ц. К. Выбранная на съезде в Ц. К. тройка (Ленин, Кржижановский и Носков) путем кооптации пополнилась до 9 (из большевиков, ибо на представительство в Ц. К. нескольких человек — не большинства, однако, членов — из меньшевиков — лидеры меньшевизма не пошли, как на невыгодную для них сделку). В числе кооптированных был, конечно, и Ленин после его выхода из состава редакции. Но первый же провал Ц. К. в России угрожал сделать этот оплот очень шатким, как это потом на самом деле и оказалось.

Что же касается высшего парт, центра — Совета партии из 5 лиц, то против двух членов из Ц. К. (Ленина и Ленгника) было сплоченное большинство из 3-х лиц: двух от редакции Ц. О. — Мартова и Аксельрода и 5-го члена, председателя Совета, предполагавшегося «нейтральным» по отношению к представителям от Ц. О. и Ц. К. — Плеханова.

Но вот тут-то и вся история. Отчасти от Плеханова зависело смягчить остроту партийного кризиса и своим действительным нейтралитетом поставить Ленина в положение представителя лойяльной оппозиции внутри партии так, чтобы дело не дошло до полного раскола.

Но Плеханов понял свою задачу таким образом, что единства партии можно и должно достигнуть полным сокрушением слабейшей стороны. За такую слабейшую сторону он признал ленинцев (ведь, шутка ли сказать, как Лига была грозна в сознании своей большой силы и как перед ней беззащитно выглядел Ленин!), а следовательно Ленин и иже с ним — morituri — должны умереть.

Поэтому и в новой «Искре» и в Совете Плеханов не старался даже соблюсти внешнего вида нейтралитета. Решительно все предложения представителей Ц. К. неизменным большинством 3-х против 2-х неукоснительно проваливались в Совете без каких бы то ни было попыток договориться с «оппозицией» относительно средней линии.

Я был секретарем Совета партии со стороны большевиков и очень хорошо помню картину заседаний этого «высокого учреждения».

Владимир Ильич всегда шел в Совет, как на Голгофу. Он очень хорошо знал, что его там будут распинать: Мартов всласть покуражится, Плеханов непременно изобразит из себя Юпитера- громовержца... И, в конце концов, вся новоискровская тройка с прорывающейся наружу или еле сдерживаемой улыбкой торжествующих победителей станет майоризировать его и Ленгника по всем пунктам.

И все-таки он не только не уклонялся от посещения Совета, но и требовал его созыва, побеждая в таких случаях упрямство Плеханова и К0.

Что же его тянуло на эту Голгофу? Отчего же он не махнул рукой на этот организационный рудимент, который решительно никакой руководящей роли в партийных делах не играл да и не мог играть при данной ситуации?

Можно было бы попытаться объяснить эту странность Ильича его одной черточкой, которая в известной мере ему присуща: он, несмотря на свою решительность и революционность, чрезвычайно уважительно относится к конституционному методу решения спорных вопросов. «Такой-то съезд постановил...». «По такому-то вопросу резолюция съезда гласит то-то...» «Устав партии требует от нас того-то и того-то...».

И тут уж, по его мнению, никаких споров не должно быть. «Выполняй и не рассуждай лукаво...».

Мне даже не так давно на одной партийной конференции пришлось слышать его упрек по адресу ноющих и скулящих по поводу того, что они не находят себе в наших бюрократических учреждениях коммунистической поддержки, а иногда даже и элементарной справедливости.

 — А между тем никто из этих жалобщиков не сказал, — горячо протестовал в своей речи Ильич, — что же со стороны обиженных и неудовлетворенных было сделано для борьбы с данным проявлением бюрократизма или прямой недобросовестности: пытались ли они обратить внимание на эти явления тех лиц и учреждений, коим такого рода непорядки ведать надлежит? Если же нельзя было добиться толку на месте, то была ли сделана попытка перенести вопрос на обсуждение высшей советской или партийной инстанции?..

 — Владимир Ильич не совсем прав, — заметил мне, между прочим, один из участников конференции, обмениваясь со мной впечатлениями от речи Ленина. — Ведь, собственно говоря, к чему же сводится смысл его слов? К «борьбе за право»... Но уж тут, пожалуй, можно весьма многое возразить...

И действительно, если не ошибаюсь, у Ильича есть маленькая склонность к «борьбе за право» («Kampf urns Recht»), если это право — не навязанное нам извне, не буржуазного происхождения, не чуждо нашей революционной природе, а наше собственное партийное (или в более широком масштабе — советское), — право, которое худо или хорошо, но мы сами положили в основу своего общественного бытия.

Впрочем, одной только этой черточкой (если только она вообще играла какую-нибудь в нашем случае роль) нельзя было бы объяснить тенденции Ильича искать разрешения спорных вопросов в Совете партии. Дело же, быть может, объясняется гораздо проще. Ильичу нужны были документальные доказательства и поводы для агитации против меньшевиков. И в этом отношении Совет являлся единственной платформой, единственным местом, где можно было заставить представителей меньшевизма «на проклятые вопросы дать ответы нам прямые».

 — Я знаю, милые люди, — мысленно обращался к своим противникам Ильич, — что вы там будете надо мной измываться. Но свидетельницей нашего разговора в Совете и, в конечном счете, нашим судьей будет вся партия. Поэтому не угодно ли вам пожаловать к ответу?

Если хотите, это был тоже своего рода метод «борьбы за право», имевший характер безнадежного вращения в порочном кругу. «Милые люди» вовсе не хотели, чтобы и в самом деле стать жертвой Ильичевской провокации и, проболтавшись о своей дипломатической игре, дать в руки своему противнику материал, с которым он мог бы потом выступить перед целой партией со своим громким «accuso». Поэтому они все тем же большинством 3-х против 2-х — к величайшему негодованию Вл. Ильича и при наличности бурного протеста со стороны «двух» — решили очень просто: «протоколы заседаний Совета разглашению и опубликованию не подлежат...».

Таким образом, Вл. Ильичу оставалось одно из трех: или ходить на Советы, как в баню, где хороший банщик может тебя горячим веничком попарить, либо махнуть рукою на Совет и предоставить этому учреждению умереть естественною смертью, или, наконец, продолжать пользоваться Советом, как источником выявления диалектических противоречий внутрипартийной борьбы, или склоки с тем, чтобы «нелегально», т.-е. вопреки решению Совета, протоколы его заседаний полностью или частично опубликовывать.

Ильич не счел нужным проявлять очень уж фетишистское отношение к «праву», генезис которого далеко не был чистым и свободным от упрека с точки зрения его согласованности с волею партийного коллектива, выявленною съездовским большинством, и от метода «борьбы за право» решил, в меру целесообразности, перейти к революционным приемам борьбы с меньшевиками.

Пока что — нечего было церемониться с решением Совета о неопубликовании его протоколов, и нужно было широкою рукою черпать из этих протоколов все то красочное, что само напрашивалось на опубликование.

