М. М. Литвинов
ТРАНСПОРТИРОВАНИЕ ОРУЖИЯ В РОССИЮ
Январь 1906 года. Разогнан первый Совет рабочих депутатов в Петербурге, подавлено вооруженное восстание в Москве, закрыты легальные социал-демократические газеты, в провинции охранка успешно устраивает антиеврейские и антиинтеллигентские погромы. Меньшевики поспешно сворачивают знамя, провозглашают конец первой революции, усердно занимаются угашением революционного духа пролетариата и подготовляют ликвидацию партии. Революционный авангард рабочего класса — большевистская партия — под руководством Ильича еще долго остается на боевом посту, не складывая оружия, призывая и подбадривая революционные отряды к новому штурму на самодержавие. «Мы еще повоюем». Особенно бурлит революционная энергия у рабочих Закавказья. Для них борьба еще только начинается, они готовятся к вооруженному восстанию в крупном масштабе. Раздобыв несколько сот тысяч рублей на революционные цели, они посылают с этими деньгами ходоков в Петербург, в ЦК партии, с просьбой закупить для них за границей и доставить оружие.
Я проживал в то время в Петербурге по паспорту Людвига Вильгельмовича Нитца. Под этим именем я состоял организатором и администратором первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь». Одновременно с закрытием газеты охранка раскрыла мое настоящее имя и стала за мной охотиться. Приходилось искать новой партийной работы, и я обратился за указаниями в ЦК партии.
От имени ЦК Никитич (Л. Б. Красин) предложил мне на выбор: либо сопровождать Максима Горького в Америку и организовать там для него лекции и выступления, сбор с которых шел для партии, или же заняться за границей организацией закупки и транспорта оружия для закавказских организаций. Я выбрал последнее.
Свое бюро, или «штаб-квартиру», я организовал в Париже, получив помощь нескольких кавказских товарищей, в том числе Камо.
С первых же шагов пришлось убедиться в колоссальных трудностях, которые предстояло одолеть при выполнении порученного мне дела.
Наступление реакции в России отразилось, конечно, на отношении к русским революционерам и эмигрантам буржуазного общества за границей и буржуазных правительств. В Англии еще свежа была память о неудавшейся попытке Гапона отправить в Россию оружие на пароходе «Джон Графтон». Царское правительство сделало английскому дипломатическое предостережение, и английская полиция была начеку. В союзной Франции подкупленная пресса вела кампанию в пользу царизма, подготовляя царский заем 1906 года. В Германии, где полиция Вильгельма всегда работала рука об руку с царской охранкой, преследования русских революционеров особенно усилились в 1906 году. При таких обстоятельствах тайная закупка больших партий оружия, переброска их через всю Европу и отправка из какого-либо порта являлась, по мнению западноевропейских социалистов, с которыми мне приходилось советоваться, совершенно невыполнимой задачей. Но Ильич нас учил с трудностями не считаться и невозможностей не признавать, и мы бодро, с полной надеждой на успех приступили к делу.
Нужно было раньше всего остановиться на выборе наиболее удобного для Закавказья рода оружия, составить первый «импортный план». О закупке винтовок русского образца не приходилось и думать, так как, заказывая специально русское оружие, мы выдали бы себя с головой. По обсуждении вопроса с кавказскими товарищами мы решили закупить несколько тысяч винтовок системы Маузера и Манлихера и соответственное количество патронов, а также несколько десятков пулеметов, затем, конечно, некоторое количество мелкого оружия.
При отъезде из Петербурга я получил от Никитича, между прочим, поручение ознакомиться со вновь изобретенным портативным пулеметом, над которым в то время работал Л. Мартенс (нынешний председатель комитета по изобретениям)1. Преимущество этого пулемета состояло в его чрезвычайно легком весе, который почти не превышал веса русской винтовки. Описание пулемета и чертежи были найдены Никитичем вполне удовлетворительными. Мартенс просил денежной помощи для доведения дела до конца, и мне было поручено финансировать это дело по своему усмотрению.
