ПОГОНЯ ЗА ПРОШЛЫМ

1

Уголовный случай произошел 22 февраля 1892 года. Снег падал в тот день торопливо, крупными хлопьями, и потому злоумышленник, тайно проникший в «жилое обитаемое помещение» коллежского регистратора Васильева, не оставил снаружи никаких следов. Сбив запоры, он потоптался в сенцах, и, пройдя на кухню, стал искать хлебницу. Нашел. Рассовал по карманам три горбушки хлеба, снял с ухвата еще сырой после стирки пятериковый мешок и уже совсем было направился к выходу, да услышал в глубине дома встревоженный собачий лай. Вернулся. Толкнул одну дверь, другую и оказался в гостиной. Голая комнатная собачонка, скуля и тараща оловянные глазки, забилась под кресло. Пришелец глянул на свисавший с подлокотника зеленый форменный сюртук коллежского регистратора, помешкал, что-то прикидывая, стянул с себя подбитый фетрой ветхий полукафтан, облачился в сюртук барина и, натянув поверх свою домодельную дерюжку, выбрался на улицу. В сенцах он прихватил длиннополый латаный пиджачишко, в котором хозяин по обыкновению прогуливал собаку за сараем, сбыл его на толчке и уже через час сидел за столом в кухмистерской Шустермана, кусал от горбатого хлебца и хлебал ложкой из миски. Это был первый сытый день в последние два года жизни Бамбурова.

Наутро его видели с протянутой рукой.

 — Подайте хлебушка, если вашей милости будет...

Но те, у кого была милость, не имели хлебушка, а у кого был хлебушек, не было милости, и потому пятериковый мешок оставался пустым и день, и два...

На работу Бамбурова никто не брал.

С отчаяния он продал мешок.

С того же отчаяния отстегивал красными опухшими пальцами крючки полукафтана, показывая барышникам баринов сюртук, но те, углядев герб Самары на желтых казенных пуговицах, шарахались прочь, не предлагая за сюртук никакой цены.

И тогда...

Приведу несколько документов.

 

Показания полицейского служителя 2-й части города Самары Арсеньева Василия Арсентьевича, отобранные у него старшим кандидатом на судебные должности М. Позерном тотчас же после события икс:

«Я наблюдал на толчке, не будет ли кто продавать бордовую рубашку, каковая была украдена у калашника. Я заметил раз, что какой-то обтрепанный человек продает рубашку, спросил его, откуда у него эта рубашка, он сказал, что купил ее за сорок копеек и продает за ненадобностью. Я вскричал калашника...»92.

Оборот 10-го листа — признания Бамбурова, помеченные 4 марта 1892 года:

«На кражи (сначала у коллежского регистратора, потом у калашника. — В. Ш.) я решился по неимению средств к жизни, а на работу меня не принимали».

Одна из первых бумаг в папке, носящая имя криминального портрета:

«Степень имущественного обеспечения? (вопрос Бамбурову. — В. Ш.) На месте родины, а равно и при себе никакого имущества не имею.

Занятие и ремесло? Чернорабочий.

Постоянное место жительства? Постоянное место жительства имею в своем селе, а с осени 1891 года нахожусь в г. Самаре»93.

Запись в протоколе (журнале) Самарского окружного суда, начавшего разбор дела Бамбурова 5 июня 1892 года в 13 часов пополудни:

«Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов»94.

Заканчивая следствие, Позерн разъяснил Бамбурову, какие именно преступления числит за ним богиня правосудия, и, придвинув к себе кожаный томище сводов российских, вычитал из него юридическое правило под номером 1647. От щедрот царских мужику отпускалась «ссылка на житье в губернии Томскую или Тобольскую с заключением на время от двух до трех лет и с воспрещением выезда в другие сибирские губернии в продолжение определенного времени от восьми до десяти лет; или работы в исправительных арестантских отделениях на время от трех до трех с половиной лет».

Юридическое правило звучало зловеще, но Бамбуров знал и другое правило: защиты Ульянова победны. Бамбуров мечтал о свободе.

 

Того же хотел для него и потерпевший.

Застенчивый, почти робкий, он то и дело выправлял и подпушивал свою енотовую бороду, отчетливо разделенную на две части свежим пробривом на подбородке; неуверенно клал руку на серебряный оклад Евангелия, повторяя за священником слова обещания говорить только правду, и говорил ее, смягчая тона и краски.

— Позвольте, позвольте, — останавливал его председательствующий. — Бамбуров действительно украл у вас форменный сюртук зеленого сукна?

— Нет, нет, ваше превосходительство, сюртука за ним я не числю. Сюртук цел.

— А три хлебца?

— Я христианин, ваше превосходительство.

— Ну, а что числит за собой сам подсудимый? Потрудитесь подняться, Бамбуров!

— Тут не читали про кушак. — Бамбуров отрешенно глядит на судей. — Я взял еще кушак. Куда он делся? Да вот он. На мне...

 

Казалось, ветер бьет в паруса защиты, и позиция Владимира Ильича заведомо выигрышна. Человек с енотовой бородой, этот доброхот и жалостник, получивший обратно в дом почти все, что унес Максим Бамбуров, на глазах превращался из обвинителя в защитника. К пользе подсудимого шла и та самоотверженная чистосердечность, с которой он, подсудимый, удлинял список собственных обвинений. Прежде Бамбуров не судился, в черных книгах околоточных надзирателей, исправников и полицмейстеров писан не был. Невосполнимое зло, причиненное им коллежскому регистратору, было ничтожно — три горбушки хлеба. В суде его делом правил В. И. Анненков, сын декабриста, человек добросердечный и справедливый.

Значит, свобода?

Нет, тюрьма.

 

Алтынных воров в Самаре не щадили. Июньский процесс Бамбурова — шестая защита Ульянова на Волге, шестой суд, а все предыдущие, мартовские и апрельские, по делам Опарина, Сахарова, Уждина, Красильникова, Зайцева, Тишкина и Зорина — это тюрьма, тюрьма и тюрьма.

Только тюрьма95.

Досье прокурора А. Д. Радковского, по обыкновению, хранилось в портфеле-кобуре из лаврового дерева, закрываемом на маленький золотой замочек. Поднимаясь над своим столиком, Радковский с жеманной леностью избалованного вниманием кумира добывал из кармана золотой ключик и принимался священнодействовать — медленно отпирал замочек, медленно извлекал из кобуры шагреневую тетрадь с речью. «Вам нужна истина? Так вот она!»

Присяжные охотно слушали оратора. Он выказывал бездну почтительности перед ними, говорил легко, живо, интересно.

Уже по четырем делам Ульянов противостоял Радковскому в судебной полемике. Четыре поединка — четыре победы. Но вот будет ли пятая?

Радковский (стоя лицом к скамье подсудимых). Представляя за этим столиком государство российское, я вместе с ним, с вашим и моим отечеством, склоняю голову перед истиной, которую вы творите, жду и заранее повинуюсь любому решению, которое вы благоволите постановить. Обвинительный акт, как вы знаете, писан моею рукой. Слова: «из дома коллежского регистратора Васильева во время отлучки последнего и его жены к обедне были похищены: форменный сюртук, пиджак, мешок и три горбушки хлеба», — мои слова. На листе акта обвинения я не выделил, не подчеркнул ни одной строки. Я делаю это сейчас, выделяю и подчеркиваю вот эти свои слова: во время отлучки к обедне. Потрясающая подробность! Бамбуров содеял нападение на права коллежского регистратора в те чистые и светлые минуты, когда, благоговея, а быть может, и плача, человек вел разговор с богом. Красть у молящегося — это красть у человека и бога. Можно ли пасть еще ниже? Я сознаю необходимость защитить и защищаю потерпевшего от его же милосердия. Нельзя простить Бамбурову ни сюртука, ни пиджака. Нельзя признать, что, сбивая запоры, он сам был жертвой, только жертвой, невзгод и голода. Обстоятельство номер семь, включенное законодателем в статью сто тридцать четвертую, предусматривает уменьшение вины и строгости лишь в том редком случае, когда подлежащее судебное место проникается убеждением, что виновный учинил преступление единственно — вдумайтесь в это слово — единственно по крайности и совершенному неимению никаких, заметьте, никаких средств к пропитанию и работе. Разве Бамбуров шел в чужой дом единственно по крайности? Нет и нет, господа! Не позволяйте чувству жалости и сострадания обмануть вас розовой химерой.

Председательствующий. Формы словесного состязания обязывают меня предоставить слово стороне защиты. Пожалуйста, господин Ульянов!

Ульянов. Господа судьи! По мере того как разбор дела приближается к вердикту присяжных, все рельефней и рельефней предстает главный вопрос процесса. Этот главный, только этот и только один вопрос я и хотел бы рассмотреть в своей защите. Формулирую его следующим образом.

 

Если будущее проявит благосклонность к прошлому и кто-то отыщет ленинское досье по делу Бамбурова, хочется предположить, что это будет защита с одним определяющим доводом: Бамбурова подстрекал голод, он совершил преступление «по крайности и неимению средств к пропитанию и работе».

В камере судебного следователя, как помнит читатель, Бамбуров показывал: «На кражи я решился по неимению средств к жизни, а на работу меня не принимали». Вторила этому и одна из строк его криминального портрета: «На месте родины, а равно и при себе никакого имущества не имею»96.

А позже?

Что говорил он своему защитнику позже, во время доверительного свидания за острожным валом?

По-видимому, то же самое.

И то же самое он говорил в суде.

Своею жизнью Бамбуров повторял драмы и судьбы многих мужиков, выбитых из крестьянского седла кабалой, недородами, разорением.

Помните у Ленина: «...крестьяне разоряются и бегут из деревень в города и на фабрики... В городах все больше становится безработных, в деревнях — все больше нищих...»97

Нищий в деревне, у себя в Вязовом Гае, крючник на самарской Волге, чернорабочий, потом безработный и снова нищий, теперь уже городской, базарный, кладбищенский, Бамбуров непрерывно мыкал свое горе, был тощ, сер, обтрепан. Присяжные видели это. Но их официальное судейское сострадание было закрыто на золотой ключик Радковского. Протянутая рука — явление слишком частое на Руси, и потому добиться у присяжных вердикта милосердия: «Содеял по крайности», Ульянов мог, лишь доказав, что Бамбуров действовал не просто по крайности, а единственно по крайности, по «совершенному неимению» никаких других способов получить кусок хлеба.

 

Не оспаривая прокурорской тезы о числе и характере похищенных предметов, Ульянов объяснял присяжным, — это представляется несомненным, — почему подсудимый взял именно эти предметы.

Проникнув в «обитаемое помещение» коллежского регистратора, мужик удовлетворился поначалу тремя горбушками хлеба.

Что это? Кража?

Нет, голод!

Оглядевшись, сдернул с ухвата пятериковый мешок.

А это что?

Голод, снаряжение в нищенствование: если мешок сложить вдвое и привязать к его углам кусок шпагата или сыромяти, будет хорошая сума-побирушка.

Но ведь уголовный случай имел свое дальнейшее развитие. Пройдя в гостиную, Бамбуров надел под рубища баринов сюртук с чеканной Самарой на пуговицах.

Что ж, и здесь голод?

И здесь.

Сюртук доброго сукна да еще на вате обещал добавку тепла, без чего были немыслимы ни долгое стояние на клящей февральской стуже, ни постоянные бродяжьи концы от кладбища до ночлежки или куда-то еще, в третье место.

Бамбуров мог взять любую вещь, дорогую, даже очень дорогую: потерпевший подтверждал это с листа 13-го материалов предварительного следствия. Мог, но не взял, так как шел не за фамильным серебром и лисьими салопами. Из чужого дома от хотел выйти в том же «звании»: не богачом, а нищим, только по-настоящему экипированным, с сумой-побирушкой через плечо. Настойчиво и долго молил он о работе, о деле для своих рук и, не получив дела, стал молить о куске хлеба, который мог бы и хотел заработать сам.

То, что сделал Бамбуров, ничтожно по умыслу и последствиям. И потому грозящая ему санкция по статье о взломе — ссылка в Сибирь, долгая тюрьма в Тобольске или Томске, каменный мешок в наказание за посконный — не может быть не умерена применением «сострадательной нормы», статьи 1663.

Предъявляя суду резюме о мотивах кражи, Владимир Ильич не был связан необходимостью изыскивать особые для этого доказательства. Сама кража, искусно исследуемая им, доказывала извиняющий характер мотивов: подсудимый был вынужден красть, чтобы не умереть с голоду.

На форменном бланке под шапкой: «Вопросный лист гг. присяжным заседателям» — коронные судьи поставили три вопроса. Третий звучал так:

«Если Бамбуров виновен по которому-либо из предыдущих вопросов, то содеянное им преступление не совершил ли он по крайности и неимению никаких средств к пропитанию и работе?»

Присяжные решили:

«Да, при этих обстоятельствах»98.

 

Приговор — это ответ. Ответ суда на вопрос: было ли преступление, и если оно было и подсудимый виновен, как он должен ответить. По букве царского права существенное «уменьшение вины и строгости» наступало в том случае, когда присяжные (по делам с их участием, разумеется) признавали необходимым дополнить свой вердикт указанием на то, что подсудимый совершил преступление при смягчающих вину обстоятельствах.

Именно это и произошло в нашем случае.

Коронные спросили присяжных так, как хотела защита, и так же, как хотела защита, присяжные ответили коронным.

Значит, свобода?

Нет, тюрьма.

 

После того как судебное следствие перебежало главное свое поле и присяжные принесли из совещательной первую часть приговора — о преступлении, — председательствующий назначает новую фазу состязания — о наказании.

Наказывать будут коронные.

Снова Радковский извлекает на свет божий свою тетрадь. Ульянов снова парирует его удары.

Протоколист пишет:

«Решением присяжных заседателей подсудимый признан виновным. Председателем исполнена 820 ст[атья] Уст[ава] уголовного] судопроизводства]. Товарищ прокурора полагал применить к подсудимому наказание по 5 п[ункту] 31 ст[атьи] Ул[ожения], а защитник просит назначить наказание по 3 степ[ени] 33 ст[атьи] Ул[ожения]»99.

Положительный вывод присяжных: «Да, при этих обстоятельствах», — обязателен для судей короны. Они дадут теперь меньше того, что предписывает статья о взломе, и потому Радковский, называя пятую степень — наказание двумя степенями ниже «положенного», — уступает диктату неотвратимого «милосердия». Ульянов идет дальше. Не удовлетворяясь «щедротами» правого столика, он называет новую статью, новую степень. Это еще ниже, еще мягче.

Защитительная идея молодого адвоката дерзка. Чтобы воспользоваться ею, судьи короны должны будут прибегнуть к статье 1663. Только она, эта статья, допускает чрезвычайную снисходительность, при которой гребень суровости может падать ниже чем на две меты.

Пойдет ли на это коронное трио?

Из совещательной в зал суда приговор, по обыкновению, нес сам председательствующий, отдельно от бумаг суда и следствия, в белой сафьяновой папке — цвет чистой совести.

Мы входим с вами, дорогой читатель, в прошлый век под своды старого суда старой Самары...

— По указу его императорского величества... — размеренно и негромко звучит голос председательствующего.

А через две-три минуты мы уже знаем, чем завершился второй тур полемики Радковского с Ульяновым.

Председательствующий читает:

— Первое преступление, в котором признан виновным подсудимый Бамбуров, — кража со взломом из обитаемого помещения — предусмотрено в первой части тысяча шестьсот сорок седьмой статьи Уложения и подвергает виновных наказанию по третьей степени тридцать первой статьи Уложения. Такому наказанию и подлежал бы подсудимый, по так как присяжные заседатели признали, что Бамбуров действовал под влиянием крайности и по неимению средств к пропитанию, то, согласно второго пункта тысяча шестьсот шестьдесят третьей статьи Уложения, суд находит справедливым определенное по закону наказание уменьшить на две степени, назначив оное по пятой степени тридцать первой статьи Уложения в низшей мере100.

Итак, эпилог.

Судьи отступают от чрезмерной жестокости закона. Это успех Ульянова. В приговоре называется статья 1663, норма чрезвычайной снисходительности — и это успех Ульянова. Но, утвердившись на милостивой норме, — на статье 1663 — и тем, казалось бы, открыв себе путь к наказанию по третьей степени 33-й статьи (о чем просил Ульянов), коронное трио неожиданно принимает сторону прокурора и отвешивает наказание по пятой степени этой же статьи.

Правда, наказание судьи берут с нижней полочки облюбованной ими пятой степени, самое мягкое, но и оно, самое мягкое — год арестантского отделения.

Год.

Чтобы сделать в сторону смягчения три шага, чтобы сделать четыре, пять, чтобы увидеть в преступлении Бамбурова несчастье Бамбурова, нужна была другая Россия, другой суд. Не тот, что лишь изображал охрану порядка, будучи на деле «...слепым, тонким орудием беспощадного подавления эксплуатируемых, отстаивающим интересы денежного мешка»101 — так характеризовал его позже сам Ленин, — а суд новый, народный, «вернее, советский», по его же выражению, «...построенный на принципе участия трудящихся и эксплуатируемых классов, — и только этих классов, — в управлении государством»102.

2

Погоня за прошлым привела меня в Ленинград на квартиру Вентцель.

Встреча.

Потом еще одна.

Фаина Филипповна не совсем здорова. За окнами — хмурое небо из «Медного всадника», ненастье давит и угнетает. Стараясь не докучать собеседнице подробным выспрашиванием, я краток, бережен, как мне кажется, но она сама потакает моему любопытству, охотно отвечает и тоже спрашивает.