И вот мне вспоминается один произведший на меня сильное впечатление эпизод.

После одного из заседаний Совета, случавшихся очень не часто, в несколько месяцев раз, я привел в порядок свои протокольные записи, согласовал их с замечаниями меньшевистского секретаря и отдал на просмотр толстую тетрадищу Владимиру Ильичу.

Владимир Ильич пробежал глазами протокол и подписал. Ленгник тоже руку приложил. Оставалось получить подписи Мартова, Плеханова и Аксельрода. При этом Вл. Ильич советует мне соблюдать большую осторожность с этой теплой компанией, чтобы как-нибудь не потерять из поля своего зрения драгоценного документа, имеющегося в единственном экземпляре.

Я отправился к Мартову.

 — Вот, Юлий Осипович, протоколы Совета... Мы их составили вместе с NN (тот имя-рек, который был секретарем от меньшевиков), и вряд ли могут быть какие-нибудь сомнения в их объективности... Подмахните, пожалуйста, свою фамилию...

 — Оставьте мне протоколы, я просмотрю и завтра вам верну их...

 — Нет, Юлий Осипович, я очень прошу вас просмотреть сейчас... Я тороплюсь свалить с себя это дело... Зайду после вас еще к Плеханову, — он подпишет...

- Но я могу за вас дать и Плеханову и Аксельроду на подпись... Что же вас, собственно говоря, волнует...

 — Да видите ли... Протоколы имеются в единственном экземпляре... Могут как-нибудь затеряться... А я, как секретарь, считаю себя ответственным за судьбу этого документа...

 — Как затеряться?!.. Ведь я же не ротозей, чтобы терять нужные документы... Я вам сказал, что скоро протоколы вам верну... Даю вам честное слово, если хотите... Чего же вам еще больше нужно...

Мартовское честное слово выбило у меня почву из под ног. Я выпустил драгоценный документ из своих рук.

С тяжелым сердцем я пришел на доклад к Ильичу.

Узнав, что протоколы я оставил Мартову «до завтра», он пришел в такое бешенство, в каком я его никогда не видел ни до, ни после этого момента. Он бегал по комнате взад и вперед, как разъяренный лев в клетке, и в монологе, полном ноток крайнего раздражения, подвергал меня самой жестокой экзекуции.

 — Если у вас такая невинная младенческая душа, — выпаливал он мне в упор, — зачем же вы беретесь за серьезное политическое дело...

 — Но ведь Мартов же дал мне честное слово, — упавшим голосом, чуть ли не со слезами на глазах, робко пытаюсь я оправдаться.

 — О-о, молчите, пожалуйста... Какая святая простота!.. — процедил он с величайшим презрением сквозь зубы.

И как вы думаете, читатель, сдержал Мартов свое честное слово? Ну, конечно, нет. Он даже не пожелал с этих пор со мною вступать в объяснения по этому поводу.

Отныне я узнал, какова подлинная природа «политической борьбы» и какую цену с точки зрения ее может иметь обывательский, плевый, ничего не стоющий термин «честное слово».

Точно таким же образом и так называемый «Центральный Орган» партии, т.-е. новая «Искра», стала исключительным и монопольным газетным орудием меньшевиков, которые просто смеялись над нашей претензией на помещение в ней статей или даже просто какого-нибудь «открытого письма» из лагеря «оппозиции».

Чтобы читатель мог себе ясно представить картину тех отношений, которые установились между двумя враждующими лагерями эмигрантской социал-демократической братии, я бы охотнее всего отослал его к той брошюрочной литературе, посредством которой обе стороны обстреливали позиции друг друга. Но вряд ли эта брошюрочная полемическая литература скоро будет переиздана на предмет ознакомления новых русских поколений с красочными моментами фракционной распри, развернувшейся после II-го съезда среди социал-демократов заграничников. Поэтому, быть может, мне самому придется в интересах характеристики этой распри заглядывать в некоторые литературные памятники описываемого периода.

Не буду делать ссылок на брошюру Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Эта брошюра перепечатана в книге «За 12 лет», и читатель всегда имеет полную возможность ознакомиться с этим основным документом, объясняющим происхождение раскола на II-м съезде и анализирующим первый этап борьбы между двумя фракциями. Скажу только, что Ильич писал эту брошюру с таким чувством, как-будто совершал отвратительную, тошнотворную операцию.

Я был свидетелем такого упадочного состояния его духа, в каком никогда мне не приходилось его видеть ни до, ни после этого периода.

Помню, однажды часа в два ночи мы (я, Красиков, кажется, Гусев и еще кто-то) провожали его в то предместье, в котором он жил.

Наш Ильич совершенно потерял присущую ему бодрость.

 — Я, кажется, товарищи, не допишу своей книжки... Брошу все и уеду в горы...

Тут мы накинулись на него.

 — Как вам не стыдно, Ильич, доходить до такого состояния мерихлюндии!.. Да разве вы себе принадлежите?! За вами идет партия... И вы не имеете права свободно, по произволу, сбрасывать с себя хомут партийного вождя...

 — Но поймите же, поймите, товарищи, что это за мучение! Когда я писал свое «Что делать?» — я с головой окунулся в эту работу. Я испытывал радостное чувство творчества. Я знал, с какими теоретическими ошибками противников имею дело, как нужно подойти к этим ошибкам, в чем суть нашего расхождения. А теперь — чорт знает что такое... Принципиальных разногласий я не улавливаю... А все время ловить на мелких мошеннических проделках мысли — ты, мол, просто лгунишка, а ты интриганишка, скандалист, склочник — как себе хотите, а это очень невеселое занятие...

Совсем было захандрил наш Ильич. Сидит себе бывало в своем медвежьем углу и носа никуда не показывает.

Вышла, наконец, его книжка «Шаг вперед...» Он свалил с себя эту «повинность» и окончательно замолчал...

Наконец, однажды, приказ: собраться нам всем в столовой. Ильич выступит с предложением, у Ильича что-то есть...

Столовая оживилась... Вся кучка женевских большевиков в несколько десятков человек была налицо. Явился Ильич.

О, давно уже мы не видели на его лице такой светлой, такой радостной улыбки. Он потирал руки от удовольствия, он посмеивался своим сипловатым гортанным смешком, а глаза были прежние, настоящие Ильичевские глаза, полные веселого юмора и вспыхивающие огоньками сарказма.

Он снова обрел самого себя, потому что меньшевики, наконец, договорились до полного оппортунизма, до таких тактических новшеств, которые ясно уже намечали грань между правым и левым крылом РС-ДРП.

Редакция «Искры» опубликовала письмо к партийным организациям — только «для членов партии», — в котором излагала свой знаменитый «банкетный» план земской кампании. Как известно, в этом письме Мартов и Ко, очень пренебрежительно отзываясь о таких демонстрациях, как, напр., ростовская, и квалифицируя эти революционные выступления рабочих на улицу, как «низший тип мобилизации масс», как «обычный, общедемократический тип», противопоставляет этому низшему типу гораздо более «высокую» тактику выступления рабочих на либеральных банкетах, если, конечно, воспоследует на сие соизволение хозяев банкета (рабочие должны итти путем «соглашения» с оппозиционной буржуазией и отнюдь не действовать нахрапом, дабы не производить среди этой буржуазии «панического страха»).