По приезде за границу я первым делом отправился к Мартенсу в Цюрих для производства испытания. Испытание, однако, дало результаты неудовлетворительные. В отношении веса и внешнего вида пулемет не оставлял желать ничего лучшего, но единственный недостаток состоял в том, что он... не стрелял. Смущенный Мартенс объяснил это незначительным дефектом конструкции и занялся устранением его. Когда я через некоторое время вторично приезжал в Цюрих, результаты испытания оказались, однако, не более удовлетворительными. Пулемет давал через каждые несколько выстрелов осечку. Навлекши на себя подозрение местной полиции, Мартенс вынужден был перевести свою мастерскую в Лондон.
Продолжая финансировать это дело, я решил, что усовершенствование этого изобретения и массовое производство мартенсовских пулеметов потребует слишком много времени и что целесообразнее для транспорта оружия искать пулеметы другой системы.
Наиболее портативными из существовавших тогда пулеметов считались датские, изготовлявшиеся на датском правительственном заводе. Я снесся с этим заводом через гамбургскую фирму Франке, и через несколько дней датский офицер привез в Гамбург образцы пулеметов для испытания. Само собой, он не должен был подозревать о действительном назначении пулеметов, и в переговорах с ним я вместе с одним товарищем-латышом2 фигурировал в качестве офицера армии республики Эквадор. Образцы были мною одобрены и дан маленький заказ.
Винтовки и патроны мною заказывались через фирму Шредер и К0. К делу мною был привлечен учившийся тогда в Льеже Б. С. Стомоняков. Значительное содействие мне оказывали тогдашний секретарь Международного социалистического бюро Камилл Гюисманс и нынешний друг и соратник российских контрреволюционеров и тогдашний революционный социалист де-Брукер, от имени которого были даны все заказы. Маузеры были заказаны заводу в Бельгии же, а патроны к ним — на правительственном заводе «Дейтше Ваффен-Фабрик» в Карлсруэ. Существенным условием успеха дела мы считали возможность скорейшей доставки оружия и отправку его, во всяком случае, не позже лета того же, 1906 года. К сожалению, заводы не брались изготовить все намеченное нами количество в нужный срок. Пришлось поэтому наряду с маузерами заказать и некоторое количество винтовок другой системы, а именно Манлихера. К счастью, удалось напасть на готовую партию манлихеров, заказанную каким-то правительством, не выкупленную им и находившуюся на складах в Триесте. Партия досталась нам по сравнительно дешевой цене, хотя винтовки были совершенно новые, без всяких дефектов. Патроны к ним были заказаны на заводе Штейера (Австрия).
Так как заказы были даны через бельгийскую фирму, пользовавшуюся в оружейном мире солидной репутацией, то они никаких подозрений не вызывали. На заводах я являлся в качестве бельгийца, представителя этой же фирмы. Все заказы были выполнены к сроку, испытание и приемка были произведены мною лично вместе со специалистами.
Небезынтересный эпизод произошел при приемке патронов на заводе в Карлсруэ. Явившись к директору завода, отрекомендовавшись ему в качестве бельгийца и объяснив цель своего приезда, я получил от него малоутешительное сообщение, что в Карлсруэ находится также приемочная комиссия русского правительства. Директор предложил мне поехать с ним к этой комиссии, чтобы вместе отправиться на стрельбище для производства испытания. Пришлось принять это предложение, познакомиться с русскими офицерами и на несколько часов даже подружиться с ними. Они дали мне весьма ценные авторитетные указания при испытании патронов, благодаря чему несколько ящиков патронов были мною забракованы.
Одновременно с закупкой оружия приходилось думать о гораздо более сложной задаче — о собирании заказанного оружия с разных заводов, из разных стран в одном порту и вывозе его оттуда. Об открытой доставке оружия в Батум или какой-либо другой черноморский порт не приходилось и думать. Мы рассчитывали произвести выгрузку в открытом море, недалеко от турецко-кавказского побережья, на небольшие фелюги — парусные лодки, на которых должны были выехать нам навстречу кавказские товарищи. Найдется ли капитан парохода для такого рискованного предприятия? Удастся ли законспирировать отправку в порту? Как укрыться от бдительного ока царских ищеек в портовых городах? Каким образом усыпить бдительность таможенных властей, которые должны знать порт назначения каждого парохода?
