...В октябре 1921 года на Московской партийной конференции Ленин указал, что о необходимости новой экономической политики «никто не спорил, и вся партия на съездах, на конференциях и в печати приняла ее совершенно единогласно». В марте 1922 года на XI съезде Ленин снова ссылался на единодушие:
«Поворот к новой экономической политике был решен на прошлом съезде с чрезвычайнейшим единодушием, с большим даже единодушием, чем решались другие вопросы в нашей партии (которая, надо признать, вообще отличается большим единодушием)... Никаких колебаний в партии по вопросу о том, что новая экономическая политика неизбежна, не было»1.
Мы подходим к вопросу, очень мало освещенному в печати и обычно решаемому самым трафаретным образом. Нужно в историю этого важнейшего вопроса внести некоторые непоявлявшиеся в печати данные, причем заранее скажу, что хотя мы в «Лиге наблюдателей»2 этими данными и располагали, но вытекающие из них последствия и выводы сознавали и оценивали слабо и недостаточно. Дело в том, что Ленин по разным соображениям сказал неправду: никакого единодушия в принятии нэпа в партии не было. Вот что я слышал от коммуниста «середняка» П. Н. Муравьева, одно время бывшего вместе со мною членом редакции органа ВСНХ — «Торгово-промышленной Газеты»:
«Во время «военного коммунизма» жилось тяжко, мучил холод, мучил голод, даже мороженый картофель считался редким экзотическим фруктом. Но самый остов, самый костяк существовавшего в 1918—1920 годах строя был прекрасным, был действительно коммунистическим. Все было национализировано, частная собственность вытравлена, частный капитал уничтожен, значение денег сведено к нулю, а вместо торговли по капиталистическому образцу — в принципе равное для всех распределение, получение материальных благ. Мы осуществили строй, намеченный Марксом в его «Критике Готской программы» (Sic!)Нужно было только влить в него материальное довольство, и все стало бы сказочно прекрасным. Словно молотом по голове ударило, когда услышали, что нужно нефть в Баку и Грозном отдать заграничным капиталистам в концессию, что им нужно отдать в концессию леса на Севере, в Западной Сибири и множество всяких других предприятий. В тот самый момент, когда появилась такая мысль, здание Октябрьской революции треснуло, пошатнулось. Это означало поворот к капитализму. Ну а когда к этому добавилась нэп, денационализация многих частных предприятий, свобода торговли, реставрация экономических отношений прошлого, многие из нас это восприняли, и не могли не воспринять, как измену коммунизму, явное и открытое отступление от всего, за что боролась Октябрьская революция. Она была побежденной. Начав отступление, будем откатываться назад; мы на этой наклонной плоскости удержаться не можем, скатимся уже к самому полному восстановлению капитализма со всеми отсюда вытекающими последствиями. Частный сектор постепенно, но несомненно съест весь национализированный сектор».
«Вы,— говорил Муравьев, обращаясь ко мне,— наверное, думаете, что я пьяница от рождения. Нет, пьяницей я никогда не был до этого, я с горя стал пить, когда увидел, что от моего идеала, от коммунизма, кроме слов, в сущности, ничего не осталось. Коммунистов, которые теперь думают и мучаются, как я, очень много».
В статьях и речах Ленина, посвященных нэпу, можно найти подтверждение, что в партии было действительно немало лиц, думавших и говоривших, как Муравьев. Забывая, что он говорил о единодушном принятии нэпа, Ленин признает, что в партийных кругах, в связи с нэпом, проявляется «настроение уныния и упадка», часто «негодования», «настроение весьма кислое, почти паническое», «настроение подавленное».
«Если сейчас,— говорили многие коммунисты,— выдвигаются обыкновенные, простейшие, вульгарнейшие, мизернейшие торговые задачи, то что может тут остаться от коммунизма?» Ленин указывает, что есть партийцы, которых он называет поэтами, утверждающие, что прежде, в 1919—1920 годах, в Москве, «несмотря на холод и голод, все было чисто и красиво», а с приходом нэпа от нее стало вонять. Ленин с усмешкой говорил, что на последнем расширенном исполкоме Коминтерна «некоторые непозволительным образом, по-детски расплакались, видя, что мы отступаем». Сражаясь с подавленным настроением, Ленин стремился доказать (вступая в противоречие с самим собой), что «военный коммунизм» совсем не был стройной системой,— как на том настаивали не только «середняки-партийцы вроде Муравьева, но и люди калибра Милютина,— а только «временной мерой, вынужденной обстоятельствами». Ленин жаловался, что в провинции новая политика «остается в громадной степени неразъясненной и даже непонятной». И Ленин начинал свирепо злиться, когда слышал, что большого внимания нэпу отдавать не следует: это, мол, новшество не всерьез и не надолго. Отвечая на это, Ленин на X конференции партии разразился ставшей знаменитой фразой: нэп — «всерьез и надолго».
«Надо,— говорил Ленин,— устранить все сомнения, что политика, намеченная X партийным съездом... принимается... как политика, подлежащая проведению всерьез и надолго»3.
Принятие нэпа, как мы видим, совсем не было единодушным. Можно констатировать обратное: аргументы Ленина за нэп отлетали от партийцев как горох от стены. Не могу здесь не вспомнить одну беседу с моим старым знакомым, Ю. М. Стекловым, ставшим редактором «Известий ВЦИК» (он был там до половины 1925 года). Редакция «Известий», где я навестил Стеклова, помещалась тогда в здании «Русского Слова» — самой большой газеты в довоенное время и Стеклов сидел в кабинете, который занимал я в бытность мою фактическим редактором «Русского Слова».