— Если ты украл булку хлеба, тебя посадят в тюрьму, если ты украл железную дорогу, тебя сделают сенатором. А ведь здорово! — Незрячие ее глаза обращены в мою сторону. — Кажется, я скажу сейчас ужасную банальность: тогдашняя Самара могла бы доказывать справедливость этой поговорки не только примером Бамбурова.

— Это подразумевается, конечно.

— Я не совсем точно изъясняюсь. Бамбуров — первая строка поговорки, Самара же знавала и вторую.

— В буквальном значении? Кто-то украл железную дорогу, и его сделали...

— Гласным городской думы. Правда, чуть попозже и не в Самаре. Это был громадный нечесаный купчина с бородой раскольника и настороженной улыбкой. У нас в доме он говорил с отцом об одном и том же — о мостах, о дерновке насыпей; и он и отец выполняли тогда заказы железных дорог. И вот — это же поразительно — наш знакомый, не таясь от полиции, украл где-то на Волге лесную биржу, платформ на сто, не меньше. Гарин-Михайловский как-то шутил, что этой прорвы леса ему бы хватило на железнодорожную ветку, что он тогда строил.

— Дело дошло до суда?

— В том-то и штука. Купец украл, купец продал и купец же потребовал с хозяина плату за лес. Парадокс?

— Простите, а что делал из этого леса его хозяин?

— Шпалы.

— Шпалы?

Поразительное совпадение! Лейба Брискер, доверитель Владимира Ильича по одному из судебных споров в Самаре, тоже делал шпалы. И так же, как хозяин леса, отражал судебное нападение купца-пирата. А тот купец, как и этот, носил сапоги из дорогого французского лака, косматую бороду и улыбку лицедея. Я встречал его в овале старой поблекшей фотографии. Возможно, это одно и то же лицо, одно и то же дело?

— Ленин жил тогда в Самаре?

— Думаю, что да.

— И вы помните имя хозяина леса?

 Я помню имя купца. Только купца.

— Это Константинов?

Фаина Филипповна смеется.

— Теперь я вижу, вы и взаправду только что с Волги... Это был Константинов. Герой темного царства, увенчанный по городовому положению лаврами почетного гражданина Самары.

Припоминается листок — полоска из дела, что вел Ленин, — я читал его в Центральном партийном архиве от корки до корки. Чернильная строка, ровная, как парадная шеренга: «потомственный почетный гражданин самарский, купец первой гильдии». Это о Константинове. Мы говорим с Фаиной Филипповной об одном и том же лице. Но вот об одном ли деле? В папке, что я читал в архиве, не было ни слова о краже. Был спор по поводу юридического правила о долге: занял — верни.

— И были шпалы, — улыбается Фаина Филипповна.

— И были шпалы.

— И был Константинов. Почетный и почтенный... Тут может быть одно из двух: или вы читали то самое дело, что возбудил вор против своей жертвы, и что-то ускользнуло от вашего внимания, или это была копия того же дела. Повторение.

— Повторение? Решенное дело могло быть повторено?

— И даже больше. На моего отца четырежды подавал в суд один сутяга-подрядчик. Было четыре разбора, четыре папки и столько же одинаковых решений...

— Странно. Странно вдвойне. В моем деле на отвечающей стороне спора два лица: Брискер, доверитель Ульянова, и Шимкович. Константинов называет их приказчиками. Тогда как в вашем...

— Тоже два. Хозяин леса и нехозяин леса. Только, убейте, не скажу, как попал в эту кашу нехозяин.

— Вы что-нибудь помните о них?

— Ах, если бы! Впрочем... — Фаина Филипповна делает протестующий жест, как бы отменяя свое поспешное восклицание. — Не слишком достоверно, точнее, слишком не достоверно, но вот одного из них я, пожалуй, встречала в имении графа Толстого103. Не то лесной кондуктор, не то заурядный егерь в угодьях графа: торчащее над шляпой павлинье перо, чучела птиц в ременной сетке. Вы что это записываете? Смотрите, все это может обернуться чистейшим Жюль Верном...

Суд России и право России Ленин знал с редким совершенством.

Рабочее дело, которому он служил, за которое боролся, наблюдения, свидетельства тогдашней прессы, выступления в суде позволили ему еще в начале нашего века произнести два казнящих слова: бегство правосудия.

В России нет правосудия, оно бежало!

Известно, что из Петербурга в Шушенское Ленин был выслан без суда.

Четырнадцать месяцев в одиночке дома предварительного заключения, четыре допроса и — уныло далекий путь через Россию с проходным свидетельством петербургского градоначальника.

Ни обвинителя, ни судей, ни вердикта обвинения!

На месте последнего — справка департамента полиции, помеченная 23 декабря 1896 года: «Ульянов Владимир Ильич, помощник присяжного поверенного, привлечен по делу С.-Петербургского кружка «социал-демократов». Сидит под стражею с 9 декабря 1895 г. Министр юстиции полагает выслать Ульянова в Восточную Сибирь на 3 года. Департамент согласился с этим мнением...»104. На месте судей, как это видно из справки, — два главных лица в официальном насилии. Уже вскоре их вывод становится постановлением Особого совещания — тайной коллегии из четырех чиновников, — а затем и «высочайшим повелением единодержавца российского»: Николай II утверждает решение о высылке Ленина.

Вот и весь суд. Тайный, по бумагам, без права обвиняемого видеть своих обвинителей, защищаться.

Суд без суда.

По возвращении из ссылки Ленин узнает о побоище на Обуховском заводе в Петербурге. Тогда-то и рождается его казнящая формула:

«Правосудие» сбрасывает с себя маску беспристрастия и возвышенности и обращается в бегство, предоставляя поле действия полиции, жандармам и казакам...»105

Это о преследовании рабочих.

О рабочих.

И о себе.

Одиннадцать его защит по делам о голодных кражах — это повторенный одиннадцать раз успех адвоката, нередко вершина этого успеха — оправдание и свобода. Но это и одиннадцать трагедий. Победы его отводили чрезмерную жестокость, но не отменяли, не могли отменить жестокого правила: если ты украл булку хлеба, тебя посадят в тюрьму.

До встречи с Вентцель я был уверен, что судебная практика не сталкивала Ленина с наградой за кражу.

И вот Константинов.

В «Случайных заметках» Ленин писал: «Мелкий вор — на каторгу, а крупный вор, все эти тузы, министры, директора банков, строители железных дорог, инженеры, подрядчики и пр., хапающие десятки и сотни тысяч казенного имущества, они расплачиваются в самом редком и самом худшем случае ссылкой на житье в отдаленные губернии, где можно жить припеваючи на награбленные деньги (банковые воры в Западной Сибири) и откуда легко удрать и за границу (жандармский полковник Меранвиль де сен-Клэр) »106.

Константинов повернул куда круче. Он не только ушел от расплаты, хотя бы эфемерной, символической, но и угнездился на стороне добродетели. Легко представить, с каким сарказмом говорил со своего места Ульянов о воре, что обвинял свою жертву в собственном преступлении.

Возможно ли прочесть это слово, услышать этот его голос из прошлого?

Размышляю.

В деле, что я читал, — шпалы, Константинов, два лица на отвечающей стороне спора. В деле, о котором говорит Вентцель, — шпалы, Константинов и тоже два лица на отвечающей стороне спора. Оба дела в Самаре при Ленине. Но дела это разные. Крупный скандал, как утверждала моя собеседница, вызванный «феноменом» с кражей на Волге, торговая Самара обсуждала больше года. Вентцель писала по этому поводу фельетон, происшествие это описано в ее дневнике.

Теза, черта под размышлениями: существуют два дела об одном и том же.

Антитеза: шпалы для Константинова делали не только Брискер и Шимкович. На отвечающей стороне спора могли стать и два других лица.

Заключение: поиск.

И первый его шаг — здесь, в Ленинграде.

— Вы хотели бы знать, кто владел похищенной биржей? — спрашивает Фаина Филипповна. — О, тут я могу отвечать без запинки. Есть аналогия — пример моего отца. Биржа принадлежала одному из приказчиков. Правда, в канун кражи он лишь номинально был ее хозяином.

— Кто же был настоящим хозяином?

— Рабочие. Те, кто рубил топором.

— На праве собственности?

— Ходили слухи, будто какая-то спешная надобность погнала приказчика в Томск — у него была там своя строительная задача. Он тотчас же запродал лесную биржу, а с будущим владельцем условился, что тот выплатит за него жалованье рабочим. Вот и решайте, чья была биржа и кого Константинов наказал в первую очередь.

3

Ленинград.

От Вентцель я поспешил в гостиницу. В своих странствиях я постоянно таскал за собой «все сто томов» архивных записей. Раскрою сейчас матерчатую тетрадь с буквой «А» на обложке, и если под словом «Брискер» мне уготовано прочесть «имение графа Толстого», достоверность рассказанного Вентцель получит свое первое доказательство.

Фиаско! Под словом «Брискер» — «Город Уфа, Софроновская пристань». Доверитель Ульянова не жил в графском имении. Тогда это могло относиться к Шимковичу. Торопливо ворошу записи, страница, вторая и снова — удручающая пустота. Правда, теперь уже в прямом смысле. Под «Шимковичем» — чистое поле. Я не перенес в тетрадь нужных сведений.

Получасом позже я писал на стеклянной конторке телеграфа: «Молю проверить записям ЦПА жил не жил Шимкович Самарщине имении графа Толстого».

Адрес — Москва, адресат — мой друг по увлечению.

То, что отстукал в ответ московский телеграф, было до чрезвычайности кратко: «Жил приветом Меламед».

Я перечел телеграмму и бережно упрятал ее в портфель, настолько бережно, будто эта была не телеграмма, а сверхдоказательное павлинье перо графского егеря, чудом залетевшее из прошлого века. Память вернула чуть приметно лукавинку и слова: «Смотрите, все это может обернуться чистейшим Жюль Верном». Милое старческое кокетство памятью!

 

Маленький экипаж — грациозная этажерка на бесшумных колесиках — доставил из хранилища невероятно громоздкую книгу в парусине. Обложку облегает красный кант. Косо, красным по серому: «Торгово-промышленная Россия». Это общая роспись, в ней поименованы все купцы и фабриканты российские. Ленин читал ее в шушенской ссылке и там же написал рецензию, увидевшую свет в третьей книжке журнала «Начало» за 1899 год. От росписи я жду всего лишь несколько слов. Вот они: «Константинов Ал. Ив., Оренбург, салотопное производство».

Фаина Филипповна права: почетный гражданин Самары не жил в своем городе до гробовой доски, и, следовательно, титул гласного городской думы мог получить в том же Оренбурге.

Вентцель права и в другом: на Руси воскрешались, повторяли себя решенные во всех инстанциях гражданские дела.

Доставленные на тех же бесшумных колесиках крытые золотом и с корешка, и с внутреннего среза циклопические тома надменных и витиеватых законов, истолкований и разъяснений говорили о том, что право и опыт права оставляли сутягам достаточно лазеек для возобновления проигранных споров.

Утверждая это, Вентцель ссылалась на пример своего отца: «Четырежды подавал на него в суд один сутяга-подрядчик».

Подтвердилось и это.

«О взыскании купцом Лукою Ясенковым с купца Фосита Белоцерковского 8775 р. 23 коп. с % %».

Дело под такой шапкой возникло в 1887 году, а к исходу 1892-го выдержало еще два издания.

Возможно, было и третье.

 

Москва.

Снова наполненный тишиной читальный зал Центрального партийного архива. Развязываю тесемки картонного «чемодана» с делами, что вел Ленин в Самаре.

В деле № 44772 читаю: «...просит поверенный самарского 1-й гильдии купца Александра Ивановича Константинова частный поверенный Александр Михайлов... Решением Саратовской судебной палаты, состоявшимся 17 июня 1892 года, ответчики Шимкович и Брискер были обязаны дать моему доверителю отчет в 12317 р. 58 коп., принятых от него в числе других сумм на заготовку шпал... Ответчики отчета этого не представили, а потому и следует деньги эти считать произвольно удержанными, и для моего доверителя открывается право на иск. Цену иска определяю в 12 500 рублей»107.

 — Я ищу двенадцать с половиной тысяч, — говорил Михайлов на суде, — опираясь не на факты, не на противоречивые и всегда трудные для восприятия и оценки обстоятельства, убеждения и утверждения. Все это рассмотрено и оценено. Я ищу двенадцать с половиной тысяч, опираясь на уже состоявшееся судебное решение. Шимкович и Брискер, приказчики моего доверителя, или, по-другому, старшие между младшими, не пожелали произвести отчета в деньгах перед указчиком, перед старшим между старшими, и тогда Саратовская судебная палата, назвав сумму, потребовала от них этого отчета. Я вправе, по-видимому, ждать только удовлетворения.

Итак, помимо дела, что хранится в партийном архиве и теперь лежит передо мной — белейшее в бристольском полукартоне, — есть еще одно, более раннее. Называю его условно синим. 17 июня 1892 года Саратовская судебная палата постановила по синему апелляционное решение. Оно оказалось впору и для белого, предрешало и даже решало это белое, и, следовательно, белое и синее — одно целое.

По белому на стороне Брискера выступал Ульянов, досье по которому готовил поначалу Хардин.

Экстренно приглашенный в судебную палату Саратова Хардин передаст досье и полномочия своему помощнику. Этого требуют формы. Швобе, письмоводитель Хардина, составляет бумагу-клише с неизбежным обращением на месте первой строки — «Милостивый государь, Владимир Ильич! На основании доверенности...» — и с удостоверяющим заключением в конце ее: «Доверенность эта принадлежит помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильичу Ульянову»108.

Спустя восемь дней, 12 марта 1893 года, в протокол Самарского окружного суда по гражданскому отделению заносятся слова:

«В заседание суда явились поверенные: Константинова — частный поверенный Михайлов и ответчиков: Алексея Шимковича — присяжный поверенный Клеменц, представивший доверенность, явленную у нотариуса Кавского 5 января 1893 года по реестру № 42, и Льва Брискера — помощник присяжного поверенного Ульянов, представивший доверенность, явленную у нотариуса г. Самары Юрина 4 января 1893 года по реестру № 93»109.

Ульянов явился, Ульянов представил...

Вот тонкий полулист — разъяснения, угрозы на случай неявки в суд. Повестка. На обороте выведено рукой пристава 2-й части г. Уфы: «Брискер из г. Уфы выехал в г. Томск, как отозвался служащий его Ташонкин, и когда прибудет, неизвестно»110.

Вентцель не ошибалась: хозяин лесной биржи бывал в Томске. Но вот предназначал ли он биржу для расчета с рабочими?

В протоколе суда слов очень мало. Не странно ли?

Ведь разбирали спор целых два дня: 12-го и 13-го. Так долго не шло в Самаре ни одно другое дело с участием Ульянова. Приглашение к суду по делу прусского дезертира Вильгельма Садлоха и малолетнего сына «временно отпущенного рядового» Степана Репина (Ульянов защищал обоих) последовало в 4 часа 50 минут пополудни, а уже в 6 часов 10 минут распорядительный колокольчик присутствия объявил об окончании разбора. Судебное следствие по делу чистопольского мещанина Юдина протекало еще скоротечнее — 1 час 10 минут, по делу Красноселова — 3 часа 15 минут, по делу Китаева и Крылова — 1 час 15 минут, по делу Красильникова, Зайцева, Уждина — 2 часа 45 минут... По всем защитам в уголовном отделении Самарского окружного суда — а их было пятнадцать — Ульянов провел за адвокатским столиком 30 — 35 часов, не больше. А вот исковое прошение Михайлова — Константинова, продолжавшее уже «решенный» спор, одно исковое прошение, одно дело занимает два полных дня. Едва ли не половину того, что потребовали пятнадцать процессов по уголовным делам, — вся практика Ульянова в уголовном отделении.

Почему?

Возвращаюсь к большому листу в орнаменте гербовых марок, нарядному, как старинная цветная олеография, — тут аргументация Михайлова. Перечитываю голубоватые страницы с рукодельем протоколиста, прочие бумаги, коммерческие, процессуальные... Да, да. Процесс долог, а протокол неимоверно куц по одной и той же причине: судил Михайлов. Не суд, а Михайлов. Истец. Покровительство, которое ему оказывали судьи, было беззастенчивым, непрерывным, изобретательным. Перед Ульяновым и Клеменцем то и дело возникали самые неожиданные преграды.

Тот, кто правил судом из высокого кресла — г-н А. Я. Мейер (маленький человечек, напоминавший внешне забиячливого рассерженного зяблика), — хотел видеть перед собой спор логиков. Чистый спор логиков. Только этот спор.

Только такого спора хотел и Михайлов.

В своем прошении истец предъявил присутствию лишь одну логическую фигуру — ответчики взяли деньги, следовательно, незаконно их удерживают — и одно доказательство — копию решения Саратовской судебной палаты. Этот отвлеченно риторический аргумент Ульянов и Клеменц парировали по-житейски просто: сказать, сколько должен, можно лишь после того, как будет сказано, сколько взял. Истина начинается со второго.

В суде соперничали не только две разные точки зрения по вопросу, кто кому должен, но и две тактики: Ульянов и Клеменц клонили разбор дела к исследованию жизни, порядка вещей, характера и содержания взаимоотношений «указчика» с «приказчиками», Михайлов — к бумаге.

К бумаге, к саратовскому резюме по синему делу клонил и Мейер.

И даже протоколист.

