Владимир Маяковский
Родительская категория: Статьи
Просмотров: 1376

Собрали несколько стихов Маяковского о Ленине, хотя Ленин упоминается и в других его произведениях

Владимир Маяковский о Ленине

 

Владимир Ильич Ленин

Время —
            начинаю
                        про Ленина рассказ.
Но не потому,
            что горя
                        нету более,
время
            потому,
                        что резкая тоска
стала ясною
            осознанною болью.
Время,
            снова
                        ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
            растекаться
                        слезной лужею, —
Ленин
             и теперь
                        живее всех живых.
Наше знанье —
            сила
                        и оружие.
Люди — лодки.
            Хотя и на суше.
Проживёшь
            своё
                        пока,
много всяких
            грязных ракУшек
налипает
             нам
                        на бока.
А потом,
            пробивши
                        бурю разозлённую,
сядешь,
            чтобы солнца близ,
и счищаешь
            водорослей
                        бороду зелёную
и медуз малиновую слизь.
Я
            себя
                        под Лениным чищу,
чтобы плыть
            в революцию дальше.
Я боюсь
            этих строчек тыщи,
как мальчишкой
            боишься фальши.
Рассияют головою венчик,
я тревожусь,
            не закрыли чтоб
настоящий,
            мудрый,
                        человечий
ленинский
            огромный лоб.
Я боюсь,
            чтоб шествия
                        и мавзолеи,
поклонений
            установленный статут
не залили б
            приторным елеем
ленинскую
            простоту.
За него дрожу,
            как за зеницу глаза,
чтоб конфетной
            не был
                        красотой оболган.
Голосует сердце —
            я писать обязан
по мандату долга.
Вся Москва.
            Промёрзшая земля
                        дрожит от гуда.
Над кострами
            обмороженные с ночи.
Что он сделал?
            Кто он
                        и откуда?
Почему
            ему
                        такая почесть?
Слово за словом
            из памяти таская.
не скажу
            ни одному —
                        на место сядь.
Как бедна
            у мира
                        слОва мастерская!
Подходящее
            откуда взять?
У нас
            семь дней,
У нас
            часов — двенадцать.
Не прожить
            себя длинней.
Смерть
            не умеет извиняться.
Если ж
            с часами плохо,
мала
            календарная мера,
мы говорим —
            «эпоха»,
мы говорим —
            «эра».
Мы
            спим
                        ночь.
Днём
            совершаем поступки.
Любим
            свою толочь
воду
            в своей ступке.
А если
            за всех смог
направлять
            потоки явлений,
мы говорим —
            «пророк»,
мы говорим —
            «гений».
У нас
            претензий нет, —
не зовут —
            мы и не лезем;
нравимся
            своей жене,
и то
            довольны донЕльзя.
Если ж,
            телом и духом слит,
прёт
            на нас непохожий,
шпилим —
            «царственный вид»,
удивляемся —
            «дар божий».
Скажут так, —
            и вышло
            ни умно, ни глупо.
Повисят слова
            и уплывут, как дЫмы.
Ничего
            не выколупишь
                        из таких скорлупок.
Ни рукам
            ни голове не ощутимы.
Как же
            Ленина
                        таким аршином мерить!
Ведь глазами
            видел
                        каждый всяк —
«эра» эта
            проходила в двери,
даже
            головой
                        не задевая о косяк.
Неужели
            про Ленина тоже:
«вождь
            милостью божьей»?
Если б
            был он
                        царствен и божествен,
я б
            от ярости
                        себя не поберёг,
я бы
            стал бы
                        в перекоре шествий,
поклонениям
            и толпам поперёк.
Я б
            нашёл
                        слова
                                   проклятья громоустого,
и пока
            растоптан
                        я
                                   и выкрик мой,
я бросал бы
            в небо
                        богохульства,
по Кремлю бы
            бомбами
                        метал:
                                   Д О Л О Й!
Но тверды
            шаги Дзержинского
                         у гроба.
Нынче бы
            могла
                        с постов сойти Чека.
Сквозь мильоны глаз,
            и у меня
                        сквозь оба,
лишь сосульки слёз,
            примёрзшие
                        к щекам.
Богу
            почести казённые
                        не новость.
Нет!
            Сегодня
                        настоящей болью
                                   сердце холодей.
Мы
            хороним
                        самого земного
изо всех
            прошедших
                        по земле людей.
Он земной,
            но не из тех,
                        кто глазом
упирается
            в своё корыто.
Землю
            всю
                        охватывая разом,
видел
            то,
                        что временем закрыто.
Он, как вы
            и я,
                        совсем такой же,
только,
            может быть,
                        у самых глаз
мысли
            больше нашего
                        морщинят кожей,
да насмешливей
            и твёрже губы,
                        чем у нас.
Не сатрапья твёрдость,
            триумфаторской коляской
мнущая
            тебя,
                        подёргивая вожжи.
Он
            к товарищу
                        милел
                                   людскою лаской.
Он
            к врагу
                        вставал
                                   железа твёрже.
Знал он
            слабости,
                        знакомые у нас,
как и мы,
            перемогал болезни.
Скажем,
            мне бильярд —
                        отращиваю глаз,
шахматы ему —
            они вождям
                        полезней.
И от шахмат
             перейдя
                        к врагу натурой,
в люди
            выведя
                        вчерашних пешек строй,
становил
            рабочей — человечьей диктатурой
над тюремной
            капиталовой турой,
И ему
            и нам
                        одно и то же дорого.
Отчего ж,
             стоящий
                        от него поодаль,
я бы
            жизнь свою,
                        глупея от восторга,
за одно б
            его дыханье
                        Отдал?!
Да не я один!
            Да что я
                        лучше, что ли?!
Даже не позвать,
            раскрыть бы только рот —
кто из вас
            из сёл,
                        из кожи вон,
                                   из штолен
не шагнёт вперёд?!
В качке —
            будто бы хватил
                        вина и горя лишку —
инстинктивно
            хоронюсь
                        трамвайной сети.
Кто
            сейчас
                        оплакал бы
                                    мою смертишку
в трауре
            вот этой
                        безграничной смерти!
Со знамёнами идут,
            и так.
                        Похоже —
стала
            вновь
                        Россия кочевой.
И Колонный зал
            дрожит,
                        насквозь прохожен.
Почему?
            Зачем
                        и отчего?
Телеграф
            охрип
                        от траурного гуда.
Слёзы снега
            с флажьих
                        покрасневших век.
Что он сделал,
            кто он
                        и откуда —
этот
            самый человечный человек?
Коротка
            и до последних мгновений
нам
            известна
                        жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь
            товарища Ленина
надо писать
            и описывать заново.
Далеко давным,
            годов за двести,
первые
            про Ленина
                        восходят вести.
Слышите —
            железный
                        и лужёный,
прорезая
            древние века, —
голос
            прадеда
                        Бромлея и Гужона —
первого паровика?
Капитал
            его величество,
                        некоронованный,
                                   невенчанный,
объявляет
            покорённой
                        силу деревенщины.
Город грабил,
            грёб,
                        грабастал,
глыбил
            пуза касс,
а у станков
            худой и горбастый
встал
            рабочий класс.
И уже
            грозил,
                        взвивая трубы зА небо;
— Нами
            к золоту
                        пути мостИте.
Мы родим,
            пошлём,
                        придёт когда-нибудь
человек,
            борец,
                        каратель,
                                   мститель! —
И уже
             смешались
                        облака и дЫмы,
будто
            рядовые
                        одного полка.
Небеса
            становятся двойными,
дымы
            забивают облака.
Товары
            растут,
                        меж нищими высясь.
Директор,
            лысый чёрт,
пощёлкал счётами,
            буркнул:
                        «кризис!»
и вывесил слово
            «расчёт».
КрАпило
            сласти
                        мушиное сЕево,
хлебА
            зерном
                        в элеваторах портятся,
а под витринами
            всех Елисеевых,
живот подведя,
            плелась безработица.
И бурчало
            у трущоб в утробе,
покрывая
            детвориный плачик:
— Под работу,
            под винтовку ль,
                        нА —
                                   ладони обе!
Приходи,
            заступник
                        и расплатчик! —
Эй,
            верблюд,
                        открыватель колоний! —
Эй,
            колонны стальных кораблей!
Марш
            в пустыни
                        огня раскалённей!
Пеньте пену
            бумаги белей!
Начинают
             чёрным латАться
оазисы
            пальмовых нег.
Вон
            среди
                         золотистых плантаций
засечённый
            вымычал негр:
— У-у-у-у-у,
            у-у-у!
                        Нил мой, Нил!
Приплещи
             и выплещи
                        чёрные дни!
Чтоб чернее были,
            чем я во сне,
и пожар чтоб
            крови вот этой красней.
