Первый штурм самодержавия. 1905 — 1907 годы - Вооруженное восстание в Москве

 

А. И. Горчилин (Гренадер)

1905 ГОД НА КАЗАНКЕ

ВОСПОМИНАНИЯ ПОДПОЛЬЩИКА

...Приближался октябрь, а с ним и события невиданного размаха и значения — первая всероссийская всеобщая забастовка. В этой забастовке, в этой первой решительной схватке рабочего класса с самодержавием казанцы под руководством большевиков выступили мощной колонной. Уже во второй половине сентября 1905 года революционное настроение рабочих Казанских мастерских повысилось настолько, что объявление неизбежной политической забастовки ожидалось со дня на день. Наши собрания того времени были заняты выработкой, будущих политических и экономических требований. Кроме общих требований для всех мастерских (8-часовой рабочий день, процентная прибавка к жалованью и т. п.) от каждой мастерской были внесены свои добавления — это должно было сплотить всю рабочую массу на дружное проведение забастовки...

...Группа за группой рабочие Ярославки присоединялись к забастовке и выходили вместе с казанцами на улицу, где снова начался митинг. Так в районе Каланчевки (ныне Комсомольская площадь) на стыке трех железных дорог из мастерских Казанки под руководством большевиков началась октябрьская стачка 1905 года. Отделившись от митинга, несколько сот казанцев направились на машиностроительный завод Вейхельта, потом на Курскую железную дорогу.

Рабочие в массе, казалось, ждали нас, бросали работу, и начался митинг.

Один за другим рабочие, члены нашей организации, впервые выступали перед собравшейся массой; сама масса выдвигала ораторов... Так выковывались вожди забастовки в этот бурный день. К нам подбегали рабочие и служащие, представители мелких заведений и управления, просили помочь им присоединиться к забастовке. Мы отправляли с просителями несколько десятков человек на предприятия. Прихода наших рабочих-забастовщиков было достаточно, чтобы немедленно начиналось собрание, которое обычно кончалось присоединением к забастовке.

Поздно вечером собрался наш районный комитет. Подвели итоги богатого событиями дня. Решено было продолжать митинги в мастерских, на канаве, каждый день в 12 часов дня.

...Во избежание арестов рекомендовалось не ночевать дома.

Поздно ночью после собрания шли в Черкизово, Сокольники или за Крестовскую заставу на ночлег к одному из живших там рабочих.

В 11 часов утра мы снова в знакомых переулках, проходных дворах, калитках и, наконец, на канаве, полной народу. В этот раз кроме казанцев на митинг собрались рабочие из близлежащих мастерских Сокольнического района, а также с Ярославской и Николаевской железных дорог.

На электрической тележке-трибуне среди наших ребят находился и Мандельштам. Я открыл митинг и предоставил ему слово как представителю партии. Ясно, подробно изложил он собравшимся значение начавшейся борьбы, в которой казанцы славно выступили в первых рядах... Он закончил призывом к собравшимся выбрать представителей в Московский Совет рабочих депутатов.

Собрание выбрало в первый Московский Совет рабочих депутатов от мастерских Горчилина, Белоруссова и Шибаева.

...На третий день октябрьской забастовки в Москве работа совершенно остановилась, замерла. На улицах повсюду толпилось много народу. Казалось, настал особый рабочий праздник. Рабочие стояли группами у ворот домов, где жили; на углах улиц и переулков оживленно проходили беседы-летучки. Иногда раздавался пронзительный свист; все оборачивались, кричали, свистели, гикали: «У... лю-лю... фараоны!» Так встречали и провожали рабочие старавшихся быстро скрыться городовых. На второй и третий день стачки полиция перестала показываться в рабочих кварталах...

...4 декабря 1905 года в реальном училище Фидлера, в одном из небольших классов, состоялось последнее перед восстанием заседание Московского комитета большевиков. Председательствовал Дубровинский, человек чрезвычайно ясного ума, революционер широкого масштаба, пользовавшийся у нас абсолютным авторитетом. Ответственные организаторы районов докладывали комитету о положении в их районах, о настроении рабочих, о готовности их вступить снова в стачку и о подготовленности организации к переводу стачки на восстание. Мандельштам охарактеризовал наш Железнодорожный район как готовый к выступлению... Организаторы районов высказались за объявление стачки-восстания в ближайшие дни... Решение приняли такое: назавтра, 5 декабря, созвать общемосковскую конференцию большевиков: на ней, не навязывая массам готового мнения комитета, поставить вопрос о стачке-восстании и там же вынести окончательное решение.

5 декабря вечером в том же училище Фидлера собралась общемосковская конференция. Присутствовала почти в полном составе и агитаторская группа Московского комитета. Председателем был Марат (В. Шанцер). Он доложил конференции о последнем заседании Московского комитета и предложил представителям всех крупных фабрик и заводов высказаться о положении дел у них на местах... Один за другим выступали рабочие, называли число организованных, определенно сочувствующих и вооруженных. Большей частью делегаты заканчивали свою речь тем, что объявления стачки требует широкая масса рабочих и что стачка неизбежно перейдет в восстание. Я повторил приблизительно то же, что сказал накануне на заседании Московского комитета... Почти единогласно было принято решение объявить всеобщую политическую забастовку 7 декабря в 12 часов дня¹.

Кажется, прямо с конференции или же на другой день мы с Белоруссовым отправились на заседание Московского Совета рабочих депутатов, членами которого нас выбрали казанцы. Председателем совета был Гришин — рабочий мастерских Александровской железной дороги. После выступления представителя большевиков Марата Московский Совет присоединился к решению нашей конференции и даже принял составленное большевиками воззвание к населению Москвы.

...Дни 8 и 9 декабря прошли в митингах на канаве. На них кроме нас, рабочих из мастерских, выступали члены агитаторской группы большевиков, а также член Московского комитета нашей партии по кличке Никодим — Шестаков.

Он говорил:

 — Товарищи, день вооруженного восстания настал. От имени Московского комитета Российской социал-демократической партии большевиков призываю вас к оружию. Пусть останутся здесь только те, кто может сейчас же выступить в бой. У Короткова и Иванова записывайтесь в новые пятки и десятки дружинников, они же дадут вам оружие. Те, кто не умеет владеть оружием, пусть помогают нам, пусть куют пики, кинжалы. Вооружайтесь все кто чем может, обезоруживайте городовых и арестовывайте их, извещайте дружину о казаках и драгунах! Загораживайте улицы и переулки. Все на помощь дружине! Все за революцию! Да здравствует вооруженное восстание!

Необычная жизнь закипела в мастерских. Строились пятки и десятки дружинников, тащили железо и проволоку, раздували заклепочные горны, ковалось холодное оружие, формовались оболочки бомб, уходили на разведку дружинники. Скоро стало известно, что на Краснопрудной едет по направлению к вокзалу отряд казаков. Выбежали на линию через пути в мозжухинскую калитку, расположились беспорядочно в переулке. Казаки на другом конце переулка остановились. Я и бывшие со мной дружинники сразу с колена открыли стрельбу из маузеров по казакам. Казаки смешались, повернули лошадей и скрылись за углом переулка. Рабочие закричали: «Ура-а-а!» Многие побежали вперед, к Краснопрудной. Сейчас же там, припадая к земле, на ходу стреляя и с колена и лежа, появилась цепь уже пеших казаков. И рабочие, и дружинники жались к домам, скрываясь в ворота, двери и за углы домов. Пули свистели по переулку, щелкали о мостовую...

Постепенно стрельба затихла. Наступил вечер, подходили дружинники и собирались перед мастерскими на линии... Среди оставшихся из эсеровской дружины был и машинист Ухтомский. Мы предложили ему составить поезд для дружины из нескольких классных вагонов и подать их к мастерским. Короткое хозяйственно-заботливо размещал подходивших дружинников в поданных Ухтомским вагонах первого класса.

...Скоро утомленная за день дружина спала мертвым сном. Посоветовавшись с Никодимом, я сказал Ухтомскому, чтобы он вывез дружину на ближнюю станцию за Москву. Тихо, без огней тронулись на линию. Где-то за Сортировочной, на одном из запасных путей, среди множества застрявших от забастовки товарных вагонов, спокойно прошла для дружины первая ночь. Все хорошо выспались. Утром вернулись к мастерским. Нас уже ждали ночевавшие по домам дружинники. Число их увеличилось. Народ прибывал на помощь дружине. Когда мы переходили из дома в дом, на лестницах встречали нас рабочие, хозяева квартир верхних этажей. Советовали, как лучше пройти на чердак и на крышу, показывали сами дорогу, провожали, шли на активную помощь — строить баррикады. Сеть переулков и улиц, занятых нами и забаррикадированных, увеличивалась. Только еще по Краснопрудной, прижавшись к седлам, небольшими группами скользили к Каланчевской площади и Красным воротам драгуны и казаки.

Вскоре началось строительство баррикад и на Краснопрудной. Резали, быстро пилили ближайший от угла телеграфный столб; срезанный, он висел на проволоке — рвали проволоку с него, спешили, тащили его на другую сторону улицы. Случалось, драгуны, не видя проволоки поперек улицы, с разбегу наскакивали на нее, путались. Этого только и надо было спрятавшейся дружине. Убитые и раненые солдаты обычно уносились своими. К натянутой через улицу проволоке тащили и бросали все, что попадалось под руки. Камнями и землей с разобранной мостовой укреплялась баррикада. Улицы одна за другой покрывались баррикадами...

...После неудачной атаки Николаевского вокзала дружинники постепенно собрались на линию к своему поезду. Со стороны Сокольничего моста по линии шагали к нам вооруженные люди — это были дружинники с фабрик Сокольнического района. Во главе их был энергичный молодой рабочий Ястребов (я знал его по устройству массовок в лесу в Сокольниках). Со своей дружиной из нескольких десятков человек Ястребов влился в нашу дружину.

...Стало темнеть. Стрельба из пушек от Николаевского вокзала прекратилась. Затихли и редкие одиночные выстрелы. Дружина разместилась в вагонах. Тронулись снова на ночевку за город. Приехали на забитую товарными вагонами Сортировочную, не нашли подходящего места, тронулись дальше. В Перове остановились на дальнем запасном пути. Часовые, расставленные на площадках вагонов, на станции и за водокачкой, валились с ног от усталости...

Через полчаса мы были в Москве, проверяли свои позиции: чердаки, проходные дворы, баррикады. За ночь противник не продвинулся.

Едва мы разошлись по району и к баррикадам, как снова загрохотали орудия от Николаевского вокзала. Снаряды ложились в центре нашей базы — в мастерских и по линии. Достаточно было дружинникам или местным жителям собраться кучкой, как снаряд падал поблизости. Очевидно, кто-то хорошо указывал, куда стрелять из орудий. С крыш и чердаков высоких домов мы скоро увидели, где сидят наблюдатели, корректирующие стрельбу из пушек, — это была каланча Николаевского вокзала. На ней под часами шевелились люди, хоронились, застывали на некоторое время неподвижно, исчезали, потом появлялись снова. Я вместе с матросами подобрался ближе к Николаевскому вокзалу. Выбрали чердак вагонных мастерских. Со стороны Казанского и Николаевского этот чердак имел круглое отверстие. Около него мы и расположились с винтовками.

Первые же два наблюдателя были сняты с каланчи меткими выстрелами наших матросов. Появились другие, более осторожные. По ним стреляли, долго прицеливаясь. Их постигала та же участь: они падали, подстреленные. Часами ждали, караулили новых наблюдателей; тогда они попробовали высматривать наше расположение с крыши таможни, но и там находили их наши меткие пули.

Меня позвал Коротков. Он несколько часов уже был со своим десятком на разведке, ища возможности остановить Николаевскую дорогу и выбить войска с вокзала.

 — Со стороны Грохольского переулка днем напасть невозможно, а если уж идти, то с лесных складов Свешникова, через линию Ярославской железной дороги, — доложил нам Коротков о результатах разведки.

Следить за каланчой и площадью на чердаке с дружинниками остался Никодим. Мы же по два, по три человека шли по Красносельской к Алексеевскому монастырю, сходясь для нападения на Николаевскую дорогу. У стены монастыря задержались — забыли взять ломы и гаечные ключи для разборки рельсов. Скоро несколько человек доставили инструмент. Опять тем же порядком — по два-три человека — дружинники от монастыря тронулись через Верхнюю Красносельскую улицу вниз, через сады, по направлению к путям Ярославской и Николаевской железных дорог.

Вот мы и на лесных складах Свешникова. Пробираемся среди штабелей бревен и досок. Со склада перешли на подъездные пути Ярославской железной дороги, шли по ним вправо от вокзала, потом пошли по путям левее, ближе к цели — к Николаевской железной дороге. Едва дружинники вступили в зону путей Николаевки, как сразу от депо и от вокзала раздались винтовочные выстрелы, к которым присоединился и пулемет. Скрываясь за штабелями шпал, припадая к рельсам, дружинники ответили учащенной стрельбой. Мне с Коротковым стало очевидно, что и отсюда дружине не удастся вырвать дорогу у дубасовских войск. Мы сказали дружинникам:

— Обстреливайте вокзал и депо. По возможности дольше держитесь, а потом постепенно отходите на Казанку, к поезду.

Мы же, группа в пять — семь человек, незаметно отделились от дружины, вернулись на лесные склады и через них двинулись в глубокий обход депо Николаевки с твердым намерением испортить путь и, быть может, вызвать крушение. Долго шли по глубокому снегу на путях, перелезали через дорожные заборы, перескакивали занесенные снегом канавы. Таща лом и винтовку, впереди нас шел веселый здоровый матрос.

Вот мы и на далекой окраине Москвы. Опять задула и закрутила вьюга. Было жарко от долгой ходьбы. Наконец мы выбрались на прямой как стрела двухколейный путь Николаевской железной дороги. Уже с полчаса мы работали, никем не тревожимые: вытаскивали костыли, развинчивали болты, снимали накладки и подкладки. На обоих путях несколько пар рельсов только чуть держались. Мы старались с места их не двигать, чтобы враг не заметил порчи пути раньше времени.

