И. В. Шауров
ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
СЕНТЯБРЬ 1905 ГОДА
Жизнь столицы всегда имела в себе много привлекательного, провинциальная студенческая молодежь, приезжая в Петербург, попадала в совершенно новую обстановку. Теперь, когда все сильнее вздымалась волна народного движения, Петербург приобретал особое значение и особый интерес.
Умы были возбуждены. Все жаждали нового. Люди готовы были слушать без конца речи, доклады, лекции, в которых говорилось бы о свободе, о новом государственном устройстве, о правах народа, царстве труда.
В университете и институтах часто бывали собрания, на которых выступали представители политических партий. В студенческой среде интерес к политической жизни был настолько велик, что остаться в стороне от нее и не определить свое собственное отношение было невозможно.
Чистых академистов, то есть таких студентов, которые считали, что высшие учебные заведения существуют только для того, чтобы в них учиться, что они не должны участвовать ни в какой политической борьбе, было немного.
Значительная часть студентов активно работала в рядах революционных партий. Студенчество давало рабочей массе агитаторов, пропагандистов, из его среды вышли многие ответственные партийные работники.
Конечно, студенчество и в 1905 году интересовалось помимо политики искусством, наукой, но наиболее привлекательным казалось то, что было окрашено в определенный политический цвет.
Большой популярностью среди студентов и молодежи столицы пользовались профессора, умевшие связать читаемые ими лекции с революционными настроениями, с нашей действительностью и запросами.
В университете в большом актовом зале приват-доцент Е. В. Тарле1 читал курс лекций на тему «Великая французская революция». Лекции эти пользовались громадным успехом, на них стекались студенты из других высших учебных заведений, приходила и посторонняя публика. Зал бывал переполнен до отказа. Блестящие лекции о французской революции слушатели старались связать с событиями русской жизни и найти в них ответы на свои вопросы.
В нашем институте известный профессор Максим Максимович Ковалевский2 читал курс «Государственное право Англии». Эти лекции также собирали массу слушателей, в каждом слове лектора слышалась беспощадная критика самодержавного строя.
Большим успехом пользовались также лекции по богословию священника Григория Петрова, которые он читал в нашем институте3. Слушать его приезжало немало посторонних. Он создал себе широкую популярность своими статьями в газете «Русское слово» и лекциями, в которых обличал православную церковь за ее прислужничество перед правительством и довольно смело критиковал существующий в России государственный строй. Позже за свой либеральный образ мыслей по постановлению церковных властей Петров был заточен в монастырь.
Наука двигалась туго. У студентов технических отделений и институтов явно превалировало стремление слушать лекции по гуманитарным наукам.
В начале учебного года во всех высших учебных заведениях был поставлен на общестуденческих сходках вопрос о том, бастовать ли по примеру прошлого года и закрыть учебные заведения или приступить к занятиям. Значительное большинство студентов по призыву революционных партий постановило забастовку не объявлять, а учебные заведения предоставить для революционных митингов и собраний, считая, что это принесет несравненно большую пользу революции. Так оно и случилось. Митинги стали организовываться уже в сентябре. Они происходили все чаще и делались все многолюднее. На них говорилось о подготовке всеобщей стачки и вооруженного восстания, о создании временного революционного правительства, о диктатуре пролетариата и крестьянства. Большинство собиравшихся на мит:и.ги составляли рабочие...
Представители радикальных элементов студенчества и служилого люда в тот момент не оспаривали руководящей роли рабочего класса в русской революции. Именно поэтому к началу октября в сознании всех принимавших какое-либо участие в революционном движении утвердилась мысль о необходимости и неизбежности всеобщей забастовки как ближайшего этапа борьбы.
В течение сентября, когда петербургский пролетариат готовился к борьбе и набирал силы, в Москве уже начались массовые выотупления: одна за другой вспыхивали стачки на крупных заводах, происходили уличные демонстрации и стычки с полицией. Сентябрьские стачки в Москве носили ярко выраженный политический характер и сопровождались требованием созыва Учредительного собрания. Вести об этих событиях разносились по всем заводам Петербурга, большевистский Петербургский комитет РСДРП в листовках сообщал о них рабочим столицы, призывая готовиться к всеобщей стачке и вооруженному восстанию.
ВСЕОБЩАЯ ОКТЯБРЬСКАЯ СТАЧКА
Митинги, происходившие в высших учебных заведениях Петербурга, становились все более и более многолюдными, а речи на них звучали все решительнее и смелее. 1 октября состоялся митинг в нашем институте, на котором присутствовало более 2000 человек, в большинстве рабочие. А вслед за ним последовали и новые митинги. Тысячи людей собирались в Технологическом и Горном институтах, на Высших женских курсах, в Академии художеств, Военно-медицинской академии и других местах. Самые многолюдные митинги происходили в университете...
В начале октября призывы ораторов на митингах приняли более конкретный характер. Вместо общих предложений готовиться к решительной борьбе с правительством они теперь говорили о том, что выступление начнется в ближайшие дни, что оно сразу же должно будет охватить всю страну и остановить хозяйственную жизнь России. Призывали всех запасаться оружием и вступать в организуемые революционные боевые дружины. Эсеры пропагандировали организованный и индивидуальный террор против представителей правительственной власти. Настроение присутствовавших на митингах поднималось с каждым днем. Все более и более возбужденно приветствовали они призывы ораторов, частые реплики и возгласы слушателей показывали, как глубоко они захвачены речами. У всех создавалось убеждение в том, что широкое народное выступление начнется со дня на день. Поэтому всероссийская стачка не явилась неожиданностью. Неожиданной была лишь быстрота, с которой она развернулась, и ее всеобъемлющий характер.