«Ленин,— сказал мне Стеклов,— произвел изумительный по смелости и решительности поворот политики. «Научитесь торговать!» — мне казалось, что я скорее губы себе обрежу, а такого лозунга не выкину. С принятием такой директивы нужно целые главы марксизма от нас отрезать. Давать руководящие принципы они нам уже не могут. А когда Варейкис бросил Ленину такое замечание, тот крикнул: «Пожалуйста, не обучайте меня, что взять или что откинуть от марксизма, яйца курицу не учат!»
По самому своему официальному положению Стеклов должен был в газете ВЦИКа защищать прокламируемую Лениным новую экономическую политику. Если он и делал это, то сопротивляясь. А что при принятии нэпа происходило на верхах партии, я узнал от А. И. Свидерского. Его я давно знал. В 1909 и 1910 годах мы оба жили в Киеве и ежедневно виделись в редакции «Киевской Мысли», в которой были сотрудниками... В 1921 году Свидерский занимал большой пост в Комиссариате продовольствия (член Коллегии Наркомпрода), потом был заместителем народного комиссара земледелия. На партийной конференции в мае 1921 года он выступал с одобренным Лениным докладом о проведении продовольственного налога, т. е. одной из важнейших частей новой экономической политики. Как реагировали верхи партии на нэп, он, конечно, превосходно знал и не мог не знать... Когда я указал ему, что у меня такое впечатление, что в партии не все охотно идут за Лениным, Свидерский стал объяснять, что, в сущности, дело обстоит много хуже, ибо мало кто с Лениным согласен.
«Полностью согласны с ним, может быть, только Красин и Цюрупа; все другие или молчат, или упираются. На одном собрании (Свидерский не указал на каком, а я о том не спросил) Ленин говорил: когда я вам в глаза смотрю, вы все как будто согласны со мной и говорите да, а отвернусь, бы говорите нет. Вы играете со мной в прятки. В таком случае позвольте и мне поиграть с вами в одну принятую в парламентах игру. Когда в парламентах главе правительства высказывается недоверие, он подает в отставку. Вы мне высказывали недоверие во время заключения мира в Бресте, хотя теперь даже глупцы понимают, что моя политика была правильной. Теперь снова вы высказываете мне недоверие по вопросу о новой экономической политике. Я делаю из этого принятые в парламентах выводы и двум высшим инстанциям — ВЦИКу и Пленуму — вручаю свою отставку. Перестаю быть Председателем Совнаркома, членом Политбюро и превращаюсь в простого публициста, пишущего в «Правде» и других советских изданиях». — Ленин, конечно, шутил!
«Ничего подобного. Он заявлял о том самым серьезным образом. Стучал кулаками по столу, кричал, что ему надоело дискутировать с людьми, которые никак не желают выйти ни из психологии подполья, ни из младенческого непонимания такого серьезного вопроса, что без нэпа неминуем разрыв с крестьянством. Угрозой отставки Ленин так всех напугал, что сразу сломил выражавшееся многими несогласие. Например, Бухарин, резко возражавший Ленину, в 24 минуты из противника превратился в такого страстного защитника нэпа, что Ленин принужден был его сдерживать. «У меня,— с иронией указывал Ленин,— допустим, 25 аргументов за введение нэпа; товарищ Бухарин к ним хочет прибавить еще 50. Боюсь, что своей массивной прибавкой он просто утопит нэп, превратит ее в нечто такое, с чем я уже согласиться не могу. Поэтому лучше останемся с 25 аргументами».
В некрологе о Ленине Бухарин писал: «Ленин вел за собой партию, как власть имеющий. Он мог идти против течения со всей силой своего бешеного темперамента»4.
Бешено идя против течения, он властно хлыстом заставил партию принять и политику концессий, и нэп, но глубокое непокоренное сопротивление всему этому в партии несомненно осталось, не было уничтожено. В марте 1923 года (Ленин тогда лежал, пораженный параличом) Молотов в «Правде» писал, что, несмотря на два года проведения нэпа, «нельзя сказать, что эта политика вполне понятна и правильно оценена...». Молотов констатировал простой факт, что продолжают существовать партийцы, считающие строй 1918 — 1920 годов в его основе действительно коммунистическим и потому скорбящие, что от этого строя партия ушла к капитализму. Сопротивление нэпу — в виде остро проявляющейся почти панической боязни ее — жило не где-то около партии, а в партии самой и в самых ее высших сферах. В том же 1923 году в апреле на XII съезде партии, на котором больной Ленин не мог присутствовать, Троцкий в своем докладе о положении промышленности говорил о громадной опасности, созданной тем, что «мы вызвали в свет рыночного дьявола». Фраза много говорящая. С точки зрения последовательно мыслящего ортодокса марксиста-коммуниста, рынок — феномен «дьяВольского» характера и происхождения. Боязнь этого дьявола, т. е. вообще нэпа, проявилась у Троцкого в сильнейшем виде в следующих словах в том же докладе 1923 года: «Начинается эпоха роста капиталистической стихии. И кто знает, не придется ли нам в ближайшие годы каждую пядь нашей социалистической территории отстаивать зубами, когтями против центробежных тенденций частнокапиталистических сил?»
«Зверь» прыгал совсем не большими прыжками и был похож скорее на котенка, но испуганному воображению не какого-нибудь Муравьева, а самого Троцкого казался страшным зверем Апокалипсиса 5. Осенью 1923 года об этом звере, поедающем социалистическую экономику, постоянно говорил Пятаков, заместитель председателя ВСНХ: «Зародыши товарной капиталистической системы выросли и грозят неисчислимыми напастями социалистической системе». Всякие вариации речей Пятакова на эту тему я слышал много раз собственными ушами. «Всерьез и надолго» нэп не был принят. Это нужно знать. Без должного внимания к этому факту, без знания и анализа его вся последующая история большевизма остается непонятной.