Вдалеке виднелась высокая железнодорожная насыпь, пересекающая путь Николаевки. К этой насыпи мы и направились: в этом месте решено было также развинтить начисто оба пути. Когда мы подходили к насыпи, раздался залп. Как подкошенный, упал между рельсов наш матрос: пуля попала ему в голову. Мы с Коротковым приподняли его. Кровь била фонтаном и, стекая с лица и затылка, заливала нам руки и одежду. Залп не повторился. За насыпью никого не было видно. Наш матрос умер. С тяжелым чувством оставляли мы около путей нашего друга-товарища.

 ...Уже в темноте вернулись на Казанку к нашему поезду. Дружинники нас ждали, волновались. Скоро поезд отошел от Москвы, опять на ночевку в Перово.

Рано утром, после спокойно проведенной в Перово ночи, поезд двинулся снова в Москву. Рассветало. Ехали осторожно, медленно. Вот уже и Москва. Проехали Покровскую общину. Дружинники толпились у окон и на площадке вагона... Вдруг зазвенели разбитые стекла вагонов — частые винтовочные выстрелы раздались отовсюду. Спеша зарокотал пулемет.

— Ложи-и-сь, ложи-и-ись! — кричали мы по вагонам.

Дружинники, свалившись на пол, сжались не двигаясь. Пулеметная трескотня прекратилась, лишь винтовочная стрельба не затихала. Поезд заметно уменьшал ход. «Что это? Ухтомский убит или пробиты тормозные трубы? Почему останавливается поезд? К мастерским, к мастерским, к нашей базе, там остановимся». Поезд дрожал, тормозил и наконец остановился.

- Вылезать, вылез-а-ать, всем вылезать! — кричали я, Коротков и Иванов.

Дружинники вскакивали с пола, лезли из-под диванов, щелкали затворами ружей, толпились у двери. Один за другим спрыгивая на землю, дружинники ложились в цепь вдоль поезда и стреляли из-под колес по платформе в царских солдат.

Неожиданно поезд двинулся назад.

- В вагоны, садись, садись! — закричали мы товарищам. Дружинники вскакивали на ходу на подножки, цеплялись за ручки, ползли по площадке. Стрельба пулеметов по нашему поезду с приближением его к платформе снова возобновилась. Последними пробрались в вагон я и Коротков. Уже на ступеньках вагона Коротков как-то сразу подался назад, уронил винтовку и упал ничком в дверях площадки.

Наконец мы проехали платформу-засаду. Прекратились выстрелы вдогонку поезду. Коротков тяжело дышал. В дверях я перешагнул через него на площадку, за плечи втащил его с подножки к себе. Сел с ним, звал его, хотел услышать от друга хоть слово. Ничего он не мог сказать мне.

— Воздуху, воздуху, дышать, дышать, — шептал, умирая, Коротков.

С последним вздохом друга я как-то сразу ослаб. Товарищи внесли тело Короткова в вагон. Поезд вернулся в Перово и остановился на самой станции. Дружинники складывали оружие тут же на платформе, бродили по станции. Некоторые ушли. Среди последних был и Ухтомский.

Я спросил его:

— Остался ли кто на паровозе?

— Да, помощник, — ответил он, уходя².

На паровозе возвратились в Перово. Наступали сумерки. Метель стихла. Пошел последний раз взглянуть на Короткова... Простился с Шестаковым. Со мной пошел Белоруссов. Я с ним через Черкизово направился в Москву... к себе на Балканы. К моему удивлению и радости, условные занавески на окнах были на месте — это означало, что все благополучно.

— Ну вот он, вот и Гренадер! Здравствуй, наконец-то! — говорили, радостно обнимая меня, товарищи-друзья...

— Говорил, что не убит, а вы все — убит, убит! — ворчал на приятелей Иван Евстафьевич, хозяин нашей квартиры.

Его жена быстро приготовила завтрак и чай. Я рассказал друзьям, что случилось со мной с того дня, как расстался с ними 9 декабря. В свою очередь они мне сообщили, что делается в других районах Москвы. Оказалось, что Василий Новиков, работавший на телефонной станции, несколько раз слышал телефонный разговор генерал-губернатора Дубасова и московского градоначальника барона Медема. Разговоры начальства происходили в первые же дни восстания, когда одна улица за другой покрывались баррикадами.

— Как, барон, с вашими частями? — спрашивал Дубасов Медема.

— Никаких изменений, генерал, на них положиться никак нельзя! — отвечал Медем.

- Черт знает, что они думают там, ведь мои пять тысяч солдат негодны, сидят в казармах обезоруженные, — жаловался в свою очередь Дубасов Медему и сердился на медлительность Петербурга с присылкой подкреплений, которых он, очевидно, ждал с нетерпением.

Этот разговор «начальства» придал нам бодрости и решимости продолжать борьбу.

Скоро заухали артиллерийские выстрелы где-то со стороны Страстного бульвара и Пресни. В районе Садовой улицы и Пресни, на Владимиро-Долгоруковской улице (ныне улица Красина), на так называемой «Живодерке», в домах Егорова, жили в учениках два моих младших брата... На «Живодерку» к братьям я и решил зайти, пробираясь на Пресню. Улица была хорошо забаррикадирована. Как раз напротив домов Егорова было опрокинуто несколько фур, в которых перевозилась мебель; фуры были завалены камнями, снегом, все было полито водой так, что поперек улицы образовалась сплошная крепкая стена. На этой-то баррикаде мои братья и орудовали. На углу Садовой и «Живодерки» дружинники засели в аптеке Рубановского и стреляли оттуда всякий раз, когда проезжали или проходили по Садовой солдаты или полицейские. По этой-то аптеке и по «Живодерке» и начали палить из орудий присланные из Петербурга солдаты Семеновского полка. Аптека скоро от выстрелов загорелась. Мы перебрались из аптеки на баррикаду напротив домов Егорова. По баррикаде семеновцы долго стреляли шрапнелью. Мы отвечали до тех пор, пока не расстреляли всех патронов. Только к вечеру «Живодерка» и баррикады были заняты дубасовцами.

С утра в домах Егорова начался поголовный обыск. Мы вовремя удалились на Пресню.

...Неравная борьба, неравная особенно из-за отсутствия у нас пушек, кончилась... Свежие царские войска разбивали снарядами баррикады одну за другой, и улица за улицей попадали в их руки. В последний день восстания мы больше прятались, отсиживаясь по дворам и чердакам. Ждали ночи, чтобы уйти из Москвы на окраины.

Московские большевики в огне революционных боев. Воспоминания. М., 1976, с. 327 — 343

Примечания:

¹ После окончания конференции МК РСДРП обсудил вопрос практического руководства стачкой и восстанием. С этой целью из членов МК была создана Исполнительная комиссия в составе трех членов (В. Л. Шанцер, М. И. Васильев-Южин, М. Н. Лядов) и двух кандидатов (В. М. Савков и 3. Н. Доссер). Остальные члены МК должны были возглавить движение в районах. Ред.

² Через день на станциях Сортировочная, Перово, Люберцы, Голутвин и Ашитково особой карательной экспедицией царских войск, прибывших из Петербурга, были зверски убиты более 150 рабочих и служащих Казанки. Среди них был и машинист Ухтомский. Ред.

 

М. П. Виноградов

МИУСОВКА

В Москве с весны 1905 года шли непрерывные массовки в Сокольниках, в Богородске, в Петровском парке. По заводам, в мастерских шли собрания за собраниями. К осени 1905 года начались митинги в различных залах общественных зданий; использовались музеи, высшие учебные заведения.

Вооруженные выступления начались в Москве демонстрацией, о которой нас в Миусском парке предупредили в тот же день утром. Наскоро отковав и отточив в мастерских кинжалы из кусков стали, мы присоединились к демонстрации, которая направлялась по Тверской к дому генерал-губернатора. Оружия не было, и при первом натиске полиции, начавшей шашками рубить демонстрантов, демонстрация рассеялась.

Все же впечатление от этого первого открытого выступления было так необычно, что полиция растерялась. Раненые демонстранты гордо расхаживали с белыми повязками по бульварам и Тверской.

Следующее вооруженное выступление произошло у университета. Отступая перед отрядом черносотенцев, участники митинга собрались во дворе университета и там забаррикадировались. Сначала во дворе царил полнейший хаос, но большевики скоро обеспечили организацию. Все участники митинга, по предложению большевиков, были разбиты на десятки. В каждый десяток могли входить лишь товарищи, знавшие друг друга. Одно это сразу внесло порядок и дисциплину. Отдан был приказ готовить холодное оружие для безоружных. Все огнестрельное оружие и патроны были зарегистрированы. Железные решетки разламывались и из них делались копья и дротики, из полос железа изготовлялись сабли. Товарищи, вооруженные огнестрельным оружием, были распределены равномерно по баррикадам. Разобрана была мостовая во дворе, и огромное количество камней было доставлено в верхние этажи университетских зданий. Оттуда градом камней мы собирались встретить нападающих на баррикады. Учреждены были дежурства. Аудитории были превращены в спальни для сменных товарищей, расставлены часовые. Запаслись провизией. Университет превратился в вооруженный, хорошо дисциплинированный лагерь. Вокруг костров загремели революционные песни. Настроение было боевое, полное решимости.

Царские власти не решались атаковать университет. Они вступили с нами в переговоры, которые закончились их согласием пропустить наш отряд с оружием в руках из университета и дать нам возможность разойтись по домам.

Ранним утром, выстроившись, выступили мы из ворот, выходящих на Никитскую, и между двумя шпалерами войск прошли по всей Никитской до бульваров в суровом молчании, каждую минуту готовые к отпору в случае предательского нападения. У Никитских ворот разошлись в разные стороны.

К концу осени положение стало настолько грозным, что царское правительство решило предпринять лживый маневр. Этим маневром был царский манифест 17 октября.

Помню, к нам, в расчетное бюро трамвая, помещавшееся в Кузнечном переулке, где я служил, манифест пришел в 11 часов утра. Мы ринулись с группой товарищей на Театральную площадь, взобрались на возвышение бассейна, превратив его в импровизированную трибуну, и на всю площадь загремел призыв отстоять захваченные позиции, укрепить и расширить завоевания. Сравнительно небольшая кучка людей, собравшихся вначале вокруг бассейна, чрезвычайно быстро разрослась в огромную разношерстную толпу. Открылся митинг.

Боевой подъем был использован, и мы увлекли толпу к Таганской тюрьме освобождать политических заключенных. По дороге срывали трехцветные флаги. С пением «Марсельезы» и революционных песен мы добрались до Таганской тюрьмы. Офицеру у ворот тюрьмы мы предъявили требование, чтобы ворота были немедленно открыты. С красными знаменами в руках мы ринулись наверх по лестнице, в приемную, и там потребовали у тюремного начальника, чтобы политические заключенные были немедленно освобождены. Удалось освободить почти всех заключенных. Кое-кого из них мы снабдили оружием.

К ночи мы покинули тюрьму и по пустынным улицам вернулись в город, к университету, где шли поздние митинги. В тот же день был злодейски убит черносотенцами только что освобожденный из тюрьмы Н. Э. Бауман.

На следующее утро я вступил официально в партию социал-демократов большевиков.

Похороны Баумана, устроенные через несколько дней, представляли совершенно небывалое по своей грандиозности зрелище.

Боевую дружину, которая возвращалась в университет с похорон Н. Э. Баумана, ожидал кровавый финал. Нас было 80 человек вооруженных. Когда мы подходили к университету с Никитской, против манежа, вдруг со всех сторон загремели выстрелы. 40 дружинников были убиты, некоторые были ранены.

Засада была хорошо организована: угол Никитской и манежа был освещен электричеством, тогда как на всех прилегающих улицах весь свет был потушен, и мы не могли видеть, кто и откуда в нас стреляет.

Мы проникли во двор университета, захватив всех своих убитых и раненых. Но и на двор еще сыпались пули, пока нам не удалось наконец войти в само здание университета.

Там мы тотчас же забаррикадировались в ожидании дальнейших нападений, но ночь прошла спокойно. Раненых перевязали, убитых уложили на столы, а утром их увезли родные.

Было ясно, что против винтовок нужна винтовка, что нужно овладеть тактикой уличного боя, что нужны хорошо обученные боевые дружины.

Я все внимание перенес на организацию такой дружины в Миусском парке.

Были добыты средства — 1 тысяча рублей. На них купили 40 винтовок «винчестер», коротких, чтобы можно было носить их под пальто. Кроме того, были приобретены два маузера для руководителей — для меня и тов. Щепетильникова. На патроны денег не хватило, и пришлось обратиться к ассоциации инженеров, которая вскладчину собрала для этой цели 100 рублей.

Боевая дружина в 48 человек была быстро организована. Она была разбита на три группы, по 16 человек. Командовать дружиной приучался каждый дружинник. Во время упражнений командование велось по очереди всеми. Это делалось для того, чтобы в случае гибели руководителей дружина продолжала оставаться боеспособной. Для упражнения в строю мы отвели бывший цейхгауз во дворе и там целыми часами ежедневно вели строевые упражнения.

Когда мы вооружились винтовками, пришлось подумать о стрельбище. Мы нашли его в Сокольниках, в глухом месте рощи, где были сложены поленницы дров.

В вагоне трамвая, под вывеской «Служебный», мы отправлялись к Сокольническому кругу. Вагон ставили на запасный путь, а сами направлялись к нашему стрельбищу, ступая, как волки, в след друг другу, чтобы на снегу оставался только один след. По окончании стрельбы, места, куда ложились пули, замазывались грязью и снегом. Дружина по старому следу гуськом возвращалась к вагону, который увозил нас обратно.

Когда миусская дружина была организована и обучена, партия начала широко использовать ее для охраны митингов.