Большое впечатление производили на митингах сообщения из Москвы. В Москве и примыкавшем к ней Центральном промышленном районе, где было большинство существовавших тогда текстильных фабрик, в течение сентября почти не прекращались забастовки. В самой Москве происходили демонстрации, столкновения с полицией и казаками, в результате которых пострадали десятки рабочих. К концу сентября 1905 года забастовочное движение в Москве охватило большую часть предприятий.
2 — 3 октября в Петербурге началась забастовка типографских рабочих. Это явилось прелюдией к всеобщей стачке. 4 октября начал забастовку Семянниковский (Невский судостроительный) завод. Стачка эта вспыхнула стихийно в знак солидарности с объявившими забастовку московскими рабочими. Вслед за ним забастовали другие заводы района. Бастующие выдвинули только политические требования. К ним присоединилось несколько заводов в других районах. Произошли столкновения бастующих с полицией и казаками. Это выступление не было началом всеобщей забастовки, а только вспышкой, которая дала новый толчок к возбуждению революционных настроений и подготовке всеобщей стачки. 5 октября на митинге в университете бастовавшие рабочие решили с 6 октября стачку прекратить до призыва революционных организаций к общему выступлению. Петербургский комитет РСДРП в связи с этими забастовками обратился с воззванием ко всем рабочим и работницам Петербурга, в котором отметил, что стачка эта была чисто политической. Он призывал готовиться к решительной битве с царским правительством, чтобы ниспровергнуть его вооруженным восстанием. Воззвание кончалось призывами: «Долой царское правительство и Государственную думу!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует демократическая республика!»4
Когда в первых числах октября пришли вести из Москвы о том, что забастовка на заводах и фабриках в городе и прилегающем к нему районе быстро разрастается, что там происходят демонстрации, стычки с полицией и уже пролилась кровь рабочих, а в Петербурге на митингах прозвучали призывы большевиков к немедленному выступлению, я поспешил включиться в активную партийную работу. Обратился к Л. Н. Юровскому, который был одним из руководителей социал-демократической группы нашего института, с просьбой связать меня с большевистской организацией Выборгского района, в котором находился наш институт. Тов. Юровский привел меня в одну из комнат общежития, находившегося возле института. По дороге тов. Юровский порекомендовал мне выбрать себе какой-нибудь псевдоним, под которым он представит меня одному из организаторов Выборгского района. Я назвал первое пришедшее мне в голову имя — Николай. Под этим именем или под именем Николаева я и выступал в Петербурге в 1905, 1906 и 1907 годах на различных собраниях и митингах. В комнате, в которую мы вошли, находилось несколько человек, в том числе и один из организаторов Выборгского района, большевик, которому Юровский меня рекомендовал. Через него я связался с рабочими и другими партийными работниками Выборгского района и стал выступать как агитатор на различных собраниях и митингах района и в высших учебных заведениях. Направляли меня на завод по Б. Сампсониевской улице — на нефтеперерабатывающий Нобеля, телефонную фабрику Эриксона и др. Приходилось выступать и под открытым небом. Одновременно со мной на такую же работу направлялись некоторые другие студенты-политехники.
Так как в нашей институтской социал-демократической группе я пользовался всеми информационными материалами, поступавшими от партийных организаций, и был знаком со всеми партийными директивами, то никакого дополнительного инструктажа мне не требовалось. Я был связан с несколькими товарищами, от которых получал указания относительно места выступлений. Кроме нашего института на Выборгской стороне находилось еще два высших учебных заведения — Лесной институт и Военно-медицинская академия, в которых также происходили весьма многолюдные митинги, большинство участников которых составляли рабочие.
Согласно директивам Петербургского комитета РСДРП всеми районными организациями большевиков были приняты меры к скорейшему усилению боевых дружин. Я вступил в одну из дружин Выборгского района. Надобности в обучении у меня не было, так как я хорошо владел оружием. Вызов к месту сбора в нужный момент должен был производиться через группу РСДРП Политехнического института, ряд студентов которого также состояли в этой дружине.
7 октября объявили забастовку железные дороги Московского узла, а вслед за тем к ним стали присоединяться остальные железные дороги. Это сыграло огромную роль в развитии октябрьской стачки, так как не только затормозило хозяйственную жизнь страны, но и послужило сигналом к всеобщей забастовке...
12 октября началась забастовка на фабриках и заводах Петербурга. 13-го бастовало уже значительное большинство предприятий, а 14-го стачка охватила все предприятия столицы. Стали конки и городская электростанция. Забастовали приказчики. На многих рынках прекратилась торговля. Закрылись аптеки. В следующие дни забастовали служащие государственных учреждений: банков, телеграфа, телефона, почты, министерств, суда и пр. Объявило о своем присоединении к стачке бюро «Союза союзов», в которое входили союзы учителей, инженеров, врачей, адвокатов. Электрическое освещение и газовое на улицах погасло. Город погрузился во мрак. Отказывались продолжать спектакли даже артисты императорских театров. К 17 октября забастовка охватила всю страну...