Наша «Лига наблюдателей» в своем оптимизме, в своей ставке на здоровую «эволюцию» советского строя несомненно недооценивала силу сопротивления нэпу. Мы, например, просто прошли мимо следующего показательного факта. В общей программе нэпа Ленин отводил очень важное место концессиям, поэтому в конце 1923 года, работая в «Торгово-Промышленной Газете», я хотел посвятить концессиям целую серию статей с целью проанализировать, что такое представляют 300 поступивших на этот счет из-за границы предложений. Мое начальство (Савельев) мне сказало: «Погодите заказывать статьи на эту тему, нужно предварительно понюхать, как на вопрос смотрят в ЦК». И, понюхав, Савельев мне рекомендовал: «Не раздувайте это дело, в сущности, почти никто на концессии не смотрит серьезно». Это лишний факт, свидетельствующий, что только под хлыстом Ленина партия пошла на нэп.
Здесь будет уместно рассказать, как в связи с нэпом изменилось лично мое отношение к Ленину. В 1901 —1903 годах я был «стопроцентным» ленинцем и в 1904 году активнейшим большевиком; попав после тюрьмы в Женеву, стал «лейтенантом» Ленина. Он ко мне, по выражению Крупской, «очень благоволил». Обо всем этом я подробно рассказал в моей книге «Встречи с Лениным», изданной Чеховским издательством 6. Потом произошло резкое столкновение с Лениным, и я ушел из большевистской организации. В последующие годы Ленин совершенно перестал меня интересовать. Его политику в первую революцию 1905—1907 годов я считал вреднейшей, а захват власти в 1917 году актом преступным, сделавшимся возможным только потому, что Временное правительство Керенского было абсолютно неспособно ни оказать Ленину физическое сопротивление, ни провести те смелые мероприятия (сепаратный мир, передачу земли крестьянам и т. д.), которые, по моему убеждению, предохранили бы страну от Октябрьской революции.
Первые ее годы — 1917—1919 — я, конечно, следил за Лениным, всегда отталкиваясь от его политики, постоянно критикуя ее, считал бессмысленным почти все, что тогда делалось. С 1921 года, с началом нэпа, мое отношение к Ленину изменяется. Я с радостью видел, как постепенно снимаются со страны удушающие ее обручи «военного коммунизма». С напряженным вниманием следил за каждой речью, статьей Ленина, каждым его шагом, поворотом, мероприятием. Он снова начал меня остро интересовать. Большое впечатление на меня произвела его речь в ноябре 1922 года в Московском Совете. Никто тогда не думал, что это последнее публичное выступление Ленина и уже никаких речей он больше произносить не будет. В этой речи он говорил, что к социализму нужно подходить «не как к иконе, расписанной торжественными красками»7, а по-деловому, протаскивая его в будничную повседневность, «Россия нэпмановская будет Россией социалистической»8, но путь к этому лежит через нэп. «Поэтому,— заключал Ленин,— нэп продолжает быть главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня»9. Зная, что его политика встречает сопротивление в партии, что ему приходится много затрачивать энергии на преодоление этого сопротивления, я стал искренне жалеть его и у меня пробудилась былая симпатия к нему. Я видел, что он уже не тот Ленин, с которым в 1904 году в Женеве с остервенением спорил о философии Авенариуса и Маха о «esse est percipi»10. Это уже не Ленин-агитатор Октябрьской революции, кидавший массам лозунг «Грабь награбленное!», звавший «на всех парах нестись к социализму» и «поголовно всем по очереди управлять государством». В 1921 году Ленин уже не безответственный подпольщик-демагог, а человек, переживший в четыре года грандиозный опыт социально-экономического строительства, проверивший в нем социалистические схемы, освободившийся от множества иллюзий и, с высоты поста правителя-диктатора России, познавший и увидевший то, чего прежде не знал, чего совсем не понимал (не только Ленин, а все мы тогда очень многое и очень важное не знали и не понимали). В 1919 и 1920 годах Ленин узнавал у Карпова и Красикова, где я работаю. В то время я не работал... и видеть Ленина никакого желания не испытывал. Но в 1922 году я уже с «энтузиазмом» работал в ВСНХ, полностью принимая новую экономическую политику, проводимую Лениным, и очень хотел его повидать, познать — куда и как далеко он идет. Я написал ему довольно большое письмо, в конце которого просил: когда у Ленина будет свободное время, дать мне возможность его видеть и с ним побеседовать так же свободно, как в «былое время в Женеве, в Сешероне». Что я ему написал?
Насколько помню, письмо было составлено в конце ноября 1922 года. «Лига наблюдателей, наш кружок, еще не сформировалась. Еще не был коллективными силами произведен обзор проблем советского строя, в результате которого появился доклад о «Судьбе основных идей Октябрьской революции». До этого лично меня больше всего интересовали следующие вопросы.
Ленин писал, что меньшевиков, сеющих панику и твердящих, что «отступление» коммунистической партии неминуемо ведет к полному восстановлению капитализма, нужно расстреливать. К этой категории, подлежащей расстрелу, я как будто никак не принадлежал по той простой причине, что, по моему убеждению, нэп отнюдь не означал восстановление капитализма, хотя на частичное его восстановление настойчиво указывал сам Ленин. О каком капитализме, говорил я, может идти речь, когда после «отступления» в руках государства остается вся крупная промышленность, весь железнодорожный, морской, речной транспорт, вся банковская система, вся (или почти вся) оптовая торговля, громадная часть жилищного фонда, вся земля, все леса, все недра страны? Капитализм предполагает частную собственность на средства и орудия производства. А этого нет. Где и в какой стране существует капитализм с такой широчайшей национализацией всех важнейших отраслей народного хозяйства? Такого капитализма в мире нет. Это все, что угодно, только не капитализм; поэтому заявлять, что отступление ведет или привело к капитализму, просто бессмысленно...