Помнится один случай. Нас вызвали охранять митинг в здании Политехнического музея. На этот раз мы предпочли идти вместе, глухими переулками. Когда мы двумя шеренгами сворачивали с Лубянской площади к Китайскому проезду, то увидели, что перед входом в музей стояли казаки и отряд полиции. Около стен толпились товарищи, пытавшиеся пробраться в музей. Поодиночке то одному то другому иногда удавалось перебежать через улицу в музей, но большей частью приходилось возвращаться обратно. Как только нас заметили, казаки выстроились. Полиция с шашками наголо бросилась на нас. Мы спокойно подвигались вперед. Расстояние уменьшалось. Вот шашка первого городового замахнулась над головой дружинника. Я уже поднес к губам сирену, чтобы дать сигнал к бою, но в эту минуту казаки повернули лошадей и во весь опор понеслись прочь от нас, а полиция — за ними. Поле боя без выстрела осталось за нами.

Революция между тем развертывалась. В Москве вспыхнула всеобщая забастовка. Всюду шли многолюдные собрания. Массы спешно вооружались: разбивались оружейные магазины, обезоруживались городовые и казаки. Наконец пришло известие, что во многих местах Москвы приступили к постройке баррикад.

Миусский парк начал строить свои баррикады. Мы начали с того, что завладели подстанцией и ее аккумуляторами, выключили телефоны. Всюду были расставлены часовые, главным образом у распределительного щита подстанции. Трамвайные вагоны отвели от входа в парк на запасные пути, а вагоны, оставшиеся от конной тяги, покатили вручную вверх и вниз по Лесной улице, чтобы свернуть их с рельсов и перегородить улицу. Едва мы успели сделать это, как по нас был открыт огонь казаками от Бутырской тюрьмы и полицией из участка близ Тверской. Мы принялись за укрепление самого парка: у ворот парка соорудили бастион, выдвинув трамвайный вагон и обложив его внутри стальными и железными листами достаточной толщины. Такие же листы были поставлены и укреплены на земле, вокруг него и непосредственно у ворот.

К утру баррикады в основном были готовы, план действий разработан, и дружина отрядами заняла позиции, баррикады Весковского переулка, пожарную каланчу и т. д. Миусскую площадь занял отряд Щепетильникова.

Казаки, очевидно, истолковали наше возвращение в парк как отступление и, заняв эти вагоны, открыли по нас стрельбу. Наглость их была так велика, что они стали перед вагонами с нашей стороны. Первый же наш ответный залп уложил 12 человек. Казаки удрали и в дальнейшем ограничивались стрельбой из-за прикрытий.

По баррикаде били с пожарной каланчи на Селезневской улице. Взяв правильный прицел на дальность расстояния, дружинники заставили замолчать орудия на каланче. Полицейский участок тоже скоро прекратил огонь.

Наша дружина значительно увеличилась. Первоначальный отряд в 48 человек состоял из рабочих, кондукторов и вожатых Миусского парка и из рабочих Городской типографии. Теперь к нам присоединился отряд с фабрики «Габай» в 35 человек, вооруженных наганами. В общем сформировалась дружина около 90 человек.

Казаки били от угла Лесной и Долгоруковской и из окна тюрьмы, выходившего в нашу сторону. Это окно мы держали под непрерывным обстрелом. Наш огонь был очень меток. Как это обнаружилось после на суде, казаки и тюремные сторожа были убеждены, что в нашем распоряжении имеется пулемет, который был направлен в это окно.

Полиция сосредоточилась в здании и во дворе винного склада. Пристав Ермолаев попытался выйти на рекогносцировку, переодевшись в штатское, и был нами убит. Полиция предполагала, что наша дружина засела внизу, в конюшнях парка, и держала окна конюшни под непрерывным обстрелом. Но отряды дружинников залегли на чердаке и оттуда били полицейских.

Вечером мы отправлялись на разведку в разные стороны, небольшими отрядами. Всюду были баррикады. Около некоторых — отряды дружинников, преимущественно вблизи полицейских участков. Солидная баррикада отрезала Малую Бронную от Тверского бульвара. Тверская была забаррикадирована слабо.

Вся Садовая, от Кудринской площади до Сухаревой башни, представляла чуть ли не сплошные баррикады.

Линия Никитской улицы от центра до Кудринской была в руках казаков и полиции.

Долгоруковская и Малая Дмитровка были забаррикадированы.

Лучшие дружины сосредоточились на Пресне, в Миусском парке и в районе Бронной.

Мы отстреливались со своих вооруженных островков. Возможности перейти в наступление у нас не было. А наступление одно только и могло зажечь массы и побудить их присоединиться к восстанию.

Мы ограничивались защитой нашей крепости и единичными вылазками по близлежащим улицам.

Ранним утром семеновцы под командой Мина и Римана проникли на. Миусскую площадь, установили на ней артиллерию и начали громить Миусский парк и окружающие здания. Когда мы с разных сторон подошли утром к Миусскому парку, то мы увидели, что всюду вокруг Миусской площади стояли вооруженные отряды семеновцев.

Впоследствии мы узнали, что смотритель Миусского парка после первых орудийных выстрелов вышел к семеновцам и заявил им, что парк пуст, что последние недели, действительно, в нем собирались вооруженные люди, но что сейчас их в парке нет. Семеновцы прекратили артиллерийский обстрел парка и заняли его.

Значительная часть дружины обходным путем добралась до моей квартиры, и там мы устроили совет, как быть дальше.

Всюду грохотали орудия. Пресня пылала. Дальнейшее сопротивление кучки дружинников представлялось явно бессмысленным, тем более что все мы твердо были уверены, что поражение это временное, что Декабрьское вооруженное восстание является лишь прелюдией к новому подъему революции. И мы решили сложить оружие, но сберечь его, сохранить нашу организацию и подготовляться к новому восстанию.

Часть оружия спрятал тов. Щепетильников, другую я с товарищами замуровал на дворе нашего дома в каменной ограде.

Ночью, забрав кое-какие вещи, я с товарищами ушел со своей квартиры. Как потом выяснилось, ранним утром явился к нашему дому отряд семеновцев.

Жуткую картину представлял город в эту ночь. Ни одной живой души. На улицах тьма. Те самые улицы, которые еще вчера оглашались революционными возгласами, теперь совершенно вымерли. Обыватель, запуганный, сидел в своем углу, а власти, еще не уверенные в своей победе, не отваживались проникать на улицы, недавно еще столь для них грозные.

А затем началась дикая, безудержная, зверская расправа над рабочими.

Всюду, на всех перекрестках, были расставлены пикеты вооруженных винтовками городовых, казаков и семеновцев. При малейшем подозрении хватали, тащили к Москве-реке и там расстреливали, а иногда приканчивали тут же на месте.

Революция отступала, собирая силы для нового, уже победоносного натиска.

Московское Декабрьское вооруженное восстание 1905 г. Сборник материалов, воспоминаний и документов. М., 1940, с. 116 — 122

 

М. И. Васильев-Южин

ОКТЯБРЬСКАЯ ЗАБАСТОВКА И СТУДЕНЧЕСТВО

Мощное развитие рабочего движения после 9 (22) января не могло не отразиться на настроении различных мелкобуржуазных слоев населения. В течение лета 1905 года образовался ряд якобы профессиональных, но, по существу, политических союзов служилой и неслужилой интеллигенции: докторов, инженеров, учителей, железнодорожных служащих, адвокатов, союзов женского равноправия и т. п. Была даже создана организация, пытавшаяся объединить деятельность и устремления этих мелкобуржуазных, преимущественно интеллигентских, союзов — так называемый «Союз союзов». Политической платформой этих союзов была, несомненно, программа «Союза освобождения», ставшая затем программой кадетской партии¹.

Октябрьская забастовка, особенно после того, как остановилось железнодорожное движение, стихийно захватила и большую часть этих мещанских союзов. «Революция сокращенных рук», как называли интеллигенты всеобщую политическую забастовку, оказалась по плечу этим трусливым обывателям, внезапно возомнившим себя «настоящими» революционерами. Еще бы, «совсем без драки могли попасть в большие забияки»!..

Постепенно забастовали различные городские предприятия, банковские учреждения, школы, вплоть до низших, и даже суды. Юркие адвокаты образовали в Москве от имени «Союза союзов» особый «стачечный комитет», успевший распространить свое влияние и на некоторые слои рабочих — печатников, железнодорожников, приказчиков и т. п. После 17 (30) октября мы вынуждены были повести решительную и ожесточенную борьбу против этого комитета, ставшего явно реакционным.

Наиболее, однако, искренний и живой отклик нашла революционная борьба рабочих в среде учащейся молодежи, в среде студенчества. Это наблюдалось не только в Москве, но и в других городах с высшими учебными заведениями. Русское студенчество по традиции было революционно-демократическим. Многие студенты вполне искренне считали себя в 1905 году социалистами.

Впрочем, это была, так сказать, лебединая революционная песня буржуазной студенческой молодежи. После неудачного исхода для нас революции 1905 года не стало больше слышно о массовых студенческих волнениях, которые когда-то играли известную будирующую роль в жизни царской России. Постепенно большинство студентов стало выглядеть смирными, благоразумными молодыми людьми и «академистами», разделявшими, самое большее, воззрения кадетской партии. Наконец после пролетарской революции и в годы гражданской войны немало студентов того времени выявило себя как ярые белогвардейцы.

Но в октябрьские дни 1905 года московские студенты оказали, несомненно, значительные услуги революционной борьбе пролетариата. Может быть, это происходило потому, что всеми чувствовалась буржуазная сущность, буржуазная ограниченность первой русской революции.

С первых чисел октября или даже еще раньше аудитории «императорского» университета и других высших учебных заведений широко открыли свои двери для невиданной прежде в их стенах публики с улицы, среди этой публики было много бастующих рабочих. С солидных профессорских кафедр вместо вялых проштемпелеванных лекций полились огненные агитационные и пропагандистские речи. Люди, совершенно не знавшие до тех пор захватывающей мощи свободного смелого слова, пьянели от этих речей. В университете митинги продолжались обыкновенно до поздней ночи. И особенно сильное впечатление производили эти ночные собрания, происходившие при тусклом освещении немногих свечей, ибо рабочие электрических и газовых станций бастовали.

Иногда вспыхивали горячие споры между ораторами различных партий, преимущественно между социал-демократами и эсерами. Большевики и меньшевики, еще не разделенные непроходимой пропастью классовой вражды, старались обсуждать свои разногласия только на чисто рабочих собраниях. Против же эсеров мы выступали обычно единым фронтом. Впрочем, уже тогда у большевиков чаще, чем у меньшевиков, происходили схватки с эсерами, и последние буквально ненавидели нас за нашу непримиримость, постоянное высмеивание и разоблачение их мелкобуржуазной ограниченности и реакционной сущности.

Ни разу и нигде не удалось мне слышать чисто кадетских выступлений. Кадеты, называвшие себя ради обмана и завлечения простаков «партией народной свободы», порядком испугались революционного выступления пролетариата и плели за его спиной сети предательства. Впрочем, однажды я был свидетелем весьма оригинальной жалобы перепуганного обывателя, бывшего или ставшего впоследствии, несомненно, кадетом или октябристом.

Часов 9 вечера. Аудитория, до отказа набитая рабочими, студентами и иной публикой с улицы, тонет в таинственном полумраке. Лишь кое-где в огромном помещении и около кафедры мерцают огарки стеариновых свечей. Какой-то безусый студент, захлебываясь от восторга, рассказывает о том, что он видел на улицах и на заводах, куда он заглянул с несколькими товарищами. Говорит о закрытых магазинах, перетрусившей полиции, готовящихся забастовать дворниках и т. п. Его плохо слушают, и он торопится кончить свою неискусную речь. К кафедре робко протискивается и нерешительно просит слова упитанный и хорошо одетый человек лет сорока. Он уверяет, что ему, как гласному городской думы, нужно сказать что-то очень важное. Ему немедленно предоставляют слово, полагая, что он делегат от городской думы, от которой тогда некоторые наивно ждали чуть ли не революционной инициативы. От перепуганных купцов требовали, между прочим, организации и вооружения «народной гвардии». Очевидно, на воображение некоторых товарищей действовали истории давно прошедших буржуазных революций Западной Европы.

Толстяк гласный взобрался на трибуну и плаксивым тоном сказал приблизительно следующее: «Вот здесь, господин студент говорил сейчас о закрытых лавках. Все закрыли, все!.. Это — большая беда: ни молока, ни мягкого хлеба, ничего нельзя достать. Пожалейте, господа, хоть маленьких деток, если не жалеете нас! Вот пришел я сегодня домой, а мои плачут:

— Молочка хочу, папа! Дай молочка!.. — кричит маленький сынок.

А шестилетняя дочка тоже плачет:

— Хочу мягкого хлебца!.. Купи белого хлебца...

Ну я и сам чуть не заплакал. Пожалейте деток, господа! Погибнем все, господа. С голоду погибнем... пожалейте!..»

Он действительно почти плачет. Остановился и растерянно смотрит по сторонам. И вдруг — гомерический хохот, улюлюканье, свист. На одну из скамеек вскакивает высокий рабочий с густыми черными усами и, энергично размахивая руками, кричит:

— Вишь чего захотел — молочка! Детки, говоришь, плачут. Сам, верно, соскучился по молочку. Вишь какое брюхо насосал-то! А мои ребятишки — их четверо у меня — никогда молока, кроме мамкиного, не пробовали и не видали. Ты об этом когда-нибудь думал, пузатый черт?

Под свист и улюлюканье «пузатый черт» скатывается с трибуны и спешно пробирается в толпе к выходу.

* * *

Бурное развитие политической забастовки, захватившей даже часть государственных служащих, несомненно, внесло большую дезорганизацию и растерянность в ряды высшей администрации и полиции. Однако часть полиции, особенно охранка, стала к середине октября, вероятно по указанию из Петербурга, стягивать вокруг себя свои «народные» силы. В состав этих «народных» сил входили содержатели притонов, кабатчики, охотнорядские торговцы с их тупыми молодцами, хорошо известные полиции воры, хулиганы, жулики и иные преступники, поставщиком которых была с давних пор преимущественно Марьина роща. Так зародилась в Москве черная сотня.