Перо его было озабочено лишь тем, чтобы увековечить голую схему спора, соображения сторон по формальным пунктам иска. За два дня дебатов Ульянов и Клеменц не раз поднимались над своими столиками, но их речи, реплики, замечания и справки протоколист свел в одну, и притом общую, запись.

Вот она:

«Поверенные ответчиков: Брискера — Ульянов, и Шимковича — Клеменц, возражая против иска и объяснений Михайлова и находя иск Константинова преждевременным, недоказанным и не подлежащим удовлетворению, объяснили что из решения Палаты, положенного в основание иска, видно, что Константинов утверждал, что Брискер и Шимкович получили от него 63 000 руб., что в 50 000 рублях они не должны давать отчета, а только в остальных 12 000 рублях. Следовательно, чтобы доказать иск, надо доказать получение 63 000 руб. Из решения Палаты видно, что она не только не признала доказанным получение этих денег, но отстранила от своего рассмотрения этот вопрос. На самом деле Палата, не входя в рассмотрение количества полученных денег и считая доказанным лишь получение 12 000 руб., решала только вопрос о квалификации договора. Необходимость особого выделения этого вопроса и разрешения его отдельно от вопроса о количестве полученных денег вызывалась, во-первых, той постановкой, которую получило дело в первой инстанции, а во-вторых, невозможностью перейти к оценке доказательств ранее решения вопроса, приказчики или подрядчики были Брискер и Шимкович, так как законы для подряда и найма различны»111.

Долго сижу над голубоватой страницей.

Поднявшись, обхожу стол.

Окно.

С шутливым преувеличением я называю его окном в Москву. Тут мое думное место.

Нашел или потерял?

Потерял, пожалуй.

Потерял надежду еще раз услышать его голос. Ничто не сказало, была ли кража в действительности...

Но ведь и ничто не сказало, что ее не было. Если не кража, а совсем другое событие было общим корнем двух дел, тогда что же именно?

Что-то ведь было.

Протокол, несомненно, готовился по мерке г-на Мейера. Да и сам он, похоже, повычеркивал из него немалое число записей. Ведь спор решен победой Михайлова: пиратский иск купца Константинова полностью удовлетворен. По суду он прав. А разве того, кто поднят на щит великодержавного закона, слуги этого закона решатся назвать вором? Хотя бы в протоколе?

 

Куйбышев.

Весь путь к Волге — штудирую прошлое, вызнаю, выспрашиваю...

Что мог обещать купцу удачный набег на лесные товары Брискера? Двенадцать тысяч?

А риск? А последствия огласки?

На бумагах этой солидной благоденствующей фирмы — торжественный, почти эпический штамп: «Контора потомственного почетного гражданина самарского, 1-й гильдии купца Константинова Александра Ивановича в Самаре». Бумаги купца всесильны. Им не всегда верят, но с ними всегда считаются. Купец знаменит русским размахом. Перед богом, в Казанско-богородицком соборе у него свое место, своя икона. Перед людьми, на блинах у Шихобалова, первого миллионера на Волге, в дорогой ложе ипподрома, в фешенебельном ресторане на Дворянской — это гость с капризами, норовом и со своим местом. Он устраивает дни бедных, дни протянутой руки, и тогда тот же Бамбуров, если сумеет пробиться через толпы нищих, может получить из рук купцова приказчика маленькую неделимую денежку, которой принято измерять не богатство, а бедность.

Положение, кредит, имя в коммерции — разве ничем этим не рискует купец, опустившийся до положения вора?

Нет, Вентцель ошиблась!

 

Черная книга. Это реестр. Моя рабочая задача в Куйбышеве — реестры.

На обложке — заплата, на заплате — ровно выведены два года, 1892-й, 1893-й.

Лист 57, рубрика: «Фамилия, имя и отчество тяжущихся и вообще лиц, у коих производятся дела».

И ответ: «Константинов Александр Иванович, самарский купец. О взыскании с него Лейбой Ицковичем Брискером 12 000 руб. за захваченный лес»112. Третье дело!

И так же, как два первых, на двенадцать тысяч.

Лейба Брискер ищет по этому делу с Константинова те же двенадцать тысяч, которые Константинов ищет с Брискера и его компаньона по двум другим — по белому и синему.

Маленькие шажки к истине, что я делал вчера тут же, в Куйбышеве, получают теперь новый смысл, и перед глазами уже не частности, а картина.

Двое делают шпалы третьему. Деньгами третьего. И третий, получив сполна все заказанные шпалы, крадет у одного из компаньонов лесную биржу. Хозяин биржи — а это и есть Брискер — отправляется с жалобой в управление полицмейстера. Жалоба облекается в бумажную униформу и становится «Делом о...».

Константинов узнает, что на стороне Брискера — присяжный поверенный А. Н. Хардин, крупнейший на Волге практик права, человек неподкупный и своевольный. Обстановка чрезвычайна. Вырядившись в шелковый цилиндр и фрачную пару, Константинов наносит визит Мейеру, чтобы самолично заявить иск «о понуждении его приказчиков Брискера и Шимковича дать ему отчет в израсходовании 12 000 рублей, позаимствованных у него на лесную операцию по выработке шпал».

Так возникает синее дело.

Вор просит столько, сколько украл. Полицмейстеру теперь он скажет: взял свое. Не украл, а вернул. И следовательно, не вор он, а рачительный хозяин.

17 июня 1892 года Саратовская судебная палата решает синее дело к пользе Константинова: приказчики должны отчитаться. Полицмейстер прикрывает «Дело о...» за «неприсутствием» уголовного криминала. Новый визит в шелковом цилиндре: приказчики не отчитались, пусть платят денежки. Возникает белое дело.

А через какое-то время и еще одно, вот это, расписанное ужимистым пером регистратора по клеткам и рубрикам черной книги. Как и «Дело о...», сошедшее с круга, оно повторяет тот же уголовный сюжет. Это и есть «Дело о...», только кража теперь уже носит другое имя — это захват, а на обложке его цвета пшеничной соломы — все обложки 5-го стола такого цвета — нет знака полицейщины. Дело по жалобе Брискера стало гражданским.

Теперь я знаю: кража была, и Ленин, по-видимому, говорил о ней в своем слове.

Брискер, строитель по образованию и опыту, что-то делал в Томске «по возведению императорского университета». Штришок этот открылся здесь, в Куйбышеве. Всплыли новые имена. Дело на Волге Брискер поручил перед отъездом рядчику Ракитину, несостоявшимся покупателем лесных товаров был купец Челышев. Считалось, что Ракитин получит деньги с купца и выдаст рабочим жалованье.

Что-то прибавит ко всему этому третье дело? Бесценную рукопись Ильича? «Учеты г-на рядчика» о масштабах покражи? Жалобы рабочих на вора?

Читальный зал Госархива.

— Должна вас разочаровать. — Девушка в халате ворошит стопку бумаг и протягивает мне через стол мою же заявку. — Ваша просьба неисполнима.

— Мне что-нибудь померещилось в реестре?

— Нет, конечно. Вы просто забыли... Вы требуете дело по царскому номеру. Не по нашей описи, а по реестру девяносто третьего года. Дела этого нет.

 

Саратов.

Задача в Саратове предельно ясна — найти.

а) апелляционное дело Саратовской губернской палаты по гражданскому департаменту с решением от 17 июня 1892 года;

б) апелляционное дело той же палаты и того же департамента с решением от 19 мая 1893 года.

Читатель знает, что апелляционное дело «а» (с решением от 17 июня) вышло из синего, это есть тень, а следовательно, и последняя возможность составить представление об утраченных ценностях. В папке апелляционного дела «а» возможны уникальные страницы — возражения на жалобу, вышедшие из-под пера Ульянова.

Апелляционное дело «б» (с решением от 19 мая) возникло из белого дела, рассказ о котором автор прервал на проигрыше спора Ульяновым и Клеменцем. В последующем этот проигрыш (в Самаре) стал выигрышем (в Петербурге и Саратове). Решила жалоба, составленная и поданная проигравшей стороной. Место, предуказанное ей артикулом русского права — апелляционное дело «б». Таким образом, и дело «б» обещает ленинский уникум, только теперь уже не предположительный, а неизбежный, при условии, конечно, если папка «б» лежит на своем месте.

 

Случайно обнаруженная в бумагах обширная ведомость «О движении дел по округам Саратовской судебной палаты за 1893 год» утверждала, что за указанный год в Госархиве могло быть 304 дела по апелляционным и частным жалобам. В описях же стояло 126. А на стеллажах хранилища? Десятки.

Обдутое на ветру осеннее дерево напоминали и фонды 92-го года.

На полях описей то и дело разбойничала коротенькая ремарка: «Уничтожено». Про себя я называл ее трагической и боялся. И не зря.

На листке 41 под номером 370 инвентарной описи я нашел:

«Дело по апелляционной жалобе купца Александра Константинова на решение Саратовского окружного суда от 28 февраля 1892 года по иску его к дворянину Шимковичу и купцу Брискеру о представлении отчета. Цена иска 12 317 р. 58 к.

11/V — 17/VI.92 г.».

И на этом же листе потерял: «Уничтожено».

Уточняющие сведения предлагал служебный комментарий: «По отборочному списку, утвержденному ЭПКАО — протокол № 17 от 14/VI. 61 г., — списаны в макулатуру дела №№359 — 381»113.

Я опоздал на несколько лет. Решение от 17 июня («17/VI. 92 г.» в процитированной записи), подвергнутое Лениным двухдневной осаде в зале суда, а затем и отмененное Петербургом по его (и Клеменца) жалобе, теперь уже никто не прочтет. Когда-то его копия была приторочена к бумагам дела, что хранится в Центральном партийном архиве, но еще в прошлом веке частный поверенный Михайлов, фехтовавший этим решением, как безотказным и верным оружием, забрал копию обратно.

А уникальные ленинские страницы?

Нет! На архивной полке пустовало и место апелляционного дела «б».

Я не нашел и его.

 

Вентцель говорила: «Купец украл, купец продал и купец же потребовал с хозяина плату за лес». И спрашивала: «Парадокс?» Теперь я утверждаю: не парадокс. Так было в действительности. Утверждаю и воспроизвожу, пытаюсь воспроизвести речь Ленина.

В ней не все еще открыто, в этой речи.

Я не знаю всей толщи фактов, всего пласта, первых толчков конфликта, не вижу в полный рост обличаемого Лениным зла.

Придет ли все это? Сыщется ли?

Из Саратова я увезу совет осторожного в выводах, чуть скептического и увлекающегося эрудита. В старом праве он «как в доме собственном...».

 — Ищите четвертое дело, — требовал он. — Честное слово, оно есть!.. При царе, как знаете, сторона, выигравшая процесс, возбуждала, неизбежно возбуждала новое дело о возмещении проигравшей стороной судебных издержек. Судебных — и за ведение дела: такой была общепринятая формулировка. Так вот, 19 мая палата удовлетворяет жалобу Ульянова и его коллеги по белому делу, как вы называете его, а к началу сентября Ильич уже в рабочем Питере. Вот и ищите. От и до... Предсказываю: в деле, которое вы найдете, речи Ленина не будет. Не будет. Неспешные судьи Самары не могли решить дела до его отъезда. А вот исковое прошение, составленное им, вы обязательно получите. Почему? Потому что на положении помощника Хардина он был обязан написать его сам. Ведь это продолжало выигранное им дело. Повторяю: о-бя-зан...

 

В дороге.

Что же доказывает практическую возможность существования еще одного — четвертого — дела в этой серии?

Юридическая формула.

Приходит мысль посидеть над выписками, поразмышлять и вслед за Ульяновым и его коллегой пройти поражение в Самаре, выигрыш в Петербурге и Саратове.

В купе у столика развертываю тетрадь, отыскиваю нужную страничку, слова: «Протокол судебного заседания Самарского окружного суда от 10 марта 1893 года».

Читаю:

«Председательствующий, открыв судебное заседание, объявил, что суд приступит к слушанью дела Александра Константинова с Алексеем Шимковичем и Лейбой Брискером по вопросу о принятии апелляционной жалобы»114.

Вижу это мартовское утро, портрет в бозе почившего императора за фигурами судей, поднявшихся со своих мест для церемонии оглашения резюме, белый лист в пухлых маленьких ручках надворного советника Мейера, слышу его голос:

 — Апелляционная жалоба поверенных Шимковича и Брискера поступила в суд с соблюдением установленных на сей предмет правил, а потому принять ее к производству и дать ей дальнейшее движение.

Картина суда сменяется картиной судейского разъезда. На выходе из зала Мейер доверительно трогает за локоть одного из членов присутствия.

 — Вот так-то-с, Леонид Осипович, — говорит он возбужденно. — Читаешь, и тебя бьет святая дрожь... Нет, нет, этот преуспевающий Ульянов попросту несносен. Просить в жалобе, чтобы палата сама себя высекла? Отменила бы то, что сама же провозгласила и предписала? Сегодня светило кружит с востока на запад, завтра с запада на восток. Предерзостно и легкомысленно!

 

Владимир Ильич видел, конечно, что убедить Саратов невозможно. Его надо победить. И путь к этой победе один, без выбора — через высший суд России. Самарское решение производно, это — отзвук, эхо саратовского, постановленного в другое время, по другому делу. Надо сдвинуть это другое с архивной полки. Обжалование самарского решения в Саратов должно быть дополнено обжалованием саратовского — в Петербург. И если на Неве отменят выводы Саратова, тогда и вытекающее из них решение Самары — карточный домик Мейера — рухнет само по себе.

Проигравшие спор — Ульянов и его коллега Клеменц стучатся в две двери одновременно.

Два дела поднимаются выше115.

А через несколько месяцев Мейер получает возможность убедиться в том, что саратовское судебное светило кружит не только с востока на закат. Правительствующий сенат, его гражданский кассационный департамент удовлетворяет жалобу Ульянова и Клеменца, решение отменяется, и укрощенный Саратов решает дело в пользу кассаторов.

«1893 года, мая 19-го дня, по указу его императорского величества Саратовская судебная палата по гражданскому департаменту, в публичном заседании рассмотрев дело, находит, что обжалованным решением Самарский окружной суд удовлетворил иск Константинова, основанный на решении Саратовской судебной палаты от 17 июня 1892 года... Из представленной же в настоящем заседании копии резолюции гражданского кассационного департамента Правительствующего сената видно, что решение Саратовской судебной палаты отменено, вследствие чего иск Константинова не может подлежать удовлетворению. А потому и, руководствуясь статьями 772, 774 и 776 Устава гражданского судопроизводства, судебная палата определяет:

в иске Константинову отказать, взыскав с него в пользу ответчиков Шимковича и Брискера судебные издержки и вознаграждение за ведение дела в обеих инстанциях»116.

Судебные издержки! Вознаграждение!

Тут берет начало четвертое дело, четвертая книга судебной повести о купце, укравшем «железную дорогу». Палата не называет рублей и копеек, это сделает нижестоящий суд, суд-приказчик.

Сделает или сделал?

 

Новосибирск.

Из местного Госархива — коротенькое письмо: «По вашей просьбе Государственный архив Куйбышевской области выслал два дела — 359 и 1310, фонд № 8, Самарский окружной суд».

Под № 1310: три выстрела из револьвера системы Лефоте в доме купца Венецианова, убийство хозяином работника — история, уже известная читателю. Этот сшив я попросил для справок.

Под № 359: четвертое дело.

Да, то самое. Предсказанное в Саратове117.

Название его написано без обычного для казенного письма каллиграфического шика, рукой уставшей, по- видимому старческой, и не совсем полно: о взыскании Лейбой Брискером и Алексеем Шимковичем с купца Александра Константинова 1397 р. 56 к. судебных и за ведение дела издержек.

Тут, на папке, — только издержки. Внутри же тома — еще и встречный иск Константинова. Внутри тома Константинов не только отражает претензии своих «приказчиков», но и бьет. Бьет встречно. Ищет.

Это уже истец.

Обвинитель.

По делу, что вел Ульянов на стороне Брискера, Михайлов требовал для своего доверителя двенадцать с половиной тысяч, им же, доверителем, украденных.

Чего же он ищет теперь?

«Против заявленного иска честь имею возразить».

«Вместе с возражениями представляю встречный иск».

И наконец:

«Цену встречного иска определяю...»

Я не готов к тому, что вижу. На большом листе встречного прошения, как и прежде на другом большом листе из другого — белого — дела, те же 12 317 рублей, или, округленно, двенадцать с половиной тысяч.

«Я ищу двенадцать с половиной тысяч».

Искал прежде, ищет теперь.

Ищет после того, как Правительствующий сенат отказал ему именно в этом иске?

Быть может, судьи не сразу поняли, что новый иск Михайлова — это старый иск Михайлова, решенный против него на всех этажах судебной России? И, поняв, оставили его без рассмотрения?

Нет, встречное прошение рассмотрено — дело, кстати, слушалось без участия Владимира Ильича. И почти в половинном размере удовлетворено. Михайлов отыгрывает полцены у Правительствующего сената.

Тогда не объясняет ли этого курьеза авральная круговерть, сверхспешка, посещавшие порой и тихие болота царских судов?

Не объясняет. Чиновники вволюшку натешили себя отложением и переносами процесса. Тощенькое досье- вкладыш, подшитое васильковой ниткой в конце тома — исполнительное производство судебного пристава, датировано 28 января 1900 года (!). Суды по этому делу шли семь лет, было 16 разборов — в Самаре, Уфе, Тихвине, Саратове. Времени у судей хватало.

Может, председателем в суде оказался кто-то неосведомленный, лицо залетное, новое?