Для того чтобы всероссийская октябрьская забастовка сделалась фактом, недостаточно было вынести об этом решение — потребовалась работа многих людей, которые должны были поднять и сдвинуть народные массы, увлечь их, зажечь в сердцах людей пламя борьбы и готовность в случае необходимости жертвовать собой для успеха великого дела.
Главнейшую, основную часть этой задачи выполнили большевики, разветвленные организации которых были двигательными нервами движения. Полные сознания огромной важности поставленной задачи, агитаторы-большевики старались проникнуть повсюду, где возникали собрания, где рабочие обсуждали вопрос о забастовке.
Успех забастовки, превзошедший ожидания, окрылил всех стремившихся к сокрушению монархии. Даже те, которые накануне ее были полны скептицизма, поверили в победу народного движения и стремились присоединиться к нему. Петербургские чиновники, лица свободных профессий и различные мелкобуржуазные элементы спешили примкнуть к пролетарскому движению. Таков был дух времени. Так было по всей стране...
В университете — море народу. Огромные людские волны переливались по бесконечному коридору из одной аудитории в другую, в актовый зал и на лестницу. Происходил непрерывный обмен слушателей между аудиториями. В актовом зале и аудиториях выступали ораторы, непрерывно, один за другим. Длинных речей, как правило, не было. Говорили эсеры, меньшевики, анархисты, беспартийные. Наибольший успех имели большевики. Их речи были ярко революционны. В них четко выражалась и разъяснялась необходимость полного ниспровержения царского правительства и захвата власти пролетариатом. Большевистские ораторы предостерегали против всяких компромиссов и соглашений с либеральной буржуазией. Большинство присутствующих составляли сознательные рабочие, выступления большевиков отвечали их настроению и классовому чутью...
Изумивший всех успех охватившей всю страну стачки, быстро завоеванная явочным порядком свобода слова, собраний, союзов, полная растерянность правительства, кажущийся паралич власти опьяняюще действовали на людей. Казалось, что победа уже одержана и мы вступаем в новую жизнь. Такие настроения господствовали тогда среди многих участников митингов, они явно сквозили в речах части ораторов. Настроение у большинства было праздничное: казалось, еще один нажим — революция достигнет полной победы и рухнет царская власть. Большинство людей не представляло себе, что прошлое может вернуться. Тон выступлений многих ораторов поддерживал в массе эти ложные представления.
Мы, большевики, разъясняли на митингах, что успешное начало — это еще далеко не победа. Враг силен, главная борьба впереди. Не торжествовать сейчас, а готовиться к решительному бою, организовываться в спешном порядке и вооружаться — вот главная задача!..
Моя агитаторская работа в период октябрьской стачки продолжалась около двух недель, но этот период был настолько наполнен впечатлениями, что, казалось, длился он долгий срок. Память сохранила многое из этого времени.
Всегда и всюду мы встречали необычайно восприимчивую массу, которая жадно ловила каждое смелое революционное слово...
На баррикадах. Воспоминания участников революции 1905 — 1907 гг. в Петербурге. Л.. 1984. с. 294 — 307
Примечания:
1 Е. В. Тарле — историк, во время революции 1905 — 1907 годов выступал с лекциями, направленными против самодержавия. Ред.
2 М. М. Ковалевский — социолог и юрист; в 1887 году за прогрессивный образ мыслей был уволен из Московского университета. В 1901 году эмигрировал в Париж, в 1905 году — вернулся в Россию. Был членом I Государственной думы. Ред.
3 В сентябре 1905 года И. В. Шауров поступил в Петербургский политехнический институт и активно включился в революционную работу большевистской организации Выборгского района, выступал на собраниях и митингах перед студентами и рабочими. В это же время он вошел в состав одной из боевых дружин Выборгского района. Ред.
4 См.: Листовки петербургских большевиков 1902-- 1917. Л., 1939, т. 1, с. 257 — 258. Ред.
Л. Д. Троцкий
18 ОКТЯБРЯ
18 октября было днем великого недоумения. Огромные толпы двигались растерянно по улицам Петербурга. Дана конституция. Что же дальше? Что можно и чего нельзя?
В тревожные дни я ночевал у одного из моих друзей, состоявшего на государственной службе1. Утром 18-го он встретил меня с листом «Правительственного вестника» в руке. Улыбка радостного возбуждения, с которым боролся привычный скептицизм, играла на его умном лице.
— Выпустили конституционный манифест!
— Не может быть!
— Читайте.
Мы стали читать вслух. Сперва скорбь отеческого сердца по поводу смуты, затем заверение, что «печаль народная — наша печаль», наконец, категорическое обещание всех свобод, законодательных прав Думы и расширения избирательного закона.
Мы молча переглянулись. Трудно было выразить противоречивые мысли и чувства, вызванные манифестом. Свобода собраний, неприкосновенность личности, контроль над администрацией... Конечно, это только слова. Но ведь это не слова либеральной резолюции, это слова царского манифеста. Николай Романов, августейший патрон погромщиков, Телемак Трепова 2, — вот автор этих слов! И это чудо совершила всеобщая стачка. Когда либералы одиннадцать лет тому назад предъявили скромное ходатайство об общении самодержавного монарха с народом, тогда коронованный юнкер надрал им уши, как мальчишкам, за их «бессмысленные мечтания». Это было его собственное слово! А теперь он взял руки по швам пред бастующим пролетариатом.