Я объехал почти все порты Голландии, Бельгии, Франции, Италии и Австро-Венгрии, советовался там с местными партийными товарищами, с синдикалистами и профсоюзами моряков, и все они в один голос уверяли в абсолютной неосуществимости нашей затеи. Встречали они меня, впрочем, чрезвычайно радушно, выслушивали меня с громаднейшим интересом и проявляли энтузиазм и готовность к максимальному содействию. В память врезался мне один курьез. Когда я явился к секретарю партийной организации в Роттердаме и изложил ему цель моего приезда, он мне спокойно предложил явиться на следующий день, так как «по воскресеньям он о делах не разговаривает».
Путем исключения западноевропейских портов пришлось остановиться на Болгарии, но это создавало новые затруднения. Поскольку отправка оружия из таких крупных портовых городов, как Роттердам, Антверпен или Марсель, может иметь своим назначением любую страну земного шара, и в частности южноамериканские республики и Марокко, обильно снабжавшиеся тогда оружием из Европы контрабандным путем, постольку Болгария может быть отправочным пунктом лишь для России, и наша конспирация, в таком случае, ничего не стоила бы. Я вступил в связь с македонскими революционерами и нашел весьма услужливого, хотя далеко не бескорыстного агента в лице представителя македонского комитета Наума Тюфекчиева (он был убит кем-то во время империалистической войны испытанным болгарским способом). Обсудив с ним положение, мы решили добиться разрешения болгарского правительства на доставку оружия в Варну, с тем чтобы оно было отправлено оттуда контрабандным путем якобы в Турецкую Армению. Дело должно было быть изображено болгарскому правительству в таком виде, будто македонские революционеры помогают армянам в их попытке организовать восстание против общего врага — Турции. Так как македонцы пользовались в то время поддержкой и полным содействием болгарского правительства, то Тюфекчиев в успехе не сомневался. И он не ошибся. Не берусь, однако, утверждать; оказались ли болгарские чиновники нашими соучастниками из чистого патриотизма и ненависти к Турции или же действовали по побуждениям менее благородного характера. Как бы то ни было, нам был обеспечен совершенно легальный пункт назначения для закупленного оружия; мы могли давать заводам и складам ордер на совершенно открытую отправку товара в Болгарию. Помнится, что мы натолкнулись на некоторые затруднения при транзитном провозе оружия из Бельгии и Германии через Австрию, но и эти затруднения благодаря «любезности» всемирной транспортной конторы Шенкер и К0 были устранены. Поскольку, однако, мы не могли открыто говорить о транзитном характере груза в самой Болгарии, нам пришлось заплатить болгарские ввозные пошлины. Я подозреваю, однако, что болгарское казначейство от наших операций не обогатилось и что мнимые пошлины были ценой за любезность и услужливость самого Тюфекчиева и его высокопоставленных болгарских сообщников. Это подозрение у меня возникло впоследствии, когда я увидал вагоны с оружием в Варне запломбированными таким образом, как будто груз шел открыто транзитом и болгарской таможней не вскрывался. Я нисколько, однако, не жалел об уплаченной мзде, которую Тюфекчиев полностью заслужил.
На 2/3 задача была выполнена. Оставалось организовать отправку из Варны. Большим тоннажем болгары не обладают, и те немногие пароходные линии, которые там существовали, наотрез отказались взяться за отправку оружия без легального назначения и за контрабандную выгрузку в открытом море, рискуя своими пароходами и жизнью команды. Призывы к патриотизму и необходимости оказать содействие союзным по борьбе с Турцией армянам не действовали. Я решил купить собственное суденышко и вызвать для него надежную команду из России. И мне действительно удалось купить в Фиуме за сравнительно небольшую плату в 30 000 франков небольшую яхту, сделавшую переход из Америки в Европу и по своей вместимости вполне годившуюся для наших целей. Купил я ее на свое имя, прописавшись в Фиуме по болгарскому паспорту брата Наума Тюфекчиева. Отремонтировав яхту на острове Люсин Пиколо и приспособив ее для товарных перевозок, я отправил ее в Варну со старой командой, обеспечив последней обратный железнодорожный билет до Фиуме. В Варне оружие должно было быть перегружено из вагонов на яхту, для которой была выписана из России команда, и затем отправлено в заранее условленное место, где приемку должны были организовать кавказские товарищи.