Чтоб во всём этом кофе,
            враз, вскипелом,
вариться пузатым —
            чёрным и белым.
Каждый
            добытый
                        слоновий клык —
тык его в мясо,
            в сердце тык.
Хоть для правнуков,
            не зря чтоб
                        кровью литься,
выплыви,
            заступник солнцелицый.
Я кончаюсь, —
            бог смертей
                        пришёл и поманил.
Помни
            это заклинанье,
                        Нил,
                                   мой Нил! —
В снегах России,
            в бреду Патагонии
расставило
            время
                        станки потогонные.
У ИвАнова уже
            у Вознесенска
                        каменные туши
будоражат
            выкрики частушек:
«Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовёт
Стеньку Разина».
Внуки спросят: —
            Что такое капиталист? —
Как дети
            теперь: —
                        Что это
                                   г-о-р-о-д-о-в-о-й?.. —
Для внуков
            пишу
                        в один лист
капитализма
             портрет родовой.
Капитализм
            в молодые года
был ничего,
            деловой парнишка:
первый работал —
            не боялся тогда,
что у него
            от работ
                        засалится манишка.
Трико феодальное
            ему теснО!
Лез
            не хуже,
                        чем нынче лезут.
Капитализм
            революциями
                        своей весной
расцвёл
            и даже
                        подпевал «Марсельезу».
Машину
            он
                        задумал и выдумал.
Люди,
            и те — ей!
Он
            по вселенной
                        видимо-невидимо
рабочих расплодил
            детей.
Он враз
            и царства
                        и графства сжевал
с коронами их
            и с орлами.
Встучнел,
            как библейская корова
                        или вол,
облизывается.
            Язык — парламент.
С годами
            ослабла
                        мускулов сталь,
он раздобрел
            и распух,
такой же
             с течением времени
                         стал,
как и его гроссбух.
Дворец возвёл —
            не увидишь такого!
Художник —
            не один! —
                        по стенам поёрзал.
Пол ампиристый,
            потолок рококОвый,
стенки —
            Людовика XIV,
                        Каторза.
Вокруг,
            с лицом,
                        что равно годится
быть и лицом
            и ягодицей,
задолицая
            полиция.
И краске
            и песне
                        душа глуха,
как корове
            цветы
                        среди луга.
Этика, эстетика
            и прочая чепуха —
просто —
            его
                        женская прислуга.
Его
            и рай
                        и преисподняя —
распродаёт
            старухам
дырки
            от гвоздей
                        креста господня
и перо
            хвоста
                        святого духа.
Наконец,
            и он
                        перерос себя,
за него
            работает раб.
Лишь наживая,
            жря
                        и спя,
капитализм разбух
            и обдряб.
Обдряб
            и лёг
                        у истории на пути
в мир,
            как в свою кровать.
Его не объехать,
            не обойти,
единственный выход —
            взорвать!
Знаю,
            лирик
                        скривится горько,
критик
            ринется
                        хлыстиком выстегать:
— А где ж душа?!
            Да это ж —
                        риторика!
Поэзия где ж? —
            Одна публицистика!! —
Капитализм —
            неизящное слово,
куда изящней звучит —
            «соловей»,
но я
            возвращусь к нему
                        снова и снова.
Строку
            агитаторским лозунгом взвей.
Я буду писать
            и про то
                        и про это,
но нынче
            не время
                        любовных ляс.
Я всю свою
            звонкую силу поэта
тебе отдаю,
            атакующий класс.
Пролетариат —
            неуклюже и узко
тому,
            кому
                        коммунизм — западня.
Для нас
            это слово —
                        могучая музыка,
могущая
            мёртвых
                        сражаться поднять.
Этажи
            уже
                        заёжились, дрожа,
клич подвалов
            подымается по этажам!
— Мы прорвёмся
            небесам
                        в распахнутую синь.
Мы пройдём
            сквозь каменный колодец.
Будет.
            С этих нар
                        рабочий сын —
пролетариатоводец. —
Им
            уже
                        земного шара мало.
И рукой,
            отяжелевшей
                        от колец,
тянется
            упитанная
                        туша капитала
ухватить
            чужой горлЕц.
Идут,
            железом
                        клацая и лацкая.
— Убивайте!
            Двум буржуям тесно! —
Каждое село —
            могила братская,
городА —
            завод протезный.
Кончилось —
            столы
                        накрыли чайные.
Пирогом
            победа на столе.
— Слушайте
            могил чревовещание,
кастаньеты костылей!
Снова
            нас
                        увидите
                                   в военной яви.
Эту
            время
                        не простит вину.
Он расплатится,
            придёт он
                        и объявит
вам
            и вашинской войне
                        войну! —
Вырастают
            на земле
                        слезЫ озёра,
слишком
            непролазны
                        крови топи.
И клонились
            одиночки фантазёры
над решением
            немыслимых утопий.
Голову
            об жизнь
                        разбили филантропы.
Разве
            путь миллионам —
                        филантропов тропы?
И уже
            бессилен
                        сам капиталист,
так
            его
                        машина размахалась, —
строй его
            несёт,
                        как пожелтелый лист,
кризисов
            и забастовок хаос.
— В чей карман
            стекаем
                        золотою лавой?
С кем идти
            и на кого пенять? —
Класс миллионоглавый
напрягает глаз —
             себя понять.
Время
            часы
                        капитала
                                   крало,
побивая
            прожекторов яркость.
Время
             родило
                         брата Карла —
старший
            ленинский брат
                        Маркс.
Маркс!
            Встаёт глазам
                        седин портретных рама.
Как же
            жизнь его
                        от представлений далека!
Люди
             видят
                        замурованного в мрамор,
гипсом
            холодеющего старика.
Но когда
            революционной тропкой
первый
            делали
                        рабочие
                                    шажок,
о, какой
            невероятной топкой
сердце Маркс
            и мысль свою зажёг!
Будто сам
            в заводе каждом
                        стоя стОймя,
будто
            каждый труд
                         размозоливая лично,
грабящих
            прибавочную стоимость
за руку
             поймал с поличным.
Где дрожали тельцем,
             не вздымая глаз свой
даже
            до пупа
                        биржевика-дельца,
Маркс
             повёл
                        разить
                                   войною классовой
золотого
            до быка
                        доросшего тельцА.
Нам казалось —
            в коммунизмовы затоны
только
            волны случая
                        закинут
                                   нас
                                               юлЯ.
Маркс
            раскрыл
                        истории законы,
пролетариат
            поставил у руля.
Книги Маркса
            не набора гранки,
не сухие
            цифр столбцы —
Маркс
            рабочего
                        поставил нА ноги
и повёл
            колоннами
                        стройнее цифр.
Вёл
            и говорил: —
                        сражаясь лягте,
дело —
            корректура
                        выкладкам ума.
Он придёт,
            придёт
                        великий практик,
поведёт
            полями битв,
                        а не бумаг! —
Жерновами дум
            последнее мелЯ
и рукой
            дописывая
                        восковой,
знаю,
            Марксу
                        виделось
                                   видение Кремля
и коммуны
            флаг
                        над красною Москвой.
Назревали,
            зрели дни,
                        как дыни,
пролетариат
            взрослел
                        и вырос из ребят.
Капиталовы
            отвесные твердыни
валом размывают
            и дробят.
У каких-нибудь
            годов
                        на расстоянии
сколько гроз
             гудит
                        от нарастаний.
Завершается
            восстанием
                        гнева нарастание,
нарастают
             революции
                        за вспышками восстаний.
Крут
            буржуев
                        озверевший норов.
Тьерами растерзанные,
            воя и стеная,
тени прадедов,
            парижских коммунаров,
и сейчас
            вопят
                        парижскою стеною:
— Слушайте, товарищи!
            Смотрите, братья!
Горе одиночкам —
            выучьтесь на нас!
Сообща взрывайте!
            Бейте партией!
Кулаком
            одним
                        собрав
                        рабочий класс. —
Скажут:
            «Мы вожди»,
                        а сами —
                                   шаркунами?
За речами
            шкуру
                        распознать умей!
Будет вождь
            такой,
                        что мелочами с нами —
хлеба проще,
            рельс прямей.
Смесью классов,
            вер,
                        сословий
                                   и наречий
на рублях колёс
            землища двигалась.
Капитал
            ежом противоречий
рос вовсю
            и креп,
                        штыками иглясь.
Коммунизма
            призрак
                        по Европе рыскал,
уходил
            и вновь
                        маячил в отдаленьи…
По всему поэтому
            в глуши Симбирска
родился
            обыкновенный мальчик
                        Ленин.