Второе замечание. Когда пускали в обращение термин «отступление», с ним обычно в коммунистической партии связывали отход от высшей и лучшей ступени к чему-то низшему и худшему. Наоборот, я видел, что от плохого, построенного на иллюзиях, разлетевшихся при соприкосновении с жизнью, отступление ведет к чему-то более здоровому, построенному на реалистической основе, учитывающей прежде всего интересы многомиллионного крестьянства и такой фактор, как личный, частный интерес. В отличие от капиталистической экономики советская экономика должна быть управляемой (термин «планируемая» появился несколько позднее), но это управление нельзя установить с помощью поучений, заимствованных из старых социалистических учебников, вроде книги Бебеля, которая, как и «Утопия» Томаса Мора, строила хозяйство без денежной системы и денежного расчета 11. Без учета в деньгах все основные категории управляемого хозяйства (государственный бюджет, себестоимость, прибыль, заработная плата и т. д.) повисают в воздухе. Четырехлетний опыт советской власти, расходясь со старыми учебниками и «торжественно расписанными иконами», показал, что полная социализация, без исключения, всего хозяйства не должна «иметь места», так как это экономически вредно и бес-мысленно. Рядом с национализированным сектором должен быть и может быть допущен частный сектор в виде крестьянского хозяйства, мелких предприятий в индустрии, ремесле и торговле, не представляющих никакой опасности для национализированных командных высот, а только дополняющих их активность. В сельском хозяйстве еще до революции, несмотря на неблагоприятствующую им политическую обстановку, ускоренно развивались разные виды добровольно создающейся кооперации. При Советской власти такого рода кооперативы должны получить сильное мощное развитие и, соединяясь с разными мероприятиями для поднятия производительности крестьянского труда, они сделают в сельском хозяйстве то, что предполагалось достигнуть принудительной, неудачной, отвергаемой крестьянами организацией колхозов. Мимоходом замечу, что до революции, в 1908—1911 годах, я в «Вестнике Кооперации», в «Киевской Мысли» и других изданиях за 1909 —1911 годы много писал о кооперативах в сельском хозяйстве и их организацию считал важнейшей частью решения «аграрного вопроса». Делая общую характеристику нэпа, я полагал, что это и есть «совершенно новое слово в теории строительства хозяйственной базы социализма»; оно радикально отличается от старых «икон» прежних социалистических схем тем, что сочетает национализированный сектор и сектор частный, интерес общий, государственный с интересом частным 12.
Вот какие мысли были в моей голове, когда я составлял письмо Ленину, и лишь в немного иной, чем в предыдущих строках, словесной форме, они и занесены в мое письмо. Копии этого письма у меня нет. Но вспоминаю, что в нем с большим перегибом было восхваление по адресу проводимой Лениным политики. В шутливой форме я напомнил ему мой спор с ним о философии эмпириокритицизма, но, когда отослал письмо, стал с досадой думать, что напоминание о философии сделал в неудачной форме, дающей Ленину какое-то основание заключить, что будто я, как и другие, отказался от преследуемой Лениным философии Авенариуса и Маха. А этого у меня не было.
На посланное письмо в течение долгого времени никакого отклика не было. Я решил, что оно застряло где-нибудь в секретариате Ленина или брошено в корзину, как сотни тысяч других писем, посылавшихся Ленину со всех концов России и до него не доходивших. У меня было даже предположение, что оно могло быть сознательно погребено в секретариате Ленина. В числе других там работала О. Б. Лепешинская (ее я знал еще с 1904 года в Женеве), весьма косившаяся на меня за отход от большевизма... Оказалось, что я ошибся. Не помню точно когда (на даты, в отличие от разговоров, у меня нет хорошей памяти) — думаю, что это было на последней неделе декабря (1922 года), я был вызван в редакцию «Правды» Марией Ильиничной Ульяновой, сестрой Ленина, бывшей в то время секретарем «Правды». Она мне сказала, что Ленин получил мое письмо, «благодарит вас за него и, как только будет чувствовать себя лучше, непременно назначит вам свидание». Если Ленин, подумал я, благодарит за письмо, это очень важно: значит, ничего, его шокирующего, он там не нашел. «А разве Владимир Ильич болен? Что такое у него?» — спросил я Ульянову. Мария Ильинична не была лживой. Сказать мне, что у Ленина был второй удар паралича, она, конечно, не могла. Характер болезни его тщательно скрывали. О ней знали лишь немногие лица. Не пускаясь в объяснения, но не отрицая болезнь Ленина, М. И. Ульянова на мой вопрос, уклончиво и, по своему обыкновению, краснея и опуская глаза, ответила: «Сейчас Владимир Ильич чувствует себя много лучше».
Мне в голову не приходило, что Ленин опасно болен, хотя, что он болеет, я знал еще в 1920 году. М. Горький и М. Ф. Андреева были в это время у Ленина, и Андреева, зайдя к нам, рассказала, что Ленин страдает от постоянной головной боли и бессонницы, от которой его не спасают никакие прописываемые средства.
Первый удар паралича у него произошел 24 мая 1922 года 14. Он был в Горках, в своей летней резиденции, в 29 километрах от Москвы, в бывшем имении одного из магнатов капиталистической России — Морозова15. Тогда обнаружились первые признаки поражения мозга — частичный паралич правой руки и ноги и небольшое расстройство речи. Бюллетень о болезни Ленина появился 4 июня и был составлен так, что никто, даже врачи, не мог, судя по этому бюллетеню, сказать или предположить, что Ленин серьезно болен. В бюллетене говорится, что он захворал гастроэнтеритом, что у него переутомление и на этой почве небольшое расстройство кровообращения. Явно ничего важного. Второй бюллетень 18 июня 16 отмечает, что желудочно-кишечный тракт теперь в порядке, что явления расстройства кровообращения исчезли, «больной покинул постель, чувствует себя хорошо, но тяготится предписанным ему врачами бездействием».
Под первым бюллетенем, кроме имен русских врачей (Крамер, Кожевников, Гетье, Левин), стоит подпись проф. Ферстера, а под вторым — проф. Клемперера — иностранных (немецких) врачей.
