A. APOCEB
«Наш Ильич»
Мы недаром его по-родному называем «нашим». В острые моменты колебаний многие из нас обращались за последним словом к Владимиру Ильичу.
Часто можно было слышать в разговорах товарищей:
— А вы говорили с Ильичем?
— Нет.
— Напрасно, посоветуйтесь.
И товарищ, мучимый тем или иным вопросом или сомнением, отправлялся к Ленину. Самое замечательном вот что: трудно было назвать такого из членов нашем партии, который по какому угодно вопросу побоялся бы. к нему пойти. Я знаю многих товарищей, которые не боялись высказывать Ленину самые серьезные свои сомнения.
— Ильичу ничего не страшно сказать,— говорили они.
И это верно. Больше того: после первых двух слов разговора с ним собеседник чувствовал необычайную простоту и свободу.
Он выслушает все сомнения, разложит их на ладони, взвесит, покажет сомневающемуся. Глаза у него сделаются веселыми, и вдруг он станет как будто ближе к собеседнику. Будто стол, чернильница, лампа на столе, бумаги — все это пропало. Перед собеседником один только Ленин. И начнет он, близкий, по-хорошему, так просто и коротко отвечать, и при этом в ответе его всегда попадутся слова, которыми он наказывает за сомнение. Иногда даже не сразу взвесишь силу его острого укора. А потом уже, когда полетишь из Кремля свободный от сомнений, уверенный, перебирая все слова разговора потихоньку,— тогда поймешь.
Однажды, в 1918 году, мне довелось по одному серьезному делу, которое тогда предстояло нам выполнить, посоветоваться с Владимиром Ильичей не как с членом ЦК, не как с главою Советского государства, не как с вождем социалистической революции, а просто как с товарищем.
Вопрос касался, между прочим, и нашей борьбы с эсерами и меньшевиками.
— А что вы думаете об эсерах? — спросил меня Владимир Ильич.
Я отвечал, как я думаю о них с точки зрения того дела, которое мне предстояло выполнить.
От нетерпения и внутреннего несогласия с моим ответом Владимир Ильич два раза с затылка на лоб и обратно отер свою голову и как-то так остро посмотрел на меня, что ничего, кроме его глаз, я не видел.
— Да ведь эсеры делаются заговорщиками против Советской власти,— возразил мне Владимир Ильич.
— Они,— добавил он в пояснение своей мысли,— просто стрелять в нас будут.
Это было сказано им с простым выражением лица, но твердая непреложность сказанного звучала в его голосе.
Спустя некоторое время (30 августа 1918 года), с большим трудом расталкивая чужие спины в шинелях, пиджаках и кофтах, я пробивался к трибуне митинга Басманного района. На трибуне, то есть на сцене, сидел Ем. Ярославский в ожидании слова, а Владимир Ильич, то отступая, то наступая, говорил с народом. При этом он, как всегда, был весел, прост, мятежен и, как всегда, какими-то невидимыми волнами связывался с публикой: казалось, она не слушает, а дышит его словами, и манера у него говорить: не только со всеми, а с каждым. Этим он существенно отличался от многих из наших очень заслуженных ораторов.
Окончив речь, Владимир Ильич, убегая от оглушительных хлопков, надвинул на брови свою кепку, сразу стал казаться ниже всех ростом — во время речи он казался выше — и застегнул торопясь пальто. Но тут же почувствовал, что жарко, опять расстегнул его и по жиденьким деревянным ступенькам подмостков, аккуратно ступая, спустился в толпу.
При самом выходе из здания, там, где стоял стол пропусков на митинг, усеянный надорванными билетами, покинутый всеми еще при самом начале речи Владимира Ильича, произошло замешательство. Какой-то весьма негодующий товарищ заявил, что в Лефортове, в Введенском Народном доме, где самый настоящий пролетариат, там нет до сих пор ни одного оратора, а в Басманном почему-то сошлись и Ленин, и Ярославский, и другие. Владимир Ильич сослался на то, что он сговорился ехать в Замоскворечье.
Владимир Ильич, предложив мне поехать в Введенский Народный дом в Лефортово, уехал в Замоскворечье.
Из Лефортово часов в 10 вечера я вернулся домой. А через полчаса мне позвонили и рассказали о том, что случилось на заводе Михельсона.