Я знал рабочего.
            Он был безграмотный.
Не разжевал
            даже азбуки соль.
Но он слышал,
            как говорил Ленин,
и он
            знал — всё.
Я слышал
            рассказ
                        крестьянина-сибирца.
Отобрали,
            отстояли винтовками
                        и раем
                                   разделали селеньице.
Они не читали
            и не слышали Ленина,
но это
            были ленинцы.
Я видел горы —
            на них
                        и куст не рос.
Только
            тучи
                        на скалы
                                   упали ничком.
И на сто вёрст
            у единственного горца
лохмотья
            сияли
                        ленинским значком.
Скажут —
            это
                        о булавках Ахи.
Барышни их
            вкалывают
                        из кокетливых причуд.
не булавка вколота —
            значком
                        прожгло рубахи
сердце,
            полное
                        любовью к Ильичу.
Этого
            не объяснишь
                        церковными славянскими
                                   крюками,
и не бог
            ему
                        велел —
                                   избранник будь!
Шагом человеческим,
            рабочими руками,
собственною головой
            прошёл он
                        этот путь.
Сверху
            взгляд
                        на Россию брось —
рассинелась речками,
            словно
разгулялась
             тысяча розг,
словно
            плетью исполосована.
Но синЕй,
            чем вода весной,
синяки
            Руси крепостной.
Ты
            с боков
                        на Россию глянь —
и куда
            глаза ни кинь,
упираются
            небу в склянь
горы,
            каторги
                        и рудники.
Но и каторг
            больнее была
у фабричных станков
            кабала.
Были страны
            богатые более,
красивее видал
            и умней.
Но земли
            с ещё большей болью
не довиделось
            видеть
                        мне.
Да, не каждый
            удар
                         сотрёшь со щеки.
Крик крепчал: —
            Подымайтесь
                        за землю и волю вы! —
И берутся
            бунтовщики-
одиночки
            за бомбу
                        и за ревОльвер.
Хорошо
            в царя
                        вогнать обойму!
Ну, а если
            только пыль
                        взметнёшь у колеса?!
Подготовщиком
            цареубийства
                        пойман
брат Ульянова,
            народоволец
                        Александр.
Одного убьёшь —
            другой
                         во весь свой пыл
пытками
            ушедших
                         переплюнуть тужится.
И Ульянов
            Александр
                        повешен был
тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда
            сказал
                        Ильич семнадцатигодовый —
это слово
             крепче клятв
                        солдатом поднятой руки:
— Брат,
            мы здесь
                        тебя сменить готовы,
победим,
            но мы
                        пойдём путём другим! —
Оглядите памятники —
            видите
                        героев род вы?
Станет Гоголем,
            а ты
                        венком его величь.
Не такой —
            чернорабочий,
                        ежедневный подвиг
на плечи себе
            взвалил Ильич.
Он вместе,
            учит в кузничной пасти,
как быть,
            чтоб зарплата
                        взросла пятаком.
Что делать,
            если
                        дерётся мастер.
Как быть,
            чтоб хозяин
                        поил кипятком,
Но не мелочь
            целью в конце:
победив,
            не стой так
над одной
            сметённой лужею.
Социализм — цель.
Капитализм — враг.
Не веник —
            винтовка оружие.
Тысячи раз
            одно и то же
он вбивает
             в тугой слух,
а назавтра
            друг в друга вложит
руки
            понявших двух,
Вчера — четыре,
            сегодня — четыреста.
Таимся,
            а завтра
                        в открытую встанем,
и эти
            четыреста
                        в тысячи вырастут.
Трудящихся мира
            подымем восстанием.
Мы уже
            не тише вод,
                        травинок ниже —
гнев
            у трудящихся
                        густится в туче.
Режет
            молниями
                        Ильичёвых книжек.
Сыпет
            градом
                        прокламаций и летучек,
Бился
            об Ленина
                        тёмный класс,
тёк
            от него
                        в просветленьи,
и, обданный
            силой
                        и мыслями масс,
с классом
            рос
                        Ленин.
И уже
            превращается в быль
то,
            в чём юношей
                        Ленин клялся:
— Мы
            не одиночки,
                        мы —
                                   союз борьбы
за освобождение
            рабочего класса. —
Ленинизм идёт
            всё далее
                        и более
вширь
            учениками
                        Ильичёвой выверки.
Кровью
            вписан
                        героизм подполья
в пыль
            и в слякоть
                        бесконечной Володимирки.
Нынче
            нами
                        шар земной заверчен.
Даже
            мы,
                        в кремлёвских креслах если, —
скольким
            вдруг
                        из-за декретов Нерчинск
кандалами
            раззвенится в кресле!
Вам
            опять
                        напомню птичий путь я.
За волчком —
            трамваев
                        электрическая рысь.
Кто
            из вас
                        решётчатые прутья
не царапал
            и не грыз?!
Лоб
            разбей
                        о камень стенки тесной —
за тобою
            смыли камеру
                        и замели.
«Служил ты недолго, но честно
на благо родимой земли».
Полюбилась Ленину
            в какой из ссылок
этой песни
            траурная сила?
Говорили —
            мужичок
                        своей пойдёт дорогой,
заведёт
            социализм
                        бесхитростен и прост.
Нет,
            и Русь
                        от труб
                                   становится сторОгой.
Город
            дымной бородой оброс.
Не попросят в рай —
            пожалуйста,
                        войдите —
через труп буржуазии
            коммунизма шаг.
Ста крестьянским миллионам
            пролетариат водитель.
Ленин —
            пролетариев вожак.
Понаобещает либерал
            или эсерик прыткий,
сам охочий до рабочих шей, —
Ленин
            фразочки
                        с него
                                   пооборвёт до нитки,
чтоб из книг
            сиял
                        в дворянском нагише.
И нам
            уже
                        не разговорцы досужие,
что-де свобода,
            что люди братья, —
мы
            в марксовом всеоружии
одна
            на мир
                        большевистская партия.
Америку
            пересекаешь
                        в экспрессном купе,
идёшь Чухломой —
            тебе
в глаза
            вонзается теперь
                        РКП
и в скобках
            маленькое «б».
Теперь
            на Марсов
                        охотится Пулково,
перебирая
            небесный ларчик.
Но миру
            эта
                        строчная буква
в сто крат красней,
            грандиозней
                        и ярче.
Слова
            у нас
                        до важного самого
в привычку входят,
            ветшают, как платье.
Хочу
            сиять заставить заново
величественнейшее слово
            «ПАРТИЯ».
Единица! —
            Кому она нужна?!
Голос единицы
            тоньше писка.
Кто её услышит? —
            Разве жена!
И то
            если не на базаре,
                        а близко.
Партия —
            это
                        единый ураган,
из голосов спрессованный
            тихих и тонких,
от него
             лопаются
                        укрепления врага,
как в канонаду
            от пушек
                        перепонки.
Плохо человеку,
            когда он один.
Горе одному,
            один не воин —
каждый дюжий
            ему господин,
и даже слабые,
            если двое.
А если
            в партию
                        сгрУдились малые —
сдайся, враг,
            замри
                        и ляг!
Партия —
            рука миллионопалая,
сжатая
            в один
                        громящий кулак.
Единица — вздор,
            единица — ноль,
один —
            даже если
                        очень важный —
не подымет
            простое
                        пятивершковое бревно,
тем более
            дом пятиэтажный.
Партия —
            это
                        миллионов плечи,
друг к другу
            прижатые туго.
Партией
            стройки
                        в небо взмечем,
держа
            и вздымая друг друга.
Партия —
            спинной хребет рабочего класса.
Партия —
            бессмертие нашего дела.
Партия — единственное,
            что мне не изменит.
Сегодня приказчик,
            а завтра
                        царства стираю в карте я.
Мозг класса,
            дело класса,
                         сила класса,
                                   слава класса —
вот что такое партия.
Партия и Ленин —
            близнецы-братья
кто более
            матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин,
            подразумеваем —
                        партия,
мы говорим
            партия,
                        подразумеваем —
                                   Ленин.
Ещё
            горой
                        коронованные глАвы,
и буржуи
            чернеют
                        как вороны в зиме,
но уже
            горение
                        рабочей лавы
по кратеру партии
            рвётся из-под земель.
Девятое января.
            Конец гапонщины.
Падаем,
            царским свинцом косимы.
Бредня
            о милости царской
                        прикончена
с бойней Мукденской,
            с треском Цусимы.
Довольно!
            Не верим
                        разговорам посторонним!
Сами
            с оружием
                        встали пресненцы.
Казалось —
            сейчас
                        покончим с троном,
за ним
            и буржуево
                        кресло треснется.
Ильич уже здесь.
            Он изо дня нА день
проводит
            с рабочими
                        пятый год.
Он рядом
            на каждой стоит баррикаде,
ведёт
            всего восстания ход.
Но скоро
            прошла
                        лукавая вестийка —
«свобода».
            Бантики люди надели,
царь
            на балкон
                        выходил с манифестиком.
А после
            «свободной»
                        медовой недели
речи,
            банты
                        и пения плавные
пушечный рёв
            покрывает басом:
по крови рабочей
             пустился в плавание
царёв адмирал,
            каратель Дубасов.
Плюнем в лицо
             той белой слякоти,
сюсюкающей
            о зверствах Чека!
Смотрите,