Нахожу страничку с заглавной частью судебного решения: Мейер. Общая продолжительность тяжбы — по всем делам этой серии — десять лет (лесные товары Константинов умыкнул в конце 1889 года), и все эти десять лет и почти во всех протоколах и решениях — Мейер, Мейер и Мейер. Титулярный, надворный, действительный.

Тогда последнее, что можно предположить: Хардин, выступавший по этой бесконечной тяжбе до и после Ульянова, не доказал кражи.

Напротив!

Я говорю «напротив», так как под рукой у меня доказательство редкой по тем временам силы — жандармская бумага, составленная по требованию Хардина:

«1889 года, декабря 1-го дня, я, вахмистр Уфа-Златоустовского отделения Самарского жандармского полицейского управления железных дорог Андрей Пожидаев, по приказанию начальника названного отделения, по делу перевозки лесных материалов с Ураковской на Софроновскую ветку, пригласил для осмотра этих лесных материалов, находящихся на Софроновской пристани, понятых: 1. Луку Ионикеевича Смирнова... рядчика от агента Уфа-Златоустовской ж. д. по заготовке лесных материалов; 2. Ивана Демидова Уколова; 3. Павла Филиппова Морозова, по которому (осмотру. — В. Ш.) оказалось: на запасном пути станции Софроново Уфа-Златоустовской железной дороги...»

Жандарм в чине вахмистра ставит свой протокол на солидной основе «незаинтересованного представительства». Трое в овчине, и четвертый в щегольской борчатке из тонкого сукна обходят с фонарями забитые платформами и снегом станционные пути. На ватной груди вахмистра — по тогдашнему обыкновению — карандашик на цепочке. Он наводит оконце фонаря на штабеля леса, считает вслух штуки, десятки и тут же заносит сосчитанное в кожаную книгу. Потом в пристанционную комнату жандармерии вплывает, снявши треух еще на улице, усиленно улыбающийся и ко всему готовый приказчик Константинова.

В протоколе по этому поводу сказано так:

«Иван Иванов Девяткин, из мещан города Устюжны... показал, что, получив приказание контрагента Константинова, он все лесные остатки от разработки шпал на берегу Уфы и деревни Князевой, и впоследствии сложенных у железнодорожной ветки станции Ураково, в разное время погрузил на 126 платформ и 24, 25, 30 ноября и 1 декабря с. г. перевез на Софроновскую ветку гор. Уфы»118.

Дальнейшую судьбу 126 платформ краденого леса прослеживает 31-й лист дела. Здесь, в частности, утверждается, что Константинов вывез лесные товары в степь «и там распродал по весьма выгодной для себя цене».

Любопытна и ценна доказательственно докладная записка Шимковича, «почтительнейше» представленная им в свое время на имя агента по заготовке Уфа-Златоустовской железной дороги. В объединении шпалопроизводителей: Брискер — Шимкович, последнему отводилась тонко рассчитанная роль троянского коня.

Цитирую:

«В прошлом, 1888, году, в ноябре месяце компаньоны: самарский 1-й гильдии купец А. И. Константинов и Я. Д. Слободчиков, у которых я до того времени служил (приказчиком. — В. Ш.), предложили мне взять у них подряд на поставку шпал... Сначала я отказался... Но г-н Константинов стал уверять меня, что убытка в этом деле не должно быть, а если таковой и случится, то он примет мою половину на себя... Когда шпальная операция на Ураковской и Софроновской пристанях нами была закончена и между гг. Константиновым, Слободчиковым и моим компаньоном по условию Брискером начались недоразумения, то гг. Константинов и Слободчиков уверили меня вторично, что эти недоразумения не касаются меня и что они сохранят мне залог и переиздержанные мои деньги, всего 1015 рублей. Кроме сего, г-н Константинов обещал мне сдать участок земли, снятый им у башкир на 12 лет ценою по 15 копеек за десятину, и много выгодных дел и мест, просивши меня, чтобы я беспрекословно подписал все бумаги, необходимые будто бы для пресечения возможности Брискеру воспользоваться лесным материалом и для дальнейшего процесса с ним. Таким образом я им подписал счета на лес Ураковской и Софроновской пристаней, количество и цена которому ставились произвольные... они вписали (в счета. — В. Ш.), будто бы деньги от них я получил сполна. Это все делалось по советам адвоката (Михайлова. — В. Ш.) и доверенного Девяткина, которые, надеюсь, под присягою будут вынуждены сказать правду, что я никаких денег не получал, а подписал все, что велели»119.

 

Хардин представил суду пачку документов, безусловно удостоверявших и факт кражи, и режиссерские ухищрения Константинова. Более того. Он «представил» еще и целое дело: 22 января 1899 года цивильное трио окружного суда, уступая диктату логики, уважило просьбу Хардина, объединив решаемое (четвертое) дело с третьим — с делом по 5-му столу о захвате леса Константиновым.

Два дела слились в одно.

Все было теперь на стороне Хардина — полнота картины, факты и вещи, их порядок, истина, закон, мнение судебного иерарха России. Против был только Константинов. Константинов и его сейфы, его связи. Почетность, салотопка, черноземы, «своя» икона, «свой» увеселительный пароход на Волге, «свои» цыгане, «свой» Михайлов. И второе перевесило. Хардин проигрывает победу Ульянова по белому делу. Захват леса объявляется неустановленным.

Почему?

Объяснение от общего: сильный всегда прав.

Объяснение от конкретного:

а) Мейер, постановивший «благодетельное» резюме в пользу Константинова, отбыл вскоре в вышестоящий Саратов на больший пост, к большему пирогу, и в числе прочих презентов и подношений, сделанных ему по этому поводу, увез с собой уникальную икону Александра Невского — золото в окладе красного дерева — с письмом в золотой же табакерке: «От навечно признательного Константинова»;

б) в беседах с Я. Л. Тейтелем Мейер «нередко говорил, как тяжело (то ли слово поставлено на этом месте? — В. Ш.) ему решать иные дела, зная, что справедливость не на стороне выигравшего процесс»120.

 

Четвертое дело старше меня и моего города. Путешествие с Волги на Обь — это его первое путешествие. Три четверти века оно лежало недвижимо. Оно одето дымкой романтики, загадочно и щедро. Проигрыш Хардиным победы своего помощника и тут же — собственный его триумф. В деле есть и это. Даже триумф. Хардин одерживает верх в полемике за истины, которые в 1893 году защищал его помощник.

Тогда, в девяносто третьем, Ульянов находил бездоказательным самый факт получения Брискером и Шимковичем шестидесяти трех тысяч от Константинова.

Теперь, в девяносто девятом, даже при отказе суда признать установленной (действительно установленную) кражу лесных товаров, трио Мейера не отважилось ставить свои опоры на зыбкой михайловской цифре, уменьшило ее и таким образом шесть лет спустя признало и провозгласило именем императора свое поражение в споре с Ульяновым.

Тогда, в девяносто третьем, Михайлов лез в досье, и на зеленое официальное сукно судейского стола ложились платежные ярлыки — счета на работы, будто бы выполненные мастеровыми Брискера и Шимковича и оплаченные плательщиками Константинова. Но странно. Имен Брискера и Шимковича на ярлыках не было. На ярлыках были другие имена. Отчетливо видится Ульянов — весь в порыве. Ведь ложь его оппонента не просто безмерна, она еще и кокетлива — сначала рабочих гонят от касс Константинова (по условиям деньги платил он), потом чужими платежами доказывают их полное удовлетворение.

В девяносто третьем об ярлыках и решении суда не было ни слова.

Сейчас в девяносто девятом, после победы Владимира Ильича в Правительствующем сенате умолчать об ухищрениях Михайлова было невозможно. И на этот раз судьи провозглашают свое поражение в споре с Ульяновым.

И вот какими словами:

«По обсуждении значения сих ярлыков в качестве доказательств по сему делу Судебная палата (цитируется апелляционное решение Саратовской судебной палаты от 17 — 18 ноября 1899 года. — В. Ш.) со своей стороны находит, что хотя при допросе свидетель Швецов действительно подтвердил, что он «кассировал от Константинова и принимал от Брискера и Шимковича ярлыки, по которым рассчитывался с рабочими за пилку леса и проч.», но таких ярлыков за подписью Брискера и Шимковича истец не представил, а им представлены ярлыки за подписью других лиц, именуемых апеллятором (Михайловым. — В. Ш.) служащими ответчиков, но действительно ли эти лица были служащими ответчиков, а не самого истца (выделено мною. — В. Ш.), этого обязательства апеллятор ничем не установил»121.

 

Материалов стало больше.

Но вот предсказанного в Саратове ленинского автографа не нашлось. Исковое прошение об издержках написано не его рукой.

А подписано?

Хардиным и Клеменцем.

Тогда кто же его составил? Тот, кто написал?

В публикации 1925 года, скромно озаглавленной «Некоторые указания для исследования биографии тов. Ленина в период бытности его пом. присяжного поверенного», Н. Самойлов высказывал убеждение в том, что все процессуальные бумаги Хардина - за его подписью — «должны быть написаны (машинок тогда по было) рукой его секретаря И. С. Швобе»122.

Все процессуальные бумаги Хардина, которые мне довелось встречать в папках прошлого, в том числе и две доверенности Владимира Ильича (по белому делу и по делу Мороченкова с Палалеевым) — это одно и то же старое письмо, старая каллиграфия, не изменяющаяся с годами и весьма характерная. Тем же почерком написано и исковое прошение об издержках.

Следовательно: а) документ переписан с оригинала письмоводителем Хардина, б) автор оригинала не Клеменц, вероятнее всего не Клеменц (у него был свой письмоводитель).

Тогда Хардин?

Ульянов?

Либо тот, либо другой.

Последнее так же возможно, как, впрочем, возможно и первое.

«В описываемое время существовала традиция, — утверждал Н. Самойлов, — что в апелляционную инстанцию по делам помощника подписывал жалобу или объяснение на нее — его патрон, хотя, конечно, жалоба или объяснение на нее составлялись помощниками».

Традиция, о которой здесь сказано, не была, надо думать, строго локальной и касалась не только бумаг, шедших в апелляционные суды России. Ульянов мог составить исковое прошение об издержках, поступившее в 3-й стол гражданского отделения за подписью его патрона. К этому его обязывало положение помощника, во-первых, и положение адвоката, выигравшего процесс, во-вторых. Взыскание издержек — следствие его победы. Развитие его победы. И вознаграждение. И наконец, казнь зла: издержки перекладываются на бесчестнейшего буржуа, на лицо действительно виновное.

Новое дело расписано по книгам 4 августа 1893 года. Ленин тогда еще жил на Самарщине123. И следовательно, мог составить прошение.

Еще одно извлечение из работы Н. Самойлова: «...знаток стиля В. И. Ленина, конечно, и среди них (документов, подписанных Хардиным. — В. Ш.) отличит те, авторство которых принадлежит не Хардину, а ему».

Конечно же, знатоки скажут со временем свое компетентнее «да» или «нет», истина об авторе прошения прибьется к определенному берегу, исследователи найдут новый путь поиска.

А пока... Пока я повторяю про себя никогда не слышанное — речь Ленина, порой тянусь за чистым листом и, увы, оставляю его нетронутым. Подобно мысленному звучанию неустоявшейся мелодии, слова неуловимы, речь не ложится на бумагу.

4

Молодежный клуб «Эврика» в Новосибирске.

Две минуты до начала моего рассказа о Ленине, два шага до микрофона. «Об адвокате, не проигравшем ни одного дела» — так определили тему хозяева клуба.

Начинаю с опровержения:

— Должен, к сожалению, поспорить с такой категорической формулировкой. Помощник присяжного поверенного Ульянов выиграл не все свои защиты. 18 ноября 1892 года, вопреки безупречно аргументированному убеждению молодого адвоката, судьи заключили в тюрьму честнейшего кузнеца-труженика, обвинив его в краже, которой практически не было. Казначейский билет сторублевого достоинства, будто бы украденный кузнецом у торговца квашеной капустой, был собственностью не торговца квашеной капустой, а самого кузнеца. Человека осудили за кражу у самого себя. Через два месяца, и снова вопреки безупречно аргументированному мнению Ульянова, суд удовлетворил разбойничий иск купца-потрошителя. Украв с чужого плотбища сто двадцать шесть платформ леса, купец этот неожиданно потребовал через суд, чтобы тот, у кого он украл, уплатил бы ему столько, на сколько он украл. Суд удовлетворил это требование. Вор стал потерпевшим.

В глубине зала кто-то поднимает руку.

— Простите, — и чуть помедлив: — Ленин подавал жалобы на эти решения?

Нотки нетерпеливого юношеского любопытства. И чего-то еще. Кажется, я понимаю эти чувства: Ленин не мог остановиться на поражении, поражение и Ленин — словосочетание слишком невероятное, немыслимее.

Отвечаю утвердительно.

Два дела с жалобами поднялись на верхнюю лесенку судебной иерархии — в Правительствующий сенат. Решения пали. Колокольчик пристава еще однажды призвал Самарский окружной суд на дело кузнеца-труженика. Ульянов по второй раз требует оправдания. Вереница из двенадцати мундиров, сюртуков, поддевок приносит из совещательной: «Нет, не виновен».

Кузнец снимает халат арестанта. Свобода!

Добивается победы Ульянов и по второму делу. Купцу отказывают в удовлетворении.

Из зала — записка.

 — Вот тут спрашивают, — показываю записку, — «Ленин два раза настаивал на справедливости, и сенат оба раза покорялся ему. Легко ли давался такой успех?» Судите сами. Из Самары в Петербург ушло за правдой тридцать одно дело, и лишь одно из них, одно за год, дело по обвинению кузнеца Красноселова, вернулось с победой адвоката. Мы знаем имя этого адвоката. Остальные тридцать жалоб были отклонены. Или вот другое. Сенат, прижатый к стене собственными прецедентами, неотразимо прозвучавшими со страниц жалобы Ульянова и Клеменца, отменяет несправедливое решение в пользу купца Константинова. Происходит это 19 марта 1893 года.

 

У гардероба меня останавливает молодой человек в белом толстенном свитере, в куртке и мокасинах. Представляясь, называет свое имя, свой дом — знаменитый городок нефтяного Севера — и объясняет:

— Жду вас ради одного признания. Я коротко, если позволите... Вы, очевидно, заметили, что после ваших слов: «Я капитулирую перед идеей домыслить и воспроизвести речь Ленина против купца», — вы стали одиноки. Аудитория не приняла вашей капитуляции.

— Всякий опыт в этом направлении — слишком свободная гипотеза.

— Так и назовите. Пусть все знают, что это гипотеза, и даже слишком свободная.

— В судебном протоколе нет ленинского «я». Об этом, как помните, я говорил подробно. Запись общая для двух ораторов. Это и Ленин, и не Ленин.

— Я не все понимаю... Но вот представим на миг, что коллега Владимира Ильича стал для вас человеком без загадок. Вы безошибочно знаете, какие дела ему по душе, его позиции в совместных защитах. Очевидно, можно допустить тогда...

— Что же именно? — Ветер с этой стороны дул на меня впервые, в какой-то мере я был настроен подобно моему собеседнику и потому ставил вопросы практически самому себе: — Ведь мы не знаем даже, кто говорил первым.

— Ленин, конечно.

Дней через пять я получил письмо. Писала одна моя слушательница. Она тоже обвиняла меня в слишком поспешной капитуляции: «Напишите. Обязательно напишите сцену обличения Лениным богатея. Сражение за кузнеца у вас есть, будет еще сражение против богатея».

 

Будет ли?

Не будет.

Предвзято сокращенная общая запись речей Ульянова и Клеменца неделима.

Так я думал.

Но вот случай приоткрыл уголок завесы. Выяснилось, что между Константиновым и его контрагентами существовало не одно судебное дело, а целых пять. Пять дел об одном и том же!124 Потом с Волги на Обь совершает свое первое путешествие вновь найденная папка-дело из этой серии, возникшее в Самаре при Ленине, 4 августа 1893 года, и там же законченное в канун двадцатого века, а чуть позже почта доставляет из Ленинграда три широкоформатных листа-фотокопии трех страниц сенатского решения125.

Общая запись, а с нею и позиция Ульянова и Клеменца получают разностороннее истолкование.

Прежде перечитывая в этой записи утверждение Ульянова и Клеменца о том, что невозможно «перейти к оценке доказательств ранее решения вопроса — приказчики или подрядчики были Брискер и Шимкович», я всякий раз спрашивал себя: а как же сами они решали этот вопрос, и раз за разом убеждался, что в бумагах суда нет не только ответа, но и повода для догадки126.

Ленинградские листы в глянце клали конец всякой недосказанности. По букве сенатского решения Ульянов и его коллега не считали контрагентов Константинова приказчиками, хотя оба они — и Брискер, и Шимкович — делали ему шпалы его же деньгами, а второй, кроме того, и сам числил себя приказчиком и с довольным, почти гордым видом носил «хозяинов презент» — суконный картуз, окантованный серебром, с литыми инициалами Константинова на месте кокарды.

Строка-ремарка из протокола наполняется содержанием и смыслом.

Живое выражение приобретают постепенно сюжет процесса и образы его участников.

 

Снова Куйбышев.

Красноармейская.

Два пасмурно глядящих на мир старосамарских дома. Калитка. Обхожу со двора левый дом и по железной лестнице, виртуозно склепанной из спаренных прутьев, поднимаюсь к давно некрашенной чердачной двери. Запах домового грибка, бумаги, земли. Под ногами обрывок «Самарской газеты» с объявлением: «Магазин каменных, золотых и серебряных вещей Блинова», лазоревая страничка из томика коммерческой рекламы: пароход, мягкая линия Жигулей.