В Варне все было готово для отправки в июле или августе, и я не сомневаюсь, что все сошло бы благополучно, если бы мы могли тогда же произвести отправку. Произошла, однако, заминка финансового характера.
Дело в том, что поручение я получил в начале 1906 года от большевистского ЦК. Спустя несколько месяцев в Стокгольме имел место так называемый Объединительный съезд, на котором меньшевики выбрали в ЦК большинство своих сторонников. Узнав о перевыборах, я решил, что данное мне поручение будет аннулировано, и, как лояльный партиец, послал «прошение об отставке». Велико было мое изумление, когда новый ЦК, очевидно под давлением кавказской организации, подтвердил мой мандат и предложил мне продолжать и закончить начатое дело. Но, якобы благословив меня на продолжение дела на словах, новый ЦК на деле прекратил всякую поддержку. Я в самом начале не был достаточно предусмотрителен, чтобы перевести за границу всю предоставленную в мое распоряжение кавказскими товарищами сумму, выписывая деньги от ЦК по мере надобности. До стокгольмского съезда мои финансовые требования удовлетворялись Никитичем без всяких задержек, и я в свою очередь имел возможность аккуратно оплачивать счета, укрепляя свое положение и доверие к себе со стороны коммерсантов, с которыми приходилось мне иметь дело. С переходом же ЦК в руки меньшевиков в пересылке денег наступили серьезные перебои. На телеграммы и письма в ЦК я подолгу не получал ответов, просьбы о денежной помощи оставались гласом вопиющего в пустыне. Я протестовал, ругался, указывая, что успех дела зависит от своевременной отправки оружия в спокойную погоду, до наступления осенних штормов в Черном море и т. д. Деньги не присылались, не приезжала выписанная мною из России команда. Видя, что делу грозит несомненный крах и что письмами и телеграммами на меньшевистский ЦК не воздействуешь, я вынужден был отправиться в Петербург, где не без труда удалось вырвать от ЦК остаток закавказских денег, оказавшийся уже значительно урезанным. В Болгарию удалось вернуться лишь поздней осенью, и благоприятное время оказалось упущенным. Пришлось наскоро произвести погрузку, хотя присланная из Одессы команда большого доверия мне не внушала. Думать о замене малонадежного капитана другим товарищем не приходилось. Я возлагал свою надежду, главным образом, на своих собственных сотрудников по работе, посаженных мною на судно, среди которых находился такой испытанный революционер, как Камо. С облегченным сердцем я смотрел с берега на удалявшуюся яхту, и мне мерещилось уже полное осуществление революционного предприятия, над которым я работал десять месяцев.
Увы! — через 3 дня я узнал в Софии, что из-за шторма, а, может быть, неопытности и трусости капитана яхта села на мель недалеко от румынского берега, команда разбежалась, рискуя попасть в руки румынской полиции, а оружие растащено румынскими рыбаками. Я немедленно выехал в Бухарест, но спасти из оружия ничего не удалось, так как о происшествии стало известно российскому посольству, которое немедленно приняло свои меры. Я тогда же написал в ЦК энергичный протест, возложив на него ответственность за срыв предприятия.
Некоторое время спустя капитан яхты, вернувшись в Одессу,
был схвачен полицией и перевезен в Петропавловскую крепость. На допросе капитан (имени его я не помню) дал «чистосердечные показания» и сообщил о моей роли в этом деле. Если не ошибаюсь, это привело к дипломатическому конфликту между Россией и Болгарией. К делу, действительно, были причастны не только второстепенные болгарские чиновники, но и члены болгарского правительства. Личная встреча была у меня в Париже с тогдашним болгарским военным министром генералом Савовым, которому я, между прочим, предлагал купить мартенсовское изобретение.