 О, со времени написания «Протеста 17» против «Credo» Кусковой Владимир Ильич не испытывал такого боевого зуда.

«Письмо» редакции «Искры» появилось в тот день утром, а к вечеру, ко времени собрания нашей фракции в столовой, у Ильича уже была готова отповедь меньшевикам (изданная затем отдельной брошюрой под заглавием «Земская кампания и план «Искры» и перепечатанная впоследствии в сборнике «За 12 лет», куда мы и отсылаем интересующегося изучением большевистско-меньшевистских разногласий читателя).

Но свое оппортунистическое лицо меньшевики явно обнаружили только осенью 1904 г., а до этого времени преобладали «кооптационные» мотивы борьбы, и теоретическому перу Владимира Ильича действительно нечего было делать. Для «кооптационной» свалки и драки с Мартовым, Аксельродом, Троцким и Плехановым в Ильиче не было надобности. Да он, признаться сказать, и не годился для этой работы. Слишком уж у него говорила теоретическая натура, чуждающаяся мелочной борьбы и методов полемического поругивания «походя». У многих составилось представление, что он не сдержанный на язык полемист, а на самом деле это представление как нельзя более далеко от истины. Он может быть достаточно резким и откровенным по части квалификации чьей-нибудь убогой мысли или политической линии, он не скупится на такие термины, как «оппортунизм», «хвостизм», «измена делу революции», «предательство» и т. п., он даже иногда позволяет себе употребить слово «дурачки», с очевидным намерением указать на то, что в данном случае центр тяжести лежит не столько в злой воле авторов какой-нибудь несчастной идеи, сколько в незрелости их мысли, в их простоватости... Но всегда, во всех таких случаях объектом его нападок является продукт какой-нибудь общественно-политической мысли, против которой он и вооружается всеми силами своей аргументации, и никогда не опускается до каких-нибудь личных выпадов, прямого отношения к объекту спора не имеющих. Мне вспоминается при этом один очень характерный эпизод. В карикатуре «Как мыши кота хоронили» несколько легкомысленный автор вложил в уста одной из мышей, пострадавшей от когтей мурлыки, предсмертный вздох: «испить бы кефирцу»!.. Так как ни для кого не было секретом, что П. Б. Аксельрод имел свое кефирное заведение в Цюрихе, вся наша «шпана» реагировала на этот кефирный намек веселым одобрительным смехом. И только Владимир Ильич, вообще говоря самый благосклонный ценитель моих карикатур, от души хохотавший (как только он умел хохотать) над тем, что ему казалось в них остроумным, тут вдруг, по поводу «кефирца», нахмурился и решительно заявил, что это не годится: ни одного ведь атома политической насмешки в этом дурашливом выпаде нет, а следовательно, он не должен иметь места. Нечего делать, — сконфуженному автору пришлось в оригинале, готовом уже к отправке в печать, путем подклейки заменить забракованное «bon mot» другим изречением: «я это предвидел!» — что было намеком на любимый оборот речи Аксельрода, воображавшего себя изумительно тонким прорицателем.

В этом отношении необычайно субъективный, темпераментный и истеричный Мартов составляет совершенную противоположность Владимиру Ильичу. Для Мартова все средства полемической борьбы хороши. Я помню, как в одной из своих полемических брошюр против Ленина он обнаружил способность, в пылу бешеной злобы, опускаться до самых грязненьких клеветнических выходок, служа до некоторой степени прототипом будущих рекордных героев беззастенчивой наглости вроде пресловутого Алексинского. Сравнение тактики Ленина с нечаевщиной (этот «смачный» термин долгое время был у меньшевиков столь же ходким, как и «якобинизм», и «бонапартизм» и проч.) * показалось ему, изволите видеть, слишком уж бледным и пресным... Нужно было выдумать что-нибудь позабористее, посочнее, оглушительнее... И вот он выкраивает такую даже фразу: «сегодня нечаевщина, а завтра дегаевщина»... Несчастный, — он даже, вероятно, и не подозревал в момент написания этой пошлости, что, становясь жертвою своих злобных, мутных инстинктов, застилающих его политическую мысль и даже торжествующих над остатками его здравого смысла, он выдает себе testimonium paupertatis и лишает себя права на то, чтобы с ним сколько-нибудь серьезно считались, как с порядочным, в элементарном смысле слова, противником...

Не даром же у Владимира Ильича, когда он пробежал глазами этот новый перл полемических красот Мартова, лицо искривилось презрительной усмешкой, и он реагировал на пахучее Мартовское остроумие одной только фразой:

 — Ну, теперь довольно... Пора от Мартова отмежеваться... Нужен карантин... Ни в какую полемику я с ним больше не вступаю.

Таким образом, повторяю еще раз, до момента выявления таких оппортунистических зигзагов меньшевистской тактики, которые стали уже свидетельствовать о том, что отмеченная новым «просиянием ума» Мартыновско-Плехановско-Мартовская «Искра» начинает, наконец, по настоящему самоопределяться, Владимиру Ильичу делать было нечего. В этот период нужны были несколько иного сорта литераторы, которые не испугались бы «хулиганства» противников и которые сами были бы не прочь засучить рукава.

И вот на сцену выступает большевистская «шпана»: Галерка, Павлович, Лядов, Бонч-Бруевич, Олин, Гусев, Сампсонов и другие. Павлович (П. А. Красиков) пишет гораздо уж более развязным и откровенным тоном, чем деликатные «Шаги» Ильича, свое «Письмо к товарищам» о II-м съезде. Бонч-Бруевич организует большевистское издательство. Лядов (Lydin М., он же М. Н. Мандельштам) наскоро стряпает брошюру на немецком языке для Амстердамского конгресса (Material zur Erlauterung der Parteikrise in der Socialdem. Arbeiterpartei Russlands). Олин (П. Лепешинский) по заказу товарищей рисует свои политические карикатуры («Как мыши кота хоронили», «Участок», «Меньшевистское болото» и т. д.). И все они, вместе взятые, ведут себя очень беспокойно: на собраниях храбро дерутся с меньшевиками, не боясь никаких перипитий и последствий драки, и все время тревожат редакцию новой «Искры», посылая туда свои вызовы, полемические статьи, «открытые письма» и время от времени выпарывая из берлоги даже такого крупного зверя, как сам Георгий Валентинович Плеханов, который, грозно рыча и страшно вращая своими зрачками под густыми нависшими бровями, выползает на страницы «Искры» и начинает «пужать» шпану.

 — A-а... где они... Я; тамбовский дворянин, сейчас вот вас, такую сякую сволочь, изничтожу...