Еще недавно здесь дремал бесценный клад — личный архив присяжного поверенного Г. А. Клеменца (1846 — 1932). В хранилище архивистов перекочевали отсюда защитительные досье, дубликаты гражданских дел, телеграммы клиентов адвоката, дневники матери, письма, и среди них «минусинская почта» брата Клеменца — Дмитрия, революционного народника, одного из основателей тайной организации «Земля и воля», писателя, этнографа, археолога. В воспоминаниях об Ильиче, написанных Г. А. Клеменцем в 1924 году по просьбе Самарского истпарта («Коммуна», 23 апреля), нет почему-то ни слова о деле с купцом Константиновым, но вот коротенький диалог, состоявшийся у него с Лениным во время завтрака в ресторане Корнилова (в двух шагах от окружного суда), автор воспроизводит достаточно выразительно, вспоминая при этом, что тогдашний их разговор не был, кажется, беседой, а скорее — рядом быстрых и участливых вопросов Ульянова о брате Г. А. Клеменца, отбывавшем тогда ссылку в Сибири. Автор утверждает далее, что уже вскоре Ульянов заходит к нему «как-то вечером», правда, в его отсутствие.

В веке минувшем дом слева и дом справа связывало общее владение: оба они принадлежали Г. А. Клеменцу.

Сюда приходил Ленин.

Через вот эту парадную дверь...

Ради чего?

На лазоревой страничке — «Статья 182-я Уложения», а чуть ниже и справа — длиннейшая очередь трудночитаемых инфр. Статья и длинный номер — это уведомление адвоката о дне судебного процесса. Вечером я листаю папку с материалами на мещанку Демишеву и ее мать, которые, как утверждали власти, «побуждаемые догмой раскольничьей веры, поносили пречистые образы». Защищавший их присяжный поверенный Клеменц равнодушен, если не сказать — бездеятелен. Он не решается подавать выше, и несправедливый приговор приобретает силу необратимого факта. Приносят новые дела, и та же картина: адвокат, деливший с Ульяновым «позицию ответа» в судебном споре с купцом-потрошителем, чаще отступал.

И не очень-то был требователен в выборе клиентуры.

В. Н. Арнольд, инженер Средневолжского станкостроительного завода, историк-исследователь, обнаружил как-то в архиве Клеменца довольно любопытный документ с ленинским адресом на обороте. Это была визитная карточка местного промышленника Ясенкова. Сероватый прямоугольник, площадью едва ли большей, чем две спичечные коробки, ободок сдержанной синевы, «Лука Никитич Ясенков» на титуле и вот это неграмотное купеческое рукоделье на изнанке: «угол почтовай и Сакольничьей улитцы домъ рытикова».

Что бы это могло значить?

Исследователь предположил: Ясенков приходил к Ульянову за помощью и

а) либо не застал его дома,

б) либо застал, но получил отказ и отправился к Клеменцу.

Более вероятна, по-видимому, вторая часть альтернативы.

В то же приблизительно время, в предосенье 1892 года, в шикарном фаэтоне, запряженном парой соловых, с ямщиком в тирольской шапочке, наведался как-то на Сокольничью хлебный туз старой Самары Ф. Красиков. Он просил Ульянова защитить его в суде от «мужицкой жалобы». Ульянов принял купца подчеркнуто холодно и отказал. «Черт знает что! — возмущался Красиков. — Сесть даже не пригласил!»

Так же, надо думать, закончился и визит Ясенкова.

Ульянов отказал, Клеменц принял поручение...127

Позже, штудируя всплывшее в бумажной реке личное дело Клеменца, я получил возможность прибавить к портрету поверенного несколько новых штришков128 и теперь, спрашивая себя, мог ли он встать впереди Ульянова на положение лидера их общего столика, отвечал не столь отвлеченно, как поначалу.

А вот общая запись так и оставалась общей.

 

Читальный зал Центрального партийного архива.

Листая за столом томик в белом бристоле, я ничего не ищу. Все читано-перечитано.

Но вот большая страница, сумбурно и неразборчиво исписанная графитным карандашом, не кажется знакомой. Она вложена после щегольской тетради пристава с бумагами об исполнении решения. Что-то вроде эпилога архивистов, с их кропотливыми отметками и справками.

Машинально переворачиваю страницу. На обороте по чистому белому полю одиноким крошечным парусом — фиолетовый штампик: «ИМЭЛ № 44772 к. л. 44». Лист, как и торопливый неразборчивый карандаш — ценность института. Это не послесловное дополнение архивистов.

Вооружаюсь лупой.

Крупнея под стеклянным кругом, расступаются, плывут уже понятные в своем общем значении слова:

«Конст. (Михайлов) № 1269 — Я поддерживало] исковые требования]. Ответчики должны Константинову] — документом служит решение Палаты... По закону и разъяснениям Сената, если приказчик не дает отчета, то хозяин м[ожет] требовать от него всю сумму...

Брискер (пом. пр. пов. Ульянов). Истец, разъяснив, что (неразборчивые слова. — В. Ш.) 12 т. р., чтобы доказать его (иск, надо думать. — В. Ш.), нужно доказать израсход (неразборчивые слова. — В. Ш.) у Бискера.

Отрицая это получение, я не нахожу доказательств в израсходовании у Брискера 63 т. В решении Палаты этого не признано — она устранила вопрос о сумме получений, она не решала (сколько) ответчики получили от Конст. (реш. Палаты). Весь вопрос в квалификации договора. Решение Палаты есть только преюдиционирование. Истец не (неразборчивое слово. — В. Ш.) м[ожет] освобождаться] от представления доказательств иска, что у ответчиков находятся 12 т. р. — Я этот факт отрицаю.

Клеменц от (Шимковича). Я присоединяюсь к Ульянову и добавляю...»129

Черновая летопись процесса!

Первым над столиком ответа поднимался Ульянов. Его речь и речь Клеменца — две обособленные записи. Целое «распалось» на слагаемые.

Кто же, однако, записал это? И когда? И почему этот черновой протокол именно тут, за бумагами судебного пристава?

Не сразу выясняется, что этот большой лист — в нежнейшую линейку со словами «Брискер (пом. пр. пов. Ульянов)» — исковое прошение частного поверенного Михайлова, второй его лист. Первый — начало томика: «Цену иска определяю в двенадцать с половиной тысяч рублей», второй, оставшийся пустым при составлении прошения, — вот здесь, у околицы дела. Все остальные бумаги в середке. Челобитная стала обложкой.

Во время разбора она лежала на судейском столе, переходила из рук в руки.

Ульянов говорил, графитный карандаш бежал по чистому листу.

Кто ж это делал?

Маленький господин Мейер, занимавший в суде кресло кормчего? Нет. Рука совсем другая. Приватно практикующийся кандидат на судебные должности, член присутствия?

...Мумориев!

Это рука Мумориева, члена коронного трио, загодя готовившего для решения «позиции тяжущихся».

Беру дело и, подойдя к окну, к солнцу, ловлю лупой сплотку неразборчивых слов.

«Отрицая это получение, я не нахожу доказательств».

Ленин.

Это Ленин.

«Я этот факт отрицаю».

Ленин.

Я снова вижу его, слышу слова в защиту горстки рабочих и, кажется, могу воспроизвести то, что вижу и слышу.

 

Маленький господин Мейер открывает стеклянную дверцу шкафа и, достав папку в роскошном белом сафьяне, бегло просматривает председательское досье.

До начала суда четверть часа.

— Смею надеяться, ваше превосходительство!..

Без стука в дверях частный поверенный Михайлов.

— Входите, входите, — Мейер поднимает глаза от бумаг, недовольно морщится. — Надобен фрак, достойнейший. Или я слишком милосерден, или вы не слишком исполнительны: снова в русской поддевке.

— Вы изволили сказать, в русской? — Нажим на последнем слове. — Впрочем, сегодня мое одеяние не должно вас шокировать. Я не выступаю. Об этом, как помните, я предварил суд письменно130.

— Шаг, по меньшей мере, опрометчивый. Произошла смена фигур. Хардин убыл в Саратов, и вместо него...

— Тем более...

— Тем более необходимо ваше участие. Хардина заменяет Ульянов. Я готов примириться с вашей поддевкой. Вы должны выступить. — И совсем другим тоном: — Прошу вас.

Михайлов (заканчивая речь). Я сильно утрирую, господа, но в нежелании приказчика дать отчет хозяину в деньгах хозяина нельзя не усмотреть отзвука анархии, своего рода бунта, невольного, неосознанного, и все-таки бунта, пугачевщины... Я требую удовлетворения в полной цене иска. (Председательствующему.) Благоволите позволить мне, ваше превосходительство, поставить на этом точку131.

Мейер (председательствующий) (полуобернувшись на столик Ульянова и Клеменца). Сторона ответа. Прошу...

Ульянов. Одно общее замечание. В гражданском деле, как известно, нет ни государственного обвинения, ни государственного обвинителя. Но вот обвиняющее лицо есть. Обвиняет тот, кто ищет, истец. Подобно прокурору, он предлагает формулу нарушения, а в подходящих условиях, как видите, и мечет настоящие прокурорские громы: «отзвук анархии, бунта, я требую, я жду удовлетворения».

Мейер (Ульянову). Ваша преамбула, надеюсь, будет иметь отношение к настоящему делу?

Ульянов. Она имеет отношение к настоящему делу, господин председательствующий. Купец Константинов не вправе искать удовлетворения, обвинять и преследовать в этом процессе. Это так же нелепо, как если бы виновный оставил скамью подсудимых и, заняв столик прокурора, принялся бы обвинять потерпевшего в собственном преступлении.

Мейер. Ого!

Михайлов (председательствующему). Я должен подняться, ваше превосходительство. Как лицо обвиняющее, по любезной метафоре моего процессуального оппонента, и как лицо обвиняемое, по странному инозначию той же метафоры, я настаиваю на полном и немедленном платеже по этому векселю!

Мейер. Согласен, согласен... (Ульянову.) Присутствие налагает на вас, господин помощник, обязанность исчерпывающе доказать и слова, и общую фигуру вашего, не слишком... не слишком взвешенного пассажа.

Ульянов. Один вопрос поверенному истца, господин председательствующий, и я изложу свой комментарий. (Михайлову.) Шпалы делали рабочие. Простираете ли вы на них права и власть купца Константинова?

Михайлов. Пренепременно. Если говорить строго по букве, рабочие такое же благоприобретение моего доверителя, как и приказчики. Каждый удар топора — это денежки Константинова. А коли уплатил — твое.

Ульянов. Уплатил — твое. Превосходно! (Суду.) Купец Константинов смотрит из вещи точно так же, господа судьи, как и его поверенный. Я это констатирую. Он убежден, что рабочие, занятые на плотбищах Брискера и Шимковича, — это полная его собственность, материал, фигуры своего цвета, которые игрок волен передвигать, уступать и жертвовать. По конкурсу он получает новый, весьма срочный и весьма выгодный, по-настоящему золотой подряд от казны на поставку корабельного леса и пытается забрать рабочих с плотбищ. Рабочие противятся. Из обжитого места, от семей, от дела, которое они хорошо знают и делают, Константинов гонит их в другую, дремучую губернию валить, пилить и плавить лес. Кому не известно, что за лесные работы платят особенно дурно, занятие это в высшей степени непостоянно, здоровье же лесорабочих подвергается сильнейшему разрушению. Чтобы понудить плотников к согласию, Константинов лишает их куска заработанного хлеба, отказывает в оплате ярлыков Брискера за работы, выполненные для него же, Константинова, закрывает съестную лавку, а потом и крадет плотбище, запроданное к той поре Брискером для расчета с рабочими...

Мейер. Вам не кажется, досточтимый, что все это лежит за межевыми знаками решаемого дела?

Ульянов. Не кажется, господин председательствующий. Я заканчиваю... Константинов узнает, что Хардин, поверенный Брискера, являлся с визитом к железнодорожной администрации и та удостоверила кражу ста двадцати шести платформ официальным протоколом...

Михайлов. И тогда почтеннейший отец города — я не сильно ошибусь, величая своего доверителя другом и сострадателем Самары, — опрометью устремляется в суд, чтобы тотчас же возбудить настоящее дело. (Поднимаясь.) Господа судьи, я уже имел возможность развести руками по поводу этой невероятной фантасмагории.

Ульянов. Браво, браво, господин Михайлов! Вам остается объяснить, почему этот суд был затеян сразу же, как только почтеннейший друг Самары узнал об изобличении его официальным протоколом. Я помогу вам. (Суду.) Признание приказчиков должниками, господа судьи, которого здесь добивается Константинов, объяснит и оправдает, по его убеждению, кражу плотбища. Какая это кража, возврат долга, не больше!.. Резюме, Константинов получил то, чего хотел: загнал людей в лесные трущобы, в кабалу. Теперь он ждет за это вашего приза — артель голодных теряла людей мертвыми в пути и продолжает терять их сейчас на изнурительных работах.

Мейер. Кто это удостоверит?

Ульянов. Те, кто рубил и кто рубит сейчас золотой лес для Константинова. Живые и мертвые.

Мейер (поднимаясь). Правом председательствующего я устраняю этот вопрос от рассмотрения. (Михайлову.) Уточните свое кредо, господин поверенный Михайлов. Шимкович и Брискер, приказчики моего доверителя, или, по-другому, старшие между младшими, не пожелали произвести отчета в деньгах перед указчиком, перед старшим между старшими. Саратовская судебная палата назвала сумму и установила срок для этого отчета. Приказчики не подчинились и этому велению высокого суда. Теперь я ищу двенадцать с половиной тысяч, опираясь не на факты, всегда трудные для восприятия и оценки, а на состоявшееся судебное решение. Факты уже рассмотрены.

Мейер (Ульянову). Факты уже рассмотрены, господин помощник. Что имеете добавить?

Ульянов. Иск преждевременен, и не только потому, что подлежащие органы еще не сделали вывода по жалобе присяжного поверенного Хардина о краже плотбища...

Мейер. Я изымаю из дебатов и этот вопрос, господин адвокат.

Ульянов. Могу ли я тогда запросить суд о мотивах такого изъятия? Константинов сам называет захват леса феноменом находчивости и гордится им. Будь он здесь...

Михайлов. Надеюсь, это не ходатайство о вызове к расспросу тяжущегося, представленного в суде своим поверенным? Подобное запрещено пятой страницей сорок четвертого журнала за шестьдесят четвертый год.

Ульянов. Подобное разрешено законом от двенадцатого июня девяностого года. Пятая страница мертва... Но я не добиваюсь чьего-либо вызова, я нахожу иск преждевременным, и не только по соображениям, о которых только что напомнил. Решение Саратовской судебной палаты имеет лишь преюдициальный, предварительный характер. Чтобы решать и решить дело, надо сказать прежде компетентное слово об юридической природе договора между сторонами, так как законы о доказательствах различны для подряда и для найма. Компетентное же слово пока не сказано. Поверенный купца Константинова освободил себя от обязанности доказывать заявленный им иск. У закона же на этот счет мнение другое...

Мейер. Господин Клеменц, ваша позиция...

Клеменц. Я присоединяюсь к соображениям своего коллеги по ответу и хотел бы предъявить суду прецеденты следующих литеров, подтверждающие, на мой взгляд, обоснованность нашей общей позиции: год семьдесят шестой, решение сената сто шестьдесят первое, год семьдесят шестой, решение сената сто шестидесятое...132.

 

Мы знаем все страницы этой истории, кроме последней.

Порубив золотой лес, Константинов стал виден из Петербурга. Теперь он покрикивал на царскую челядь в Самаре, на закон, пререкался с Правительствующим сенатом.

А Бамбуров?

Он остался в тюрьме.

Отбыл срок и остался.

Почему?

Быть может, «содеял» новое преступление, украл, убил, унизил высокую особу?

Нет, все было проще.

Кулаки из родного его села, богатеи и прасолы собрали мужиков, припугнули особо горластых, и сход решил: не принимать Бамбурова в общину, не жить ему в Вязовом Гае.

Родился неприемный приговор.

А потом и вот эта бумага, последняя известная нам страница судебной повести о похитителе трех горбушек хлеба133.

 

М. В. Д.

Самарское губернское управление

Отделение 2

Стол 5

24 февраля

1893 года

№ 1196 г.

Самара

Пост, о содержании предписания сообщить Начальнику Самарской тюрьмы.

 

Исполн. 26 февраля 1893 года.

№404.

Самарскому городскому полицейскому управлению

О содержащемся в Самарской тюрьме крестьянине Максиме Степанове Бамбурове обществом крестьян с. Вязового Гая Николаевского уезда составлен неприемный приговор. Давая об этом знать в дополнение к предписанию от 2 ноября 1892 г. за № 7652, Второе отделение Губернского Правления, с разрешения г. Вице-Губернатора, предписывает полицейскому управлению, по окончании им срока тюремного заключения, из-под стражи не освобождать.

 

Советник М. Кузьмин.

 

Предубежденное классовое истолкование судом кражи, совершенной Бамбуровым, делало его защиту невероятно трудной. Трудной была и борьба с Константиновым. И все-таки обе эти защиты не могли идти ни в какое сравнение с тем, что потребовало от Владимира Ильича дело о подстроенном конокрадстве. Тут задевалась честь полицейского мундира, и этим все сказано.

5

Пролог одного уголовного происшествия.

Дом самарского губернатора.

Тот, кто правит домом и губернией, — в удобном шагреневом кресле у столика с телефонным аппаратом.