На это тогда в Москве обратили внимание: «Смотрите, как оберегают Ильича, крошечное нездоровье, и уже немедленно выписываются на помощь русским врачам иностранные знаменитости». Другие злословили: «Выписки иностранных врачей и бюллетени напоминают времена «царствующих особ»; прежде маленькое нездоровье царя вызывало появление бюллетеней о ходе его болезни, а теперь то же самое происходит около Ленина — «красного царя».
Насколько серьезно заболевание Ленина, о том не подозревала даже и та малюсенькая группа, знавшая о его болезни. Однако среди них было лицо, которое тогда же, уже с 1922 года, решило, что «Ленину капут». На это обстоятельство, бросающее свет на то, что произошло позднее, я не встречал никогда и никаких указаний в печати. Оно попало ко мне из уст Владимирова, заместителя Дзержинского на посту председателя ВСНХ. В дальнейших главах моих воспоминаний, прямо относящихся к ВСНХ, я подробно расскажу, при каких обстоятельствах, какими словами мне о том рассказывал Владимиров.
Лицо, убежденное, что «Ленину капут», был Сталин. Не могу указать — Владимиров ничего об этом не сказал,— с кем, с какими врачами, иностранными или русскими, Сталин беседовал. Но их расспрашивая, прибегая для большего уяснения вопроса к медицинским книгам, добавляя сюда свои наблюдения за давно падающим здоровьем Ленина, Сталин пришел к выводу, что Ленин не протянет долго, за первым ударом последуют другие. Главным образом для проверки своего заключения он и ездил в Горки, где — это можно установить по данным из других источников — был 11 июля, 5 августа и 30 августа. В два первых туда приезда он узнал, что, несмотря на бюллетени, успокоительно извещающие, что больной на пути к выздоровлению и «чувствует себя хорошо», припадки продолжались, выражаясь в кратковременном параличе конечностей и неожиданной, временной, иногда на 20—30 минут, потере речи или ее затруднении. Подкрепляясь этими наблюдениями, Сталин решил, что:
«интересы страны, революции, партии властно требуют не рассчитывать на дальнейшее пребывание Ленина в качестве вождя партии и главы правительства. Политбюро должно работать так, как будто Ленина уже нет среди нас, ждать от него директив и помощи не приходится, и, соответственно этому положению, умело распределить между членами Политбюро все руководство страной»17.
Однако Сталин поспешил с выводом, что Ленину уже «капут». После длительного ухода в декабре 1921 года от работы и многомесячного пребывания в Горках Ленин почувствовал себя настолько выздоровевшим, что 2 октября 1922 года возвратился в Москву и развил кипучую энергию. Из записей его главного секретаря — Фотиевой (опубликованных в 1945 году) видно, что на протяжении двух с половиной месяцев Ленин председательствовал на 25 заседаниях (трех заседаниях Политбюро, четырех заседаниях Совета Труда и Обороны, семи заседаниях Совета Народных Комиссаров и т. д.), собственноручно написал ПО писем и принял 175 человек. Кроме того, он сделал три публичных выступления. Первое — на 4-й сессии ВЦИК в Кремле, в Андреевском зале, в присутствии представителей дипломатического корпуса, второе — 13 ноября на IV конгрессе Коммунистического Интернационала, где, что было для него нелегко и требовало большого напряжения, произнес речь на немецком языке. Наконец, третье его выступление, меньше чем за месяц до второго удара, произошло на пленуме Московского Совета. Двум моим коллегам из «Торгово-Промышленной Газеты» удалось эту речь слышать. По их словам, она была сказана с большим подъемом и силой и произвела огромное впечатление; овациям, бурным аплодисментам не было конца. Кое-что все-таки поразило нашего сотрудника. Во время речи, а Ленин произносил ее стоя, он неожиданно замолк, открыл как-то странно рот, зашатался, присел, но тут же каким-то усилием воли заставил себя вскочить, быстро выпрямиться и уже без всякого дальнейшего перерыва продолжать говорить. Кажется, никто не обратил на это внимания, но через четыре месяца, когда уже все знали о страшной болезни Ленина, наш сотрудник вспоминал об этом происшествии и, без достаточных оснований, уверял всех, будто он тогда уже понял, что Ленин очень болен.
Речь в Московском Совете была последним публичным выступлением Ленина. Отчаянные головные боли, бессонница, утомление охватили его снова. Для отдыха он уезжает в Горки, через неделю возвращается в Москву, и здесь 16 декабря 1922 года его сразил второй удар, уже стойкий паралич правых конечностей. Крамер, один из докторов, лечивших Ленина, всегда говорил, что ленинская живучесть, сила его сопротивляемости болезни представляют в истории этой болезни феноменальное явление. И действительно, несмотря на только что испытанный сильнейший приступ болезни, Ленин уже через неделю вызывает к себе секретарей, требует газеты, диктует так называемое «завещание», в котором указывает, что отношения между Сталиным и Троцким таковы, что если не принять мер, то из этого может получиться раскол. В дополнение к этому «завещанию» Ленин 4 января 1923 года советует снять Сталина с поста Генерального секретаря партии. Об этом «завещании» столько уже писалось, что мне повторяться незачем. Будет более интересным сообщить то, что до сих пор не указывалось. Желая быть в курсе того, что делается в советском хозяйстве и государстве, Ленин заставлял Крупскую для получения интересующих его сведений обращаться к Каменеву, Рыкову и Сталину. Последний, в качестве Генерального секретаря партии, имел больше, чем кто-либо, интересующих Ленина данных. Сталин делал это очень неохотно, притом в такой форме, которая оскорбляла Крупскую. Из того, что мы все много позднее узнали, например из воспоминаний Троцкого, следует, что Сталин был с Крупской до крайности груб. Дав раза два требуемые ею сведения, он потом просто послал ее «к черту» и всякие разговоры с ней прекратил. Возмущенная Крупская подняла по этому поводу большой скандал, жаловалась на Сталина Каменеву, Зиновьеву и в конце концов рассказала обо всем Ленину 18.