А «шпана» с превеликим ликованием подхватывает: «ура, тамбовский дворянин! Да здравствует тамбовский дворянин!..»

Но несомненным литературным вождем героев большевистской «свистопляски» был знаменитый в то время Галерка, о котором стоит сказать несколько слов.

Весной 1904 г. на женевском горизонте появился очень скромней и как-будто застенчивый, но уже немолодой эмигрант М. С. Александров. Когда я его увидел впервые в нашей столовой, то поспешил «обследовать» нового человека: не годится ли, дескать, в качестве «большевистского дома нашего приращения»... Результат обследования не дал особенно утешительных результатов: слишком «осторожничает», подозрительно скашивает на собеседника глаза, что-то такое бормочет о своих антипатиях к бонапартистским и бюрократическим замашкам партийных верхов, о своем доверии к демократическим инстинктам низов и готов, повидимому, повторять всякого рода меньшевистские благоглупости о заговорщицких тенденциях Ленина, о его бонапартизме и т. д.

Ясное дело — кандидат в меньшевики! Да еще при этом такой, видимо, «убежденный», что его не удержишь, пожалуй, по сю сторону даже вкусными котлетами большевистской столовой... («но и зубами моими не удержал я тебя» — вспомнилось почему-то из Некрасова)2.

А жаль... Лицо такое умное, благообразное, открытое... И стаж революционный, повидимому, не незначительный... Как видно, старый, матерой, боевой волк...

О дальнейшей эволюции в сторону большевизма этого товарища лучше всего, пожалуй, рассказать его же собственными словами:

«Предо мной совсем еще недавно (по особым обстоятельствам) стоял вопрос: куда примкнуть? Со сторонами я мог познакомиться только по печатным источникам и проникся сильнейшим предубеждением против большевизма за его бюрократизм, бонапартизм и практику осадного положения. Я готов был растерзать Ленина за его фразы об осадном положении и кулаке. Оставалось примкнуть к меньшинству. Но вот беда: я не мог найти в печати указания на такие общие принципы, которые по своей ясности, важности и неотложности оправдали бы революционный образ действий по отношению к съезду и его постановлениям. Легко смотреть на решения съезда можно только в том случае, если видеть в нем не съезд, а своз, как выражается Рязанов; но принять взгляд Рязанова я, по совести, не мог. Оставалось выбирать одно из двух:

«Первое: подвергнуть себя тирании осадного положения, подчиниться требованию «слепого повиновения», «узкому толкованию партийной дисциплины», возведению принципа «не рассуждать» в руководящий принцип; признать за высшими учреждениями «власть приводить свою волю в исполнение чисто механическими средствами» и т. д. (см. протоколы съезда Лиги, предисловие Дана и Лесенко, стр. VI).

«Второе: стать под знамя восстания, помочь разрывать уже сорганизованную партию, и не в силу расхождения в основных принципах, а из-за недовольства деталями устава и способом его применения.

«Ни туда, ни сюда». Положение трагическое.

«Читаю дальше протоколы съезда Лиги: «Циркуляр Ц. К.»... и т. д. Читаю и негодую: «Вот он, дезорганизаторский бюрократизм: не успели обносить мундиров, а уже строчат циркуляры». Ищу бонапартизма в содержании циркуляра и узнаю, что Ц. К. обратился к Лиге с целью: а) допустить в нее бывших борьбистов, рабочедельцев и т. п.; б) образовать по городам секции Лиги «с большей или меньшей автономностью».

«Дезорганизаторское третирование (см. Аксельрода) и... желание облегчить доступ в партийные организации представителям всех социал-демократических течений. Требование слепого повиновения и... автономия секций. Тут что-то не так... В новом уставе Лиги  об автономии секций ни слова: кто же были эти бонапартисты, помешавшие провести принцип автономии? Во всяком случае, если Ц. К. допускает борьбистов и рабочедельцев, то и мне не запретят «рассуждать»... Так рассеялся один из кошмаров, давивших меня после прочтения предисловия к протоколам съезда Лиги. Я начал понимать, какое большое место в речах и статьях меньшинства занимает беллетристика. Чтобы определить, насколько новые беллетристы верны заветам реалистической школы в искусстве, я решил поближе познакомиться с тем, как проводятся на практике принципы бюрократизма, бонапартизма и осадного положения. И то ли уж неудачи меня преследовали, только я узнал многое, а гильотины все-таки в работе у «большинства» не видал, Робеспьеров не встречал, требования слепого повиновения не слыхал. Осмеливался даже почтительно рассуждать, — и ничего, жив.

«Скажу яснее. Я заявил, что, оставляя пока про себя, как не относящуюся к делу, свою оценку действий большинства и меньшинства на съезде и после съезда, я не вижу в настоящее время оснований к революционному образу действий против учреждений, избранных съездом. Это оказалось вполне достаточным чтобы встретить самое лучшее товарищеское отношение со стороны большинства, чтобы получить работу по своим силам и вкусу, без всяких ненужных стеснений. По личному опыту и наблюдению я убедился, что страшные слова: бюрократизм и т. д. — по меньшей мере недоразумение»3.

Такова «исповедь» (и притом вполне искренняя) одного из многих, сначала предубежденных против «большинства» свежих людей, которые, однако, поразобравшись как следует (благодаря своему революционному чутью и будучи достаточно взрослыми), сделали, в конце-концов, свой свободный выбор — не в направлении к «меньшинству».

Но зато уж, сделавши этот выбор и покончивши с периодом своих сомнений и колебаний, Галерка, благодушнейший сам по себе и добрейший из людей, становится рыцарем большевизма без страха и упрека, выступает с открытым забралом против своих сильных противников (устремляясь при этом с копьем на перевес на самых крупных из них, самых страшных, пользующихся репутацией «непобедимых»: ему на «мелочь» — наплевать! подавай ему, по меньшей мере, Плеханова и Мартова) и бросается в «драку» без оглядки.

В своей «Истории Российской социал-демократии» Мартов замечает: литературные вожди фракции большевиков — А. А. Богданов, А. В. Луначарский, М. Ольминский (М. Александров — «Галерка») и др., «не будучи связаны прежними традициями «искровства» и перипетиями первой стадии фракционной борьбы, несколько смягчили централистский и антидемократический фанатизм организационных построений Ленина»... (стр. 98). Нет надобности вступать по поводу этого заявления меньшевистского историка в какую-нибудь ненужную сейчас полемику насчет «антидемократического фанатизма Ленина», но следует заметить, что относительно Галерки почтенный историк хотя и с кислой миной, но констатирует постольку объективно верный факт, поскольку Галерка, действительно, стратегическим пунктом для расположения своей артиллерии, направленной дулами против меньшевиков, выбрал те самые холмы и прикрытия, которые были облюбованы и неприятельской артиллерией.