Огнями задрожали в моем воспоминании Ильичевы слова: «Они просто стрелять будут в нас».
Эти простые и вещие слова Владимира Ильича меня поразили.
Какой гениальный дар предвидения у нашего Ильича!
Соединение великого и простого удивительно сочеталось в нем. Недаром художник В. Н. Денисов рассказывал мне, что никак не мог нарисовать портрет Владимира Ильича. Водил я этого художника на съезды, на митинги.
— Нет, не могу,— говорит.
— Отчего же?
Художник разводил руками.
Но вот наконец, выслушав речь Ленина на IV Чрезвычайном съезде Советов, где Владимир Ильич защищал ратификацию мирного договора с немцами, растроганный художник подошел ко мне.
— Вот он, оказывается, какой.
— Какой?
— Он, он... Когда он говорил, он все время казался мне то ученейшим профессором в черном сюртуке, то распорядительным мужичком. Оттого и рисовать его не могу, что двоится... Мужичок и профессор.
«НУ ЧТО, КАК ИЛЬИЧ?»
С чего началось это?
Летом 1922 года приехал ко мне за границу — тогда я жил там — один товарищ. Поговорили о разных делах. Спросил я его, как Ленин смотрит на то, на это.
— Ленин? — спросил меня товарищ и как-то непонятно замолчал.
— Да, Ленин.
И лицо моего приятеля, и все его поведение, и какая-то затрудненность в ответах сразу толкнули под сердце острый ледок.
— Что же с Ильичей?
— Удар,— ответил товарищ.
— Это достоверно?
— Да! Самые верные источники.
Позднее, летом того же года, приезжали из Москвы другие товарищи, опять рассказывали о Ленине. Вот тогда и началось это.
— Ну что, как Ильич?
Не здоровались и не прощались, не задав этого вопроса.
А голод гулял по необъятной Руси, продолжал приговаривать к смерти людей тысячами... И болезнь в кровеносных сосудах Владимира Ильича упорно продолжала свое дело вопреки самым энергичным мерам лечения.
Приехал в Россию. Глубокая осень. Еще на вокзале увидел знакомых:
— Ну что, как Ильич?
— Поправляется.
— Достоверно?
— О да, конечно.
Прошло много дней после этого. Все чаще и чаще слышал я вокруг себя:
— Ну что, как Ильич?
Однажды вечером сам спросил одного чекиста.
— Ну что, как Ильич?
— А так, что он завтра выступает во ВЦИК.
И при свете кремлевского фонаря лицо его сияло большой радостью.
Ленин действительно выступал 31 октября 1922 года на IV сессии ВЦИК IX созыва. А потом через две недели в коридоре большого дворца вместе с многими другими я опять ждал его.
13 ноября 1922 года Ленин выступал на IV конгрессе Коммунистического Интернационала с докладом на тему «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции».
Заглядывал в зал. Там было много иностранцев, звучал разный говор. Трибуна пуста.
За столом президиума — ни души. Видно, заседание еще не открывалось. Опять я в коридор. Из соседней к залу комнатки — стук машинок: отбивают такт великому всесокрушающему времени. Кто-то в военной форме быстро прошел по коридору. Где-то у окна сказали: сейчас идет. Я оглянулся было на того, кто это сказал, но вдруг увидел, как головы всех товарищей повернулись к двери.
Быстрыми шагами, пальто внакидку, на голове шапка-ушанка, шел Ленин, а с ним обе сестры, жена и итальянец Бордига. С итальянцем он что-то говорил по-французски. Раза два поклонился кому-то.
Он, он самый — прежний: рыжеватые усы и борода, очень живые глаза, которые издали кажутся раскосыми, а поближе словно переливчатые самоцветы, и густые брови... А лицо, все сеченное морщинками, словно кусок, выбитый из каменоломни.
Ленин сбросил на стул пальто и шапку и поспешно встал у кафедры, так что никто из членов президиума не успел сесть за стол и открыть заседание. И только когда порывисто заплескались сотни рук, когда ни один из присутствующих ничего не мог вымолвить и сквозь радостную пелену влаги, окутавшую глаза, только хлопал и хлопал в ладоши, когда даже красноармеец, стоявший на пропусках, в радостной растерянности пропустил двух-трех, не спросив с них мандата, из комнаты справа к столу один по одному поспешно собрались члены президиума.