— Каково? — спросил я своего друга.
— Испугались, дураки! — услышал я в ответ.
Это была в своем роде классическая фраза. Мы прочитали затем всеподданнейший доклад Витте с царской ремаркой: «Принять к руководству».
— Вы правы, — сказал я, — дураки действительно испугались. Через пять минут я был на улице. Первая фигура, попавшаяся мне навстречу, — запыхавшийся студент с шапкой в руке. Это был партийный товарищ3. Он узнал меня.
- Ночью войска обстреливали Технологический институт... Говорят, будто оттуда в них бросили бомбу... очевидная провокация... Только что патруль шашками разогнал небольшое собрание на Забалканском проспекте. Профессор Тарле, выступавший оратором, тяжело ранен шашкой. Говорят, убит...
Так-с... Для начала недурно.
— Всюду бродят толпы народа. Ждут ораторов. Я бегу сейчас на собрание партийных агитаторов. Как вы думаете? О чем говорить? Ведь главная тема теперь — амнистия?
— Об амнистии все будут говорить и помимо нас. Требуйте удаления войск из Петербурга. Ни одного солдата на двадцать пять верст в окрестности.
Студент побежал дальше, размахивая шапкой. Мимо меня проехал по улице конный патруль. Трепов еще сидит в седле. Расстрел института — его комментарий к манифесту. Эти молодцы сразу взялись за разрушение конституционных иллюзий.
Я прошел мимо Технологического института. Он был по-прежнему заперт и охранялся солдатами. На стене висело старое обещание Трепова «не жалеть патронов». Рядом с ним кто-то наклеил царский манифест. На тротуарах толпились кучки народа.
— Идите к университету! — раздался чей-то голос, — там будут говорить.
Я отправился с другими. Шли молча, быстро. Толпа росла каждую минуту. Радости не было — скорее неуверенность и беспокойство... Патрулей больше не видно было. Одинокие городовые робко сторонились от толпы. Улицы были украшены трехцветными флагами.
— Ага, ирод, — сказал громко какой-то рабочий, — теперь небось хвост поджал...
Ему ответили смехом сочувствия. Настроение заметно поднималось. Какой-то подросток снял с ворот трехцветное знамя вместе с древком, оборвал синюю и белую полосы и высоко поднял красный остаток «национального» флага над толпой. Он нашел десятки подражателей. Через несколько минут множество красных знамен поднималось над массой. Белые и синие лоскуты валялись везде и всюду, толпа попирала их ногами... Мы прошли через мост и вступили на Васильевский остров. На набережной образовалась огромная воронка, через которую нетерпеливо вливалась необозримая масса. Все старались протесниться к балкону, с которого должны были говорить ораторы. Балкон, окна и шпиц4 университета были украшены красными знаменами. С трудом проник я внутрь здания. Мне пришлось говорить третьим или четвертым. Удивительная картина открывалась с балкона. Улица была сплошь запружена народом. Синие студенческие фуражки и красные знамена яркими пятнами оживляли вид стотысячной толпы. Стояла полная тишина, все хотели слышать ораторов.
— Граждане! После того как мы наступили правящей шайке на грудь, нам обещают свободу. Избирательные права, законодательную власть обещают нам. Кто обещает? Николай Второй. По доброй ли воле? С чистым ли сердцем? Этого никто не скажет про него. Он начал свое царствование с того, что благодарил молодцов-фанагорийцев5 за убийство ярославских рабочих, — и через трупы к трупам он пришел к кровавому воскресенью 9 января. И этого неутомимого палача на троне мы вынудили к обещанию свободы. Какое великое торжество! Но не торопитесь праздновать победу: она не полна. Разве обещание уплаты весит столько же, как и чистое золото? Разве обещание свободы то же самое, что свобода сама? Кто среди вас верит царским обещаниям, пусть скажет это вслух: мы все будем рады видеть такого чудака. Оглянитесь вокруг, граждане: разве что-нибудь изменилось со вчерашнего дня? Разве раскрылись ворота наших тюрем? Разве Петропавловская крепость не господствует над столицей? Разве вы не слышите по-прежнему стона и зубовного скрежета из-за ее проклятых стен? Разве вернулись к своим очагам наши братья из пустынь Сибири?..
— Амнистия! Амнистия! Амнистия! — закричали снизу.
—...Если б правительство честно решило примириться с народом, оно бы первым делом дало амнистию. Но, граждане, разве амнистия — все? Сегодня выпустят сотни политических борцов, завтра, захватят тысячи других. Разве рядом с манифестом о свободах не висит приказ о патронах? Разве не расстреливали этой ночью Технологический институт? Разве не рубили сегодня народ, мирно слушавший оратора? Разве палач Трепов не хозяин Петербурга?
— Долой Трепова! — закричали снизу.
—...Долой Трепова! — но разве он один! Разве в резервах бюрократии мало негодяев ему на смену? Трепов господствует над нами при помощи войска. Гвардейцы, покрытые кровью 9 января, — вот его опора и сила. Это им он велит не щадить патронов для ваших грудей и для ваших голов. Мы не можем, не хотим и не должны жить под ружейными дулами. Граждане! Нашим требованием да будет — удаление войск из Петербурга! Пусть на двадцать пять верст вокруг столицы не останется ни одного солдата. Свободные граждане сами будут охранять порядок. Никто не потерпит от произвола и насилия. Народ всех возьмет под свою защиту...