Благодаря парадоксальным свойствам Галеркинского полемического ума, получалась иногда очень забавная картина. В то время, как, напр., Ленин склонен бывает иногда подхватить направленную против него из вражеского лагеря «одиозную» кличку и, не бросая ее назад по адресу отправителей, расписывается в получении ее («ты якобинец» — бросают ему презрительно меньшевики. — Пусть так, — отвечает Ленин, но якобинец, по методам революционной борьбы идущий с рабочим классом для достижения конечных целей пролетарской классовой войны, это и есть революционный социал-демократ), — Галерка систематически придерживается других приемов.

 — Караул, чудовище Ленин погубил партийный демократизм, — кричат меньшевики.

 — Да здравствует демократизм и долой антидемократов! — подхватывает воинственный Галерка, давая здоровенного «леща» по затылку Мартова и стараясь «садануть» самого Плеханова.

 — Бей бюрократов, партийных самодержцев, любителей дирижерской палочки, — вопят литераторы из «Искры».

 — Дуй их и в хвост и в гриву, — в свою очередь свирепствует Галерка, оскорбляя рядом непочтительных действий «старейших и лучших» из меньшевистского штаба.

 — Отечество в опасности ! Бонапартизм идет!.. — выкликают истерически меньшевистские Цицероны и Демосфены.

 — Долой бонапартизм! — заглушает их вопли голос Галерки, вихрем врывающегося в лагерь меньшевиков и рассыпающего там удары направо и налево.

«Но что же это такое?...» — спросит, быть может, изумленный читатель. «Ведь это какой-то фарс, а не серьезная идейная борьба двух половин самой передовой политической партии».

Ну что же, — фарс, так фарс. Я уже сказал, что и Ильич пришел в полное отчаяние, когда писал свои «Шаги». Нет в поле зрения принципиальных разногласий (за исключением, быть может, вопроса о 1-м § устава), а есть только кооптационные дрязги и пока что чуть-чуть намечающаяся беспринципность будущих ревизионистов РС-ДРП.

И Ильич после своих «Шагов» получил катцен-яммер, полное отвращение к полемике на основе кооптационной склоки. А между тем, меньшевики после сделанных большевиками уступок закусили удила. По французской пословице — аппетит приходит вместе с едой — они стали неумеренно раскрывать свою пасть. Заполучивши в свои руки через перебежавшего к ним Плеханова Центральный Орган, имея в своем распоряжении Совет партии, они в конце-концов поставили резко вопрос об изменении состава Ц. К. в желательном для них смысле и в противовес ясно выявленной воле большинства II-го съезда, потребовали исключения из Ц. К. Ленина, все поставили на карту, чтобы не допустить созыва III-го съезда, на котором, быть может, придет конец их «лафе» (ибо несомненно, что большинство русских практиков — по расчету Рядового даже 3/4 или 4/5, комитетов — было бы на стороне большинства II-го съезда). Что же оставалось делать большевикам? Плакать, ламентировать, меланхолически признать факт меньшевистского засилья в центральных учреждениях партии и незаметно сойти со сцены? И это при полном сознании того, что меньшевистская накипь дает себя сильно чувствовать только на верхах, в то время как партийный организм в целом еще здоров и не разложился под влиянием систематической работы меньшевистского анархизма?..

Само собою разумеется, что так позорно закончить свою борьбу большевики не могли. Борьба за созыв III-го съезда партии стала, их главным лозунгом. А чтобы общественное мнение партии не оказалось монопольным объектом обработки со стороны новоискровцев, большевики не могли не реагировать на обильнее истечение той мутной струи в партийные низины, которая лилась через сточные канавы меньшевистской прессы. И задорная, полная юмора и карикатурных подчас мотивов, полемика большевистской «шпаны» была для этой цели как нельзя более кстати. В этом отношении брошюрочная литература Галерки сыграла свою провиденциально историческую роль. И нужна была именно такого рода литература, а не бесплодные академические попытки подвести теоретический базис под объяснение генезиса партийного раскола. Даже то обстоятельство, что Галерка сам несколько заражен сбивающимся иногда на мелкобуржуазную точку зрения фетишистским преклонением перед принципом демократизма (что в сущности говоря составляет самое слабое место позиции Галерки в теоретическом отношении, — вопреки мнению меньшевистского историка о положительном значении этой тенденции), — даже это обстоятельство было очень кстати, но не потому, конечно, что «смягчало централистский и антидемократический фанатизм организационных построений Ленина», а потому, что направляло оружие Мартова против него же самого.

Быть может, несколько цитат из Галерки лучше всего пояснят и манеру его полемики и характер вообще той борьбы, которая велась за границей между двумя фракциями в «кооптационный» период ее.

Открываем наудачу женевскую брошюру «На новый путь» и попадаем в самую гущу спора по вопросу о демократизме в партии...

«Мартов пишет: «Освободивши себя от «контроля и руководства» того ядра, которое до тех пор шло во главе партийной работы, Ленин апеллировал ко всей партии для того, чтобы увековечить господство над партией (курсив Мартова) еще более тесного и уже совершенно искусственно подобранного кружка» («Борьба с осадным положением», стр. VII). Предоставляя на ответственность Мартова его уверение относительно цели, которую преследовал Ленин, я обращаю внимание лишь на коренную разницу в организационных приемах Ленина и Мартова: Ленин апеллирует к партии, признает высшей инстанцией партию, а Мартов понимает и признает только контроль и руководство высшего ядра. Тут уж довольно ясно намечается противоположность организационных взглядов Ленина, с одной стороны, Мартова и компании — с другой. Мартов олигарх-абсолютист, признающий только контроль верховного олигархического кружка (ядра); Ленин — сторонник демократического начала апелляции к партии, он признает контроль партии над центрами (ядром). В демократической тенденции, замечаемой у Ленина, Мартов, очевидно, видит только «вновь прикрашенный, некогда торжественно похороненный, демократический принцип». Социал-демократ Мартов серьезно думает, что демократический принцип организации социал-демократической партии может быть похоронен впредь до второго христова пришествия. Поэтому приобретение политического влияния и перемену политического курса он представляет себе не иначе, как в виде переворота, который заменит Обреновича Карагеоргиевичем» («На нов. путь», стр. 14.)

Приводя цитату Мартова о невозможности для русской революционной партии иметь при полицейском русском режиме такие гарантии соответствия партийной литературы интересам классового движения, как демократизм западно-европейских организаций и всесторонняя гласность их внутренней жизни, в виду чего единственной гарантией принципиальной чистоты литературных органов партии в России является возможно большая независимость их от временных веяний, господствующих в столь изменчивых по своему составу партийных организациях, Галерка реагирует на эту цитату следующим образом:

«Категорически объявив невозможными для России демократические начала организации нашей партии, сведя господствующие партийные течения «к временным веяниям» и провозгласив независимость от них редакции, Мартов несколько далее обвиняет съездовское большинство в том, что оно освободило себя от искровских взглядов и провозгласило «выборный принцип, некогда столь осмеянный». Он продолжает: «...Во имя интересов «ортодоксии» мы боролись против демократического (Галерка подчеркивает это слово. И. Л.) выбора редакции». «Несколько далее Мартов упрекает Ленина и Плеханова в том, что, вступив в редакцию по избранию, они тем самым обязались себя признавать исполнителями воли большинства. Это последнее обвинение действительно ужасно с точки зрения наследственного монарха божьей милостью» (стр. 16).