Чем объяснить такое поведение Сталина? В свете того, что мне говорил Владимиров, оно делается понятным. Раз Сталин решил, что хотя Ленин еще и жив, но безнадежно болен и прежним властным вождем быть не может, то особенно церемониться с ним и прислушиваться к нему не нужно. До этого Сталин рабски следовал во всем за Лениным, вечно подлизывался к нему, но так как умирающий, разбитый параличом человек ему уже не страшен, он хамски повертывается к нему спиной. Именно так — это я вывел из слов Владимирова — нужно объяснить его грубое обращение с Крупской, его нежелание давать что-либо на суд и решение Ленина. В течение длительного отхода последнего от работы (он начался, в сущности, уже с декабря 1921 года) Сталин, по словам Ленина, «сосредоточил в качестве Генерального секретаря партии необъятную власть»19. А приобретя ее, он, очевидно, думал, что теперь, с этой властью, уже можно и не сгибаться перед обреченным на смерть человеком.
Узнал ли Ленин, что Сталин считает его окончательно выбывшим из строя? Да, узнал. Так утверждал Владимиров в беседе со мной в декабре 1924 года. Ленина тогда уже не было в живых. На чем покоилось его утверждение, не знаю. Владимирова я о том не расспрашивал и по ряду причин не мог этого делать. По его словам, Ленин сказал:
«Я еще не умер, а они, со Сталиным во главе, меня уже похоронили».
При таком неожиданно обнаружившемся отношении Сталина неприязнь к нему у больного Ленина естественно и сразу появилась и, под влиянием жалоб Крупской, крайне обострилась. Вероятно, эта вспыхнувшая неприязнь и вызвала у него рекомендацию снять за грубость Сталина с поста Генерального секретаря, а потом решение порвать с ним всякие личные отношения. Этого Владимиров мне не сказал. Это уже мое заключение, сделанное после прочтения так называемого «завещания» Ленина, с которым я познакомился много позднее. Но Владимиров сказал другое:
«Я обращаюсь к Вам и Григорию (Зиновьеву) как старым товарищам Владимира Ильича и умоляю вас защитить меня от грубых вмешательств (Сталина) в мою личную жизнь, от его подлых оскорблений и низких угроз. У меня нет ни сил, ни времени заниматься этой тупой ссорой. Я человек, мои нервы натянуты до крайности».
В том же сообщении государственный департамент приводит письмо Ленина к Сталину от 5 марта 1923 г. с угрозой прервать с ним всякие отношения. Н. В.
С полным (более точным в этой части) текстом письма Н. К. Крупской Л. Б. Каменеву можно ознакомиться в «Известиях ЦК КПСС» (1989. № 12. С. 192). Ред.
«Владимир Ильич в личных отношениях не был злопамятным, но обида его на Сталина все же была так сильна, что после второго приступа болезни он Сталина уже больше видеть не хотел и не видел».
Вот это очень важно и надлежит запомнить.
Тот же Владимиров сделал предположение, что Ленин в январе, феврале и марте 1923 года написал пять статей «директивного» характера именно с целью показать, что его еще рано хоронить и что голова его работает превосходно. Эти статьи ему дались тяжко, с огромным трудом. Об этом есть сведения из многих источников, и в том числе от всегда находившихся при Ленине врачей. Писать он не мог, правая рука была парализована, мог только диктовать, а к этому он не был привычен. Его смущало, что он подолгу ищет нужные ему слова, нужные формулировки мысли, а в это время машинистка молча томится бездействием и ждет от него полчаса, а иногда и более продолжения фразы. Чтобы его не смущало присутствие машинистки, ее посадили в комнату рядом с Лениным, провели туда нечто вроде телефона, и с его помощью Ленин мог, уже не спеша, диктовать свои статьи. Составление этих статей, требуя от него большого умственного напряжения, сопровождалось страшными головными болями. Чтобы уменьшить боль, ему все время клали на голову холодные компрессы.
Крупская, вероятно, следуя внушениям самого Ленина, называла его предсмертные статьи «завещанием в подлинном смысле слова». Нужно думать, что они появились не только потому, что Ленин хотел показать, что рано считать его умершим, а больше всего потому, что у него было, как всю его жизнь, крепкое сознание необходимости давать партии новые важные директивы в связи с изменяющейся обстановкой в стране. Это было его «завещанием», а не та характеристика нескольких наиболее ответственных партийных работников (Каменева, Зиновьева, Бухарина, Пятакова, Троцкого и Сталина), которую неправильно назвали «завещанием»20...
Какое общее впечатление вынесли мы в 1923 году из чтения предсмертных статей Ленина, из его «подлинного завещания»? Убеждение было таково: от всех статей веет явным концом революции, ее выдыханием. Осуждено «скоропалительно быстрое движение». Ураган промчался, бушующее море улеглось. Только теперь, после того как испробованы все революционные методы и отброшены вдохновляющие утопический максимализм идеи, открывается реальная возможность перейти к широкой реформаторской работе, в которой мы, конечно, должны принять участие самое горячее. Вот что заключила из предсмертных статей Ленина наша «Лига наблюдателей» и сходная с нею по настроениям интеллигенция. При обсуждении этого вопроса участник нашего кружка... сделал следующую параллель. Революция 1905—1906 годов потрясла самодержавную власть, все же она не исчезла, продолжала существовать, но происшедшие в стране изменения были таковы, что дали возможность вести реформаторскую деятельность с надеждой, что ход дальнейших изменений приведет к радикальной трансформации власти. Аналогичная ситуация будто бы складывается и в 1923 году. Мы принуждены были приспосабливаться к условиям самодержавного строя. Большевистскую власть мы опрокинуть не можем, она остается, она не наша, не та демократическая власть, с которой мы хотели бы иметь дело, но эта власть явно меняется, эволюционирует к лучшему, и это особенно видно из предсмертных статей Ленина.