Стали носиться слухи о возможности погромов. Так как евреев в Москве было немного, полиция науськивала свою черносотенную гвардию на интеллигенцию вообще и на студентов в особенности. Как известно, такие черные банды действительно произвели немедленно после октябрьского манифеста ряд кровавых погромов во многих городах (Тверь, Саратов, Тамбов и др.).

В Москве черносотенное движение не имело большого успеха, ибо в самом начале встретило решительный отпор со стороны рабочих, особенно со стороны наших дружинников, несколько раз основательно проучивших черносотенцев. Помню одну попытку черносотенной толпы напасть на Техническое училище, в котором Московский комитет большевиков с самого начала забастовки имел свою штаб-квартиру. Достаточно было дать несколько выстрелов, чтобы банды погромщиков в панике разбежались. Но на отдельных революционеров, а иногда и просто на интеллигентов черносотенцы нападали и в Москве. Так, 18 (31) октября был убит черносотенцем только что выпущенный из тюрьмы Н. Бауман.

Однажды я тоже чуть не попал в лапы черносотенцев...

* * *

Незадолго до манифеста охотнорядские черносотенцы все чаще стали нападать на студентов университета, подвергая побоям то одного, то другого. Перед вечером 14 или 15 октября я проходил по Моховой мимо университета. Вижу, во дворе старого здания университета происходит необыкновенное оживление, беготня и тревога. Подхожу к воротам — студенты заваливают ворота всякой всячиной — досками, бревнами, ящиками, камнями. Заинтересованный этой странной работой, я спрашиваю, в чем дело. Один из студентов, очевидно знавший меня, торопливо раздвигает доски и предлагает мне лезть поскорей в образовавшуюся щель. Я пробрался во двор. Мне торопливо объясняют, что полиция организует охотнорядцев для нападения на университет. Хотят, мол, перебить всех собравшихся на митинг.

— А сколько же здесь народу? — спрашиваю я.

— Не меньше двух тысяч человек.

— Кто-нибудь из социал-демократов говорит на митингах?

— Да, несколько человек. В самой большой аудитории говорит сейчас Алексинский.

Я попросил проводить меня к нему. Когда он закончил свою грубовато-едкую и довольно остроумную речь, я отозвал его в сторону и попросил рассказать, что тут затевается. Алексинский тоже заговорил об охотнорядцах, собирающихся громить университет, но, кроме того, сообщил, что полиция хочет при содействии войск арестовать всех находящихся в университете, а сам университет временно закрыть, чтобы прекратить происходившие в нем митинги и сборища. По слухам, войска и жандармы уже оцепляют университет.

Я только что проходил мимо университета и никаких войск и жандармов не видел. Но возможно, что они находились в соседних дворах и в переулках. Однако часть публики и студентов преспокойно ушла из университета. Очевидно, сами студенты и их гости жаждали революционного приключения; оставшиеся в университете были, во всяком случае, настроены очень воинственно. Больших надежд на успешные последствия этого своеобразного «университетского восстания» я не имел, но использовать создавшееся положение и боевое настроение молодежи было необходимо. Однако прежде всего нужно было внести в дело хотя бы относительную организованность.

— Образован ли какой-нибудь штаб обороны или другой руководящий орган? — спрашиваю я Алексинского.

— Что-то, кажется, есть... А может, и нет ни черта.

— Давай узнаем. Если есть, войдем в него от имени комитета партии, если нет — организуем.

Позвали представителей студенческой организации. Оказалось, что настоящего боевого центра пока нет. Было много суетни, личной инициативы, молодого задора и вместе с тем — полное отсутствие плана.

Мы немедленно приступили к организации боевого штаба, который назвали, кажется, «революционным комитетом по обороне университета». Сколько человек входило в его состав и кто именно, я припомнить через 25 лет не могу, но мы с Алексинским стояли фактически во главе его.

Прежде всего был поставлен вопрос, есть ли провиант и сколько. Продовольствия оказалось очень мало, его нужно было достать. Мы выбрали десяток надежных и смелых ребят, снабдили их деньгами, а главное, записками и послали добывать провиант. Они благополучно выбрались из университета, и большинство вернулось назад, добросовестно выполнив поручение. Продовольствие подвезли переулком позади университета даже на подводах. С этой стороны мы были обеспечены на один-два дня. Особо назначенная комиссия экономно распределяла продовольствие между осажденными.

Другой существенный вопрос был об оружии. Мы собрали всех имевших огнестрельное оружие, и, к моему удивлению, у осажденных оказалось сотни полторы-две револьверов, среди которых было много браунингов. Вооруженных револьверами мы разбили на отряды, присоединив к ним не имевших оружия, но боеспособных. У некоторых из них были кинжалы и ножи, другие вооружились металлическими прутьями и просто дубинками, но главным метательным оружием наметили камни. Вымощенный булыжником двор был моментально вскопан, и груды камней насыпаны там и сям.

Я был во времена студенчества химиком. У меня, естественно, явилась мысль, нельзя ли использовать химические лаборатории университета. Можно было попробовать приготовить динамит и снарядить самодельные бомбы. Теорию взрывчатых веществ я немного знал, но никакого практического опыта у меня не было. Среди осажденных тоже не нашлось хотя бы относительных знатоков этого дела. Мы все-таки попробовали изготовлять динамит, но у нас ничего не вышло. Я подумал было обратиться за содействием к профессору Зелинскому, который жил в одном из корпусов при университете, но потом отказался от этой мысли — профессор Зелинский был достаточно труслив и, пожалуй, реакционен; я хорошо знал его со времен своего студенчества.

Серная и азотная кислота, а также другие едкие вещества были на всякий случай взяты из лабораторий. Они сами по себе могли служить довольно сильным оружием.

Вечер прошел очень оживленно, бодро и даже весело. Разложили костры, что было, конечно, очень неосторожно; кипятили чай, шутили, рассказывали анекдоты, пели. Но уже с утра следующего дня настроение у многих очень понизилось. К университету были стянуты войска, и мы оказались совершенно отрезанными от внешнего мира. Что делалось в городе, узнать было трудно. Пополнять скудные запасы продовольствия уже не было возможности. У большинства/осажденных создалось убеждение, что извне их не поддерживают. Подавленное настроение быстро распространялось. Для меня было ясно, что наша случайная, в значительной мере мелкобуржуазная, армия долго не продержится. Нужно было искать возможностей с честью выйти из неудобного положения.

Еще накануне к нам неоднократно обращался ректор университета, умоляя оставить здание университета и не подвергать его неизбежному разгрому. Ректор был тогда, если не ошибаюсь, профессор А. Мануйлов. Он намекал даже, что возьмет на себя посредничество между осажденными и московскими властями. Теперь мы серьезно отнеслись к предложению ректора и вызвали его на заседание «ревкома». Я твердо объявил ему, что мы решили обороняться до последней капли крови. Университет и его обстановка, конечно, пострадают при этом. Нам его очень жаль, но тут уж ничего не поделаешь. Если окажется необходимым, мы сами подожжем университетские здания. Однако, если московский генерал-губернатор даст гарантии, что никто из находящихся в университете не только не будет арестован, но и обыскан, мы обсудим вопрос о выходе из университетского здания.

Ректор довольно охотно согласился немедленно переговорить с московскими властями. Мы постановили пока не оповещать массу осажденных об этих переговорах, дабы не порождать ликвидаторских настроений и не ослаблять бдительности и дисциплины.

Прошло несколько томительных часов. Наконец ректор вернулся и радостно объявил, что московские власти согласились выпустить нас из университета на предложенных нами условиях, но со своей стороны требуют, чтобы мы не устраивали при выходе никаких демонстраций и расходились по домам в указанных местах.

 — Уверены ли вы, что согласие московских властей не является предательской ловушкой? — спросил я ректора.

Он беспомощно развел руками. Его неуверенность была, конечно, вполне естественной. Мы потребовали тогда, чтобы при нашем выходе присутствовал и шел вместе с нами кто-либо из высшей московской администрации и чтобы войска, жандармы и полиция были отведены от университета. Ректор снова отправился вести переговоры с властями.

Вернувшись, он объявил, что с нами пойдет помощник градоначальника и он, ректор Московского университета. Последнее условие не имело для нас ровно никакого значения и было выдвинуто, очевидно, храбрыми московскими властями. Удалить войска эти власти категорически отказались, мотивируя отказ тем, что войска и полиция должны охранять нас же от возможных нападений со стороны «возмущенной» части московского населения. Эти условия, по заявлению ректора, были окончательными.

Мы устроили в нескольких аудиториях собрания всех осажденных и рассказали им о наших переговорах и о результатах этих переговоров. При этом мы, конечно, не скрывали, что доверять обещаниям царских сатрапов является большим риском. Впрочем, большинство осажденных и сами понимали, что дело может кончиться чудовищным вероломством. Поэтому все были настроены очень серьезно и строго выполняли распоряжения штаба. Решено было попробовать выйти из университета.

Проходить нужно было, согласно условию, по Большой Никитской улице (теперь улица Герцена). Мы собрали отдельно всех вооруженных револьверами и выработали следующий план: они выходят первыми и выстраиваются двумя шеренгами вдоль Никитской улицы. Если сразу ничего не случится, выходит остальная масса и выстраивается между вооруженными шеренгами. Револьверы держать на взводе в карманах, но не суетиться и не нервничать. Если в ряды заберутся провокаторы и вздумают стрелять или иными способами вызывать переполох, немедленно приканчивать их на месте. Об этом был предупрежден и явившийся помощник градоначальника.

Наступила уже темная ночь, когда вдоль улицы стала выстраиваться наша охрана. Выход остальной массы тянулся больше часа. Я не отходил от градоначальника, твердо решив в случае предательства пристрелить в первую очередь его. Большое смущение вызвало среди всех нас его предложение расступиться и пропустить отряд конных жандармов или драгун. Они, по его словам, должны были занять переулки справа, чтобы предупредить возможные нападения на нас и не пропускать в эту сторону и нас. Вероятно, ни одно сердце тревожно сжалось, когда в узкий проход, образовавшийся в нашем строю, устремились вооруженные винтовками и саблями всадники.

Вопреки нашим естественным опасениям все кончилось вполне благополучно. Мы, стараясь соблюдать спокойствие и порядок, двинулись вверх по Никитской улице. Впереди шел помощник градоначальника, окруженный свитой полицейских чинов и офицеров. Возле него семенил ректор университета. Я старался не отставать от них. Наш отряд постепенно уменьшался. Товарищи группами уходили в переулки налево. Когда мы подошли к Тверскому бульвару, оставалось уже меньше половины. Помощник градоначальника вежливо козырнул и сел в ждавший его экипаж.

Мы с Алексинским свернули на Тверской бульвар. Нас никто не остановил и не задержал. Насколько мне известно, и остальные товарищи благополучно вернулись домой. Так закончился этот любопытный эпизод университетской осады.

17 (30) октября был опубликован царский манифест, обещавший свободу собраний, неприкосновенность личности и прочие «конституционные гарантии». Мы, революционеры-профессионалы, ни минуты, конечно, не сомневались, что эти вынужденные обещания будут вероломно нарушены на следующий же день.

Пролетарская революция. 1930. № 10 (105). с. 86 — 93

 

¹ Кадетская партия — конституционно-демократическая партия, ведущая партия либерально-монархической буржуазии в России. Была создана в октябре 1905 года из представителей буржуазии, земских деятелей, помещиков и буржуазных интеллигентов. Ред.

 

3. Я. Литвин-Седой

ПРЕСНЯ В ПЯТОМ ГОДУ

...Пишущий эти строки освобожден был волею народа из Таганской тюрьмы 18 октября 1905 года. И с первого же часа освобождения вплоть до разгрома Пресни работал, не имея возможности составлять записок, а потому приводит ряд фактов за октябрь — декабрь, полагая, что дело будущего историка дать общий объединяющий очерк.

...Заполнен Большой зал консерватории. Всюду родные, знакомые лица, рабочие-металлисты, кое-где типографы, на скамьях много женщин, кое-кто читает манифест Витте и ворчит. Я его по указанию Московского комитета большевиков должен был раскритиковать и требовать созыва полномочного Учредительного собрания, в противном случае угрожая созвать последнее вооруженной рукой рабочего класса. Рядом со мной сидит эсер — «непобедимый» Фундаминский (позже поддерживал Савинкова).

Прошу слова. Не раз на перекрестках, у фабрик и заводов, на глазах шпиков приходилось выступать, был спокоен, но не то здесь. В зале консерватории, заполненном людьми, было жутко. Справлюсь ли с порученной задачей? Но смелость города берет... Начинаю.

«Не тронь царя», — шипят кое-где, кто-то прерывает: «Не тронь попа и церковь»... «Правильно», — раздаются кое-где мощные голоса...

Вдруг узнаю страшную новость: черная сотня убила дядю Колю — Баумана, моего товарища и защитника по Таганской тюрьме... Кровь пролита.

...Похороны Баумана. Длинной вереницей, начиная от Технического училища, тянется процессия за гробом. Множество красных знамен. Десятки тысяч людей в движении, а другие десятки тысяч образовали шпалеры, охраняющие шествие. На домах красные, повитые трауром флаги. Первые в России гражданские похороны дяди Коли были одновременно первыми похоронами царского режима в Москве — Москве, короновавшей царей. Рабочий класс отдавал последний долг борцам, а Москва слала проклятие черному прошлому. Впереди гроба красовалось знамя Московского комитета. Ходили слухи, что черная сотня произведет нападение на эти гигантские похороны. Люди были вооружены, каждая фабричная колонна имела небольшую дружину. Гроб и знамя Московского комитета охранялись боевой дружиной под моим командованием (около 50 человек, вооруженных бомбами, кинжалами, браунингами, маузерами). Впереди процессии — конная и пешая разведка. Шествие началось в 9 часов утра, а голова процессии пришла на кладбище, когда уже стемнело. Во время шествия музыка играла «песни революции», стотысячные голоса подхватывали их... Манифестанты несли множество венков...

Ночью у манежа казаки стреляли по возвращавшимся мирно с кладбища демонстрантам, шедшим со свернутыми знаменами. Вновь была пролита кровь...

«Да здравствует вооруженное восстание!» — стало лозунгом революционных сил в Москве. Подготовка к открытому бою началась.