Так кончилась... попытка массового ввоза оружия в царскую Россию для революционных целей...
Первая боевая организация большевиков. 1905 — 1907 гг. Статьи, воспоминания и документы. М., 1934, с. 103 — 110
Примечания:
1 В 1934 г. Ред.
2 И. Г. Лютером. Ред.
А. В. Луначарский
СТОКГОЛЬМСКИЙ СЪЕЗД 1
...Идея о необходимости сближения в сущности окончательно разорвавшейся на две партии РСДРП возникла совершенно естественно. Правда, ко времени, когда переговоры между обеими фракциями усилились, уже наблюдалось два подводных течения в партии. Одно продолжало не только говорить, но и думать, что революция идет поступательно. Ведь и на самом съезде, даже после декабрьского поражения, вера в немедленную новую революционную волну была еще крепка...
Что же касается меньшевиков, часть которых позднее, как известно, допрыгалась до ликвидаторства, то они еще перед декабрем, осенью 1905 года, склонялись к мысли, что революция идет на убыль.
Однако и те, которые думали, будто нам предстоят новые победы, и те, кто полагал, что началось отступление, одинаково понимали, как важно сплотить и для продвижения вперед, и для организованной самообороны все рабочие ряды. Отсюда длинный ряд переговоров, в которых искали путей к объединению. Мне самому пришлось принимать участие в этих переговорах. Я председательствовал даже на большинстве таких собраний. Меньшевики, в том числе Мартов, Мартынов и Дан, как игравшие весьма значительную роль, произносили большие речи. Владимир Ильич, хитро улыбаясь, составлял в большинстве случаев маленькие резолюции на бумаге и требовал, чтобы меньшевики подписали их. Меньшевики уходили на отдельные фракционные заседания, долго совещались и начинали требовать разных поправок или отбалтывались в новых речах от категорической и совершенно ясной постановки вопроса у Владимира Ильича. Однако было заметно, что дело все же идет к объединению. Состав съезда, который выбрал бы объединенный и компетентный ЦК, казался делом предрешенным. Конференции выработали соглашение по части выборов на этот съезд и т. д. Декабрьское поражение сильно изменило обстановку. Как ни были потрясены большевики этой неудачей, они все же вместе с тем считали, что революция принимает формы вооруженного восстания, хотя бы и не победоносного, поднимаясь тем самым на следующую ступень. Меньшевики же, наоборот, вслед за Плехановым полагали, что декабрьское восстание явилось доказательством неправоты пути через вооруженное восстание.
Казалось, таким образом, что между обеими фракциями опять открылась зияющая бездна. Однако Плеханов продолжал говорить: нам необходимо единство. Как бы ни ссорились мы между собою, но если мы оглянемся, то станет ясно — сближать революционные силы приходится. И меньшевики, и большевики стоят друг к другу наиболее близко: меньшевик, ищущий союзника, прежде всего должен подумать о большевике, и наоборот.
Такого рода соображения я лично слышал из уст Плеханова. Может быть, отчасти под его влиянием так же думали руководящие меньшевики.
При этом надо, однако, сказать, что и у той, и у другой фракции была надежда на большинство на Стокгольмском съезде. Предполагалось, что съезд получит соответственную окраску, и тогда дело объединения сделается проще.
В конце марта я выехал вместе с целым рядом товарищей на пароходе, шедшем из Або в Стокгольм. Ехало человек 50 товарищей, в том числе Ярославский, Румянцев и Суворов...