Ленин был очень смущен. Чтобы чем-нибудь заняться у кафедры, он стал перебирать листочки. Потом попробовал откашляться, чтобы говорить. Тогда хлопки полетели с удвоенной силой. Ленин, порывшись в карманах, начал доставать носовой платок. Потом опять кашлянул, собираясь начать речь, но тут аплодисменты вдруг оборвались, и грянул на разных языках стройно, мощно и гулко «Интернационал».
Ленин склонил несколько голову направо, слегка набок, и смотрел неподвижно в правый край пюпитра. Глаза его вдруг стали большими и очень ясными.
Последние раскаты «Интернационала» укатились куда-то под подоконник огромного окна.
Ленин быстрым и властным движением провел вправо-влево по своим усам и начал свою речь по-немецки.
Сначала осторожно, видно, соразмерял свои силы. Потом он загорячился. Если, забыв отдельные немецкие слова, подщелкивал пальцами, чтобы вспомнить, то из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.
— Что делается: совсем прежний Ильич!
— Да, да! — подтвердил я.
В средине речи у Ленина наступил какой-то перелом: он, видимо, стал уставать. Голос становился глуше, и реже он подщелкивал пальцами: должно быть, труднее становилось заострять свою мысль.
После доклада он опять накинул пальто, надел шапку и хотел идти. Но вокруг него суетились товарищи и просили его сняться со всеми вместе.
— Опять сниматься? — спросил Ленин.— А где же фотограф?
— Сейчас, сейчас,— отвечали суетившиеся товарищи. Кто-то звонил по телефону, вызывая фотографа. Кто-то негодовал на то, что кто-то еще не сдержал обещания, кому-то данного.
А Ленину все говорили:
— Сейчас, Владимир Ильич, сейчас, погодите...
И еще ждал Владимир Ильич. Потом прищурил глаза и весело заметил:
— Вы только тумашитесь, а фотографа-то нет!
Что-то еще сказал такое веселое, что все смеялись, и пошел к выходу из зала, пробиваясь правым плечом из толпы.
И когда на другой день приехавший провинциал меня спросил:
— Ну что, как Ильич?
Я с радостью сообщил ему, что сам его слышал.
И стало ничуть не жутко и спрашивать и слышать:
— Ну что, как Ильич?
По-прежнему Ильич с нами, по-прежнему старается осветить нам дорогу и дает формулу для современности.
Но всеиспепеляющее время! Всесильные кровеносные сосуды и бессильные немецкие лекарства.
— Ну что, как Ильич? — спросил я однажды, ожидая хорошего ответа.
— Плохо. Кажется, опять удар. Приходите сегодня на заседание Моссовета, там будет сообщение.
Прихожу. Опоздал. Народ толпится в коридорах. О здоровье Ильича уже доложили. Спрашиваю у одного, что было сказано.
— Сказали, что Ильич скоро поправится и будет в наших рядах.
— Как? — Недоумеваю и иду к другому:
— Ну что, как Ильич?
— Сообщили, что опять удар; завтра выйдет бюллетень.
Опять иду к первому товарищу.
— Что же вы мне неверно сообщили: ведь Ильич опять плох.
— Ничего подобного. Скоро будет в наших рядах, так сообщили.
— Товарищ, да вы точно ли слышали?!
— Да уж чего точнее?! Скоро будет среди нас!
На другой день вышел бюллетень, который не оставлял сомнений: с Ильичей снова удар.
Но что же за загадка тот товарищ, который упрямо излагал сообщение, сделанное на заседании Моссовета, наоборот?
Долго я был в недоумении, пока не попал на одно рабочее собрание. Там упорно говорили то же, что и тот странный товарищ:
— Ильич скоро будет среди нас.
Обращаюсь к секретарю райкома, который был тут же.
— Почему это искажают информацию об Ильиче?
— Вовсе не искажают,— ответил серьезно и вдумчиво секретарь.— Пролетариат хочет, чтобы Ильич был с ним, поэтому он это и утверждает. С этого его не собьешь.
Вот оно что! Наперекор склерозу кровеносных сосудов, наперекор всепоглощающему времени пролетариат хочет, чтобы Ильич был с ним, и утверждает это.
И опять всюду, везде все чаще и чаще:
— Ну что, как Ильич?
«О Владимире Ильиче Ленине», Госполитиздат, 1963, стр. 417— 422.