В Московском комитете получили известие, что в Ростовском полку брожение. Долгожданное присоединение армии к рабочему классу начинается.

Меня командируют туда. Тысячи пожеланий... Казармы, грязные нары, удушливый воздух, изможденные, землистого цвета лица с громадными открытыми глазами... Чувствуется происшедший сдвиг. Одни офицеры арестованы, другие бежали. Полк под командой унтер-офицеров и немногих из вольноопределяющихся принял меры самообороны. Черная сотня, шкурники притаились. Иные песни раздаются, иные речи слышны на этом митинге. За столом сидит солдат-председатель задумавшись. Что-то думает он, глядя на взволнованные лица и колыхающиеся штыки в руках восставших?

Ораторов буквально осаждают вопросами о земле, о царе, о попах, о церкви, о евреях, о рабочей партии. Сыны народа жадно слушают свободную речь на свободной трибуне представителя свободного класса, охраняемого штыками. По лицам видно напряженное усилие понять эту речь. Последний устой царизма дал трещину. В армии развал начался. Еще усилие — и лучшие сыны ее будут с народом.

«Аквариум» переполнен не рабочими фабрик и заводов, а какими-то людьми в чуйках, в полушубках, подпоясанных ремнями, а на ремнях висят в различной оправе, различной величины ножи. Это охотнорядские, Сухаревские мясники и колбасники. Меня командируют на их митинг. Тысячи предостережений товарищей: «Не касайтесь пока религии, церкви, царя — только о профессиональном союзе». Впервые пришлось выступать под охраной присланной из университета дружины, рассеявшейся среди мясников. Слушают, соглашаются. В первый раз черная сотня терпимо отнеслась даже к призывам «Долой самодержавие, царя, попов, жандармов!» и «Да здравствует Учредительное собрание!..». Дня через три, когда я проходил мимо мясных лавок Сухаревки, меня окликнули: «Товарищ Седой!» Запыхавшись, подошли три мясника в соответствующих их профессии костюмах. Они протянули кусок мяса, весом фунтов в тридцать: «Товарищ, поешьте и вы, не все чертям-буржуям».

...В залах института инженеров идут беспрерывные митинги. Меня с трибуны вызывает Землячка¹ и посылает в комнату дружинников. Там получены сведения, что идет с хоругвями и иконами, портретом Николая черная сотня, самая отборная и реакционная часть. Поют молитвы и «Боже, царя храни». Намерение черносотенцев — ворваться в институт. Немедленно выставлен караул, приняты меры. Дружина расположилась в боевом порядке. Подошедший к черной сотне представитель дружинников предложил свернуть в переулок, но сам упал под ударами шашек черносотенцев. По данному мною сигналу был открыт огонь... черносотенцы побежали. Мы подобрали восемь трупов черносотенцев и нашего разбитого, окровавленного товарища, оставив валяться портрет Николая, хоругви и иконы. Рабочий класс стал обороняться и учиться вооруженному восстанию.

В ноябре все уже понимали, даже меньшевики и эсеры, что без вооруженного восстания Учредительного собрания не созовешь. У всех на глазах шла контрреволюционная работа Струве, Гучкова, Витте, Дурново. Интеллигенция, упоенная октябрьской победой и конституционными речами, массами оставляла ряды рабочих, заполняя всевозможные общества, клубы «свободной любви»... Руководители российской политики знали, что пролетарий далеко не во всеоружии, почти один... Естественный союзник пролетариата — крестьянство еще не раскачалось. Дурново под хитрые речи Витте перешел в наступление. В этих условиях проходил один из боевых митингов в «Аквариуме»... Шла речь о вооруженном восстании, о демократической республике, проводились сборы на «последнюю бомбу», долженствовавшую взорвать самодержавие... Получено известие: «Митинг окружен, будут искать оружие», избивают выходящих.

Дружина и вооруженные люди перебрались в здание Комиссаровского училища, куда ушло около 1000 — 1500 граждан, не пожелавших пройти обшаривание «молодцов». Здание Комиссаровского училища было быстро забаррикадировано. Внутри поставлены посты, назначены караулы, дружинники работали вовсю. Мы приготовились «с честью» встретить любителей пошарить в рабочих карманах. Видели их факелы, зловеще освещавшие двор училища, комендантом которого был назначен я. Утром полиция и другие правительственные части ушли, не рискнув напасть на забаррикадировавшихся.

Два враждебных лагеря стояли друг против друга, два вековечных врага: капитал и реакция — пролетариат и социализм.

Вся политика Витте — Дурново была возвратом к старому. Полиция и черная сотня то там, то здесь организовывали избиения рабочих. Дня не проходило без столкновения. Начались обыски, аресты, и опустевшие казематы полицейских частей и «Таганки» вновь начали наполняться. Многие из революционеров стали опять уходить полностью или частично в подполье. В Петербурге и в Москве зловеще шептались о погроме. Черная сотня вылезла из своих нор, и в трактирах и чайных были слышны их выкрики: «Бей рабочих, бей социалистов, бей жидов». Произошли аресты крестьянского союза — людей, вчера еще бывших адвокатами либеральной буржуазии. С фабрик, заводов, железных дорог несся страшный рокот, клокотавший тысячью голосов, на тысячу ладов: «Да здравствует вооруженное восстание!» И ни партия, ни рабочий Совет не могли охватить и успеть повсюду возглавлять растущий протест рабочих, как ответ на провокаторский вызов Витте — Дурново. Каждый рабочий стремился приобрести револьвер или кинжал. На фабриках готовили пики, кистени, кинжалы, чинили старые винтовки. Все предвещало бурю, а партия решала вопрос: новая всеобщая забастовка или забастовка, переходящая в вооруженное восстание? В такой атмосфере проходила конференция московской организации большевиков в доме Фидлера, где впервые рабочие своими красными билетами голосовали за восстание². И восстание началось.

Автор этих строк был послан на Пресню. На Пресне образован боевой комитет из пяти человек. От Московского комитета большевиков — тов. Леший³, от меньшевиков — Захар, от эсеров — Мартынов, поведение которого было столь отвратительным, что его заменили эсером Ильиным, от районного Совета — Дмитриев (эсер), как командующий всеми боевыми силами — социал-демократ Седой. Жизнь на Пресне протекала боевым порядком. В помощь мне эсеры дали тов. Медведя — максималиста, который был верным боевым товарищем, но со склонностью к прожектерству, готовый поставить на карту все ради одного блестящего выступления.

Как только Москва забастовала, в секторе Пресни забушевали митинги — на фабриках, у ворот, на улицах, во дворах и домах, митинги перед пришедшими усмирять рабочих солдатами... Выслушав пишущего эти строки, отряд казаков, прискакавший разгонять демонстрацию, несмотря на приказ офицера, повернул обратно.

Пресня и прилегавшие к ней районы готовились с боем встретить врага.

Занятый выступлениями на митингах, подготовкой плана строительства баррикад, установления связи между районными боевыми центрами, между боевыми дружинами и штабом района, я не входил в боевой комитет, который предоставил мне свободу действий, а все руководство текущей жизнью оставил в своих руках. Комитет организовывал питание людей и выпечку хлеба. По его указанию кормили в столовых. Он ведал всем и решал все.

В первые дни митинговой работы на Пресне был намечен ряд цепей баррикад. Цель — охватить кольцом баррикад губернаторский дом, взять Кремль, препятствуя центру поддерживать сношения с внешними боевыми силами царизма. Просматривая сектор, центром которого явилась Пресня, можно сказать, что если бы все районы поняли задачу, поставленную вооруженным восстанием 1905 года, то Дубасову несдобровать, но необходимо добавить, что у восставших, кроме горячего желания борьбы за демократическую республику и классовой ненависти к царизму, по существу, не было ничего. Вышеуказанный план окружения возник в последний момент. Но не было боевой организации, не было руководителей даже на Пресне. Единственным человеком с военным прошлым (унтер-офицер инженерных войск) был я. Ни одного офицера нигде. Единственная дружина, имевшая маузеры, — это шмитовская цитадель большевиков, и Мамонтова, имевшая охотничьи ружья — дробовики. Все остальные располагали только «бульдогами». Циркулировавшие слухи, что на «Прохоровке» есть пулеметы, к несчастью, оказались только слухами. «Прохоровка» не имела никакого оружия. На один револьвер на Пресне приходилось 10 желающих драться и получить его.

Вот картина боевого состояния Пресни и целого ряда других районов Москвы. С такой подготовкой вступил герой-рабочий в единоборство с хорошо вооруженным вековым врагом. То было время пионеров, борцов, героев, которые назад не оглядывались, а шли вперед, стремясь на удар ответить подобающим ударом. После первой баррикады, построенной на Садовой улице, Пресня в одну ночь покрылась баррикадами. Цепь баррикад свое начало взяла от Тверской, шла по Садовой на Бронную, Кудринскую, по Новинскому бульвару на Дорогомилово, через Москву-реку, по Валу, до мастерских Брестской железной дороги, а затем баррикады шли к Бутырской тюрьме, и по Долгоруковской. Как грибы после дождя, всюду росли баррикады, и всюду появлялись дружинники. «Новое время»⁴ в оправдание посылки в Москву семеновцев писала, что на Пресне до 10 тысяч дружинников. Перед лицом истории заявляю, что это ложь. Оружия разного после целого ряда конфискаций и реквизиций и взятого в бою было у повстанцев не более 250 единиц, в том числе и «бульдогов»... Раненый, усталый, отбывший свое дежурство товарищ немедленно подменялся. На каждого бойца было два-три ожидавших очереди. С появлением баррикад на Пресне было объявлено осадное положение. Зорко следили дружинники за всем и всяким. Винные лавки заколочены, полицейские участки разгромлены, булочные взяты на учет. Медицинским работникам приказано не удаляться, их адреса взяли в штаб-кухню на Прохоровской фабрике. Много дум и дел поведала бы старушка кухня, если бы могла!.. Она бы подняла малодушного и пристыдила труса... Ни конному, ни пешему врагу на Пресне свободного движения не было, и вся нечисть бежала или запряталась. Ни одной жалобы на воровство или насилие... Однако враги распространяли слухи, что Питер не восстал, что другие районы не повели атаку, что возможен провал, что кровь, превращающая Пресню в красную, проливается без нужных результатов, и тогда до боли вставал щемящий душу вопрос: «А что же дальше?» Вот когда началась трагедия Декабрьского вооруженного восстания. «Без руля и без ветрил». Жуткие дни переживал пишущий эти строки. Соглашатели запели об окончании борьбы на Пресне. «Четверка», постановив расстрелять Войлошникова и Сахарова⁵ — врагов рабочего класса, как бы стушевалась, не ответив на жгучий вопрос, что дальше делать восставшим осажденной Пресни. Я указывал отдельным членам «четверки», особенно тов. Лешему, что так долго продолжаться не может, что нужно драться или распускать дружины. Я обращал внимание на выпады соглашателей, певших отходную восстанию: одни — прямо, другие — исподтишка. При застое я рисовал такой конец и такой развал, что холод пронизывал, но на все мои просьбы и требования Московский комитет в лице тов. Лешего неизменно отвечал: «Если восставшая Москва нужна для восставшей России, то Пресня нужна для восставшей Москвы». И это говорилось тогда, когда в Питере более половины фабрик полностью начали работать, когда в Москве начала выходить какая-то периодическая печать, когда Питер допустил семеновцев и драгун в Москву, когда попытка разобрать железную дорогу (Николаевскую) не увенчалась успехом. Трудно было отвечать героям-рабочим на вопрос: «Не пришла ли пора от осады перейти в наступление?» Восставшие инстинктом угадывали трагедию декабря 1905 года, и, стоя на самом высоком ее гребне, Пресня чувствовала и осознавала, что корабль реакции — капитал — выдержал девятый вал нашего напора. Как солдаты на посту, стояли дружинники, сменяя друг друга с караула. Час за часом ваш командир получал от своих разведчиков все более и более тяжелые сведения. Ученики Прохоровского училища, дети революции, вы были оком восставших. Вы сообщали, что Пресню обкладывают железным кольцом штыков и казаков и что единственный свободный путь на Дорогомилово из Москвы. Нужно было видеть эти горячие лица разведчиков, их стремление растолковать виденное и заставить поверить их докладу товарища начальника. Современные борцы из Союза молодежи, вы имели хороших учителей и товарищей в 1905 году на Пресне в декабре, и кровью многие из них завоевали право быть занесенными золотыми буквами на скрижали истории борьбы. Бойцы наших основных пунктов — Горбатый мост, Новинский бульвар, спуск в Дорогомилово, Сенная площадь, Б. Грузинская, мастерские Брестской железной дороги, Пресненская застава, Зоологический сад — подтверждали донесения красных разведчиков. Было ясно, что Дубасов готовит наступление, сравнения с которым не выдержат все казацкие и артиллерийские набеги и бомбардировки, производившиеся до тех пор. Ожидаемое свершилось. Трагедия Пресни была такова, что буржуазия на отпразднованной ею тризне не понимала, что хоронит не революцию, а заколачивает гроб своего спокойного бытия и ее бога — капитала.

Ночь на субботу была тревожной. Все с оружием были на посту. Кухня все запасы раздала на руки. Бомбы распределены, кое-где заложены фугасы. Рабочие чувствовали развязку, и дружины готовились встретить ее. Все знали, что это будет последняя ночь. Мы окружены. И для спасения тысяч жизней нужно было не допустить нападения ночью и врасплох. Замолкли отдельные выстрелы... Черная ночь нависла над Пресней... Но бойцы не трусили, шутили: «Кажись, последний ужин, матушка-кухня, оставляешь, жаль, опять пропало все даром, и когда-то народ теперь раскачаешь». На постах стояли дружинники, сжимая оружие. «За кровь, — говорили они, — прольется кровь, и с пением похороним мы наших убитых, положенных в гробы рабочими фабрики Шмита».

Их не покидала надежда победить.

 — Выход только по Москве-реке, — в 5 часов утра доложил юноша-школьник, последний красный разведчик, и вдруг началась канонада, каковую Москва не слышала, не видела до тех пор. Результаты ее — полуразрушенная Пресня.