Как о том будет сказано позднее, многое в этих статьях Ленина нами было понято совсем не так, как это делали его наследники, а на нечто очень важное мы совсем не обратили внимания. Вот пример. В своей статье «О нашей революции» и в конце статьи «О кооперации» Ленин резко критиковал социалистов, педантов, «дураков», героев II Интернационала, твердящих по старым учебникам, что для установления социализма нужны «объективные экономические предпосылки», некая предварительная высота развития производительных сил. Политическая победа пролетариата, согласно со старыми учебниками марксизма, должна следовать за предпосылками, появиться на созданной базе, а не упреждать ее появление. Этой старой теории, с которой он сам прежде постоянно носился, Ленин противопоставил диаметрально противоположную: сначала захват, завоевание политической власти, а потом уже построение «предпосылок». Мы знаем теперь, что после второй мировой войны, в завоеванной Москвой Восточной Европе и на всем азиатском Востоке (Монголии, Китае, Корее, Вьетнаме) по этому новому «методу» и начало строиться то, что стало называться социализмом. Как это и ни удивительно, но на эту новую теорию, имевшую в дальнейшем огромное мировое значение, в то время когда Ленин ее формулировал, никто из нас, ни в «Лиге наблюдателей», ни в других интеллигентских кругах, не обратил никакого внимания. Впервые на «исправление» марксизма этой теорией мне указал зам. председателя ВСНХ Г. Л. Пятаков при одном разговоре с ним в 1926 году, а может быть, в 1927-м. Он полностью, разумеется, разделял новую теорию и весьма оригинально ее обосновывал. Но и тогда большого значения я ей не придал. Значит, нужно сознаться, что мы — я, как и другие меньшевики и другие интеллигенты,— оказались слепыми в этом важном вопросе и стали разбираться в нем с большим опозданием (многие и до сих пор в нем не разбираются).
Есть еще и другой не менее важный вопрос, в котором интеллигенты 20-х годов оказались снова слепыми. Ленин настойчиво обращал свой взор на движение «колониальных и полуколониальных народов». По его убеждению, ошибаются те, кто усматривает в этом «незначительное и совершенно мирное движение». Он утверждал, что «в грядущих, решающих сражениях мировой революции» «движение колониальных народов сыграет огромную роль». Направленное на национальное освобождение, оно обратится против капитализма и империализма. «Мы,— говорил он в июне 1921 года,— в первый раз в нашем Интернационале подошли к подготовке этой борьбы». В своей предсмертной статье «Лучше меньше, да лучше», возвращаясь к этому вопросу, Ленин писал:
«Исход борьбы зависит, в конечном счете, от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составляют гигантское большинство населения. А именно это большинство населения и втягивается с необычайной быстротой в последние годы в борьбу за свое освобождение, так что в этом смысле не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы... Окончательная победа социализма вполне и безусловно обеспечена»21...
Опять нужно сознаться, что все это прошло мимо нас, и, говоря «нас», я имею в виду не один только наш кружок («Лигу наблюдателей»), но и другие интеллигентские некоммунистические круги Москвы. Мы прозевали огромное, нарастающее движение колониальных стран. Мы не придавали значения ни тому, что писала о том коммунистическая пресса — а об этом вопросе она много писала,— ни тому, что на конгрессах в России, в Ленинграде появились революционеры, говорившие от имени цветных народов. Мы даже открывали ухо для разных ходивших по Москве анекдотов о том, что в Коминтерне делегаты некоторых стран настолько дики, что, по обычаю их стран, ходят с кольцами в носу. Все наше внимание было притянуто в 20-х годах только к Европе...
Второго марта 1923 года Ленин закончил отделку своей статьи «Лучше меньше, да лучше» (о Рабоче-Крестьянской инспекции, так называемом «Рабкрине») и послал ее для напечатания в «Правду». Шестого марта составлял телеграмму для защиты Мдивани и Махарадзе от скандальных нападок на них Орджоникидзе, действующего с согласия Сталина и Дзержинского. Седьмого марта читал книгу против идеализма Л. Аксельрод и книгу Древса «Миф о Христе». О чтении им этих книг Л. И. Аксельрод слышала от Крупской, а я от Аксельрод при встрече с ней в 1926 году. А девятого марта Ленина бьет третий удар такой силы, что превращает в полутруп. Он не может говорить, только мычит. Скрывать о болезни, как то делалось до сих пор, уже больше нельзя. И 12 марта наряду с медицинским бюллетенем о состоянии здоровья Ленина, подписанным проф. Минковским, проф. Ферстером, проф. Крамером и приват-доцентом Кожевниковым, появляется правительственное сообщение. Кратко изложив, начиная с 1 мая 1922 года, ход болезни, заставившей Ленина «отойти от руководства делами Советской Республики», оно указывало, что, «вследствие значительного ухудшения в состоянии здоровья Ленина», правительство признает необходимым оповещать о нем публикацией медицинских бюллетеней. Бюллетени 12 и 13 марта составлены с максимальной осторожностью в терминах. В сущности, они скрывают действительное состояние Ленина. Они говорят «о некотором ослаблении двигательных функций правой руки и ноги», о «некотором расстройстве речи»...