            как здесь,
                        связавши зА локти,
рабочих нАсмерть
            секли по щекам.
Зверела реакция.
            Интеллигентчики
ушли от всего
            и всё изгадили.
Заперлись дома,
            достали свечки,
ладан курят —
            богоискатели.
Сам заскулил
            товарищ Плеханов:
— Ваша вина,
            запутали, братцы!
Вот и пустили
            крови лохани!
Нечего
            зря
                        за оружье браться. —
Ленин
            в этот скулёж недужный
врезал голос
             бодрый и зычный:
— Нет,
            за оружие
                        браться нужно,
только более
            решительно и энергично.
Новых восстаний вижу день я.
Снова подымется
            рабочий класс.
Не защита —
            нападение
стать должно
            лозунгом масс. —
И этот год
            в кровавой пене
и эти раны
            в рабочем стане
покажутся
            школой
                        первой ступени
в грозе и буре
            грядущих восстаний.
И Ленин
            снова
                        в своём изгнании
готовит
            нас
                        перед новой битвой,
Он учит
            и сам вбирает знание,
он партию
            вновь
                        собирает разбитую.
Смотри —
            забастовки
                        вздымают год,
ещё —
            и к восстанию сумеешь сдвинуться ты.
Но вот
из лет
            подымается
                        страшный четырнадцатый.
Так пишут —
            солдат-де
                        раскурит трубку,
балакать пойдёт
            о походах древних,
но эту
            всемирнейшую мясорубку
к какой приравнять
            к Полтаве,
                        к Плевне?!
Империализм
            во всём оголении —
живот наружу,
            с вставными зубами,
и море крови
            ему по колени —
сжирает страны,
            вздымая штыками.
Вокруг него
            его подхалимы —
патриоты —
            приспособились Вовы —
пишут,
            руки предавшие вымыв:
— Рабочий,
            дерись
                        до последней крови! —
Земля —
            горой
                        железного лома,
а в ней
            человечья
                        рвань и рваль,
Среди
            всего сумасшедшего дома
трезвый
            встал
                        один Циммервальд.
Отсюда
            Ленин
                         с горсточкой товарищей
встал над миром
            и поднял над
мысли
            ярче
                        всякого пожарища,
голос
            громче
                        всех канонад.
Оттуда —
            миллионы
                        канонадою в уши,
стотысячесабельной
            конницы бег,
отсюда,
            против
                        и сабель и пушек, —
скуластый
            и лысый
                         один человек.
— Солдаты!
            Буржуи,
                        предав и продав,
к туркам шлют,
            за Верден,
                        на Двину.
Довольно!
            Превратим
                        войну народов
в гражданскую войну!
Довольно
            разгромов,
                        смертей и ран,
у наций
            нет
                        никакой вины.
Против
            буржуазии всех стран
подымем
            знамя
                        гражданской войны! —
Думалось:
            сразу
                        пушка-печка
чихнёт огнём
            и сдунет гнилью,
потом поди,
            ищи человечка,
поди,
            вспоминай его фамилию.
Глоткой орудий,
            шипевших и вывших,
друг другу
            страны
                        орут —
                                   на колени!
Додрались,
            и вот
                        никаких победивших —
один победил
            товарищ Ленин.
Империализма прорва!
Мы
            истощили
                        терпенье ангельское.
Ты
            восставшею
                        Россией прорвана
от Тавриза
            и до Архангельска.
Империя —
            это тебе не кУра!
Клювастый орёл
            с двухглавою властью.
А мы,
            как докуренный окурок,
просто
            сплюнули
                        их династью.
Огромный,
            покрытый кровавою ржою,
народ,
            голодный и голоштанный,
к Советам пойдёт
            или будет
                        буржую
таскать,
            как и встарь,
                        из огня каштаны?
— Народ
            разорвал
                        оковы царьи,
Россия в буре,
            Россия в грозе, —
читал
            Владимир Ильич
                        в Швейцарии,
дрожа,
            волнуясь
                        над кипой газет.
Но что
            по газетным узнаешь клочьям?
На аэроплане
            прорваться б ввысь,
туда,
            на помощь
                        к восставшим рабочим, —
одно желанье,
            единая мысль.
Поехал,
            покорный партийной воле,
в немецком вагоне,
            немецкая пломба.
О, если бы
             знал
                        тогда Гогенцоллерн,
что Ленин
            и в их монархию бомба!
Питерцы
            всё ещё
                        всем на радость
лобзались,
            скакали детишками малыми,
но в красной ленточке,
            слегка припарадясь,
Невский
            уже
                        кишел генералами.
За шагом шаг —
            и дойдут до точки,
дойдут
            и до полицейского свиста.
Уже
            начинают
                        казать ноготочки
буржуи
            из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь —
            вроде малькОв.
Потом повзрослее —
            от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский,
            в девичестве Милюков,
за ним
            с коронацией
                        прёт Михаильчик,
Премьер
            не власть —
                        вышивание гладью!
Это
            тебе
                        не грубый нарком.
Прямо девушка —
            иди и гладь её!
Истерики закатывает,
            поёт тенорком.
Ещё
            не попало
                        нам
                                   и росинки
от этих самых
            февральских свобод,
а у оборонцев —
            уже хворостинки —
«марш, марш на фронт,
            рабочий народ».
И в довершение
            пейзажа славненького,
нас предававшие
            и до
            и потОм,
вокруг
             сторожами
                        эсеры да Савинковы,
меньшевики —
            учёным котом.
И в город,
             уже
                        заплывающий салом,
вдруг оттуда,
            из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
            загрохотал броневик
И снова
            ветер
                        свежий, крепкий
валы
            революции
                        поднял в пене.
Литейный
            залили
                        блузы и кепки.
«Ленин с нами!
            Да здравствует Ленин!»
— Товарищи! —
            и над головами
                        первых сотен
вперёд
            ведущую
                        руку выставил. —
— Сбросим
            эсдечества
                        обветшавшие лохмотья.
Долой
            власть
                        соглашателей и капиталистов!
Мы —
            голос
                        воли нИза,
рабочего низа
                        всего света.
Да здравствует
            партия,
                        строящая коммунизм,
да здравствует
            восстание
                        за власть Советов! —
Впервые
            перед толпой обалделой
здесь же,
            перед тобою,
                        близ,
встало,
            как простое
                        делаемое дело,
недосягаемое слово —
            «социализм».
Здесь же,
            из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
            во весь свод,
встала
            завтрашняя
                        коммуна трудящихся —
без буржуев,
            без пролетариев,
                        без рабов и господ.
На толщь
            окрутивших
                        соглашательских верёвок
слова Ильича
             ударами топора.
И речь
            прерывало
                        обвалами рёва:
«Правильно, Ленин!
            Верно!
                        Пора!»
Дом
            Кшесинской,
                        за дрыгонОжество
подаренный,
            нынче —
                        рабочая блузница.
Сюда течёт
            фабричное множество,
здесь
            закаляется
                        в ленинской кузнице.
«Ешь ананасы,
            рябчиков жуй,
день твой последний
            приходит, буржуй».
Уж лезет
            к сидящим
                        в хозяйском стуле —
как живёте
            да что жуёте?
Примериваясь,
            в июле
за горло потрогали
            и за животик.
Буржуевы зубья
            ощерились разом.
— Раб взбунтовался!
            Плетями,
                        да в кровь его!
И ручку
            Керенского
                        водят приказом —
на мушку Ленина!
            В Кресты Зиновьева!
И партия
            снова
                        ушла в подполье.
Ильич на Разливе,
            Ильич в Финляндии.
Но ни чердак,
            ни шалаш,
                        ни поле
вождя
            не дадут
                        озверелой банде их.
Ленина не видно,
            но он близ.
По тому,
            работа движется как,
видна
            направляющая
                        ленинская мысль,
видна
            ведущая
                        ленинская рука.
Словам Ильичёвым —
            лучшая почва:
падают,
            сейчас же
                        дело растя,
и рядом
            уже
                        с плечом рабочего —
плечи
            миллионов крестьян.
И когда
            осталось
                        на баррикады выйти,
день
            наметив
                        в ряду недель,
Ленин
            сам
                        явился в Питер:
— Товарищи,
            довольно тянуть канитель!
Гнёт капитала,
             голод-уродина,
войн бандитизм,
            интервенция вОрья —
будет! —
            покажутся
                         белее родинок
на теле бабушки,
            древней истории. —
И оттуда,
            на дни
                        оглядываясь эти,
голову
            Ленина
                        взвидишь сперва.
Это
            от рабства
                        десяти тысячелетий
к векам
            коммуны
                        сияющий перевал.
Пройдут
            года
                        сегодняшних тягот,
летом коммуны
            согреет летА,
и счастье
            сластью
                        огромных ягод
дозреет
            на красных
                        октябрьских цветах.
И тогда
            у читающих
                        ленинские веления,
пожелтевших
            декретов
                         перебирая листки,
выступят
            слёзы,
                        выведенные из употребления,
и кровь
            волнением
                        ударит в виски.
Когда я
            итожу
                        то, что прОжил,
и роюсь в днях —
            ярчайший где.
я вспоминаю
            одно и то же —
двадцать пятое,
            первый день.
Штыками
            тычется
                        чирканье молний,
матросы
            в бомбы
                        играют, как в мячики.
От гуда
            дрожит
                        взбудораженный Смольный.
В патронных лентах
            внизу пулемётчики.