Басом в трубку:

— Премного сожалею, достолюбезный Александр Алексеевич, но у меня такое впечатление, что лошадей в городе крадет сама полиция. Иначе бы воров ловили. Быть может, вам тяжек ваш крест?

— Никак нет-с, ваше превосходительство!

- Ирония обстоятельств: я, губернатор, осведомляю вас, полицмейстера. Только что, в три часа пополудни, коммивояжер иностранной фирмы, что поставляет Христензену обиходную клеенку, едва не лишился пары чистокровных. И где бы, вы думали? На Алексеевской площади, у подножия памятника императору... Даю вам месяц. Слышите? Даю месяц, чтобы изловить всех непойманных конокрадов...

 

Вторая страничка пролога.

Полицейское управление.

За пустынным столом — руководящее лицо в регалиях. У порога навытяжку с фуражкой на сгибе руки пристав третьей части.

— Итак, милостивый государь, все случаи нераскрытого конокрадства — в одно общее дело и парочку негодяев на обложку.

— Как-с это понимать, ваше превосходительство? Негодяи происходят сами по себе, а пока что...

— Парочку, милейший! — Холеные руки ложатся на пустынное зеленое сукно. — У меня все, господин пристав.

 

Третья страничка пролога.

Полицейский участок.

Пристав (околоточному надзирателю). Итак, все случаи угона лошадей — в одно совокупное дознание и парочку конокрадов на обложку.

Околоточный надзиратель. Не могу взять в соображение, ваше благородие. Мы никого не поймали.

Пристав. Поймаем. Конокрады не происходят сами по себе, милостивый государь. Их делают. Или обстоятельства, или... Ну, об этом позже...

 

Четвертая страничка пролога.

Волга.

Покосившийся трактиришко у хлебных амбаров. Два бородатых мужика склонились над глиняными кружками, над шапками пивной пены. Пироги с горохом, ошметки вяленой воблы, облупленные яйца.

Пьют молча и мрачно, будто последний раз в жизни.

Третий заходит сзади.

Привалился, обнял обоих враз, шепчет:

 — Ну что ж, голуби, по рукам? Вы мне горбунка с упряжью, я вам полный катерининский билет. — Голос струится, воркует, обволакивает. — И ведь без всякого риска для вас... Гости любезничают с мамзелями по номерам, извозчик отирается в прихожей, а коняка вот так... под красным фонарем, без всякого догляда... Сел, гикнул и — на Волгу...

 

Уголовное происшествие.

Две бороды в легких, как пух, беговых санках. Лошадь стелется, храпит, роняет с влажных боков пену.

Вот и хлебные амбары, вот и крыльцо, вот и назначенное место...

 — Т-п-ррр-у...

И тотчас же, как охотничья ватага на загоне, — из каждой щели полицейские служители.

Верещат свистки.

Мужикам крутят руки.

 

В середине апреля 1892 года, утром, Ульянов прибыл в канцелярию суда и, предъявив столоначальнику уголовного отделения визу на дело, прошел за парапет. На письменном бюро его ожидала папка с бумагами.

Два «негодяя» на обложке: запасной рядовой из мешан г. Самары Егор Яковлевич Тишкин и крестьянин из села Пискалов Ставропольского уезда на Самарщине Иван Федорович Зорин, а среди бумаг — помеченный 8 января 1892 года протокол околоточного надзирателя с обстоятельным перечислением всех «конских краж по округе».

Прочтемте его вслед за Ульяновым:

«В течение прошлого — декабря — месяца в Самаре было несколько случаев угона лошадей, а именно: 9 декабря у самарского мещанина Акима Александрова Степанова, живущего на своей ветряной мельнице, от обжорного ряда угнат мерин сивой масти с упряжью, стоящий 60 руб.; 4 декабря от булочной на Москательной улице угнан мерин серой масти с легкими санками, принадлежащий крестьянину Лукьяновского уезда Байковской волости села Байкова Ивану Михайлову Шмелеву, живущему на ветряной мельнице; в первых числах декабря с Троицкого базара — мерин буланой масти с упряжью, принадлежащий крестьянину села Сырейки Самарского уезда Астафию Иванову Белову; 24 декабря от торговой бани Кошелева — мерин буланой масти с упряжью, стоящий 150 рублей, принадлежащий самарскому мещанину Прокопию Тимофееву Семенову, живущему во 2-й части в своей гостинице; 28 декабря с набережной реки Волги угнат жеребец серой масти, стоящий 80 рублей, с упряжью, принадлежащий самарскому мещанину Ивану Моисееву Кривопалову, живущему на Предтеченской улице во 2-й части, в собственном доме...

Ввиду сего (выделено мною. — В. Ш.), для обнаружения виновных в угоне означенных лошадей, г. пристав3-й части командировал меня с городовыми Савельевым, Егоровым, Карповым и Капитоновым для караула и задержания Тишкина, назначившего Комаровскому и самарскому мешанину Николаю Перфильевичу Маштакову передать предполагаемую к угону лошадь»134.

Вот ведь какая логика!

С набережной Волги «угнат» жеребец серой масти, от обжорного ряда — мерин, а посему, «для обнаружения виновных в угоне означенных лошадей», ловите... Тишкина. Кто ж он, этот Тишкин? Знаменитый волжский конокрад, признавший угон и жеребца и мерина?

Не конокрад.

Вечно голодный мухортый мужичонка в драпом зипуне, в лаптях, которого два провокатора улестили, уломали «добыть со товарищем» рыжего в яблоках, что изо дня в день стоял под фонарями публичного дома.

Крали мужики по наущению полиции.

Чтобы открыть судьям глаза на темную подкладку дела, Ульянову достаточно было перенести в свое досье и процитировать два следующих листа:

а) двадцатый, с показаниями Егора Тишкина: «Комаровский и Маштаков, не знаю, для чего, пользуясь тем, что я нуждался в деньгах, уговорили меня с Зориным совершить с улицы кражу лошади, какую Маштаков у нас купит. Маштаков несколько дней ходил за мной и уговаривал, почему я и решился»;

б) шестнадцатый, с «простодушными» объяснениями самарского мещанина Маштакова: «Комаровский предложил мне для поимки конокрадов разыграть роль покупателей краденого. Я согласился и, условившись с полицейскими, вышел на набережную Волги».

Актерщина Комаровского и Маштакова была преступной и в постановлениях русского права носила вполне определенное название — подстрекательство. Правоведение называло подстрекательство интеллектуальным соучастием и было убеждено, что «такая деятельность может иметь совершенно равное значение с деятельностью физической» (с угоном лошади в нашем случае).

Таким образом, факты, закон и наука обвиняли полицию в преступном зачине. И хотя Тишкин и Зорин не знали, что покупатели «предполагаемой (?) к угону лошади» — это и есть сам г-н пристав, его люди, доказанное наущение извиняло их вину, служило защите.

Как же, однако, строить эту защиту?

Требовать ли привлечения к уголовному суду подговорщиков?

Бумаги убеждали Владимира Ильича, что ни г-н пристав, ни производивший расследование губернский секретарь Шанецкий — судебный следователь 1-го участка — и не помышляли о таком обороте дела. Постановления русского права не особенно заботили их, и они остановились на мужиках. Только на них, подверстав под рыжего в яблоках все другие случаи угона лошадей в губернской столице. Пробилось это и в обвинительный акт, правда, уже не так прямолинейно — преамбулой, фоном:

«В декабре месяце 1891 года в г. Самаре произведено было несколько краж лошадей, оставленных хозяевами на улице близ торговых заведений...»135

Перспективно ли требование удлинить скамью подсудимых за счет подговорщиков, что спровоцировали «акцию у публичного дома».

Нет, конечно!

И не только потому, что вслед за приставом и Шанецким на тех же двух мужиках остановился и указующий Самаре Саратов — его судебная палата.

Главное в другом — Россией правила полиция.

И все же именно ей, полиции, предстояло стать лейтмотивом защитительной речи молодого адвоката.

В 1899 году городовые, предводительствуемые околоточным надзирателем Пановым, с тупой методичностью замучили, забили до смерти крестьянина Воздухова. В заметках по поводу «этого простого дела, бросающего яркий свет на то, что делается обыкновенно и постоянно в наших полицейских управлениях», Ленин спрашивал:

«Кто мог бы на этом суде заинтересоваться общественной стороной дела и постараться выставить ее со всей выпуклостью? Прокурор? Чиновник, имеющий ближайшее отношение к полиции, — разделяющий ответственность за содержание арестантов и обращение с ними, — в некоторых случаях даже начальник полиции? Мы видели, что товарищ прокурора даже отказался от обвинения Панова в истязании. Гражданский истец, если бы жена убитого, выступавшая на суде свидетельницей Воздухова, предъявила гражданский иск к убийцам? Но где же было ей, простой бабе, знать, что существует какой-то гражданский иск в уголовном суде? Да если бы она и знала это, в состоянии ли была бы она нанять адвоката? Да если бы и была в состоянии, нашелся ли бы адвокат, который мог бы и захотел бы обратить общественное внимание на разоблачаемые этим убийством порядки? Да если бы и нашелся такой адвокат, могли ли бы поддержать в нем «гражданский пыл» такие «делегаты» общества, как сословные представители?»136

 

Попытаемся задать себе эти же вопросил применительно к процессу Тишкина и Зорина.

Кто бы мог на этом суде заинтересоваться общественной стороной дела?

Прокурор?

«Делегаты» общества — присяжные заседатели? Судьи короны? Председательствующий?

 

Маленькое извлечение из протокола:

«Подсудимые, оба, признали себя виновными и объяснили, каждый отдельно, обстоятельства дела, согласно с тем, как они изложены в обвинительном акте»137.

 

Председательствующий (в зал суда). Присутствие запрашивает стороны о целесообразности допроса свидетелей, затребованных в настоящее судебное заседание (Д. Д. Микулину, представителю государственного обвинения.) Что скажет господин Микулин?

Микулин. Внутренне сознаю, что мое заключение, мое предстоящее заключение не будет понято и принято моим уважаемым оппонентом, несущим благородную нашу защиту. Но я поднимаю забрало. Подсудимые сказали все, что нужно сказать для обвинительного вердикта и наказания. Свидетели излишни.

Председательствующий. Господин Ульянов...

Ульянов. Свидетели излишни, господин председательствующий.

Председательствующий. Вы сказали...

Ульянов. Защита не видит необходимости в их допросе138.

Ульянов не хочет допрашивать тех, кто трактирными пирогами, воблой, выпивкой, посулами и лестью подбивал мужиков к краже.

Почему? Разве все очевидно и тайная кухня полицейщины уже стала явной? Наущение открыто, вызвано, и остается лишь пригвоздить его к столбу позора?

Да, это так!

Сам прокурор «вычеканил правду об оном» в обвинительном акте. Написал и подписал:

«Савельев (полицейский служитель. — В. Ш.) вошел с Комаровским и мещанином Николаем Маштаковым в соглашение, предложив им принять на себя роль покупателей краденых лошадей и доставить возможность задержать Тишкина. Комаровский вскоре же увидел Егора Тишкина в трактире вместе с крестьянином Иваном Федоровым Зориным. Оба эти лица вызвались доставить Комаровскому на указанное им место краденую лошадь, и Комаровский, назначив им место на набережной реки Волги, тотчас же предупредил полицию»139.

Вся кухня напоказ!

Откровенно удовлетворенный «сыщицким гением» городовых, прокурор пребывает теперь в состоянии торжества и благодушия.

Председательствующий. Суд переходит ко второй части обряда словесного состязания. Господин Ульянов...

Ульянов. Юристы говорят: если бы не было закона, не было бы и преступления. Для дела, которое сейчас слушается, больше подходят другие слова: если бы не было полиции, не было бы и преступления. Что сказать о такой полиции, которая не ловит преступников, не пресекает преступлений, а делает и преступников, и преступления? Справа от вас, господа судьи, только что прозвучало по этому поводу не слишком скрываемое восхищение. Странная реакция! Я спрашиваю прокурора: если полиция заменяет преступника и делает его дело, то кто же заменит полицию?..

Микулин. Честь имею... (Поднимаясь.) Честь имею, господа судьи, искать вашего вмешательства... Левый столик и — почти левый, почти левый образ суждении. Я протестую...

 

Д. Д. Микулин больше, чем многие его коллеги, видел и почитал в прокуроре «голос разгневанной империи». Он сам сочинил и подписал обвинительный акт, вознесший провокацию на степень человеческой добродетели. И конечно же, не хотел выявлять и разъяснять жизнь, общественную сторону дела. Он служил полиции. Скажем точнее — в полиции. Я. Л. Тейтель в воспоминаниях, вышедших в Париже в 1925 году, заметил между прочим, что в Самаре Микулина называли кающейся Магдалиной, так что, будучи товарищем прокурора, он «энергично участвовал в обысках по политическим делам, а затем каялся»140.

Итак, прокурор не выявлял и не разъяснял общественной стороны процесса.

Он делал обратное.

Для Ульянова же осуждение и казнь полицейского подстрекательства были не только способом защиты, наиболее продуктивным и обязательным, но и возможностью дать настоящий открытый бой полицейщине.

Жизнь разъяснял адвокат.

Чего ж, однако, он ждал от решения, от «богини справедливости», от коронного трио и «делегатов» общества?

Понимания? Пощады для мужиков?

Надежда на пощаду была несбыточной.

Только два результата и могли стать относительно достижимой целью защиты:

а) наказание по низшей мере, с нижней полочки санкции и

б) отказ суда от общей преамбулы микулинского обвинительного акта, которая отражала и выражала полицейскую идею взвалить на Тишкина и Зорина тяжкий груз всех прошлых случаев угона лошадей по Самаре. Судейские крючки не очень-то благоговели перед «святыми» формами процесса, порою тут же, в суде, усугубляли и наращивали обвинение, поэтому отвести преамбулу означало предупредить трагедию.

Ульянов добился того и другого: трагедия отступила, наказание для подсудимых судьи взяли с нижней полочки.

А провокация?

Быть может, председательствующий отозвался на нее сугубо доверительной тайной бумагой, известив департамент полиции либо губернатора о сыске, не вполне приемлемом, не вполне согласуемом с требовательной буквой российского права — словами осторожными и архаичными?

Все тома с конфиденциальной перепиской тех лет стоят на своем месте, но осторожной бумаги-меморандума в них не сыскалось.

Возможно, благим порывам председательствующего воспрепятствовало лицо, «заведующее» судом — его председатель В. И. Анненков?

Нет. Анненков-то как раз и был председательствующим. И следовательно, ничто не мешало ему составить доверительное письмо в высшие сферы.

Ничто?

В сороковых годах нашего века в Лос-Анжелесе его дочь Мария диктовала стенографистке книгу мемуаров «Пусть догорает свеча», на одной из страниц которой запечатлен вот этот рассказ о ее пребывании в родовом имении Скачки.

«Я любовалась колеблющейся рожью в поле, но никогда не думала о том, что она претворялась в деньги, на которые покупались мои платья и меха. Для меня наша громадная мельница, моловшая зерно, казалась чем-то таким же неотъемлемым, как течение реки или ветер, колеблющий деревья, которые всегда существовали и всегда будут для меня существовать. Мы объезжали (с отцом. — В. Ш.) наши многочисленные хутора, и я с наслаждением бездельничала, пока отец и управляющий обходили скотные дворы, где содержался племенной скот, импортируемый из Швейцарии и Голландии...»141

Умеренный либерал и демократ, противник крайностей царизма, деятельный просветитель, Анненков всегда оставался сыном своего века и своего класса — дворянином, землевладельцем. Борьбы с полицией избегал, явлению, ставшему со временем государственной политикой, с галереей всемирно известных провокаторов, — Зубатов, Гапон, Азеф, Малиновский, — преград не чинил.

 

Дом у площади Декабристов в Ленинграде. В нишах — каменные фигуры-символы. Повязанные глаза Фемиды, в левой руке весы, в правой — меч, церемонно приставленный к плечу, колючкой острия вверх — так по артикулу Павла I солдаты приставляли к плечу парадные ружья.

Толкаю неслышную дверь.

Лестница.

Удобная и спокойная.

И тишина. Прикрытая легкими сводами, она по-особенному глубока и значительна.

Отсюда правил Россией сенат.

И чтобы править, ему нужны были и каменные боги на фронтоне, и величавая грация линий дома, и вот эта пугающая тишина за бесшумными дверями сенаторский кабинетов. Боги говорили: тут господствует справедливость; тишина говорила: справедливость вызревает здесь спокойно и неодолимо, свободная от чужого заинтересованного влияния, в заботах о народе, в милосердии и сострадании.

Ложь!

6

Прощание с Ленинградом произошло в такое же монотонно дождливое, промозглое утро, как и встреча. Те же сосны в косматых бурках и папахах летели мимо окон вагона, те же оловянные болотца застенчиво посвечивали из курчавого кустарника...

Прислушиваясь к расстроенному сипловатому голосу репродуктора, я уловил знакомое имя. Голос назвал печатный орган и процитировал длиннейшую тираду, под которой это имя стояло. Чудесная мысль! Она была настолько созвучна и близка моим ленинградским впечатлениям, что уже на первой станции я стоял у киоска, спрашивая газету.

Вот она, эта мысль: юрист по образованию, Ленин навсегда сохранил глубочайший интерес к этому делу.

Глубочайший.

Не просто глубокий, а именно глубочайший.

Мысль эта принадлежит А. Луначарскому, владевшему точным и емким словом. Он хорошо знал Ленина, и, надо думать, превосходная степень для слова «глубокий» была избрана не случайно.