В 9 часов 30 минут утра, видя концентрированную атаку пехоты, я отдал приказ прятать оружие и уходить с Пресни.

Своей вооруженной борьбой рабочие Москвы в декабре 1905 года и дружины осажденной Пресни проложили путь к революции Октября 1917 года, спаяв эти две эпохи пролитой кровью и дав название Пресне — Красная Пресня.

Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М.. 1970, с. 215 — 223

Примечания:

¹ Р. С. Землячка — профессиональный революционер, видный деятель Коммунистической партии и Советского государства. В революционном движении с 1893 года. Искровец-большевик. В период революции 1905 — 1907 годов была секретарем Московского комитета РСДРП. Ред.

² Речь идет об общемосковской конференции большевиков, открывшейся вечером 5 декабря 1905 года. Обсуждался вопрос об объявлении всеобщей стачки и переводе ее в вооруженное восстание. Ред.

³ Леший — партийная кличка 3. Н. Доссера, ответственного организатора Пресне-Хамовнического района. Входил в стройку» МК по руководству восстанием. Все декабрьские дни провел с боевиками на Пресне. Ред.

⁴ «Новое время» — ежедневная газета; выходила в Петербурге с 1868 по 1917 год; принадлежала разным издателям и неоднократно меняла свое политическое направление. С 1876 года, после того как издателем стал А. С. Суворин, она превратилась в орган реакционных дворянских и чиновно-бюрократических кругов. С 1905 года — орган черносотенцев. Ред.

⁵ Войлошников был начальником сыскного отделения, а Сахаров — помощником полицейского пристава. Прим. авт.

 

В. К. Таратута

ДЕКАБРЬ 1905 ГОДА В МОСКВЕ

РАБОТА БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ

Что представлял собой комитет нашей партии в то время, как он проводил свою работу? Мне пришлось с начала революции побывать в некоторых городах, прежде чем поселиться в Москве. Я имел возможность таким образом ознакомиться с местными комитетами нескольких городов и с их работой. Комитеты работали в чрезвычайно своеобразной обстановке. С одной стороны, комитеты организовывали везде громадные массовые собрания совершенно открыто — в университетах, клубах, разных учебных заведениях. Больше того, комитеты устраивали там свои центры. Так, в Москве знаменитое Техническое училище, так называемое Высшее императорское техническое училище, Комиссаровское училище, реальное училище Фидлера, Высшие женские курсы бывш. Герье в Мерзляковском переулке, на Поварской были штабами Московского комитета. В одних аудиториях собирались митинги, в других происходили заседания комитета и явки партийных работников, в третьих обучались боевики военным техническим приемам.

Комитет издавал в Москве легальную газету «Борьба», имевшую значительный тираж. Была сделана попытка издать специальную рабочую газету, которую редактировал покойный Дубровинский (Иннокентий)¹. Комитет в печати призывал к пожертвованиям и публиковал отчеты об этих пожертвованиях. В газетах сообщалось о митингах, содержались призывы к забастовкам и т. п. В то же время Московский комитет был тайной организацией, он имел конспиративные заседания, хотя в этих заседаниях участвовали иногда сотни людей. Имелись конспиративные склады литературы, явки. Комитет, состоял из так называемых ответственных организаторов, районных пропагандистов и агитаторов, имел ответственного секретаря... В распоряжении комитета были солидные литературные группы, обширная финансово-техническая комиссия, которая состояла преимущественно из интеллигенции, снабжавшей комитет квартирами для собраний, ночевок, явок и денежными средствами путем организации сборов, концертов, спектаклей.

Таким образом, большевики, оставаясь верными своим принципам, сохраняли свою конспиративную организацию и в то же время широко использовали все возможности для развития своей работы в массовом масштабе...

Среди многих героических товарищей того времени мне хочется специально отметить так называемых курьеров, которые обслуживали партийный комитет и отдельные его районные части. Обычно это были совсем юные студенты и курсистки, гимназисты и гимназистки — выходцы из интеллигентных буржуазных семей... Они бегали из района в район, с собрания на собрание, выполняя поручения — что-то передать, кого-то известить; разносили пакеты с литературой, различные распоряжения организации. Они это проделывали и в декабрьские дни, когда на улицах Москвы гремели пушки, рискуя все время своей жизнью. Мне припоминаются два таких курьера, два молоденьких студента, партийная кличка которых была: одного — Бобчинский, а другого — Добчинский. С изумительной изворотливостью и подвижностью эти юноши, рискуя своей жизнью, неутомимо работали денно и нощно, исполняя самую черную работу в подпольной организации, именно работу в качестве курьеров.

Остановлюсь еще специально на работе большевиков в Пресненском районе Московского комитета партии. Нынешняя Красная Пресня тогда объединяла Пресню и Бутырско-Хамовнический район. В районе было два центра революционных рабочих организаций: фабрика Прохорова² и мебельная фабрика Шмита³. Само собою разумеется, что все предприятия того времени в Москве кипели в огне революции, и рабочие всех предприятий Пресни, даже наиболее далекого и отсталого сахарного завода, расположенного в этом районе, принимали активное участие в движении. Но центрами и боевыми штабами были именно эти два предприятия на Пресне.

 

ВОЗНИКНОВЕНИЕ МОСКОВСКОГО СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ

В отличие от Питера в Москве Совет рабочих депутатов образовался гораздо позже. 22 ноября по старому стилю, по одним воспоминаниям, 23 ноября, по другим воспоминаниям, собрался в первый раз Московский Совет рабочих депутатов. Он собрался на Поварской, в театре бывш. Гирш. До его образования в Москве существовал Федеративный комитет, который и согласовывал действия революционных организаций. В этот Федеративный комитет входили и представители от большевистского комитета, два представителя — от меньшевистской группы и два — от эсеровской группы. Когда образовался Московский Совет, на первом же его заседании было постановлено, что в него войдут по два представителя от этих трех партий, то есть фактически в него вошел весь Федеративный комитет. Всего Московский Совет провел пять заседаний; в среднем на них бывало около 200 человек. Только на последнем собрании Московского Совета, 15 декабря, присутствовало 90 человек. Чем объясняется такое позднее образование Совета в Москве?

Одной из причин было несколько осторожное отношение Московского комитета партии к этой новой форме рабочей самоорганизации. В то же время влияние Федеративного комитета в Москве было настолько сильно, что революционные организации не нуждались в создании такого Совета для руководства рабочим движением. Московский Совет рабочих депутатов за все время своего краткого существования самостоятельно не оказывал сильного влияния.

Один из организаторов Московского Совета, тов. Васильев-Южин, в своих воспоминаниях утверждает, что Совет был организован преимущественно для того, чтобы бороться с влиянием так называемого стачечного комитета, который организовывался еще в октябрьские дни для руководства октябрьской забастовкой. В этом комитете преобладали представители разных буржуазных союзов. После октябрьских дней этот комитет, никогда не отличавшийся особой революционностью и не имевший пролетарской классовой платформы, стал усиленно подвергаться расслоению, которое совершалось по всей стране. Его влияние в октябре — ноябре было явно антипролетарское, и для борьбы с этим влиянием, по утверждению тов. Южина и других работников, и был создан Московский Совет рабочих депутатов...

На собрании Московского Совета рабочих депутатов 4 декабря после рассмотрения некоторых текущих организационных вопросов было заслушано сообщение об аресте исполнительного комитета Петербургского Совета. При обсуждении вопроса, как ответить на этот арест, большинство депутатов высказалось за необходимость объявления всеобщей забастовки. Тут же в прениях указывалось целым рядом депутатов, что стачка эта будет уже неизбежно не репетицией, а сражением, генеральным боем с царским правительством и что эта стачка должна вылиться в вооруженное восстание.

 

КОНФЕРЕНЦИЯ МОСКОВСКОЙ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

5 декабря утром или 4 декабря вечером состоялось расширенное собрание Московского комитета. Здесь было заслушано сообщение об аресте исполнительного комитета Петербургского Совета и опять подавляющее большинство высказалось за объявление всеобщей забастовки с полным сознанием, что забастовка эта должна стать вооруженным восстанием.

На этом собрании было решено поставить этот вопрос на большевистской конференции, причем заранее условлено прежде всего произвести на этой конференции опрос всех представителей районов, подрайонов и кружков, не произнося агитационных речей за объявление всеобщей забастовки именно для того, чтобы учесть возможно более свежие и непосредственные отзывы представителей широких рабочих масс.

Я помню отчетливо начало этой конференции. Господствовало необычайно напряженное и, можно сказать, торжественное настроение. Представителям фабрик и заводов предложено было высказать свои мнения о настроении рабочих и о возможности успешного объявления всеобщей забастовки с сознанием, что таковая должна превратиться в вооруженное восстание.

Один за другим выступали рабочие с горячими речами: стачку объявить необходимо, если этого не сделать, она все же вспыхнет, стихийно... Рабочие сознают, что эта стачка должна перейти в вооруженное столкновение и восстание, все к этому готовы.

Единственное, на что жаловались рабочие, — это недостаток и даже отсутствие на фабриках и заводах оружия, хотя на целом ряде мастерских рабочие сами выковывали пики, отливали ядра и просто куски свинца, готовили всякое холодное оружие, делая все это наспех.

Ответственные работники знали, что на этой конференции присутствует член Центрального Комитета тов. Любич (Саммер)⁴, присутствовавший также и на утреннем расширенном заседании Московского комитета большевиков.

Только после окончания опроса представителей фабрик и заводов было предложено лучшему из агитаторов Московского комитета того времени тов. Станиславу (Вольский) выступить с заключительной речью. Он начал свою речь с заявления, что конференция решила сделать вооруженный натиск на все силы черной реакции, что это будет жестокий кровопролитный бой, причем наша партия должна стать руководителем этого боя.

 

ОБЪЯВЛЕНИЕ ВСЕОБЩЕЙ ЗАБАСТОВКИ

Итак, на конференции было постановлено объявить 7 декабря всеобщую забастовку, с тем чтобы обратить ее в вооруженное восстание.

Здесь любопытно отметить, что на состоявшейся в это же время общегородской конференции меньшевиков подавляющее большинство под влиянием рабочих также высказалось за объявление всеобщей забастовки.

Решено было объявить всеобщую забастовку 7 (20) декабря с половины дня.

Вечером 6 (19) декабря состоялось заседание Московского Совета рабочих депутатов, на котором кроме делегатов от 91 производства находились также представители Всероссийской конференции железнодорожников, представители съезда почтово-телеграфных служащих.

Здесь, так же как и на партийной конференции, начали с докладов делегатов крупных фабрик и заводов об отношении и готовности рабочих к забастовке и восстанию. Как на партийной конференции, так и тут делегаты один за другим высказывались за забастовку. Особенно сильное впечатление произвели выступившие с речью делегаты Всероссийской конференции железнодорожников, которые заявили, что конференция ждет только решения Совета рабочих депутатов и что конференция присоединится к забастовке и отдаст соответствующие распоряжения по сети железных дорог. Единогласно было принято следующее постановление:

«Московский Совет рабочих депутатов объявляет всеобщую политическую забастовку в среду, 7 (20) декабря, с 12 часов дня, всемерно стремясь перевести ее в вооруженное восстание».

Тут же на заседании был единогласно принят текст воззвания, предложенный от имени революционных партий, и решено было, что Московский Совет подпишется под этим воззванием. Тут же был принят целый ряд практических постановлений: как быть с водопроводом, булочными и т. п., было решено также особо строго наблюдать за тем, чтобы винные лавки, пивные и т. п. были закрыты, с ворами и грабителями постановлено было бороться самым беспощадным образом.

 

НАЧАЛО ЗАБАСТОВКИ

7 декабря, в 12 часов дня, вся рабочая Москва забастовала. Выполняя указания Московского комитета, все партработники разошлись по районам для организации митингов и наблюдения за дружным началом забастовки.

День 7 декабря (среда) прошел в митингах и собраниях забастовавших рабочих, причем собрания эти устраивались непосредственно на фабриках и заводах. Так, я лично вечером 7 декабря выступал в «спальнях» цинделевской фабрики вместе с покойным тов. Иннокентием и другими. По вечерам также собирались все районные Советы, устраивались многолюднейшие митинги во всех залах города Москвы.

Был ли план действий? Имелось ли ясное представление о том, что предстоит делать?.. Московский комитет и Московский Совет в своих воззваниях дали кое-какие указания: было предложено всем быть в своих районах, повести усиленную кампанию митингов, собирать боевиков-дружинников маленькими группами для охраны собраний и митингов, избегать открытого столкновения с войсками, наоборот, всячески стараться вступать с солдатами в общение для того, чтобы склонить их на свою сторону, на городовых же рекомендовалось всячески нападать и обезоруживать их. Также рекомендовалось идти в казармы и убеждать солдат присоединиться к забастовке. В общем, рекомендовалось придерживаться партизанского способа действий, внезапно нападая из-за угла, с крыш и окон домов.

 В ночь на 8 декабря (со среды на четверг) были уже слышны в разных частях города, особенно в рабочих кварталах, отдельные выстрелы. 8 декабря (в четверг) кое-где произошли уже столкновения демонстрантов с сумскими драгунами, но в общем в городе не было еще видно ни баррикад, ни нападений войск, только было заметно, что полиция исчезла почти полностью.

 

РАЗГРОМ ФИДЛЕРОВСКОГО УЧИЛИЩА

8 декабря вечером здание театра «Аквариум», где происходил митинг, было оцеплено ротой солдат. Я помню, как задним двором «Аквариума» и соседнего Комиссаровского училища проводили партийных товарищей, в частности тов. Седого-Литвина, который должен был выступить на этом митинге.

9 декабря вечером по городу разнесся слух, что войска палят по Фидлеровскому училищу из пушек.

Фидлеровское училище служило местом всяких собраний, а также местом обучения наших боевиков и боевиков-эсеров.

Наши боевики еще накануне покинули Фидлеровское училище, получив известие, что грозит нападение со стороны властей. Эсеры, хотя и были предупреждены об этом, все же остались там.