Обращая внимание на обвинение Ленина в том, что он облюбовал себе амплуа диктатора и занимается демагогией, Галерка замечает, что для придания правдоподобия этому обвинению необходимо принижение и дискредитирование той среды, которая идет за демагогом. И примеров такого принижения он находит сколько угодно у новоискровцев:

«Плеханов уверял («Искра», №71), что если в литературном произведении встречаются очень верные и очень ошибочные мнения, то одобрены будут нашими читателями (русскими социал-демократами) прежде всего не те мнения, которые верны, а те, которые ошибочны. В. Засулич («Искра», № 70) представляет партийное большинство, как «эхо», приобретенное Лениным после съезда. Чтобы изобразить сторонников партийного большинства, как покорных ленинских агентов, Аксельрод («Искра», № 68) не остановился перед утверждением, которое можно бы считать полицейским извещением, если бы оно не было беллетристикой, выдаваемой за публицистику. Т. уверял, что только члены меньшинства имеют желание учиться (№ 68), что, следовательно, члены большинства не только невежественны, но и не стремятся выйти из такого несчастного положения».

«В брошюре «Наши политические задачи», данной под редакцией „Искры» (об этом см. № 72) Троцкий поведал миру о глубоком презрении Ленина к собственным единомышленникам (стр. 70). Мартов пишет (№ 67): «Галерка, на невежестве которой спекулирует автор (Ленин), начинает хихикать и негодовать... Галерка громко хохочет... хохочет, заливается галерка...» (стр. 18).

«...Приведенные примеры (первые, попавшиеся мне под руку только из периода №№ 67 — 72 «Искры») отношения редакции к рядовым работникам партии во многих отношениях характерны. Стоит отметить хотя бы ту сторону, что люди, которым социал-демократическая партия, состоящая из рабочей и интеллигентской голытьбы, дает имя, общественное положение и возможность «погружаться в искусства, в науки», — что эти люди, сидя в прекрасном далеке, с таким презрением говорят о практиках, населяющих тюрьму и ссылку, не имеющих часто даже возможности учиться: на воле — за отсутствием свободного от практики и забот о хлебе насущном времени, а в тюрьме и ссылке — за отсутствием книг. Характерно также, что эти плевки в партию, это дискредитирование партии печатается в центральном органе, который, как орудие пропаганды, мы вынуждены распространять для поднятия престижа партии, рискуя при этом свободой. Но на этих сторонах приведенных мною цитат не место останавливаться в настоящей статье. Я привел цитаты для того, чтобы показать, как олигархи редакции, отрицающие демократическую организацию партии, логически пришли от басни о диктатуре Ленина к принижению и дискредитированию самой партии» (стр. 19).

Не упускает Галерка случая отметить и самовлюбленность членов редакции, пришедших, в качестве автократов — олигархов, к культу своей собственной личности и к выделению себя из серой партийной массы в качестве «заслуженных», «старейших и лучших». Для этой цели он ссылается на брошюру Троцкого «Наши политические задачи», которая, как сказано в № 72 «Искры», издана под редакцией «Искры» («следовательно, говорит Галерка, члены редакции просматривали рукопись, исправляли ее и, одобрив, издали. Таким образом, устами Троцкого говорят сами редакторы»). Я тоже чувствую большой соблазн привести эту классическую цитату из брошюры Троцкого, так что паки и паки злоупотребляю вниманием читателя (цитирую по брошюре Галерки, сохраняя везде его курсив).

«Работа реставрации марксизма, занесенного мусором критики, была совершена «Зарей», во главе которой разумеется шел тов. Плеханов. В. И. Засулич указывала интеллигенции элементы идеализма в нашем материалистическом социализме, мягко, но убийственно иронизировала над новыми богами интеллигенции и «манила» ее назад, — и в то же время вперед — на службу пролетариату. Старовер подкупал интеллигентного разночинца, давая ему его собственный тонко и по-марксистски умно идеализированный портрет. Мартов, Добролюбов „Искры“, умел на нашу нищенски бедную, несложившуюся, невыразительную общественную жизнь бросить сноп такого яркого света и всегда с такого счастливого пункта, что ее политические, т.-е. классовые, очертания выступали с поразительной отчетливостью. А тов. Аксельрод... Верный и проницательный страж интересов пролетарского движения, он первый забил тревогу... Аксельрод вообще пишет не статьями, а математически сжатыми формулами. Фельетоны Аксельрода в №№ 55 и 57 «Искры» знаменуют начало новой эпохи в нашем движении»...

«Обратите внимание на подчеркнутые мною выражения, — «хихикает» Галерка: — не правда ли, что наши редакторы не страдают чрезмерной скромностью. Именно таким языком, устами своих публицистов должны говорить о себе претенденты на престол»...

По вопросу о партийной дисциплине Галерка обрушивается на Мартова и Плеханова за их одностороннее понимание этой дисциплины, как принципа безусловного повиновения рядовых членов партии своим центральным учреждениям, но не с точки зрения таковых же обязанностей центров к партии в целом и к ее съездам, как выразителям ее воли.

По поводу конфликта Ленина с частью Ц. К., перебежавшей на сторону меньшевиков (тут речь итти может главным образом о Глебове-Носкове, который не устоял перед меньшевистской проповедью «мира на земле и в человецех благоволения» и сказал им: «Я ваш... берите меня со всеми моими потрохами») — Мартов стал в таинственную позу пророка и начал вещать на стр. «Искры» (№ 69); «Мы по крайней мере не теряем надежды увидеть со временем, когда тов. Ленин разойдется с нынешним большинством, восстание «индивидуальности» тов. Ленина против дисциплины им же созданной организации. И тогда, быть может, все члены партии будут иметь материал для того, чтобы судить, насколько тов. Ленин в своей индивидуальной политической деятельности данного момента считается с дисциплиной той коллегии, в которую он входит». (Курсив Л. М.)