— Вас
            вызывает
                        товарищ Сталин.
Направо
            третья,
                        он
                                   там. —
— Товарищи,
            не останавливаться!
                        Чего стали?
В броневики
            и на почтамт! —
— По приказу
            товарища Троцкого! —
— Есть! —
            повернулся
                        и скрылся скоро,
и только
            на ленте
                        у флотского
под лампой
            блеснуло —
                        «Аврора».
Кто мчит с приказом,
            кто в куче споря
кто щёлкал
            затвором
                        на левом колене.
Сюда
            с того конца коридорища
бочком
            пошёл
                        незаметный Ленин.
Уже
            Ильичём
                        поведённые в битвы,
ещё
            не зная
                        его по портретам,
толкались,
            орали,
                        острее бритвы
солдаты друг друга
            крыли при этом.
И в этой желанной
            железной буре
Ильич,
            как будто
                        даже заспанный,
шагал,
            становился
                        и глаз, сощуря,
вонзал,
            заложивши
                        руки зА спину.
В какого-то парня
            в обмотках,
                        лохматого,
уставил
            без промаха бьющий глаз,
как будто
            сердце
                        с-под слов выматывал,
как будто
            душу
                        тащил из-под фраз.
И знал я,
             что всё
                        раскрыто и понято
и этим
            глазом
                        наверное выловится —
и крик крестьянский,
            и вопли фронта,
и воля нобельца,
            и воля путиловца.
Он
            в черепе
                        сотней губерний ворочал,
людей
            носил
                        до миллиардов полутора,
Он
            взвешивал
                        мир
                                   в течение ночи,
а утром:
— Всем!
            Всем!
                        Всем это —
фронтам,
            кровью пьяным,
рабам
            всякого рода,
в рабство
            богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи
            прочли —
                        погодите,
                                   выловим. —
животики пятят
            доводом веским —
ужо им покажут
            Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
            Гучков с Керенским.
Но фронт
             без боя
            слова эти взяли —
деревня
            и город
                        декретами залит,
и даже
            безграмотным
                        сердце прожёг.
Мы знаем,
            не нам,
                         а им показали,
какое такое бывает
            «ужо».
Переходило
            от близких к ближним,
от ближних
            дальним взрывало сердца:
«Мир хижинам,
война,
            война,
                        война дворцам!»
Дрались
            в любом заводе и цехе,
горохом
            из городов вытряхали,
                        а сзади
шаганье октябрьское
            метило вехи
пылающих
            дворянских усадеб.
Земля —
            подстилка под ихними порками,
и вдруг
            её,
                        как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
            и пригорками
крестьянин взял
            и зажал, закорузел.
В очках
            манжетщики,
                        злобой похаркав,
ползли туда,
            где царство да графство.
Дорожка скатертью!
            Мы и кухарку
каждую
            выучим
                        управлять государством!
Мы жили
            пока
                        производством ротаций.
С окопов
            летело
                        в немецкие уши:
— Пора кончать!
            Выходите брататься! —
И фронт
            расползался
                        в улитки теплушек.
Такую ли
            течь
                         загородите горстью?
Казалось —
            наша лодчонка кренится —
Вильгельмов сапог,
            Николаева шпористей,
сотрёт
            Советской страны границы.
Пошли эсеры
            в плащах распашонкой,
ловили бегущих
            в своё словоблудьище,
тащили
            по-рыцарски
                        глупой шпажонкой
красиво
            сразить
                        броневые чудища!
Ильич
            петушившимся
                        крикнул: —
                                   Ни с места!
Пусть партия
            взвалит
                        и это бремя.
Возьмём
            передышку похабного Бреста.
Потеря — пространство,
            выигрыш — время. —
Чтоб не передОхнуть
            нам
                        в передышку,
чтоб знал —
            запомнят удАры мои,
себя
            не муштровкой —
                        сознанием вышколи,
стройся
            рядами
                        Красной Армии.
Историки
            с гидрой плакаты выдерут
— чи эта гидра была,
            чи нет? —
а мы
            знавали
                        вот эту гидру
в её
            натуральной величине.
«Мы смело в бой пойдём
за власть Советов
и как один умрем
в борьбе за это!»
Деникин идёт.
            Деникина выкинут,
обрушенный пушкой
            подымут очаг.
Тут Врангель вам —
            на смену Деникину.
Барона уронят —
            уже Колчак.
Мы жрали кору,
            ночёвка — болотце,
но шли
            миллионами красных звёзд,
и в каждом — Ильич,
            и о каждом заботится
на фронте
            в одиннадцать тысяч вёрст.
Одиннадцать тысяч вёрст
            окружность,
а сколько
            вдоль да поперёк!
Ведь каждый дом
             атаковывать нужно,
каждый
            врага
                        в подворотнях берёг.
Эсер с монархистом
            шпионят бессонно —
где жалят змеёй,
            где рубят с плеча.
Ты знаешь
            путь
                        на завод Михельсона?
Найдёшь
            по крови
                        из ран Ильича.
Эсеры
            целят
                        не очень верно —
другим концом
            да себя же
                        в бровь.
Но бомб страшнее
            и пуль револьверных
осада голода,
            осада тифОв.
Смотрите —
            кружат
                        над крошками мушки,
сытней им,
            чем нам
                        в осьмнадцатом году, —
простаивали
            из-за осьмушки
сутки
            в улице
                        на холоду.
Хотите сажайте,
            хотите травите —
завод за картошку —
            кому он не жалок!
И десятикорпусный
            судостроитель
пыхтел
            и визжал
                        из-за зажигалок.
А у кулаков
            и масло и пышки.
Расчёт кулаков
            простой и верненький —
запрячь хлебА
            да зарой в кубышки
николаевки
            да керенки.
Мы знаем —
            голод
                        сметает начисто,
тут нужен зажим,
            а не ласковость воска,
и Ленин
            встаёт
                        сражаться с кулачеством
и продотрядами
            и продразвёрсткой.
Разве
            в этакое время
                        слово «демократ»
набредет
            какой головке дурьей?!
Если бить,
            так чтоб под ним
                        панель была мокра:
ключ побед —
            в железной диктатуре.
Мы победили,
            но мы
                        в пробоинах:
машина стала,
            обшивка —
                        лохмотья.
Валы обломков!
            Лохмотьев обойных!
Идите залейте!
            Возьмите и смойте!
Где порт?
            Маяки
                        поломались в порту,
кренимся,
            мачтами
                        волны крестя!
Нас опрокинет —
            на правом борту
в сто миллионов
            груз крестьян.
В восторге враги
            заливаются воя,
но так
            лишь Ильич умел и мог —
он вдруг
            повернул
                        колесо рулевое
сразу
            на двадцать румбов вбок.
И сразу тишь,
            дивящая даже;
крестьяне
            подвозят
                        к пристани хлеб.
Обычные вывески —
            купля —
                        продажа —
— нэп.
Прищурился Ленин:
            — Чинитесь пока чего,
аршину учись,
            не научишься —
                        плох. —
Команду
            усталую
                        берег покачивал.
Мы к буре привыкли,
            что за подвох?
Залив
            Ильичём
                        указан глубокий
и точка
            смычки-причала
                        найдена,
и плавно
            в мир,
                        строительству в доки,
вошла
            Советских республик громадина.
И Ленин
             сам
                        где железо,
                                   где дерево
носил
            чинить
                        пробитое место.
Стальными листами
            вздымал
                        и примеривал
кооперативы,
            лавки
                        и тресты.
И снова
            становится
                        Ленин штурман,
огни по бортам,
            впереди и сзади.
Теперь
            от абордажей и штурма
мы
            перейдём
                        к трудовой осаде.
Мы
            отошли,
                        рассчитавши точно.
Кто разложился —
            на берег
                        за вОрот.
Теперь вперёд!
            Отступленье окончено.
РКП,
            команду на борт!
Коммуна — столетия,
            что десять лет для ней?
Вперёд —
            и в прошлом
                        скроется нэпчик.
Мы двинемся
            во сто раз медленней,
зато
            в миллион
                        прочней и крепче.
Вот этой
            мелкобуржуазной стихии
ещё
            колышется
                        мёртвая зыбь,
но тихие
             тучи
                        молнией выев,
уже —
            нарастанье
                        всемирной грозы.
Враг
            сменяет
                        врага поределого,
но будет —
            над миром
                        зажжём небеса
— но это
            уже
                        полезней проделывать,
чем
            об этом писать. —
Теперь,
            если пьёте
            и если едите,
на общий завод ли
            идём
                        с обеда,
мы знаем —
            пролетариат — победитель,
и Ленин —
            организатор победы.
От Коминтерна
            до звонких копеек,
серпом и молотом
            в новой меди,
одна
            неписаная эпопея —
шагов Ильича
            от победы к победе.
Революции —
            тяжёлые вещи,
один не подымешь —
            согнётся нога.
Но Ленин
            меж равными
                        был первейший
по силе воли,
            ума рычагам.
Подымаются страны
            одна за одной —
рука Ильича
            указывала верно:
народы —
            чёрный,
                        белый
                                   и цветной —
становятся
            под знамя Коминтерна.
Столпов империализма
            непреклонные колонны —
буржуи
            пяти частей света,
вежливо
            приподымая
                        цилиндры и короны,
кланяются
            Ильичёвой республике советов.
Нам
            не страшно
                        усилие ничьё,
мчим
            вперёд
                        паровозом труда…
и вдруг
            стопудовая весть —
                        с Ильичём
удар.