Училище оцепили войска. Боевикам было предложено сдаться, на что они ответили отказом. По училищу была открыта пальба из пушек, дом загорелся, и большинство боевиков было арестовано, часть же успела в суматохе скрыться.

 

БАРРИКАДЫ В МОСКВЕ

В разных местах города небольшие группы рабочих — чаще всего под руководством боевиков-дружинников — начинали рубить телеграфные столбы, вытаскивали из соседних дворов бочки, телеги или, собирая остатки досок и строительных лесов, начинали строить из них баррикады, иногда укрепляли их мешками, а подчас перетягивали через улицу проволоку или веревку, чтобы мешать передвижению войск. Полиции на улицах не было; с того момента, как стали на улицах арестовывать и разоружать полицейских, она исчезла. К постройке баррикад присоединились и обыватели — одни активно, другие пассивно.

Ночью картина менялась, по городу раздавалась стрельба. С одной стороны, полиция пыталась по ночам разбирать баррикады под охраной казаков, с другой — дружинники в это время нападали на эти отряды или на отдельных городовых. Также-по ночам из окон, с крыш домов дружинники стреляли в проходившие отряды полиции и казаков.

Город покрылся целым рядом баррикад, в большинстве случаев не представлявших большого боевого значения, хотя иногда требовавших большого труда, самоотвержения и риска для их сооружения.

 

ДЕЗОРГАНИЗАЦИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ СИЛ В МОСКВЕ

В центральной части города — по Садовой, Тверской, начиная от Страстной площади по направлению к Охотному ряду — стояли отряды полиции и войск, задерживая время от времени прохожих, обыскивая их и арестовывая. В то же время эти войска не решались заглянуть в рабочие центры и не решались днем открыто нападать на баррикады. Из опубликованных после революции данных охранки того времени и из переписки генерал-губернатора Дубасова⁵ с градоначальником города Москвы выяснилось, однако, с очевидной несомненностью, что начальство в Москве было совершенно дезорганизовано и напугано. Из имеющегося материала совершенно ясно, что войска были ненадежны, что генерал-губернатор Дубасов мог рассчитывать лишь на некоторые части, преимущественно конных войск, но и эти надежные для правительства войска были до последней степени утомлены, напуганы и не уверены в себе. Дубасов не решался перейти в наступление в эти дни, потому что у него не хватило вооруженных сил. Он требовал новых военных сил, присылки гвардейских частей из Петербурга, и без них он не решался перейти в наступление. Правительство сосредоточило все свои силы на том, чтобы не допустить приостановки Николаевской железной дороги, соединявшей Москву с Петербургом. Николаевский вокзал в Москве и вся линия от Петербурга до Москвы охранялись большими вооруженными силами, снабженными пушками и пулеметами, выставленными против вокзалов. 10 декабря началась по городу стрельба, причем ясно было, что у правительства нет еще определенного плана и уверенности в возможности осуществления плана подавления восстания. Стреляли по толпе, а чаще всего вдоль улиц картечью. На некоторых церквах и колокольнях (Страстного монастыря и др.) установили батареи, которые стреляли в толпу и по улице в случайных прохожих. Толпа, по которой стреляли, чаще всего была мирной толпой, которую тревога, любопытство и житейские нужды выгоняли на улицу. Начиная с вечера 10 декабря на улицах можно было встретить телеги и сани, которые перевозили трупы под охраной казаков и драгун.

С воскресенья 11 декабря войска осмелели и стали нападать на отдельные места, где сосредоточились дружинники или где происходили собрания рабочих. В этот день была разрушена пушками типография Сытина; в этот же день разгромлено общежитие студентов на Бронной, занята и Симоновка; ряд других рабочих кварталов был оцеплен и занят войсками. Началось наступление правительственных войск; оцеплялись отдельные районы, которые предварительно обстреливались ружейными залпами и картечью; из квартала в квартал перебрасывались войска, и затем устанавливалась стража из полицейских, которых охраняли в свою очередь войска; производилось занятие других участков. Так участок за участком оказывался в руках завоевателей. Дольше других держался Миусский парк.

15-го числа началось прибытие новых свежих сил из Петербурга. Овладев городом, правительство перенесло подавление на районы окружной организации нашей партии — на кольцо прилегающих к Москве железных дорог. Отправлялись карательные экспедиции, которые заливали кровью рабочих железнодорожные станции, узлы; усмирители-офицеры на месте решали, кого расстрелять, и тут же на станции или вблизи ее производились расстрелы железнодорожников и рабочих.

 

НА КРАСНОЙ ПРЕСНЕ

С самого начала восстания на Красной Пресне рабочие снимали с постов городовых и околоточных. Было, собственно, два центра на Пресне — это мебельная фабрика Шмита, которая хотя и входила в Городской район, но территориально примыкала к Пресне, и прохоровская «Трехгорная мануфактура». На Пресне полиция была изгнана, участок опустел. После нескольких нападений боевики уже не находили на месте полиции. На Пресне в эти дни была создана своя революционная власть; была своя комендатура, которая арестовывала подозрительных для революции лиц; был свой продовольственный комитет, который снабжал питанием дружинников; был свой финансовый комитет, который распределял кое-какую помощь забастовщикам. Комендатура наблюдала за тем, чтобы не было пьяных, воровства и грабежей. Революционную власть представляли тов. Литвин-Седой, который начиная с октябрьских дней в Москве пользовался исключительной популярностью на всех митингах, и тов. Доссер (Леший). Оба они являлись представителями Московского комитета партии.

Первые дни пресненские дружинники уходили из своих районов в город и там присоединялись к другим группам от Зоологического сада. Шмитовская фабрика и столовка пресненской «Трехгорной мануфактуры» были главным штабом, где дружинники сменялись, отдыхали. Тут же вооружали новых дружинников оружием, которое удавалось отбить при нападении на отдельных городовых.

 

ОКРУЖЕНИЕ ПРЕСНИ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫМИ ВОЙСКАМИ

В эти дни по городу ходило чрезвычайно много самых фантастических слухов. В этих слухах большое место занимали разговоры о пресненских дружинниках. Во всех районах говорили о силе пресненской дружины и о ее отважных подвигах. Начиная, однако, с субботы, 10-го, к Пресне стали все больше и больше приближаться войска. Внутри района было спокойно, но уже сношения с Пресней становились все труднее, так как войска все больше замыкали свое кольцо вокруг этого района. С 12-го числа стало ясно, что предстоит атака войск против Пресни, и Пресня стала готовиться к бою. Под начальством того же тов. Литвина-Седого и того же тов. Лешего-Доссера стали баррикадироваться улицы, ведущие в город. Шмитовская дружина из города окончательно возвратилась на Пресню. К шмитовской дружине присоединились отдельные наиболее упорные боевики из других отрядов. Однако правительство еще не решалось на окончательное наступление против этого рабочего района, охраняемого всего двумя-тремя сотнями дружинников, вооруженных преимущественно револьверами, разнокалиберными ружьями. И только в пятницу 16 декабря по старому стилю, ночью, Пресня оказалась вся окруженной правительственными войсками. Командовал этой атакой полковник Мин, имя которого долго еще после московских дней зажигало в сердцах рабочих глухую ненависть и жажду мести. Семеновцы от Брестского вокзала, где они предварительно успели перебить значительную часть железнодорожной дружины, перешли на Горбатый мост. В то же время со стороны города войска заняли Горбатый мост, всю площадь Зоологического сада, а также Кудринскую площадь. Всю ночь с пятницы 16-го на субботу 17-го Пресню атаковали с разных сторон. Насчитывали до пяти орудийных выстрелов в минуту. Горбатый мост со стороны города войска обстреливали пулеметами.

 

РАЗГРОМ ПРЕСНИ

Центром наиболее ожесточенного обстрела правительственными войсками была шмитовская фабрика. Ее сожгли дотла. Сожгли также и дом владельца фабрики. Сожгли значительную часть огромного старого сада, окружавшего фабрику. Палили так, что не удалось даже вывести скот, который тут же и сгорел. Одновременно обстреливали все соседние пресненские дома, которые загорались один за другим.

Стали обстреливать пресненскую «Трехгорную мануфактуру». Но здесь владельцы успели вскоре приостановить стрельбу, сумев снестись с генерал-губернатором и вымолить у него пощаду, заверив в своих верноподданнических чувствах.

Совершенно исключительную героическую преданность и сверхчеловеческую выносливость проявили в эти кровавые дни пресненские рабочие. По нескольку дней и ночей тысячи рабочих не спали, участвуя, как могли, в боях. Одни сражались на баррикадах, другие их снабжали и всячески им помогали. К этому времени почти вся Москва была завоевана правительственными войсками, и пресненские рабочие одни, своими собственными усилиями смогли продержаться под огнем пушек и пулеметов на три-четыре дня дольше всей Москвы. Царский полковник Мин захватывал один за другим дома пресненских рабочих, но своими расстрелами в то же время закалял пресненских рабочих в огне революции, закалял их ненависть и готовность бороться за дело рабочих.

В субботу утром вся северная часть Пресни и Большая Пресненская улица были заняты солдатами. Сопротивление дружинников было сломлено, но войска еще не решались проникнуть на площадь, прилегающую непосредственно к пресненской фабрике. Всю субботу Пресня со всех сторон была окружена огненным кольцом пожаров и бомбардировок. Было ясно, что на этот раз рабочие разбиты. В воскресенье утром переоделся, изменил свою наружность Седой и выбрался с Пресни. Оставил Пресню в тот же день и тов. Доссер. Но еще все воскресенье и следующие затем два-три дня проходы из города на Пресню были заняты войсками и полицией, которые обыскивали всех проходящих, причем показавшиеся полиции почему-либо подозрительными и все, у кого находили какое-либо оружие, тут же по приказу околоточного или офицера отводились на Москву-реку и расстреливались. В понедельник 19-го первое восстание московских рабочих было раздавлено. Город, залитый кровью, оказался полностью в руках правительства...

Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М.. 1970. с. 224 — 236

Примечания:

1 И. Ф. Дубровинский — профессиональный революционер, выдающийся деятель рабочего движения. В 1897 году был арестован. После раскола на II съезде РСДРП примкнул к большевикам, был кооптирован в ЦК. В феврале 1905 года был арестован на совещании группы членов ЦК в Москве. Выйдя в октябре 1905 года на свободу, принимал активное участие как член Московского комитета в проведении октябрьской политической стачки 1905 года и в подготовке вооруженного восстания в Москве. V съезд партии избрал Дубровинского членом ЦК. Преданный провокатором Малиновским, Дубровинский был арестован и выслан в Туруханский край, где погиб. Ред.

² Ныне Трехгорная мануфактура имени Ф. Э. Дзержинского. На стене ткацкой фабрики прибила мемориальная доска, на ней высечены имена 14 рабочих — участников баррикадных боев на Пресне, расстрелянных царскими палачами тут же, на фабричном дворе. Нельзя без волнения читать слова: «Вы первые подняли знамя восстания. Мы донесли его до диктатуры пролетариата. Клянемся донести до торжества мирового коммунизма». Ред.

³ Н. П. Шмит — замечательный революционер. Он родился в 1883 году, учился в Московском университете. Получив в наследство мебельную фабрику на Пресне, Николай Шмит многое сделал для улучшения положения рабочих. Накануне Декабрьского вооруженного восстания через Алексея Максимовича Горького Шмит передал Московскому комитету РСДРП 20 тысяч рублей на приобретение оружия. В дни восстания за участие в баррикадных боях его арестовали. Тюремщики убили его. Похороны революционера вылились в политическую демонстрацию. После победы Великого Октября одна из улиц в центре Красной Пресни названа его именем. Это — Шмитовский проезд. Ред.

⁴ И. А. Саммер (Любич) — видный большевик, профессиональный революционер. Ред.

⁵ Ф. В. Дубасов — генерал-адъютант, адмирал, кровавый палач русской революции 1905 — 1907 годов. В 1905 году руководил подавлением аграрного движения в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях. С ноября 1905 года — московский генерал-губернатор, руководил разгромом Декабрьского вооруженного восстания в Москве. Ред.

 

Г. Ф. Стуруа

ИСТОРИЯ ОРГАНИЗАЦИИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ НЕЛЕГАЛЬНОЙ ТИПОГРАФИИ ЦК В МОСКВЕ В 1905 ГОДУ

Чтобы иметь ясное представление о том, каким образом возникла идея организации центральной нелегальной типографии в центре России, то есть в Москве, нужно бросить взгляд на историю рабочего движения в России за период 1901 — 1904 годов. Этот период характеризуется сильным подъемом забастовочного движения, которое подошло вплотную к 1905 году. Центральная типография ЦК находилась тогда в Баку, и в ней печатались всякого рода воззвания, листки и прокламации, а также выпускались большого формата брошюры и книжки исключительно партийного характера. В это время в центре назрела мысль о том, что бакинская типография, слишком удаленная от Москвы, где было сосредоточено партийное руководство рабочим движением всего Центрального промышленного района, не могла своевременно и полностью удовлетворять потребность центра в литературе. Находившийся в это время в Баку член ЦК тов. Красин взял на себя инициативу возбудить в ЦК вопрос о том, чтобы в центре была организована центральная нелегальная типография, способная удовлетворить требование момента.

Получив разрешение ЦК организовать типографию в Москве, тов. Красин предложил Семену Енукидзе съездить в Москву, ознакомиться с местными условиями, а затем приступить к организации типографии.

По приезде в Москву Семен Енукидзе предварительно ознакомился с расположением города и наметил несколько вариантов организации типографии. Наиболее подходящим Семену Енукидзе казалось открыть большой винный подвал, куда одновременно с винными бочками можно было вкатить и типографию совершенно незаметно. Такая организация типографии требовала довольно больших средств, которых у ЦК не было, так что пришлось придумать другой план. Этот последний состоял в следующем: открыть «торговую контору» с удобной комнатой для типографии. В намеченном помещении имелся подвал, в котором предполагалось устроить нашу типографию. Подобрав людей, которые должны были официально «заниматься торговлей сухими восточными товарами», а фактически работать в типографии, мы приступили к ее устройству и оборудованию (я был вызван специально для этой работы из Баку).