Нужно знать, что Москва 1923 года была абсолютно не похожа на привыкшую дрожать от страха, боящуюся сказать лишнее слово Москву 1953 года, которая в марте узнала, что Сталин разбит параличом. Чтобы почувствовать различие общей атмосферы, следует взять такой хороший показатель, как газеты; например, сравнить «Правду» и «Известия» за те же годы. Газеты 1923 года интересны, они живые. Они обсуждают острые вопросы. Целые страницы наполнены полемикой друг с другом ответственных руководителей Советского государства и хозяйства. В статьях и в отделах печати цитируется, что пишет об СССР иностранная и эмигрантская печать — «Руль», «Последние Новости», «Социалистический Вестник». С последней ведется постоянная полемика. В газетах много интересных корреспонденции из провинции, они печатают цены всяких товаров и продуктов, дают объявления синдикатов и трестов, предлагающих и рекламирующих свои изделия. Во время праздников пасхи можно даже было узнать из объявлений, где и за какую цену следует приобрести «шоколадные яйца». В сравнении с печатью 1923 года газеты 1953 года, притом выходящие в сильно уменьшенном объеме, являются мертвыми, серыми, скучными, невыносимыми листками, предназначенными для прославления Сталина и сталинизма. Такое же различие и в общей обстановке. Когда Сталина разбил паралич, никто не смел не только расспрашивать, как и при какой обстановке это произошло, а и слова сказать. Не так было в марте 1923 года. Москва загудела тогда, как разбуженный улей. Кажется, не было дома, где не говорилось о болезни Ленина. Правительственное сообщение поразило своей неожиданностью. Ведь, кроме крошечной группки, никто не знал, насколько опасно болен Ленин и что у него уже третий удар. Почти все, особенно те, кто совсем недавно читали его статьи, были уверены, что он по-прежнему управляет страной...
Валентинов Н. (Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. Из работы в ВСНХ во время нэп. Воспоминания. Станфорд, 1971. С. 28—46
1 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 214—215. (Курсив Н. В. Ред.)
2 Там же. Т. 45. С. 73, 74. (Курсив Н. В. Ред.)
3 «Лига наблюдателей» — кружок социал-демократов-меньшевиков, состоявший из 9 человек, существовавший с 1922 по 1927 г.; занимался изучением общественных процессов, происходивших в нашей стране. Результатом деятельности «Лиги...» явился доклад, меморандум, озаглавленный его авторами «Судьба основных идей Октябрьской революции». В своей книге Н. Валентинов часто ссылается на этот меморандум. Ред.
Так! (лат.). Ред.
4 См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 340. Ред.
5 Правда. 1924. № 19. 24 янв. Автор не точен в цитировании первого предложения. Ред.
6 Двенадцатый съезд РКП (б). 17—25 апреля 1923 года: Стенографический отчет. М., 1968. С. 310, 351. Курсив автора. Ред.
7 На наш взгляд, автор воспоминаний неверно оценивает позицию Л. Д. Троцкого, в отношении нэпа на XII съезде партии. Ред.
8 Валентинов (Вольский) Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953. Ред.
9 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 308.
10 У Ленина иначе: «...из России нэповской будет Россия социалистическая» (Поли. собр. соч. Т. 45. С. 309). Ред.
11 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 308.
12 Значит быть в восприятии (шт.). Ред.
13 Я никогда не мог себе представить ведение современного хозяйства без денежной системы, т. е., в сущности, без фактора оценки. Когда в 1898 г., будучи студентом, я сказал проф. М. И. Туган-Барановскому (это он был моим первым учителем марксизма), что не представляю себе, как социалистическое общество может обойтись без денег, тот мне ответил: «А вы об этом не думайте, это же глупость!» Характерно, что в СССР три раза делали попытку уничтожить денежное обращение, заменяя его «прямым, непосредственным продуктообменом, прямым товарообменом». Первый раз это произошло при Ленине, второй раз — позднее, в тридцатых годах, и, наконец, третий раз необходимость уничтожить денежное хозяйство, перейти к прямому «товарообмену», «продуктообмену» стал доказывать Сталин в своем последнем гениальном труде — в ничтожной, безграмотной брошюре «Экономические проблемы социализма». Наследники Сталина его призыв, найдя вредным и негодным, отбросили. О всей этой истории с троекратной попыткой уничтожения денежного обращения я писал в «Новом Журнале», книга 31, за 1952 г. Н. В.
14 Нелишне указать, что в современном хозяйстве Франции, Англии, Австрии в частный сектор вдвинут обширный национальный сектор. Н. В.
15 Точнее, приступ случился 25—27 мая. Ред.
16 Автор ошибся. См. с. 101, 132 настоящего издания. Ред.
17 18 июня был опубликован бюллетень о состоянии здоровья Ленина от 16 июня. Ред.
18 Источник этой цитаты автором не указан. Ред.
19 Эти строки были уже давно написаны, когда 4 июня 1955 г. государственный департамент США опубликовал секретный доклад, сделанный Хрущевым на XX съезде партии. Из него впервые становится известным написанное 23 декабря 1923 г. письмо Крупской к Каменеву о Сталине. В нем очень важны следующие строки, которые я цитирую по тексту, приведенному в «Le Monde* (6 июня 1956 г.):
20 У Ленина цитата выглядит несколько иначе: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть...» (Полн. собр. соч. Т. 45. С. 345). Ред.
21 Нельзя удержаться, чтобы не напомнить, что из указанных лиц пятеро были потом убиты Сталиным. Я. В.
22 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 404.
ВАЛЕНТИНОВ (ВОЛЬСКИЙ) НИКОЛАЙ ВЛАДИСЛАВОВИЧ (1879— 1964) — в революционном движении участвовал с 1898 г., вел работу в Киеве; в 1903 г. арестован и после длительной голодовки освобожден из тюрьмы под особый надзор полиции; вскоре бежал за границу. После II съезда РСДРП примыкал к большевикам, в конце 1904 г. перешел к меньшевикам, редактировал легальную меньшевистскую «Московскую газету», участвовал в ряде меньшевистских журналов. После Октябрьской социалистической революции работал заместителем редактора «Торгово-промышленной газеты», затем — в торговом представительстве СССР в Париже. В 1930 г. эмигрировал за границу.