Если бы
            выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
            в музее
                        торчали ротозеи.
Ещё бы —
            такое
                        не увидишь и в века!
Пятиконечные звёзды
            выжигали на наших спинах
                        панские воеводы.
Живьём,
            по голову в землю,
                        закапывали нас банды
                                   Мамонтова.
В паровозных топках
            сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! — ревели,
            но из
горящих глоток
            лишь три слова:
— Да здравствует коммунизм! —
Кресло за креслом,
            ряд в ряд
эта сталь,
            железо это
вваливалось
            двадцать второго января
в пятиэтажное здание
            Съезда советов.
Усаживались,
            кидались усмешкою,
решали
            пОходя
                        мелочь дел.
Пора открывать!
            Чего они мешкают?
Чего
            президиум,
                        как вырубленный, поредел?
Отчего
            глаза
                        краснее ложи?
Что с Калининым?
            Держится еле.
Несчастье?
            Какое?
                        Быть не может!
А если с ним?
            Нет!
                        Неужели?
Потолок
            на нас
                        пошёл снижаться вороном.
Опустили головы —
            ещё нагни!
Задрожали вдруг
            и стали чёрными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
            колокольчика ненужный щёлк.
Превозмог себя
            и встал Калинин.
Слёзы не сжуёшь
            с усов и щёк.
Выдали.
            Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
            голову мнут.
Кровь в виски,
            клокочет в вене:
— Вчера
            в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! —
Этот год
            видал,
                        чего не взвидят сто.
День
            векам
                        войдёт
                                   в тоскливое преданье.
Ужас
            из железа
                        выжал стон.
По большевикам
            прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
            Самих себя же
                        выволакивали
                                   волоком.
Разузнать —
            когда и как?
                        Чего таят!
В улицы
            и в переулки
                        катафалком
плыл
            Большой театр.
Радость
            ползёт улиткой.
У горя
            бешеный бег.
и солнца,
            ни льдины слитка —
всё
            сквозь газетное ситко
чёрный
            засеял снег.
На рабочего
            у станка
весть набросилась.
            Пулей в уме.
И как будто
            слезЫ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
            видавший виды,
смерти
            в глаз
                        смотревший не раз,
отвернулся от баб,
            но выдала
кулаком
            растёртая грязь.
Были люди — кремень,
            и эти
прикусились,
            губу уродуя.
Стариками
            рассерьёзничались дети,
и, как дети,
            плакали седобородые.
Ветер
            всей земле
                        бессонницею выл,
и никак
            восставшей
                        не додумать до конца,
что вот гроб
            в морозной
                        комнатёночке Москвы
революции
            и сына и отца.
Конец,
            конец,
                        конец.
                                   Кого
уверять!
            Стекло —
                        и видите под…
Это
            его
                        несут с Павелецкого
по городу,
            взятому им у господ.
Улица,
            будто рана сквозная —
так болит
            и стонет так.
Здесь
            каждый камень
                        Ленина знает
по топоту
            первых
                        октябрьских атак.
Здесь
            всё,
                         что каждое знамя
                                   вышило,
задумано им
            и велено им.
Здесь
            каждая башня
                        Ленина слышала,
за ним
            пошла бы
                        в огонь и в дым.
Здесь
            Ленина
                        знает
                                   каждый рабочий,
сердцА ему
            ветками ёлок стели.
Он в битву вёл,
            победу пророчил,
и вот
            пролетарий —
                        всего властелин.
Здесь
             каждый крестьянин
                        Ленина имя
в сердце
             вписал
                        любовней, чем в святцы.
Он зЕмли
            велел
                        назвать своими,
что дедам
            в гробах,
                        засеченным, снятся.
И коммунары
            с-под площади Красной,
казалось,
            шепчут:
                        — Любимый и милый!
Живи,
            и не надо
                        судьбы прекрасней —
сто раз сразимся
            и ляжем в могилы! —
Сейчас
            прозвучали б
                        слова чудотворца,
чтоб нам умереть
            и его разбудят, —
плотина улиц
            враспашку раствОрится,
и с песней
            на смерть
                        ринутся люди.
Но нету чудес,
            и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
            гроб
                         и согнУтые плечи.
Он был человек
            до конца человечьего —
неси
            и казнись
                        тоской человечьей.
Вовек
            такого
                        бесценного груза
ещё
            не несли
                        океаны наши,
как гроб этот красный,
            к Дому союзов
плывущий
            на спинах рыданий и маршей.
Ещё
            в караул
                        вставала в почётный
суровая гвардия
            ленинской выправки,
а люди
            уже
                        прожидают, впечатаны
во всю длину
            и Тверской
                        и Димитровки.
В семнадцатом
            было —
                        в очередь дочери
за хлебом не вышлешь —
            завтра съем!
Но в эту
            холодную,
                        страшную очередь
с детьми и с больными
            встали все.
Деревни
            строились
                         с городом рядом.
То мужеством горе,
            то детскими вызвенит.
Земля труда
            проходила парадом —
живым
            итогом
                        ленинской жизни.
Жёлтое солнце,
            косое и лаковое,
взойдёт,
            лучами к подножью кидается.
Как будто
            забитые,
                        надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
            проходят китайцы.
Вплывали
            ночи
                        на спинах дней,
часы меняя,
            путая даты.
Как будто
            не ночь
                        и не звёзды на ней,
а плачут
            над Лениным
                        негры из Штатов.
Мороз небывалый
            жарил подошвы.
А люди
            днюют
                        давкою тесной.
Даже
            от холода
                        бить в ладоши
никто не решается —
            нельзя,
                        неуместно.
Мороз хватает
            и тащит,
                         как будто
пытает,
            насколько в любви закалённые.
Врывается в толпы.
            В давку запутан,
вступает
            вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
            разрастаются в риф.
Но вот
            затихает
                        дыханье и пенье,
и страшно ступить —
            под ногою обрыв —
бездонный обрыв
            в четыре ступени.
Обрыв
            от рабства в сто поколений,
где знают
            лишь золота звонкий резон.
Обрыв
            и край —
                        это гроб и Ленин,
а дальше —
            коммуна
                        во весь горизонт.
Что увидишь?!
            Только лоб егО лишь,
и Надежда Константиновна
            в тумане
                        за…
Может быть,
            в глаза без слёз
                        увидеть можно больше.
Не в такие
            я
                        смотрел глаза.
Знамён
            плывущих
                        склоняется шёлк
последней
            почестью отданной:
«Прощай же, товарищ,
            ты честно прошёл
свой доблестный путь, благородный».
Страх.
            Закрой глаза
                        и не гляди —
как будто
            идёшь
                        по проволоке прОвода.
Как будто
            минуту
                        один на один
остался
            с огромной
                        единственной правдой.
Я счастлив.
            Звенящего марша вода
относит
            тело моё невесомое.
Я знаю —
            отныне
                        и навсегда
во мне
            минута
                        эта вот самая.
Я счастлив,
            что я
                        этой силы частица,
что общие
            даже слёзы из глаз.
Сильнее
            и чище
                        нельзя причаститься
великому чувству
            по имени —
                        класс!
Знамённые
            снова
                        склоняются крылья,
чтоб завтра
            опять
                        подняться в боИ —
«Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои».
Только б не упасть,
            к плечу плечо,
флаги вычернив
            и вЕками алея,
на последнее
            прощанье с Ильичём
шли
            и медлили у мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи.
            Говорят — и ладно.
Горе вот,
            что срок минуты
                        мал —
разве
            весь
                        охватишь ненаглядный!
Пройдут
            и нАверх
                        смотрят с опаской,
на чёрный,
            посыпанный снегом кружок.
Как бешено
            скачут
                        стрелки на Спасской.
В минуту —
            к последней четвёрке прыжок.
Замрите
             минуту
                        от этой вести!
Остановись,
            движенье и жизнь!
Поднявшие молот,
            стыньте на месте.
Земля, замри,
            ложись и лежи!
Безмолвие.
            Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки,
            а может, из тыщи.
И эта
            пальба
                        казалась не громче,
чем мелочь,
            в кармане бренчащая —
                        в нищем.
До боли
            раскрыв
                        убогое зрение,
почти заморожен,
            стою не дыша.
Встаёт
            предо мной
                        у знамён в озарении
тёмный
            земной
                        неподвижный шар.
Над миром гроб,
            неподвижен и нем.
У гроба
            мы,
                        людей представители,
чтоб бурей восстаний,
            дел и поэм
размножить то,
            что сегодня видели.
Но вот
            издалёка,
                        оттуда,
                                   из алого
в мороз,
             в караул умолкнувший наш,
чей-то голос —
            как будто Муралова —
«Шагом марш».
Этого приказа
            и не нужно даже —
реже,
            ровнее,
                        твёрже дыша,
с трудом
            отрывая
                        тело-тяжесть,
с площади
            вниз
                        вбиваем шаг.
Каждое знамя
            твёрдыми руками
вновь
            над головою
                        взвито ввысь.
Топота потоп,
            сила кругами,
ширясь,
            расходится
                        миру в мысль.
Общая мысль
            воедино созвеньена
рабочих,
            крестьян
                        и солдат-рубак:
— Трудно
            будет
                        республике без Ленина.
Надо заменить его —
            кем?
                        И как?
Довольно
            валяться
                        на перине, клоповой!
Товарищ секретарь!
            НА тебе —
                        вот —
просим приписать
            к ячейке еркаповой
сразу,
            коллективно,
                        весь завод… —
Смотрят
            буржуи,
                        глазки раскоряча,
дрожат
            от топота крепких ног.
Четыреста тысяч
            от станка
                        горячих —
Ленину
            первый
                        партийный венок.
— Товарищ секретарь,
            бери ручку…
Говорят — заменим…
            Надо, мол…
Я уже стар —
            берите внучика,
не отстаёт —
            подай комсомол. —
Подшефный флот,
            подымай якоря,
в море
            пора
                        подводным кротам.
«По морям,
            по морям,
нынче здесь,
            завтра там».
Выше, солнце!
            Будешь свидетель —
скорей
            разглаживай траур утра.
В ногу
            взрослым
                        вступают дети —
трА-та-та-тА-та
            тА-та-та-тА.
«Раз,
            два,
                        три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
            пойдём на штыки».