Помещение находилось по Лесной улице, 55 (в то время 62). По плану Енукидзе в подвале нужно было вырыть колодец, а потом из колодца провести туннель в сторону, затем в земле вырыть соответствующее помещение, где можно было бы ставить типографию. Для отвода глаз мы предложили самому домовладельцу вырыть колодец в подвале, объяснив ему, что это нужно для осушки подвального помещения. Хозяин согласился с нашими соображениями и вырыл глубокий колодец, а всю землю из колодца мы утрамбовали в подвале. Когда это было сделано, мы приступили к весьма кропотливой работе по проведению туннеля. Наше помещение имело три отделения: магазин, комнату для жилья и кухню. Подвал находился под магазином. Прорезав на глубине одного аршина от поверхности колодца четырехугольную дверь, мы приступили к рытью туннеля.

Первое время, пока мы не дошли до капитального фундамента, работа протекала более или менее нормально. Надо сказать, что земли оказалось у нас в подвале так много, что держать ее там было нельзя, высыпать ее на улицу или во двор тоже нельзя было, так как этим мы, естественно, вызвали бы подозрение окружающих. Тогда мы решили всю эту насыпь упаковать в ящики и бочки и отправлять в разные города России «до востребования», а для нашей торговой конторы это создало видимость работы.

Наше торговое помещение называлось «Торговля сухими восточными товарами», но в магазине у нас ничего, кроме образцов не было, причем образцы эти были вовсе не восточного происхождения, а взяты с Сухаревки. Когда же к нам кто-нибудь заходил (к счастью, это было очень редко), мы говорили: «У нас здесь образцы, а сами товары у нас лежат в специальных складах. По этим образцам вы дайте заказ, скажите, сколько и куда нужно доставить, и мы все это доставим». Были такие случаи, когда мы даже хорошо не знали цену на тот или другой товар. Заказчики с нами торговались, мы условливались с ними о месте доставки, потом покупали этот товар на Сухаревке и аккуратно отправляли его заказчику, чтобы создать впечатление порядочных торговцев, выполняющих свои обязательства. Нередко мы не знали, сколько стоит тот или другой наш товар, однако мы гордились тем, что дешево продаем товар, хотя и в убыток.

Я опять вернусь к проведению туннеля. Когда мы вплотную подошли к капитальному фундаменту, то оказалось, что он толщиною более одного аршина и так крепко зацементирован, что мы в продолжение двух недель ничего не могли с ним поделать. Тогда мы попросили тов. Красина дать нам какое-нибудь средство, чтобы облегчить нашу работу. Он прислал нам какую-то химическую жидкость (я сейчас не знаю, как она называлась), мы облили фундамент этой жидкостью и затем в продолжение каких-нибудь трех-четырех часов пробили фундамент. Когда мы уже оказались под кухней, то начали выемку земли для устройства комнаты, в которую и собирались поставить типографию. Туннель был приблизительно около 2 сажен длиною. Комната, где мы должны были ставить типографию, имела приблизительно 1 1/2 сажени ширины и немногим больше сажени вышины. Там поместили мы типографский станок-американку и затем, для того чтобы сэкономить помещение, в земляной стене вырыли специальное окно для реала, куда вкладывали наборные кассы. Когда нам нужна была та или другая касса, мы ее оттуда вытаскивали и, держа в наклонном положении, набирали. Работать могли только три человека: два набирали, а один печатал.

Интересно еще, каким образом мы приобрели станок. При царизме типографский станок и вообще типографские части приобретались только теми лицами, которые владели типографией и которые имели специальные на то права. Это обстоятельство вынудило нас в свое время войти в сделку с владельцем одной частной типографии в Баку, и через него мы выписали из Петербурга типографский станок, который был доставлен в Баку. По получении станка в Баку мы немедленно разобрали его и уложили в маленькие ящики и отправили в Москву багажом. Эта работа шла параллельно с работой по отысканию помещения, устройству колодца, туннеля и т. д.

На всю эту процедуру мы потратили около трех месяцев. Такой большой срок объясняется тем, что мы с самого начала наметили определенный режим, которого строго придерживались. У нас было решено создать такие условия, при которых, если изнутри нас никто не выдаст, можно было бы продержаться очень долго. Что касается внутреннего предательства, то мы были настолько опытны, что бояться нам не приходилось, потому что мы для этой работы брали лиц, которые прошли очень суровую партийную школу, а потому, разумеется, эта опасность для нас не существовала.

Пару слов об условиях жизни тех товарищей, которые работали в типографии. Эти условия были вообще чрезвычайно характерны в том отношении, что каждый работающий там вынужден был отказаться, в буквальном смысле слова, от личной жизни. Когда мне в первый раз было предложено пойти на эту работу, я спрашивал, в каких условиях мне придется работать. На это Семен Енукидзе мне ответил: «Будешь выходить в месяц 1 1/2 раза из помещения, все же время будешь находиться в подвале, и больше никаких». Я немного недоуменно спросил: «Как же можно полтора раза выходить? Я понимаю, что можно выходить 1 или 2 раза». Он мне на это ответил: «Ты в два месяца будешь выходить 3 раза, для того чтобы попасть в баню, и если три выхода разделишь на два месяца, получишь: полтора выхода». Такой же режим применялся ко всем работающим в типографии товарищам.

Состав работающих товарищей распределялся таким образом: во-первых, был персонал, обслуживающий «торговое» предприятие, — хозяин с женой и ребенком и прислугой для ребенка. Последняя нужна была как декорация к «порядочному» семейству. Какая же могла у нас быть прислуга? Случайного человека мы взять не могли. С Кавказа прислугу мы решили не вызывать, так как это было неудобно ввиду того, что прислуги и здесь много. Мы просили ЦК дать нам в качестве прислуги товарища-женщину, но только не из Москвы, а из Иваново-Вознесенска или из какого-нибудь другого города, потому что опасались, что если мы возьмем московскую женщину, то она благодаря своим связям может нас провалить. Мы выписали из Иваново-Вознесенска одну женщину, товарища Марию Икрянистову (ее взяли с фабрики). Сейчас она находится в Москве и работает в МК, кличка ее Труба. Мария изображала из себя прислугу не очень искусно. Такие слова, как: «барин», «барыня», «что угодно», «к вашим услугам», ей были настолько непривычны, настолько невыносимы, что она не раз пробалтывалась и, бывало, при посторонних называла нас «товарищами» или скажет что-нибудь такое, что совершенно не соответствует прислуге. Мы старались муштровать ее, сколько было возможно, но ничего из этого не выходило, ибо по своему темпераменту она была — и сейчас осталась — такой — чрезвычайно горячим человеком вопреки свойствам северян; после четырех-пяти месяцев она стала протестовать. «Не могу я больше оставаться при таких условиях», — говорила она. Мы видели, что ей действительно было настолько тяжело, что она в буквальном смысле слова задыхалась, и мы решили освободить ее. Мы выписали из Иваново-Вознесенска другую женщину, которую тоже звали Марией, фамилию ее я не помню, она была человеком положительным, спокойным и очень аккуратно исполняла свою роль. Кроме прислуги был у нас еще приказчик, партийный товарищ. Вот это и был тот состав, который внешне обслуживал наше предприятие.

Технический персонал типографии представлялся в следующем виде: два печатника и четыре наборщика, причем они работали посменно. Работа у нас шла беспрерывно круглые сутки. Из этих шести товарищей три жили в типографии, три были приходящими, причем эти товарищи никаких связей в городе не должны были заводить и не заводили; они исключительно посещали нашу квартиру и вели свою работу. Работа в земле была настолько тяжела и невыносима, что долго никто не выдерживал. Проработав пять-шесть месяцев, каждый из товарищей уходил. Я как-то настолько привык к этой работе, что выносил ее совершенно спокойно, и до самой ликвидации типографии я продержался в ней. Но это мне обошлось так дорого, что я заболел туберкулезом хрящей гортани и окружающих лимфатических желез, от чего лечился в продолжение семи-восьми лет и только, как ни странно, вылечился в ссылке в Сибири, куда впоследствии, в 1914 году, был сослан, — вылечился без лечения.

Вход в туннель и в ту комнату, где мы работали, был устроен настолько конспиративно, что если бы к нам пришли с обыском, то ни в коем случае типографию не удалось бы обнаружить. Мы пригласили одного представителя ЦК и сказали ему: «Вот в этом подвале находится типография, благоволите найти, где она устроена». Он, конечно, посмотрел в самом подвале, увидел, что там валяются ящики, бочки, мешки и никаких признаков существования типографии там нет. Тогда он начал выстукивать стены, смотреть вглубь, в колодец, потом слез в этот колодец, выстукал стены — ничего не может прощупать, никаких признаков местонахождения типографии обнаружить не может. В конце концов он должен был заявить, что он сдается и найти не может. Потом мы подошли с ним к колодцу, с одного края взяли маленькую железную жердочку, спустились в колодец, открыли дверь, которая ведет в туннель, а оттуда в комнату, где находится типография. Он был изумлен виртуозностью нашего изобретения.

В самой типографии было очень плохо в отношении света. У нас беспрерывно горели две свечи, потому что керосиновую лампочку ставить было невозможно, а электричество провести было опасно, потому что в случае обыска могли проследить по проводам. Поэтому мы ограничились свечами. Сырость в самой комнате была чрезвычайно ощутительна, и после нескольких часов работы лицо покрывалось каким-то влажным жирным налетом. Несмотря на это, мы считали для себя работу в типографии святым делом и оставались там работать.

Выпускали мы всякого рода воззвания к рабочим в связи с забастовками, прокламации, боевые листки. Но основная наша работа — это был выпуск журнала, который назывался «Рабочий», орган ЦК РСДРП большевиков. За все время мы выпустили около 17 номеров этого журнала и наряду с этим массу листовок.

Работа наша продолжалась с конца 1904 года до начала свобод. Затем настал момент, когда в нелегальной типографии миновала надобность, потому что газеты наши стали издаваться легально, и было решено нашу типографию ликвидировать, так как она требовала больших средств.

Во время существования нашей типографии связь с ЦК поддерживалась таким образом: для того чтобы ЦК не провалил нас или чтобы мы его не провалили, мы просили у ЦК дать нам своего представителя для связи. Эту роль в первое время выполнял сам Семен Енукидзе, который на квартире у Горького встречался с отдельными членами ЦК, да и сам Горький, наконец, имел некоторые полномочия от ЦК по части изданий. Через Горького мы всегда были в курсе того, что ЦК думал и предпринимал в отношении изданий. После ухода Енукидзе ЦК дал нам одну женщину, по имени, кажется, Елена (жена тов. Соколова, кличка у Соколова тогда была Мирон, в настоящее время¹ он состоит членом коллегии Наркомзема); вот через тов. Елену мы и поддерживали связь с ЦК.

Когда наступили дни свободы и нужно было ликвидировать типографию, мы ее сложили, колодец закрыли так, чтобы никто ничего не узнал, и перенесли типографию в один из железнодорожных складов, где она пролежала до 1907 года. Ликвидация происходила в конце 1905 года, точно даты не помню... Когда мы ликвидировали помещение окончательно, товарищи, которые там работали, разъехались в разные места...

Режим типографии был таким тяжелым, что нужно было действительно быть фанатически преданным своему делу, чтобы его выдержать, чтобы не видеть света и жить так целыми месяцами. Некоторые товарищи были там год с лишком, это было что-то такое, чему сейчас трудно поверить, но все же это факт. Благодаря именно такому режиму нам удалось типографию так же сознательно ликвидировать, как сознательно она была организована. Аналогичный случай был в Баку. В Баку типография просуществовала почти пять лет, не провалившись именно благодаря тому, что там тоже был определенный режим, которому должны были подчиняться беспрекословно все работавшие в типографии...

Вот как вспоминается наша работа. Конечно, сейчас трудно все это передать так живо, как в действительности было. Были такие моменты, которые не поддаются передаче. Но само устройство, в особенности центральной нелегальной типографии, было чрезвычайно сложно и тонко. Так много было там случайных моментов, что трудно их сейчас выразить, это нужно проделать руками и мыслями на практике все, чтобы понять. Во всяком случае, «техника» занимает большую страницу в истории нашей партии. Я считаю, что ни в одной нелегальной партии нет такого громадного опыта, как у Коммунистической партии, нет такой богатой истории, как у нас. Чрезвычайно характерно то, что другие социалистические партии, хотя бы взять германскую социал-демократическую партию, не прошли такой суровой подпольной школы в своей истории, какую прошли мы, и этим отчасти объясняются и сказываются результаты нашей прошлой работы в настоящее время: наша партия, безусловно, получила большой закал благодаря той невероятной дисциплине, которой она всегда придерживалась в период нашего подполья и которая с очевидной ясностью сказалась начиная от периода февральского переворота до сегодняшнего дня.

Я считаю еще нужным отметить, что заведовал центральной нелегальной типографией, когда она находилась на Лесной улице, тов. Соколов. Он ведал этой типографией как член центрального технического бюро ЦК, но так как мы никому из представителей бюро не разрешали посещать типографию, то и ему не пришлось в ней побывать. Узнал он местонахождение типографии, только отправляясь в ссылку после двухгодичного заключения в Бутыр-ках и случайно проходя под конвоем мимо этого помещения с женой Еленой, которая один раз была в этой типографии и запомнила адрес. Вот мелочь, которая сама по себе как будто ничего не представляет, а между тем характеризует ту дисциплину, которую мы тогда проводили в жизнь, и благодаря этой дисциплине и жестокому режиму, который мы ввели в нашу работу, нам удалось эту типографию организовать, выполнить большую работу, сознательно ее ликвидировать, и только впоследствии, когда она ставилась во второй раз, второпях, товарищи, к сожалению, недостаточно взвесили все обстоятельства и быстро провалили дело...

Техника большевистского подполья. Сборник статей и воспоминаний. 2-е изд.. испр. и доп. М.. 1925. с. 81 — 92

 

¹ В 1925 г. Ред.