—.Долой войска из Петербурга!..
Говорило еще два-три оратора, и все заканчивали призывом собраться в 4 часа на Невском, у Казанского собора, и оттуда двинуться к тюрьмам с требованием амнистии.
Троцкий Л. 1905. Изд. 2-е. М., 1922. с. 110 — 113
Примечания:
1 А. А. Литкенс, старший врач Константиновского артиллерийского училища. Прим. авт.
2 Здесь используется образ сына Одиссея Телемака. Д. Ф. Трепов — в 1896 — 1905 годах московский обер-полицмейстер. С 11 января 1905 года — петербургский генерал-губернатор, затем — товарищ министра внутренних дел, был активным и инициативным проводником политики Николая II. Ред.
3 А. А. Литкенс — младший сын врача, юноша-большевик, вскоре умерший затем после тяжелых потрясений. Прим. авт.
4 Шпиль на здании (нем.). Ред. од7
5 Название казачьего полка. Прим. авт.
М. М. Эссен
В 1905 ГОДУ
(Из жизни Петербургского комитета РСДРП)
В сентябре 1905 года Петербург бурлил вовсю. Чувствовалось нарастание событий. Но все же никто не предвидел такого широкого стачечного движения, такого напора на самодержавие, такой силы революции.
Петербургский комитет представлял в то время организацию с крепкими рабочими районами. Членами Петербургского комитета были П. Красиков, С. Канатчиков, Б. Кнуньянц, А. Эссен, Н. Дорошенко, А. Каплан, Л. Книпович (Дяденька) и другие.
В районах шла громадная работа по укреплению и усилению связей и по оформлению их. Замкнутая работа в кружках уступила место широкой массовой агитации, устройству докладов на заводах, в районных клубах. Явочным путем открывались районные клубы, шла впервые регистрация членов партии, и клубы являлись настоящими революционными очагами. Огромную роль в первые дни революции сыграли наши высшие учебные заведения. Было решено открыть все высшие учебные заведения, но не для занятий, а использовать их для устройства массовых собраний и митингов. Каждый вечер со всех районов тысячные толпы рабочих шли на собрания. Комитет распределял заранее докладчиков по всем университетам. Но агитаторы росли как грибы и вначале совершенно не поддавались учету. На собраниях выступали десятки ораторов, доселе неизвестных комитету. Выступали ораторы и других партий, вплоть до кадетов. Несколько позже удалось урегулировать этот вопрос, была создана коллегия агитаторов, и был внесен известный порядок не только в распределение мест, но и тем. Стали добиваться, чтобы ораторы хоть несколько подготовлялись к выступлениям, а не говорили одни только громкие фразы. Выступления вначале носили декларативный характер. Нужно было знакомить аудиторию с тем, чего хочет партия. Наша программа и тактика, характеристика переживаемого момента, критика существующего строя, борьба с самодержавием и наши ближайшие задачи.
Но вот стали выступать и другие партии, и ораторам приходилось уже полемизировать главным образом с эсерами, меньшевиками и кадетами. В полемике с ними особенно был удачен и остер Красиков. Необыкновенно сильно выступал Гольденберг, блестящи были выступления Н. Крыленко, тогда еще молодого студента. Но, конечно, и помимо них на каждом собрании выступали десятки ораторов с прекрасной чеканной фразой, отточенной мыслью, ясной программой. Мы диву давались, откуда у нас взялись такие ораторы.
Комитет заседал почти каждый день, события шли быстрым темпом, и не отстать от жизни, уловить момент, дать вовремя верную директиву — была задача тогда не из легких. Движение давно переросло рамки нелегальной организации, и мы, сидя в подполье, невольно суживали размах общей работы, не могли поспеть за бешеным темпом событий, и жизнь опередила нас.
Нужна была открытая организация, которая сплачивала бы массы рабочих и направляла бы их действия, и такая организация явилась и стала сразу тем, чем должна была стать, — волевым центром революции. Был создан Совет рабочих и солдатских депутатов, первая открытая революционная организация, создавшаяся на ходу, без предварительного плана и обсуждения, без заранее выработанной конституции, — комитет действий. Не большевикам или меньшевикам принадлежит честь этого открытия, — эти Советы рождены были революцией, но меньшевики первые дни были ближе к этим Советам, чем мы. У нас даже были в комитете разногласия по этому поводу, и некоторые из нас как будто не оценили вначале значения этих Советов, не доверяли этой случайно возникшей организации, не надеялись, что она сумеет правильно учесть события и направить их по верному революционному пути. Мы считали, что только партия может обеспечить правильное руководство революцией. Кроме того, стоящая во главе Совета фигура Носаря-Хрусталева вызывала определенное недоверие и скептицизм.
Все же мы своих представителей в Совет послали. Только с приездом Ленина, который нас здорово пробрал за нашу недооценку Совета, мы в своей работе подошли к Совету ближе. Жизнь в Совете била ключом, и мы, члены Петербургского комитета партии, проводили в Совете все время. Хотя комитет продолжал заседать почти беспрерывно и работы было через край — и организационной, и агитационно-пропагандистской, и боевой, — все же вечером все стекались в Совет: там была не теория, а практика революции.