Напрасно
            кулак Европы задран.
Кроем их грохотом.
            Назад!
                        Не сметь!
Стала
            величайшим
                        коммунистом-организатором
даже
            сама
                        Ильичёва смерть.
Уже
            над трубами
                        чудовищной рощи,
руки
            миллионов
                         сложив в древко,
красным знаменем
            Красная площадь
вверх
            вздымается
                        страшным рывком.
С этого знамени,
            с каждой складки
снова
            живой
                        взывает Ленин:
— Пролетарии,
            стройтесь
                        к последней схватке!
Рабы,
            разгибайте
                        спины и колени!
Армия пролетариев
            встань стройна!
Да здравствует революция,
            радостная и скорая!
Это —
            единственная
                        великая война
из всех,
            какие знала история.

 [1924]

 

Комсомольская

Смерть -
                       не сметь!
Строит,
       рушит,
              кроит
                    и рвет,
тихнет,
       кипит
             и пенится,
гудит,
      говорит,
             молчит
                      и ревет -
юная армия:
            ленинцы.
Мы
   новая кровь
               городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
             нить.
                    Ленин -
        жил,
Ленин -
        жив,
Ленин -
        будет жить.

Залили горем.
              Свезли в мавзолей
частицу Ленина -
                 тело.
                    Но тленью не взять -
                     ни земле,
                                ни золе -
первейшее в Ленине -
                     дело.
Смерть,
        косу положи!
Приговор лжив.
С таким
        небесам
            не блажить.
Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
        будет жить.

Ленин -
        жив
            шаганьем Кремля -
                      вождя
      капиталовых пленников.
Будет жить,
            и будет
                    земля
гордиться именем:
                  Ленинка.
Еще
    по миру
            пройдут мятежи -
                      сквозь все межи
коммуне
        путь проложить.
Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
        будет жить.