В письме к матери Владимира Ильича из Шушенского, помеченном 14 июня 1898 года, Н. К. Крупская писала:

«Дорогая Мария Александровна!

Володя сидит и ведет обстоятельную беседу с мельником о каких-то домах да коровах, ну, а я села написать Вам немного. Не знаю уж, с чего и начать...»

Это первые строки. А в конце вот что:

«Володя уже кончил разговаривать с мельником и два письма написал, а я все никак не могу кончить своей болтовни»142.

Смысл этого эпистолярного свидетельства достаточно очевиден: Ленин ведет «прием». Составленные им письма пойдут теперь к деревенскому грамотею. Грамотей перепишет бумаги (имя Ильича должно быть скрыто от полиции), и они потащатся в уезд или в губернию воевать правду для мужика, а много лет позже в политическом отчете ЦК партии XI съезду Ленин сделает о шушенской практике мимоходное замечание:

«...когда я был в Сибири в ссылке, мне приходилось быть адвокатом. Был адвокатом подпольным...»

И добавит:

«...самое трудное было понять, в чем дело. Придет баба, начинает, конечно, с родственников... Я говорю: «Принеси копию». Она рассказывает о белой корове. Ей говоришь: «Принеси копию», тогда она уходит и говорит: «Не хочет слушать без копии о белой корове». Так мы и смеялись в своей колонии над этой копией. Но маленький прогресс мне удалось осуществить: приходя ко мне, тащили копию, и можно было разобраться, в чем дело, почему жалуются и что болит»143.

Ленина и крестьян соединяла жизнь. Крестьяне любили своего друга и шли к нему со своими бедами, так же как шли к нему в Питере ткачи, кузнецы, кочегары и водопроводчики.

В домике у синих Саян он написал маленькую книжицу «О промышленных судах» и в ней вот эти слова:

«...чтобы разбирать споры между хозяевами и рабочими, надо хорошо, по своему опыту, знать фабричную жизнь. Судья-чиновник заглянул в рабочую книжку, прочитал правило, — и больше слушать ничего не хочет: нарушено, дескать, правило, так и отвечай, а я больше знать ничего не знаю»144.

И еще:

«...недавно было в газетах известие, что рабочих-шапочников чуть-чуть не осудили, по жалобе хозяина, за кражу — они пользовались обрезками шапок; хорошо, что нашлись честные адвокаты, которые собрали сведения и доказали, что такой уж обычай в этом промысле и что рабочие не только не воры, но даже и правил-то никаких не нарушили. Но ведь обыкновенному, простому рабочему, получающему самую маленькую плату, почти никогда не добраться до хорошего адвоката, и поэтому, как знает всякий рабочий, судьи-чиновники очень часто постановляют по рабочим делам самые жестокие и бессмысленно жестокие приговоры»145.

В домике у синих Саян на бумагу ложились наблюдения петербургских лет, и в том же домике, в белозимье и чернотроп, весной и летом, накапливались новые, шушенские наблюдения, чтобы в свою очередь пополнить строкой, мыслью, живой каплей сплава новые сочинения, стать полемической статьей, памфлетом, куском крупного полотна, такого, к примеру, как «Развитие капитализма в России», что создавалось в те же дни, в том же домике.

Люди, их драмы, думы и настроения — вот что открывалось Ленину у борозды, у прясла, на страдной или пашенной полосе, на пристанях и переправах, всюду, где он встречался с крестьянами. Глубочайший интерес к праву, о котором говорил Луначарский, это вместе с тем и глубочайший интерес к бесправию, к фактическому положению вещей. «Иногда ведь правило-то остается преспокойно стоять на бумаге, а на деле выходит совсем иначе»146, — писал Ленин в той же маленькой книжице «О промышленных судах». Петербург и Шушенское, а до этого Казань, Самара, Алакаевка, Нижний, Москва, Цюрих, Берлин и Париж — это постоянное общение с людьми, широкое поле наблюдений. Ленин собирал одновременно и армию фактов, упрямых воинствующих фактов, чтобы разрушать и строить. Разрушать одно общество, одно право, строить другое общество, другое право. Это была защита всех. Всех людей труда. Но была и еще одна защита — защита каждого. Каждого рабочего, каждого крестьянина.

Н. К. Крупская вспоминала, что в шушенские годы Ленин «...пользовался большой популярностью как юрист, так как помог одному рабочему, выгнанному с приисков, выиграть дело против золотопромышленника. Весть об этом выигранном деле быстро разнеслась среди крестьян. Приходили мужики и бабы и излагали свои беды»147.

Чрезвычайно любопытен рассказ А. Киржинца из первой книжки «Сибирских огней» за 1924 год о «хождениях» Ленина по делу шушенского сельчанина Ермолова, оспаривавшего по суду законность поборов, что налагали на него чиновники фиска. По делу крестьянина Зырянова, несправедливо привлеченного к судебной ответственности акцизным ведомством, Ленин составил прошение в суд, ходатайствуя расширить круг свидетелей, и обвинение пало. Еще одного крестьянина, Проникова, он избавил от провозглашенной судом обязанности удовлетворить кулака Зацепина деньгами и хлебом за чужую, постороннюю вину...

 

Жизнь и дело партии, жизнь и дело ее членов, протекавшие в условиях угнетательских режимов России и Запада, нередко ставили перед Лениным чисто практические правовые вопросы, и он с блеском решал их.

В 1906 году Н. А. Семашко после девятимесячного тюремного заключения эмигрировал в Швейцарию, а в начале 1907 года был вновь арестован, на этот раз полицией Женевы. Грозила выдача правительству России и виселица: в следственном досье арестованного стояло — замешан в крупной экспроприации денежных сумм казны в Тифлисе (кстати, экспроприация эта — дело рук легендарного Камо).

Два коротеньких извлечения из воспоминаний Н. А. Семашко говорят о дальнейшем лучше всякого пересказа: «...Получаю с «воли» три мандарина. Это меня страшно раздосадовало: не нашли ничего лучшего послать... Ну что же, думаю, съем и мандарины. И каково же было мое удивление, когда из разломленного мною мандарина выпала маленькая вощенная бумажка... Раскручиваю записочку и читаю: «Не робей, приехал Ленин и занялся твоим делом».

...Владимир Ильич развил необычайную энергию: пригласил одного из виднейших швейцарских адвокатов, кандидатура которого выставлялась тогда в президенты республики; внимательно следил за делом. И действительно, через несколько дней я был допрошен: выяснилась моя непричастность к тифлисской экспроприации, и я был освобожден...

Так товарищ Ленин спас мне жизнь148.

Н. П. Шмит, племянник владельца многих российских мануфактур миллионщика Морозова, учась в Московском университете, увлекся идеями запретного Маркса и стал революционером. В памятном декабре 1905 года он вооружил рабочих фабрики отца, перешедшей к нему по наследству, которая тотчас же стала одним из опорных очагов восстания на Пресне. Схваченный «голубыми архангелами», Н. П. Шмит погиб в Бутырской тюрьме, но незадолго до смерти — загадочной и, надо думать, насильственной — завещал все свое состояние сестрам, взяв с них слово, что они полностью передадут его Центральному Комитету партии большевиков — Ленину, на революционную работу.

И вот в Женеву к Владимиру Ильичу, где он жил в эмиграции, приехала русоволосая девушка в модной шляпке из сорочьего «меха» и объяснила, что хотела бы исполнить волю покойного брата, но не знает, с чего начать, так как унаследованные сестрами деньги находятся в обороте их дядюшки, мануфактурщика Морозова, который вряд ли захочет с ними расстаться.

Возникло партийное денежное дело, с дополнительным эпитетом «крупное», которое Ленин тут же поручил Л. Б. Красину.

Как и ожидалось, Морозов наложил бескомпромиссное вето на деньги крамольного племянника. Тогда Ленин, собрав у себя группу большевиков-эмигрантов, предложил остроумнейший план дальнейших действий, осуществление которого обещало снять всякие юридические ограничения с воли сестер. Не излагая этого плана, замечу лишь, что осуществление его предполагало участие сведущих юристов-большевиков и преданной брату юной гостьи из России.

Выигрыш дела осложнили меньшевики: предъявив права на то же наследство, они вовлекли в тяжбу Международное социалистическое бюро и держателей денег.

Как же прозвучал эпилог этой уникальной истории?

Победно.

И конечно же, радостно для всех, кому дорого было дело революции.

Вот как была принята, к примеру, эта победа в обществе Горького, находившегося тогда в Америке.

«Как-то в воскресенье... — рассказывает Н. Буренин в мемуарах, — мы сидели всей компанией в любимой нашей гостиной. Почта принесла радостное известие от Л. Б. Красина о том, что выиграно крупное денежное партийное дело. Чуткая Пристония Ивановна... готова была затанцевать от радости. Я сел к роялю и заиграл веселый кек-уок».

«Чисто правовую победу» Ленина над миллионером торжествовали все, кто был в доме.

Деньги, завещанные Н. П. Шмитом большевистскому ЦК, поступили в один из банков Парижа, а через не долгое время вернулись обратно в Россию в виде нескольких типографий, чтобы призывно бить в колокол революции.

 

В работе «Что делать?» Ленин спрашивал:

«Почему русский рабочий мало еще проявляет свою революционную активность по поводу зверского обращения полиции с народом, по поводу травли сектантов, битья крестьян, по поводу безобразии цензуры, истязаний солдат, травли самых невинных культурных начинаний и т. п.?»

И отвечал:

«Мы должны винить себя, свою отсталость от движения масс, что мы не сумели еще организовать достаточно широких, ярких, быстрых обличений всех этих гнусностей. Сделай мы это (а мы должны сделать и можем сделать это), — и самый серый рабочий поймет или почувствует, что над студентом и сектантом, мужиком и писателем ругается и бесчинствует та самая темная сила, которая так гнетет и давит его на каждом шагу его жизни...»149

Политическая агитации и политические обличения — всесторонние, живые, яркие, быстрые, широкие, по формуле Ленина, требуют фактов. Он черпает их из потока жизни, из периодики, из наблюдений за деятельностью царской администрации. Постоянно следит за полицией и юстицией России, за изданием законов. Много, часто и остро пишет на эту тему.

 

«Что делать?»

Просматриваю том ленинских сочинений именно с этой работой.

Только один этот том.

И отмечаю: тема права, классовой его сущности, безбрежного произвола в «правотворчестве», в жизни страны то и дело возникает на его страницах.

«Правительственный вестник» объявляет «Высочайшее повеление, утвержденное 8 июня 1901 г. об отводе частным лицам казенных земель в Сибири», а через короткое время «Искра», отзывается на этот акт статьей Ленина «Крепостники за работой».

«Как ни быстро растет народная нужда в Сибири, — констатирует Владимир Ильич, — все же тамошний крестьянин несравненно самостоятельнее «российского» и к работе из-под палки мало приучен. Новый закон старается его приучить»150.

Доказав, что «высочайшее повеление» возрождает крепостничество и что, издавая его, царь-батюшка увлечен одной мыслью — помочь «бедствующим помещикам и несчастным генералам-придворным», Ленин заканчивает статью словами: «...наше дело теперь — просто распространить сведения о новом законе. Ознакомившись с ним, самые неразвитые слои рабочих, самые серые и забитые крестьяне поймут, кому служит правительство и какое правительство нужно народу»151.

Глубочайшее правовое и политическое истолкование «Временных правил об участии населения пострадавших от неурожая местностей в работах, производимых распоряжением ведомств путей сообщения и земледелия и государственных имуществ», предложенное Лениным в другой искровской публикации («Каторжные правила и каторжный приговор»), венчают слова: «...это — настоящие каторжные правила для голодающих, правила об отдаче их в работы с лишением прав за то, что они осмелились утруждать начальство просьбами о помощи. Правительство не ограничилось тем, что отняло у земства заведование продовольственным делом, запретило частным лицам устраивать, без разрешения полиции, столовые, предписало уменьшить впятеро действительные размеры нужды, — оно еще объявляет крестьян неполноправными и приказывает расправляться с ними без суда. К постоянной каторге вечно голодной жизни и непосильного труда присоединяется теперь угроза каторгой казенных работ»152.

В статье «Новое побоище» — картина внесудебной расправы над рабочими — знакомый читателю тезис «правосудие» обращается в бегство; в статье «Отдача в солдаты 183-х студентов» — истолкование и критика «Временных правил 29 июля 1899 г. об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведении, удаляемых из сих заведений за учинение скопом беспорядков» — утверждение: правила эти — «угроза студенчеству и обществу», требование об их отмене; в статье «Протест финляндского народа» — вывод о беззакониях законодателя: «И манифест 3 февраля 1899 г., и закон 29 июня 1901 г. незаконны, это — насилие клятвопреступника с шайкой башибузуков, которая называется царским правительством»153.

Необыкновенно оригинальную задачу ставит перед собой Ленин в третьей части «Случайных заметок».

«Прошу снисхождения у читателя, — полушутливо замечает он по поводу своего замысла, — ведь это первым опыт статистики узаконений: до сих пор никто не пытался еще возвести эту область знании на степень строгой науки, — никто, не исключая даже профессоров русского государственного права»154.

А вот о самой задаче:

«При правительствующем сенате издается, как известно, «Собрание узаконений и распоряжений правительства», периодически вещающее о каждом мероприятии правительства. Вот эти данные мы и возьмем, и посмотрим, о чем правительство узаконяет и распоряжается. Именно: о чем. Мы не позволим себе критики начальственных велений, — мы только подсчитаем число «оных», относящихся до той или другой области. В январских газетах перепечатано из азванного правительственного издания содержание № 2905 до 2929 за прошлый год и 1 - 66 за текущий. Итого 91 узаконение и распоряжение за период от 29-го декабря 1900 г. до 12-го января 1901 г. — как раз на рубеже столетий»155.

Не позволяя себе «критики начальственных велений», Ленин сводит акты Правительствующего сената в несколько самостоятельных групп — и вот итог:

«Полсотни узаконений и распоряжений, посвященных отдельным торгово-промышленным компаниям и предприятиям; два десятка административных переименований и преобразований; два вновь созданных и три реформированных частных общества; три школы, приготовляющие помещичьих служащих; шесть городовых и два конно-полицейских урядника при заводах. Можно ли сомневаться, что столь богатая и разносторонняя законодательно-административная деятельность гарантирует нашему отечеству быстрый и неуклонный прогресс в XX веке?»156.

 

Правовые знания Ленина, его опыт в праве — на линии огня. На баррикадах.

Это — оружие революции.

7

— Иногда казалось, что неукротимая энергия его духа брызжет из глаз искрами, и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе.

Это — М. Горький о Ленине.

— Он защищал и нападал... Почему-то слова его окрашивались жарким красным цветом...

А это — А. Воронский, и тоже о Ленине.

Воображению, увлеченному магнетической силой ленинской мысли, открывается недоступное и невозможное: цвет звука. Горький и Воронский не только слышат, но и видят живое слово Ленина.

Сказанное по-русски, это слово понятно и тем, кто не знает по-русски.

 — На площади, в Париже, — вспоминал Пал Петровски, — где Владимир Ильич выступил с речью перед тысячами французских рабочих и русских эмигрантов, кто-то сказал: «Даже не понимая по-русски, чувствуешь, что этот человек прав».

Ораторский дар Ленина удивителен.

«Если подойти к этому (к манере Ленина говорить публично. — В. Ш.) с точки зрения специфически ораторского искусства, широких парламентских жестов, округленных фраз, красоты стиля, — размышлял С. Лозовский, — то можно сказать, что Ленин не был оратором. Но если отбросить эту парламентарную, адвокатскую мерку, а взять содержание и степень влияния речи на аудиторию, интимную связь между говорящим и слушающим, то Ленин был выдающимся оратором».

Ничего специфически ораторского, ничего специфически адвокатского!

Правда, А. Воронский отмечал в мемуарных заметках, что Ильич «умел убеждать, как адвокат», но это его умение, естественно, не связывалось здесь с привычными в адвокатской среде приемами полемики. Сравнение «как адвокат» могло выражать лишь настоящий артистизм аргументации, отличавший в старые годы ограниченную горстку честных талантов защиты, тот артистизм в работе с фактами, наградой за который стали такие уникальные победы русского полемического оружия, как оправдание Веры Засулич или 33 участников Морозовской стачки.

Как же создавал, как строил Ленин свои судебные защиты?

 

Повествуя о шушенских годах, Н. Крупская вспоминала:

«Одно время, - рассказывал... Владимир Ильич, — я очень увлекался латынью». — «Латынью?» — удивилась я. — «Да, только мешать стало другим занятиям, бросил». Недавно только, читая «Леф», где разбирался стиль, строение речи Владимира Ильича, указывалось на сходство конструкции фразы у Владимира Ильича с конструкцией фраз римских ораторов — на сходство ораторских приемов, я поняла, почему мог увлекаться Владимир Ильич, изучая латинских писателей»157.

Любопытное сообщение!

Красс, Антонин, братья Гракхи, Гортензий, Цицерон... Чтобы читать их в подлиннике, симбирский гимназист Ульянов занимается латынью. И достигает редкого совершенства. Оказавшись в неожиданной роли «домашнего репетитора» старшей сестры Анны Ильиничны, готовившей латынь за три курса высшей школы, шестнадцатилетний лингвист ведет занятия настолько интересно, живо и содержательно, что «противная латынь» — это слова Анны Ильиничны — становится для нее радостью, творчеством, а на какое-то время и делом жизни. «...Через несколько лет, — вспоминала она позже, — знание основ латыни облегчило мне изучение итальянского языка, которое дало мне возможность иметь заработок и доставило много удовольствия»158.