По этому поводу Галерка читает Мартову такую отповедь: «Члены нынешней редакции усвоили нехорошую привычку говорить и не договаривать. Когда Л. М. в июле пророчествовал о расхождении Ленина с «коллегией», он вряд ли мог не знать о конфликте Ленина с членами Ц. К.; этот конфликт документально закреплен майским договором трех членов Ц. К. (см. брошюру «Борьба за съезд», стр. 85). В чем же состоял конфликт? Часть партии пришла к заключению, что редакция «Искры», превратив Ц. О. в орган своего кружка, нарушила доверие партии, нарушила партийную дисциплину, — и что вообще поведение членов одного из центральных партийных учреждений является сплошным попранием решений съезда. Этим членам партии, для восстановления дисциплины был только один законный путь: агитация за созыв съезда. Часть «коллегии», в которую входит Ленин, была против созыва съезда. Эта часть (или один из членов этой части) коллегии потребовала от Ленина, чтобы он не смел высказываться за съезд («вести агитацию за съезд»). Не говоря уже о том, что Ленин не только член коллегии, но просто член партии, и, как таковой, может сметь свое суждение иметь, — не говоря уже об этом, ясно, что Ленин именно стоял на почве партийной дисциплины, тогда как его противники старались узаконить нарушение этой дисциплины. Этот случай, которым Л. М. думал воспользоваться против Ленина, как нельзя лучше показывает, что Ленин правильно понимает партийную дисциплину и что он является поборником демократического начала в организации партии, тогда как Л. М. не поднимается выше дисциплины олигархической группы и держится устарелых автократических кружковых взглядов на отношение между партией и центрами» (стр. 27).

Упорство, с которым Плеханов и Мартов противились опубликованию протоколов Совета, заставляет Галерку поучать «лучших и старейших» о той разнице, которая существует между конспиративной и канцелярской тайной.

Пояснив на живом примере, что можно разуметь под конспиративной тайной, Галерка говорит:

«Совсем особая вещь — тайна канцелярская. Это не самозащита гонимых против гонителей, а как раз напротив — орудие угнетателей и узурпаторов против угнетаемых. Этим орудием пользуются люди, имеющие власть, чтобы скрыть свою гнилость, нечестность, неспособность...

«...Русское правительство издавало в разное время бесчисленное количество законов и циркуляров, запрещающих нарушение канцелярской тайны».

«Склонность к канцелярской тайне могут обнаруживать люди, стоящие во главе всякой общественной организации. Возможно, что и наши партийные центры вдруг станут обнаруживать желание набросить покров тайны на такие свои действия, которые представляют интерес для партии и могут быть безопасно опубликованы. Скорее всего можно ожидать этого в том случае, когда политика верхов противоречит интересам партии. И если мы узнаем, что из числа членов Совета Ленин стоит за опубликование протоколов Совета, а другие члены против, и если мы знаем, что политика этих других вообще не популярна в партии, то мы получаем все основания для уверенности, что имеем тут дело с канцелярской тайной»...

«...Питая надежду, что Плеханов с своей точки зрения поддержит меня, так как для революционера «целесообразность все, а формальность — ничто», я лично признаю за каждым членом партии право опубликования неконспиративной части протоколов Совета. Правда, это будет с точки зрения законов Российской империи преступлением, предусмотренным ст. 107 цензурного устава»... «Но ведь не все царские законы для нас неприкосновенны...» (стр. 33 — 34).

В брошюре «Долой бонапартизм» язык Галерки импонирует, как еще более дерзкий, еще менее почтительный к «авторитетам».

Вот некоторые выдержки из этого памфлета.

«Не без основания говорили вскоре после съезда, что в состав меньшинства вошли почти все элементы более известные, более талантливые, более образованные» (выноска в примечании к этому месту гласит, что человеку, работающему в России, чрезмерная известность далеко не всегда приятна: ее приходится всячески избегать).

«Таланты и образование нельзя отнять иначе, как вместе с головой... К несчастью, благодаря отсутствию политического воспитания, аристократия вообразила, что невыбор на должность4 означает политическую гильотину; от страха она потеряла голову, а с потерей головы затерялись и образование и таланты. Мартову вчуже жутко стало; он заразился общей паникой.

«Потеря головы повела к войне из-за кооптации».

«Пришла осень. У почтенного родоначальника русской социал-демократии заныли застарелые ревматизмы, — он ослабел; а ослабевши призадумался, как бы устроиться поспокойнее, да и переметнулся в неприятельский лагерь. Ленин спасся бегством во 2-й форт».

«Но и туда посыпались «бомбы, начиненные сплетней и клеветой».

«Однако, Ц. К. держался крепче Порт-Артура. Аристократия начинала изнемогать, как вдруг получилось секретное известие из неприятельского форта5: «Вы неправы, когда палитЬ бизразбору вкрепасть. Мы хатим объединиться с вами, а бунтофщики мишают, они засели в левай стороне форта. Палите туда, а уж мы улучим минуту закрыть ворота». Новый главнокомандующий даже взвизгнул от радости и чуть не выболтал тайны» (см. № 66 «Искры»).

«Теперь единство в высших учреждениях восстановлено. Прежнее деление исчезло, настало новое:

«Первая часть: их превосходительства и иже с ними.

«Вторая часть: шпана, галерка, эхо, быдло, плебс, чернь, — вообще все те члены партии, которые осмеливаются не кричать ура в честь их превосходительств».

«...Ц. К. преувеличивает барский капризный характер нашей аристократии... Если она дошла до невероятных пределов капризов, то виновата наша мягкость. Кое кто даже юлил: — пожалуйте на диванчик! Чего хотите: лимонаду? чаю? Ц. О.? или местечко в Ц. К.? Не прикажете ли с бисквитом?

«Нечего удивляться, что Плеханов потребовал публичного чинопочитания. Он требует объяснения насчет выражений, в которых Ленин говорит о заслуженных членах партии...

«...По своей плебейской глупости я думал, что обо всех членах партии следует выражаться одним языком. Плеханов объяснил мне, что существуют градации: заслуженные и менее заслуженные. О каждом и с каждым нужно говорить особым языком. Плеханову следует говорить:

 — Ваше прев-ство. Осчастливьте. Ваше пальто, калоши... Позвольте помочь снять...

«Равному по чину можно просто сказать: входите!

«Но если покажется юный студент или рабочий, не имеющие заслуг, то следует не пускать их дальше прихожей и сухо спросить: тебе чего тут нужно?»

«Как президент республики Л. Бонапарт и его генералы, — заканчивает свою брошюру Галерка, — воспользовались именем республики и своими должностями, чтобы втайне подготовить убийство республики, так наши члены Совета, члены редакции и проч. пользовались именем партии и своими должностями, чтобы подкопаться под нашу социал-демократическую республику».

________________

Я привел много цитат из галеркинской брошюрочной литературы, даже слишком много, в ущерб, быть может, общей композиции моих «мемуаров»; но я не жалею об этом. Если бы нужно было реставрировать картину того первоначального периода борьбы между большевиками и меньшевиками, когда оппортунистические тенденции правого крыла в вопросах, по крайней мере, тактических, еще не успели выявиться, когда левое крыло, в свою очередь, барахталось в куче выдвинутых логикой «кооптационной» борьбы анархических сюрпризов со стороны «меньшинства», — для этой цели стоило бы перепечатать целиком все брошюры Галерки того времени.

Галерка памфлетист чистейшей воды, что и толковать! Его «нигилизм», его крайняя непочтительность к «заслуженным» авторитетам иногда действительно бьет в нос...