К сведению смерти,
                 старой карги,
гонящей в могилу
                 и старящей:
"Ленин" и "Смерть" -
                     слова-враги.
"Ленин" и "Жизнь" -
                    товарищи.
Тверже
       печаль держи.
Грудью
     в горе прилив.
Нам -
      не ныть.
Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
        будет жить.

Ленин рядом.
           Вот
                 он.
Идет
     и умрет с нами.
И снова
        в каждом рожденном рожден -
Как сила,
          как знанье,
                      как знамя.
Земля,
    под ногами дрожи.
За все рубежи
слова -
        взвивайтесь кружить.
Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
        будет жить.

                     Ленин ведь
           тоже
                начал с азов, -
жизнь -
        мастерская геньина.
С низа лет,
            с класса низов -
рвись
      разгромадиться в Ленина.
Дрожите, дворцов этажи!
                     Биржа нажив,
будешь
       битая
             выть.
Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
        будет жить.

                     Ленин
      больше
             самых больших,
но даже
        и это
              диво
создали всех времен
                    малыши -
мы,
    малыши коллектива.
                     Мускул
       узлом вяжи.
Зубы-ножи -
в знанье -
           вонзай крошить.
Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
     будет жить.

Строит,
        рушит,
               кроит
                     и рвет,
тихнет,
        кипит
              и пенится,
гудит,
       молчит,
            говорит
                       и ревет -
юная армия:
           ленинцы.
Мы
   новая кровь
               городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
             нить.
                     Ленин -
        жил.
Ленин -
        жив.
Ленин -
        будет жить.

31 марта 1924 г.

 

Владимир Ильич!

Я знаю —
не герои
низвергают революций лаву.
Сказка о героях —
интеллигентская чушь!
Но кто ж
удержится,
чтоб славу
нашему не воспеть Ильичу?
Ноги без мозга — вздорны.
Без мозга
рукам нет дела.
Металось
во все стороны
мира безголовое тело.
Нас
продавали на вырез.
Военный вздымался вой.
Когда
над миром вырос
Ленин
огромной головой.
И земли
сели на оси.
Каждый вопрос — прост.
И выявилось
два
в хаосе
мира
во весь рост.
Один —
животище на животище.
Другой —
непреклонно скалистый —
влил в миллионы тыщи.
Встал
горой мускулистой.
Теперь
не промахнемся мимо.
Мы знаем кого — мети!
Ноги знают,
чьими
трупами
им идти.
Нет места сомненьям и воям.
Долой улитье — «подождем»!
Руки знают,
кого им
крыть смертельным дождем.
Пожарами землю дымя,
везде,
где народ испленен,
взрывается
бомбой
имя:
Ленин!
Ленин!
Ленин!
И это —
не стихов вееру
обмахивать юбиляра уют. —
Я
в Ленине
мира веру
славлю
и веру мою.
Поэтом не быть мне бы,
если б
не это пел —
в звездах пятиконечных небо
безмерного свода РКП.

 

Ленин с нами!

Бывают события:
случатся раз,
из сердца
высекут фразу.
И годы
не выдумать
лучших фраз,
чем сказанная
сразу.
Таков
и в Питер
ленинский въезд
на башне
броневика.
С тех пор
слова
и восторг мой
не ест
ни день,
ни год,
ни века.
Все так же
вскипают
от этой даты
души
фабрик и хат.
И я
привожу вам

просто цитаты

из сердца
и из стиха.
Февральское пламя
померкло быстро,
в речах
утопили
радость февральскую.
Десять
министров капиталистов
уже
на буржуев
смотрят с ласкою.
Купался
Керенский
в своей победе,
задав
революции
адвокатский тон.
Но вот
пошло по заводу:
— Едет!
Едет!
— Кто едет?
— Он!
«И в город,
уже
заплывающий салом,
вдруг оттуда,
из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской
загрохотал броневик».
Была
простая
машина эта,
как многие,
шла над Невою.
Прошла,
а нынче
по целому свету
дыханье ее
броневое.
«И снова
ветер,
свежий и крепкий,
валы
революции
поднял в пене.
Литейный
залили
блузы и кепки.
— Ленин с нами!
Да здравствует Ленин!»
И с этих дней
везде
и во всем
имя Ленина
с нами.
Мы
будем нести,
несли
и несем —
его,
Ильичево, знамя.
«— Товарищи! —
и над головою
первых сотен
вперед
ведущую
руку выставил.
— Сбросим
эсдечества
обветшавшие лохмотья!
Долой
власть
соглашателей и капиталистов!»
Тогда
рабочий,
впервые спрошенный,
еще нестройно
отвечал:
— Готов! —
А сегодня
буржуй
распластан, сброшенный,
и нашей власти —
десять годов.
«— Мы —
голос
воли низа,
рабочего низа
всего света.
Да здравствует
партия,
строящая коммунизм!
Да здравствует
восстание
за власть Советов!»
Слова эти
слушали
пушки мордастые,
и щерился
белый,
штыками блестя.
А нынче
Советы и партия
здравствуют
в союзе
с сотней миллионов крестьян.
«Впервые
перед толпой обалделой,
здесь же,
перед тобою,
близ —
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое слово
— «социализм».
А нынче
в упряжку
взяты частники.
Коопов
стосортных
сети вьем,
показываем
ежедневно
в новом участке
социализм
живьем.
«Здесь же,
из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом
во весь свод,
встала
завтрашняя
коммуна трудящихся —
без буржуев,
без пролетариев,
без рабов и господ».
Коммуна —
еще
не дело дней,
и мы
еще
в окружении врагов,
но мы
прошли
по дороге к ней
десять
самых трудных шагов.

1927 г.

 

Мы не верим!

Тенью истемня весенний день,
выклеен правительственный бюллетень.

Нет!
Не надо!
Разве молнии велишь
                  не литься?
Нет!
     не оковать язык грозы!
Вечно будет
       тысячестраницый
грохотать
       набатный
              ленинский язык.

Разве гром бывает немотою болен?!
Разве сдержишь смерч,
              чтоб вихрем не кипел?!
Нет!
       не ослабеет ленинская воля
в миллионосильной воле РКП.

Разве жар
          такой
               термометрами меряется?!
Разве пульс
          такой
                 секундами гудит?!
Вечно будет ленинское сердце
клокотать
          у революции в груди.
Нет!
нет!
Не-е-т...
Не хотим,
            не верим в белый бюллетень.
С глаз весенних
             сгинь, навязчивая тень!

1923

 

Разговор с товарищем Лениным

Грудой дел,
               суматохой явлений
день отошел,
              постепенно стемнев.
Двое в комнате.
                  Я
                     и Ленин —
фотографией
                 на белой стене.
Рот открыт
                в напряженной речи,
усов
         щетинка
              вздернулась ввысь,
в складках лба
           зажата
                   человечья,
в огромный лоб
           огромная мысль.
Должно быть,
          под ним
                  проходят тысячи…
Лес флагов…
           рук трава…
Я встал со стула,
            радостью высвечен,
хочется —
       идти,
           приветствовать,
                   рапортовать!
«Товарищ Ленин,
          я вам докладываю
не по службе,
            а по душе.
Товарищ Ленин,
           работа адовая
будет
      сделана
           и делается уже.
Освещаем,
          одеваем нищь и о́голь,
ширится
       добыча
            угля и руды…
А рядом с этим,
       конешно,
             много,
много
       разной
             дряни и ерунды.
Устаешь
        отбиваться и отгрызаться.
Многие
         без вас
            отбились от рук.
Очень
      много
            разных мерзавцев
ходят
     по нашей земле
              и вокруг.
Нету
    им
      ни числа,
            ни клички,
целая
       лента типов
                  тянется.
Кулаки
          и волокитчики,
подхалимы,
     сектанты
            и пьяницы, —
ходят,
     гордо
          выпятив груди,
в ручках сплошь
        и в значках нагрудных…
Мы их
      всех,
          конешно, скрутим,
но всех
      скрутить
           ужасно трудно.
Товарищ Ленин,
       по фабрикам дымным,
по землям,
         покрытым
                 и снегом
                      и жнивьём,
вашим,
   товарищ,
            сердцем
                и именем
думаем,
       дышим,
              боремся
                    и живем!..»
Грудой дел,
          суматохой явлений
день отошел,
          постепенно стемнев.
Двое в комнате.
             Я
               и Ленин —
фотографией
            на белой стене.

1929