Римские вершины для юного Ульянова — это прежде всего Цицерон. Именно Цицерона — его трактат «О старости» — переводит он на родной язык с Анной Ильиничной, именно Цицерона — речи в суде и на форуме — с особенным увлечением читает он в гимназические годы.

«Как сейчас помню Ульянова, — рассказывает современник Ленина, учившийся с ним в одном классе. — Он отличался феноменальной памятью и скорей нас всех запоминал латинские тексты. Стоя посреди класса, он декламировал по-латыни речь Цицерона, обращенную против Каталины:

— До каких пор, Каталина, будешь ты злоупотреблять нашим терпением?

Класс замер, прислушиваясь к знакомым словам, в которые Ульянов сумел вдохнуть новую жизнь... Латинист, сидя на кафедре, слушал, прикрыв глаза рукой. Он не шевелился, а когда Ульянов кончил, он молча подошел к нему и обнял:

— Спасибо тебе, мальчик, — сказал он ласково...»159.

«Час назад в аудитории коллоквиумов отгремели дебаты по статье Эйхенбаума в «Лефе»...

Страничка из моего студенческого дневника, тесно уставленная красными фуксиновыми буквами, помечена 22 января 1927 года. О, это был жаркий спор. Острословы в тот день с особенной лихостью щеголяли каламбурами и парадоксами, много цитировали по-латыни. Профессор Мане, попыхивая с кафедры сигарой — на диспутах студентов он позволял себе такую вольность, — удовлетворенно щурился на спорщиков, а заключая, начал с похвалы:

— Приятно отметить, мы подняли хороший пласт. Спасибо, друзья!..

Профессор улыбнулся.

— Но... но ничего еще не взрастили. Этого не сделал и «Леф». К настоящему разговору об языке Ильича никто пока не готов. Что же касается его искусства живой речи, его выступлений в суде, то здесь, при всей бедности материала, можно сказать одно: легкомысленно выводить этот опыт из опыта Цицерона, только из опыта Цицерона или даже, прежде всего, из этого опыта. Влияние, что испытал на себе симбирский гимназист, лишь в слабой степени отразилось на языке, ораторской манере Ильича. Тут любопытно другое: чего не захотел взять Ленин у Цицерона, от чего отказался, в чем превзошел его. Я спрашиваю вас, какую речь римского кумира вы поставили бы в образец?

— За Росция!

— Против Каталины!

— За Клеунция!

Профессор выставил ладонь, как бы подпирая катящийся на него поток восклицаний.

— Спокойней, друзья... Шедевры названы, и теперь я хотел бы попросить каждого внимательно перечесть у Цицерона то, что вас особенно греет, пытаясь разглядеть в облюбованной речи сильное и слабое, и тут же, в одной рабочей упряжке, прочесть вот это... — Профессор извлек из портфеля томик с силуэтом Ильича и назвал страницу. — Это речь Ленина за Ленина. В собственную защиту. Вчитайтесь в нее, вдумайтесь, и вы увидите, насколько мощен, ярок, нет, не то, насколько по-ильичевски самобытен дар нашего Ленина в полемике.

 

Я во второй раз следую совету профессора. Как и сорок лет назад, раскрываю тот же том на той же странице, просматриваю сделанные тогда карандашные пометки. Я все еще студент.

Речь эта легла на бумагу в канун Пятого (Лондонского) съезда РСДРП, и вот при каких обстоятельствах.

6 января 1907 года в Петербурге собралась конференция местной социал-демократической организации — 39 большевиков, 31 меньшевик, чтобы решить вопрос о выборах в Государственную думу. Меньшевики под предлогом надуманных формальных расхождений с большевиками ушли с конференции с тайным намерением «перекинуться к кадетам» — выражение Владимира Ильича. На этот предательский ход Ленин ответил серией брошюр. Одна из них — «Выборы в Петербурге и лицемерие 31 меньшевика» — была особо рассмотрена ЦК партии (меньшевистским — по преобладанию меньшевиков), который нашел, что «обвинение 31 члена СПБ. организации» в сговоре с кадетами способно породить смуту в рядах пролетариата, «подвергая заподозреванию политическую честность членов партии», и решил вынести «образ действий Ленина на рассмотрение партийного суда».

Девять судей под председательством бундовца Р. Абрамовича дважды собирались на свои заседания, допросили трех свидетелей, выслушали Ленина, зачитавшего свою речь, названную им «защитительной (или обвинительной) против меньшевистской части ЦК».

Пятый (Лондонский) съезд партии прервал эти заседания, а после съезда они возобновлены не были.

Такой была предыстория. Теперь о самой речи.

Начав ее обращением: «Товарищи судьи!» — Ленин тотчас же переходит к существу дела.

«Я начну прямо с существа дела... — говорит он, — прочту полностью то «заявление», которое ЦК «вносит на рассмотрение суда». Следует цитата:

«ЦК констатирует, что в брошюре «Выборы в СПБ. и лицемерие 31-го меньшевика», подписанной т. Лениным, содержится прямое обвинение 31-го члена СПБ. организации в том, что они вступили в переговоры с кадетской партией «для продажи кадетам голосов рабочих» и что «меньшевики торговались с к.-д., чтобы протащить своего человека в Думу, вопреки рабочим, при помощи к.-д.».

За цитатой — первое промежуточное резюме:

«Таков полный текст обвинения»160.

Полное обвинение — это полное мнение обвинителя о содержании и объеме того, что он ставит в вину обвиняемому. Полное — значит все. Эту мысль Ленин дополняет другой:

«Я, конечно, понимаю, что дело идет о всей указанной брошюре...»161.

Вслед за ЦК он берет, как основное и главное, два извлечения, две выдержки из брошюры, но готов защищать ее целиком — все мысли, все положения.

Начальное звено речи — обвинение как оно есть. Точный его слепок, формула.

Повторив обвинение, Ленин тотчас же атакует его, исследует и истолковывает. Это второе звено речи. Теперь главная цель оратора — разрушение.

«О какой «продаже» кадетам голосов рабочих идет здесь речь?» — спрашивает он. И отвечает:

«Некоторые шутники говорили мне, что они поняли так — будто я говорю о продаже за деньги. Шутка, конечно, не лишена остроумия. Но человек грамотный и серьезно читающий всю брошюру, а не вырванные места, разумеется, увидит сразу из контекста, из всех предыдущих и последующих фраз, что речь идет о продаже не за деньги, а за местечки в Думе. Под «торгом» и «куплей-продажей» разумеется обмен эквивалентов политических, а не экономических, мест за голоса, а не денег за голоса».

Точное и меткое ленинское слово — «мест за голоса, а не денег за голоса» — присваивает фактам истинное их значение.

«Если бы, — продолжает Ленин, — в разбираемом месте брошюры было сказано: 31 продавали за деньги голоса рабочих кадетам, тогда это было приписыванием позорного и преступного образа действий противнику. За такое утверждение сделавший его подлежал бы суду, разумеется, вовсе по за «внесение смуты в ряды пролетариата», а за клевету. Это вполне ясно».

Не клевета это!

Но что же тогда? Корректная доброжелательная критика?

Нет, и не это.

«Наоборот, — развивает далее свою мысль Ленин, - если бы в разбираемом месте брошюры было сказано: 31 выступили для присоединения к кадетским голосам голосов рабочих при условии места в Думе для с.-д., — тогда это был бы образчик лояльной, корректной, допустимой для членов партии полемики»162.

Великолепное размежевание понятий!

Отчетливо и броско лежат перед девятью судьями межевые разделительные линии, одна кладет границу между тем, что было сказано в брошюре и клеветой, вторая — между тем, что было сказано в брошюре и лояльной благожелательной полемикой.

В брошюре нет и тени позорящей неправды, но нет и долготерпения единомышленника.

В ней — третье.

Что же именно? К какому берегу бьет это третье, чего хочет Ленин, на что рассчитана его формулировка?

«Эта формулировка рассчитана не на то, чтобы убедить, — отвечает Ленин, — а на то, чтобы разбить ряды, — не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию».

Бой принят, и Ленин сам идет навстречу обвинителю и его обвинению.

«Значит, вы признаете такую формулировку недопустимой? — спросят меня, — продолжает он в цитируемой речи. — Конечно, да, — отвечу я, — только с маленьким добавлением: недопустимой для членов единой партии. В этом добавлении весь гвоздь вопроса. Вся неправильность, скажу больше, недобросовестность выдвинутого против меня Центральным Комитетом обвинения в том и состоит, что ЦК умалчивает об отсутствии единой партии в то время, когда писалась брошюра... Недобросовестно обвинять за «недопустимое для членов партии выступление в печати» по такому поводу, когда был раскол в партии»163.

Раскол. На этом слове, как на волшебной оси, обвинение поворачивается другой своей стороной.

«То, что недопустимо между членами единой партии, то допустимо и обязательно между частями расколовшейся партии. Нельзя писать про товарищей по партии таким языком... Можно и должно писать именно таким языком про отколовшуюся организацию.

Почему должно? Потому что раскол обязывает вырывать массы из-под руководства отколовшихся».

Раскол обязывает... И потому должно. Должно жечь раскол беспощадным испепеляющим словом, отводить пагубу, вырывать массы из-под влияния меньшевиков. Крушить смуту и... сеять смуту.

«Мне говорят: вы вносили смуту в ряды пролетариата, — ведет далее Ленин нить спора. — Я отвечаю: я умышленно и рассчитано вносил смуту в ряды той части петербургского пролетариата, которая шла за отколовшимися накануне выборов меньшевиками, и я всегда буду поступать таким образом при расколе.»164.

 

Есть строки, есть мысли и вещи у Ленина, с которыми он входит в вашу жизнь как философ, экономист, логик, есть другие строки, другие мысли и вещи, и в них — другие стороны его гения. Люди восхищаются ленинским искусством живого слова, но у каждого свои доказательства красоты и мощи этого искусства.

Я принимаю, нахожу неизбежным увлечение разных людей разными — порой очень разными — речами, выступлениями, репликами Ленина и все-таки говорю: прочтите исследуемую нами речь.

Она захватит вас.

 

Речь перед лицом партийного суда не очень отдалена от самарских лет и самарских защит Ленина, в ней присутствуют чисто судебные аксессуары: «инкриминируемая брошюра», «обвинение», «приговор...». Заключая ее, Ленин говорит: «Я направил все усилия к тому, чтобы судебное следствие вскрыло перед судьями всю обстановку петербургского раскола...» И все же это прежде всего спор политический, а не судебный. И следовательно, чтобы усвоить манеру молодого Ильича говорить в суде, необходим и материал чисто судебный.

Достаточен ли он?

Судебных речей Ульянова, по существу, не сохранилось. Крупные адвокаты России — Андреевский, Спасович, князь Урусов, Карабчевский, Плевако — читали свои речи в газетах едва ли не на следующее утро после громких процессов. Ульянов не искал в кругу российской адвокатуры ни громкого имени, ни громких дел — его стихией была революция. Лишь одна его самарская защита, с одной, удручающе лаконичной строчкой «...защищал г. Ульянов», пробилась на газетную полосу. Тот же мертвящий лаконизм, голое обозначение факта защиты — «г. Ульянов произнес защитительную речь», — а не изложение ее сути, встречает нас, по большей части, и на пожухлых страницах протоколов и журналов суда.

Богатство уголовных папок Самары — пятнадцать ленинских реплик в споре с прокурором о размере наказания. Но и здесь, изложив пятнадцать различно сформулированных позиций защиты, писцы не утруждали себя долгом воспроизвести аргументацию. Исключением служит дело № 105 о трагической гибели Андрейки Коротина на запасном пути станции Безенчук: тут есть почти все. Более щедр, несомненно, и одетый в нежную сирень томик дела с притязаниями «крестьянина от коммерции» Степана Мороченкова к управе посада Мелекесс и к имуществу умершей солдатки. В томике перипетии борьбы и возражения Владимира Ильича — канва и основа его судебной речи. На полувыцветших голубых линейках последней страницы дела по иску Константинова карандаш судьи оставил черновую запись со словами: «Отрицая это получение, я не нахожу доказательств...» — позиция Ульянова-ответчика в кратком изложении от первого лица. В указе Правительствующего сената по делу костромского мещанина Красноселова — голос Ульянова. Вынужденный уступить безвестному адвокату из Самары, высший суд России повторяет его аргументацию...

Материал этот не очень богат, но вкупе с обширной ленинской полемикой позволяет высказать несколько суждений о характере судебных речей Ульянова.

Широко известно, что в любой полемике Ленин опирался только на факты, на их строгое и недвусмысленное значение. Речи его предметны, кратки и удивительно пластичны. В них есть все, что нужно, и нет ничего, что не нужно. Даже повторения, он любил их, — всегда уместны и новы новизной акцентов.

Цицерон, учивший молодых риторов умению видеть, что уместно и что не уместно в жизни и в речи, случалось, и не показывал такого умения. Даровитый каменщик слова не был совершенным архитектором. Он сам признавался в этом, завидуя Гортензию, речи которого отличала превосходная архитектоника.

В судебных защитах он искуснее повествовал, чем доказывал. Повествование, картины истории, конфликтов — вот его любимый конек. Конек Ульянова-адвоката — аргументация, доказывание, истолковывание и объяснение.

Возводя доказательства, Цицерон истощался в заботах дать залп по каждой амбразуре противника. И тогда мельчил, а порой и растворялся в неглавном. И не случайно его ученику Плинию, перенявшему эту слабость учителя, один из его оппонентов как-то не без ехидства заметил: «Ты считаешь нужным развивать все относящиеся к делу соображения, я смотрю, где у противника горло, чтобы тотчас же за него схватить».

Ульянов не признавал универсализма в полемике, спорил масштабно, крупно, искал и находил главное — главный нерв спора, главный победоносный аргумент, и если этого — главного — было достаточно для убеждения, для «выигрыша», оставлял без внимания все остальные доводы и суждения оппонента.

Для успеха в суде мало донести до судей лицо объясняющей или оправдывающей действительности, надо еще и оценить эту действительность, истолковать ее на языке права. Мудро и просто делал это Карл Маркс на судебных процессах по его обвинению. Чтобы поставить юридическую перегородку между такими очень схожими понятиями, как клевета и оскорбление, он говорил, к примеру: «Если я скажу: «Вы украли серебряную ложку», то я возвожу на вас клевету... Если же я скажу: «Вы — вор, у вас воровские наклонности», то я оскорблю вас»165.

С той же впечатляющей наглядностью препарировал Ульянов совместную вину начальника станции и стрелочника в безенчукской трагедии: порок контроля у первого и порок исполнения у второго. Его возражения по делу о притязаниях Мороченкова на кусок посадской земли в Мелекессе — основа его судебной речи — примечательны необыкновенно сжатым и необыкновенно полным истолкованием фактической и правовой стороны конфликта.

Главный факт надевает доспехи права. И побеждает.

Цицерон числил за оратором три обязанности: поучать, нравиться и трогать. Чтобы нравиться и трогать, он приучал левую руку к жесту величавой торжественности, заботился о ритме речи, нередко говорил в суде пышным слогом, пользовался поэтическими тропами и фигурами...

А Ульянов? Его речь отличала простота. Но гений мысли был и гением чувства. Нетрудно представить его горячее сострадание — а это общеизвестно — к таким его подзащитным, как «малолетний правонарушитель» Николка Куклев, замордованный урядником и взваливший на себя чужую вину, три голодных хлопца, польстившихся на чугунное колесо купчихи Бахаревой, чернорабочий Бамбуров.

Цицерон хуже Гортензия строил речи, уступал Крассу в импровизациях, Гракхам — в остроумии, но в сумме всех своих качеств был выше всех их.

Молодой Ульянов видел это и, по-видимому, выделял его из среды римских ораторов, учился у него. Не будучи, однако, никогда и ни в чем копиистом, имитатором чужих форм, делая свое (другое) дело в другом мире и в другое время, он возвеличил этот другой, новый мир невозможным в прежние эпохи искусством живого слова.

 

Пройдут тысячелетия. Люди забудут имена монархов, пап, завоевателей. Канут в Лету Чингисхан и Батый, унылый частокол Людовиков и Карлов, эти мрачные и временные обозначения безостановочного бега истории. Только тонкие знатоки смогут тогда положить на бумагу границы теперешнего мира. И лишь одна память, память о Ленине, не истощится, не оскудеет. Живые всё спросят у мертвых, мертвые всё скажут живым. Архивы, воспоминания, дневники, портретные зарисовки, фотографии, наброски речей и программ, почта царей, дипломатов, партийных работников, его письма и письма к нему, недосказанное и недописанное — все, все, отовсюду — из Варшавы, Шушенского, Москвы, Ленинграда, Женевы, Красноярска, Поронина, Куйбышева, Парижа, Гаваны, Токио, Праги, Филадельфии, Алакаевки — сольется в живой взволнованный рассказ народов о том, как жил и боролся, что думал, что завещал будущим поколениям этот Человек. Он всегда и во всем был весь. Так говорим мы, так будут говорить после нас.

В первой своей полемике против «друзей народа», в борьбе с оппортунизмом, предательством, шатаниями в рабочем движении, разрухой, контрреволюцией, в строительстве нового, в преодолении старого, всегда и во всем он был весь. Горел полным огнем, в полную силу.

В полную силу горел он и в судебных защитах.

Человечный и оттого неистовый, хладнокровно-расчетливый, деятельный, непреклонный.

Побеждающий.

 

Joomla templates by a4joomla