Но согласитесь, читатель, что по своему тону писания Галерки импонируют своей — не объективностью, я бы этого, пожалуй, утверждать не решился, ибо было бы странно от памфлетиста ожидать объективной выдержанности тона, — а своей искренностью и отсутствием в них иудушкина лицемерия, чего увы! — очень часто недостает в выступлениях корифеев меньшевизма. Эту искренность можно было бы предполагать и заранее: ведь Галерка, будучи, как и очень многие из нас, выходцем из той массы, которая у него фигурирует под именем шпаны, черни, плебса, быдла и проч. — восторженно встретил первые вести о съезде партии, объединившем всех нас под знаком дружного товарищеского напора на общего врага. Своих излюбленных литературных вождей и прежде всего, быть может, Плеханова, он, как и все мы, готов был бы носить на руках и кричать ему до хрипоты голоса «виват!»

Но слово «раскол» — оглушает его. Первой его реакцией на это оглушительное словцо является чувство протеста против Ленина. Это, мол, Ленин, такой-сякой, недооценил значения объединительной роли съезда и своей неуступчивостью отпугнул оппозицию, вогнавши, таким образом, клин в партию. Однако, что же это такое? Факты как-будто говорят другое! Ленин почти без боя сдает «Искру» своим противникам! До момента этой сдачи оппозиция («меньшинство») получает самые любезные приглашения — выносить свои споры и недоумения на страницы Ц. О., а после «переворота», другая оппозиция (съездовское «большинство»), можно сказать, и на пушечный выстрел не подпускается к занятой меньшевиками крепости.

Но, может быть, положение дел спасет 5-й «нейтральный» член Совета? Куда тебе! В голову Плеханова засела навязчивая идея: раздавить Ленина и всех, иже с ним, чтобы таким образом восстановить единство партии.

 — Будем апеллировать к партии! Сделаем наш спор открытым. Опубликуем протоколы Совета, — предлагает Ленин.

 — Ни в каком случае, — отвечает другая сторона. — Протоколы Совета опубликованию не подлежат.

 — В таком случае давайте поскорее соберем новый съезд, иного ведь способа изжить нашу склоку я не вижу, — хватается за последнее средство Ленин.

 — Изживем... — ухмыляются новоискровцы. — И без съезда обойдемся... Ты все равно уже подыхаешь, а после твоей политической смерти у нас в партии водворится мир и благоденствие.

И вот, спрашивается, каким образом вся эта картина, нарисованная старушкой-историей на тему «горе побежденным!», — должна была подействовать на нас, рядовых большевиков, давно уже учуявших нездоровую природу «меньшинства»?

Прежде всего мы страшно разочаровались в наших «учителях».

 — Так вот они какие, если их вывернуть наизнанку, - подумали мы. — Да неужели же это тот самый Г. В. Плеханов, который и т. д. — с недоумением спрашивали мы друг друга... А Георгий Валентинович в это время, как-будто бы отвечая на наш вопрос, рапортовал на страницах «Искры»: я, тамбовский дворянин, Георгий Валентинов сын Плеханов...

От отчаяния и от чувства тоски и ужаса мы начали переходить к смеху. Наши кумиры оказались великанами на глиняных ногах. Но в то же время, в качестве придавленных и загнанных в бараний рог внешними успехами меньшевистской стратегии и дипломатии (за границей), мы не могли благодушествовать.

Лозунг «долой авторитарность», «долой кумиров на глиняных ногах», «долой партийных чинодралов», «долой торжествующих над «трупом» кота мышей», «долой анархистов и подлинных разрушителей партии» — стал нашим боевым лозунгом. И мы (а в том числе, конечно, и Галерка) были искренни прежде всего уже потому, что наша субъективная психология людей, чувствовавших на своей собственной шкуре деспотизм кучки олигархов, не изживших еще привычек нашего партийного детства, совпадала с объективной тенденцией роста партии, которая пред лицом грядущей революции требовала от своих вождей перехода от кружковщины к другим организационным формам, долженствовавшим более отвечать задачам большой политической партии пролетариата накануне штурма самодержавия. И было бы большой ошибкой думать, что Ленин просто «использовал» Галерку и других близких к нему большевиков для своих политических целей. Скорее наоборот: Галерка, со своей демократической натурой, со своими природными симпатиями к «быдлу», подняв знамя восстания против засилья «старейших и лучших», ничего лучшего для себя не нашел, как только «использовать» «бонапартиста» Ленина, этого пресловутого «отрицателя» священного принципа демократии, этого «очевидного» претендента на дирижерскую палочку, — использовать, т.-е. примкнуть к его оппозиции и нести вместе с ним по-честному все тяготы бесконечно утомляющей нервы борьбы с его беспринципными внутрипартийными антагонистами.

Зато же и ненавидели меньшевики Галерку, как самого злейшего своего врага! Я помню, как однажды на мой какой-то реферат (собравший в зале Handwerk’a довольно многочисленную, с точки зрения большевистской захудалости, публику) изволили почему-то препожаловать (чуть ли не впервые после многих месяцев абсолютного отсутствия контакта между членами двух фракций) — именитые меньшевики: Мартов, Мартынов и некоторые другие. Можно было опасаться, что мне, несчастному, не поздоровится, ибо с нашей стороны особенно зубастых полемистов не было. К счастью для меня, со мною рядом сидел выбранный председателем собрания добрейший и тишайший Михаил Степанович Ольминский. Он явился для меня настоящим громоотводом. По крайней мере, весь запас иронии, раздражения и полемического пыла Мартова, совершенно не в соответствии с темой доклада, вылился на голову бедного Галерки. На меня же набросился один только Мартынов, но это было не так уж страшно.

Примечания:

1 Я помню такой момент. Однажды я остался вдвоем с Ильичем довольно поздним вечером в нашей женевской партийной читальне (это было весною или летом 1904 г.).

Ильич разоткровенничался, что вообще бывало с ним довольно редко.

 — А знаете ли, П. Н., — сказал он мне, скорее разговаривая вслух сам с собою, чем имея намерение сделать меня конфидантом своих сокровенных мыслей, - Плеханов действительно человек колоссального роста, перед которым приходится иногда съеживаться... А все-таки мне почему-то кажется, что он уже мертвец, а я живой человек...

Ильич стал ходить по комнате, погруженный в свои думы, а на лице его играла какая-то улыбка с новым, незнакомым еще для меня выражением.

 По поводу рассказанного здесь эпизода см. в конце книги приложение: «Действительно ли неправдоподобно?» (мой ответ Н. К. Крупской).

2 Надеюсь, что читатель не поймет мою шутку о вкусных котлетах, как сказанную всерьез.

3 Женевская брошюра: Галерка и Рядовой. «Наши недоразумения», стр. 26 — 28.

4 Речь идет о невыборе в Ц. О. Засулич, Старовера и Аксельрода.

5 Намек на сношения Носкова с редакцией «Искры».

 

Joomla templates by a4joomla