17 октября — день выхода манифеста... Манифест вышел поздно ночью. На Невском было какое-то особое оживление, стояли кучки возбужденных людей и что-то читали. Мы подошли, читали манифест. Как громом пораженные, прислушивались все к этому манифесту. Значит, действительно свобода? Мы, конечно, понимали, что опьяняться обещаниями растерявшейся власти не приходится, но понимали также, что этот манифест открывает нам новые возможности для наступления. Мы толковали о том, что надо предпринять в первую голову, и решили рано утром созвать комитет и выработать порядок действий. Но вот мы слышим со стороны Забалканского проспекта залпы, — бросились туда. Технологический институт окружен войсками и обстреливается, как вражеская крепость.
Эти противоречия — выход манифеста с обещанием всяческих свобод и осада института — нас не поразили. Царская власть приучила нас ко всяким неожиданностям. Мы поняли, что манифест был все же капитуляцией перед революцией, а осада института есть демонстрация сил врага, напоминавшая нам о том, что есть еще порох в пороховнице. Но мы не могли не учитывать, какой козырь нам дается в руки.
Утром город кипел. С раннего утра появились красные флаги. Отовсюду из районов шли тысячные толпы со знаменами, с лозунгами. На всех лицах было торжество. Исчезли все грани. Незнакомые люди целовались на улице, поздравляли друг друга.
В 9 часов утра было заседание Петербургского комитета партии. Собрались у Марии Петровны Голубевой, где происходили чаще всего заседания комитета. Заседание поминутно прерывалось. Прибегали ораторы за лозунгами, организаторы из районов. На всех площадях и у Казанского собора шли митинги. Ораторы до хрипоты надрывались, провозглашая новую эру. Было решено организовать общую демонстрацию и идти к тюрьмам — требовать освобождения заключенных. Старого чиновного Петербурга было не узнать.
Со всех районов тянулись десятки тысяч рабочих с женами и детьми, красными знаменами был залит Невский проспект. Когда демонстранты выстроились в ряды и пошли к Совету, это была незабываемая картина. Перед демонстрацией все расступались, офицеры козыряли, городовые вытягивались во фронт. Такого торжества, такой радости победы чиновный Петербург еще не видел.
Праздник этот длился недолго. Уже ночью расправлялись с демонстрантами; но эта демонстрация показала, как велика жажда свободы, какие широкие круги вовлечены уже в круг борьбы, как велика воля к действию. Рабочий класс произвел смотр своих сил и показал себя.
Революция развивалась, и в порядке дня стал вопрос о вооруженном восстании. Комитет выделил организаторов для создания боевой организации, был дан лозунг в районы об организации боевых дружин. Вопрос о том, как достать оружие, где его хранить, заготовка динамита, бомб — заняли наше внимание целиком. Работа в армии приняла довольно широкие размеры. Были созданы ячейки в каждой воинской части. Но армию мы глубоко затронуть не смогли, и она, и то далеко не вся, дальше пассивного сочувствия не шла. Чтобы расшевелить ее по-настоящему, понадобилась не агитация нескольких месяцев, а война, где в продолжение четырех лет солдаты в окопах получали наглядное политическое воспитание и научились, куда нужно направить свой штык.
Правительство оправлялось и начало постепенно наносить удары.
Была закрыта «Новая жизнь». По этому поводу было созвано экстренное заседание ЦК, ПК и ИК Совета рабочих депутатов. Собрание состоялось в квартире у беллетриста Скитальца. На собрании были Ленин, Мартов, Парвус и члены Петербургского комитета. Обсуждали вопрос о том, что делать. Парвус поставил вопрос: «Что мы устраиваем — всеобщую забастовку или восстание?» Самым серьезным образом обсуждался вопрос о вооруженном восстании. Мы, практики, зная о наших боевых запасах, о настроении рабочих, о слабых связях в армии, были настроены очень скептически и, помню, предлагали немедленно поставить типографию в Финляндии и начать издавать там газету. Но наше предложение даже не обсуждалось. Слишком это не соответствовало боевому настроению собравшихся. Разошлись с тем, чтобы прощупать настроение и перейти в наступление.
Но правительство осмелело, и вскоре, как мы уже упоминали, был арестован Совет рабочих депутатов. Начались репрессии, на Совете был арестован почти весь актив, и нам, случайно оставшимся (мы опоздали на собрание и пришли тогда, когда уже Вольно-экономическое общество было оцеплено войсками и нас не пропустили), пришлось спешно восстанавливать организацию, ставить ее вновь на нелегальные рельсы.
Московский комитет выражал нам негодование за то, что мы не задержали Семеновский полк. Мы делали попытки. Было решено взорвать мост на Николаевской железной дороге, и были посланы для этого дела товарищи. Но динамита было мало, и он отсырел, бомбы наши не взрывались, и товарищи вернулись переконфуженными, что им не удалось ничего сделать. Это было уже после ареста Совета рабочих депутатов.
Катастрофичным становилось положение в районах Петербурга. Голод и нужда приняли угрожающие размеры. Нам пришлось заняться устройством столовых по районам. В этих столовых кормились сотни рабочих с семьями. Это, конечно, была капля в море, но мы делали, что могли. В этих столовых мы косвенно учитывали настроение рабочих, изучали их быт, сталкивались с будничной стороной их жизни, с их запросами, видели их в обстановке грызущей их заботы о семье, детях. Видели, что на смену энтузиазму и героизму приходит упадок и уныние. Рабочие устали от беспрерывных забастовок. Арест Совета был началом конца, — правительство обнаглело. Нам пришлось вновь строить свою работу в подполье при условиях, значительно ухудшившихся. Большинство товарищей принуждено было немедленно скрыться за границу, значительная часть была арестована, оставшиеся успели намозолить глаза, и их знали и охранка, и жандармерия. Пришлось всем менять паспорта, квартиры, внешний вид. Находить явочные квартиры, ночевки стало трудно. За время революции произошла сильная дифференциация, и буржуазная интеллигенция, сочувствовавшая нам вначале, увидев настоящий лик революции, отшатнулась от нас. Все старались забыть угар и опьянение первых дней революции и старались очиститься от подозрений и зажить тихой, покойной жизнью обывателя.
Мы привыкли уже к свободе печати и не сохранили ни одной подпольной типографии, и каких трудов стоило потом собрать и поставить типографию. Работа сузилась, исчез в ней размах, исчезли перспективы. Все чувствовали, что реакция наступает надолго. Оглядываясь назад и вспоминая тогдашние мысли и настроения, должна сказать, что у очень многих товарищей и тогда, когда революция шла вверх, не было уверенности, что мы победим или побеждаем, что мы сломим самодержавие. Мы считали, что правительство, растерявшись, переоценило наши силы, недооценив свои, и что весьма скоро оно в этом разберется.
Российский пролетариат кипел революционной энергией, он показал свою готовность бороться за свое освобождение, но целина не была достаточно распахана, армия была мало затронута, крестьянское движение не было связано с борьбой рабочих, и единоборство рабочего класса с самодержавием в 1905 году наметило только пути для свержения его в 1917 году.
Красная летопись. Исторический журнал. 1926, № 1 (16). с. 100 — 104
В. Д. Бонч-Бруевич
В РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ «НОВАЯ ЖИЗНЬ»1
Когда грянула революция 1905 года и когда царское самодержавное правительство под революционным натиском масс поджало хвост и присмирело, пролетариат России тотчас же везде и всюду подал свой мощный голос через сотни газет, возникших почти в каждом городе нашей страны. Первой нашей газетой в Петербурге была «Новая жизнь»2, которая возникла еще до приезда Владимира Ильича из-за границы. Она была основана радикальной интеллигенцией. Официальным редактором-издателем ее был поэт Н. М. Минский, а издательницей — М. Ф. Андреева, жена А. М. Горького. Во главе газеты в качестве ее редактора стоял Петр Петрович Румянцев, старый социал-демократ, примыкавший в то время к большевикам, участвовавший в нашей нелегальной работе до октябрьских событий 1905 года и приезжавший в Женеву на III съезд нашей партии, где он был выбран в ЦК. С наступлением реакционного периода 1907 — 1908 годов он отошел от большевиков и кончил свою жизнь эмигрантом в Берлине, куда убежал от Октябрьской революции.
До приезда Владимира Ильича газета «Новая жизнь» хотя и имела марксистскую внешность, была все-таки сильно разбавлена радикализмом демократической интеллигенции, и Владимиру Ильичу пришлось много бороться за очищение газеты. Идейные наши враги того времени, и, конечно, меньшевики прежде всего и больше всего, шипели со всех сторон на Владимира Ильича, желая его скомпрометировать указаниями на то, что он стал руководить газетой, где были в редакции непролетарские, чуждые нам элементы. Эти мелкие люди не понимали того, что Владимир Ильич вместе со своими ближайшими товарищами, раз он вошел в редакцию, конечно, все должен был переделать по-своему, по-большевистски. Самое главное в такое горячее время — необходимо было иметь орган, через который можно было бы громко говорить с пролетарской массой. И Владимир Ильич говорил с ней полным голосом, шедшим вразрез с примиренческой позицией меньшевиков.
Приехав в Петербург из-за границы, я в первые же часы своего приезда был в редакции газеты «Новая жизнь», куда я пошел вместе с В. В. Воровским. Здесь мы встретились с Владимиром Ильичем, который был крайне озабочен. Я давно не видел его столь взволнованным, усталым и глубоко задумчивым. Я заметил после, что именно это выражение его лица, и особенно глаз, человека, говорящего, делающего распоряжения, но думающего какую-то ни для кого не доступную думу, всегда было перед большими поворотными общественно-политическими событиями, накануне новых его решений, новых его обобщений, новых писаний, освещавших дальнейший путь нашей партийной жизни. Он, как всегда, весьма заботливо встретил меня, расспросил о Женеве, откуда я только что приехал, о заграничных делах, об арестованной Вере Михайловне3, о моей дочери Леле, которая находилась где-то у знакомых в Петербурге. Сказал, чтобы я сообщил ему обязательно, где она, когда я ее отыщу, как будто ему только и было дела, чтобы думать о полуторагодовалом ребенке. И все это, как всегда, не для слова, а серьезно, с повторением до мелочей всего, что делать, как быть. Сейчас же осведомился он у меня, чем думаю заняться по партийной работе. Рассказал и показал все в редакции нашей новой газеты, гордо заявив, что это, пожалуй, покрупней, чем в Женеве.
Владимир Ильич весь ушел в работу газеты «Новая жизнь», и эта наша первая легальная газета сделалась вскоре главным штабом пролетарской революционной работы того времени. Владимир Ильич, принимая самое живейшее участие в деятельности ЦК нашей партии, руководя Петербургским комитетом и всем пролетарским движением нашей страны, в то же время много писал по насущным вопросам того времени. Несмотря на всю занятость, он, кроме того, отдавал много времени самой организации газеты, ее хозяйству, ее редактированию и обращал особое внимание на внутренний ее отдел, тщательно читая все, что для него поступало в редакцию. Он считал, что пролетарская свободная печать является одним из главнейших завоеваний революции 1905 года.
— И к этому одному из важнейших завоеваний, — говорил он, — мы должны относиться особенно бережно.
Безусловная, щепетильная, точная правда; факты, десять раз проверенные; сведения точные; цитаты и цифры правильные — вот то, что должно всегда быть в каждой самой небольшой корреспонденции. «Плохо, — говорил он, — если про наши газеты пойдет слава, которая раньше была про календари. Помните:,, все врут календари"». [...]
Владимир Ильич всегда почти все прочитывал сам, что шло в номер газеты, или доверял это чтение особо ответственным товарищам. Его всегда беспокоило: нет ли чего-либо неверного в статье или в корреспонденции? Если автор был недостаточно известен, он обязательно проверял сам или поручал кому-либо проверить цитаты, на выборку — цифры, сам подсчитывал статистические таблицы и нередко открывал ужасающие ошибки. Щепетильный до мелочей в правильности перевода с иностранных языков, он требовал четкости языка, и, если встречалось какое-либо слово или выражение, которое может иметь другое значение или придать другой смысл, он нередко ставил в скобках это слово или выражение на том иностранном языке, с которого делался перевод.
Но особенно его всегда озабочивали корреспонденции о нашей внутренней российской жизни. С необыкновенным чутьем он улавливал фальшь в сообщениях и все сколько-нибудь подозрительные в смысле правдивости тотчас же выкидывал. Даже в нелегальные времена он проверял наиболее важные сообщения и требовал от товарищей, живших нелегально в России, доставать всевозможные документы, на точном основании которых писал сам и поручал другим писать статьи.
Так, в начале 1905 года, когда наступили волнения и правительство Николая II задумало ряд куцых реформ, он поручил мне, ехавшему в Россию на нелегальную работу, обязательно раздобыть записки, постановления министерств, земств, городских самоуправлений, обществ, которые ему нужны были для проверки поступавших сообщений в нашу женевскую газету «Вперед» и для написания статей, предисловий и пр. Мне удалось это выполнить. Я никогда не забуду, как Владимир Ильич в буквальном смысле слова «пушил» одного из наших корреспондентов, приехавшего в Женеву с юга России и описавшего, как очевидец, демонстрацию, а после оказалось, что он многое преувеличил, напутал и сообщил неверно. Владимир Ильич заявил ему, что он таким образом обманул его лично, редакцию газеты «Вперед», нашу партию, весь пролетариат России, западноевропейскую рабочую прессу, «Интернационал» и пр., и выходило так, что этот обман распространяется теперь, можно сказать, на всю Вселенную и что он, этот товарищ, достоин всяческого порицания. И Владимир Ильич очень долго почти не разговаривал с ним.
В «Новой жизни» он был особенно озабочен внутренним отделом и корреспонденциями и все время предупреждал товарищей, что надо сугубо осторожно относиться к сведениям, от кого бы они ни исходили, проверять на месте и заверять вполне достоверными показаниями.
— Никакой беды нет, — говорил он, — если подождем печатать два-три дня, но зато напечатаем настоящую правду, а это будет важней некоторого опоздания.
И, конечно, он сто раз был прав.
Если ему приходилось слышать упреки, что напечатано что-либо неверно, он тотчас же предлагал напечатать опровержение, разъяснение, но требовал представить точные факты и доказательства.
В революционные эпохи значимость печатного слова особенно велика. «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». По одному уж по этому надо крайне осторожно обращаться с печатным словом и помнить раз и навсегда, что пролетарское слоао должно быть всегда самой истиной.
После разгрома московского восстания царское правительство перешло от обороны к нападению и тотчас же закрыло газету «Новая жизнь». П. П. Румянцев и после закрытия выпустил демонстративно один номер — последний номер — газеты, жизнь которой на этом закончилась. Охранное отделение разгромило редакцию, арестовало многих сотрудников, запечатало экспедицию и конфисковало все материалы и запасы газетных номеров. Владимир Ильич был уже в это время нелегальным. Он скрылся и переехал в Финляндию, поселившись на станции Куоккала, на вилле «Ваза», откуда нередко наезжал нелегально в Петербург.
На баррикадах. Воспоминания участников революции 1905 — 1907 гг. в Петербурге. Л.. 1984, с. 236 — 241
Примечания:
1 Заголовок дан редакцией. Ред.
2 «Новая жизнь» — первая легальная большевистская газета, выходила ежедневно с 27 октября (9 ноября) по 3 (16) декабря 1905 года в Петербурге. Всего вышло 28 номеров, тираж — 80 тысяч экземпляров. Ред.
3 В. М. Величкина-Бонч-Бруевич, моя жена, была в то время арестована на заседании Совета рабочих депутатов. Прим. авт.