Некоторое время нам пришлось поджидать приезда остальных товарищей. Когда все более или менее собрались, началась усиленная горячая работа по подсчету голосов. Все меры были приняты, чтобы выявить и наличность голосов, могущих поддержать меньшевиков или нас, и наличность шансов провести одних, отвести других через мандатную комиссию. Постепенно выяснилось, что большинство, хотя и не очень подавляющее, принадлежит меньшевикам. Это было неприятное открытие. Урал, правда, поднажал, и уральцы составляли своего рода железную когорту нашей фракции. Зато меньшевики привезли видимо-невидимо кавказцев. При обсуждении создавшегося таким образом положения поднялись голоса о возможности срыва съезда, но Владимир Ильич выступил решительно против этого. Больше всех бесновался Григорий Алексинский. Он заявлял, что ни на какое соглашательство не желает идти, что ему претит всякая дипломатия с этими явными врагами как большевику, что он хочет действовать напролом и что если вследствие этого единство сорвется, то тем лучше. Владимир Ильич стоял на позиции выяснения всех устоев как нашей, так и их политики, доведения точки зрения до предельной ясности, и не столько попытки работать вместе — насколько я помню, Владимир Ильич не очень верил в эту совместную работу, — сколько отклонения от себя ответственности за продолжение раскола.
В конце концов нам пришлось фигурировать в качестве меньшинства на съезде, в качестве, так сказать, своеобразной, пока весьма автономной оппозиции.
Важнейшими вопросами, стоявшими в порядке дня, были, как известно, пересмотр аграрной программы, вопрос о думе и о вооруженном восстании. На этих трех китах стояло все проблематическое здание объединения. Сильная борьба завязалась сразу по вопросу о том, кто собственно имеет право голоса. Особенно остро обсуждалось это по отношению к национальным социал-демократическим организациям, желавшим вступить в партию. В связи с этим приобрела особенное значение мандатная комиссия. Но уже выборы президиума указали нам на то, что меньшевики будут иметь во всяком случае прочное большинство. Президиум был выбран по списку меньшевиков в составе Плеханова, Дана и Ленина. Помнится, мандатную комиссию выбрали паритетную, отыскавши в прибавку нейтрального человека, но обеспечили за каждым делегатом, мандат которого будет оспариваться, право апелляции к съезду. После ожесточеннейшей борьбы, по выходе мандатной комиссии в отставку, после ряда бурных инцидентов оказалось, что на съезде имеется 60 с лишним меньшевиков и около 50 большевиков. Было и несколько колеблющихся, которые, однако, можно сказать, не шли в расчет.
Первым вопросом поставлен был аграрный вопрос. Фигурировало несколько аграрных программ. Меньшевики соглашались, что исходить нужно во всяком случае из конфискации помещичьих земель без выкупа, но что делать с ними дальше? Для всех было ясно, что крестьянское хозяйство удержится и останется главным типом хозяйства на земле, по крайней мере, на некоторое время. Впрочем, вообще ни у кого, даже у Ленина, не было такого представления в то время, что республика, к которой мы стремимся, приобретает ярко социалистический характер, как это случилось после 1917 года. Революцию Ленин оценивал в то время как буржуазную, но хотел довести ее до самого предельного момента. Так, чтобы она закончила собою все возможные в пределах буржуазного строя революционные реформы и поставила страну, так сказать, на край социальной революции. При этом, однако, в дальнейшем надежды возлагались больше уже на заграничных пролетариев. Эта точка зрения была в то время единственно правильной. Междуклассовые отношения в 1905 году были еще таковы, что пролетариат, хотя и мог претендовать на положение гегемона, опирающегося на поддержку крестьянских масс, но должен был с величайшей осторожностью взвешивать каждый шаг, чтобы не потерять перспективы и не оказаться изолированным. В связи с таким представлением о вещах Ленин и группа большевиков, его поддерживавших, считали необходимым объявить в случае победы революции всю землю национализированной. На этой национализированной земле, разумеется, должно было развертываться в своем естественном развитии крестьянское хозяйство. Ленин не боялся усиления государственности, потому что твердо верил, что вышедшее из недр революции рабоче-крестьянское правительство сможет не допустить реакции. Национализация же земли была, по его мнению, естественным концом буржуазной революции как таковой, ибо частная собственность на землю, столь яростно осуждавшаяся Генри Джорджем, считалась им остатком феодальных порядков.
Меньшевики же в то время плохо верили в окончательную победу революции. Даже те из них, которые полагали, что революция будет идти перманентным ходом непосредственно в 1906 — 1907 годах, вычитали из книг и свято верили, что за этой революцией пойдет реакция и т. д. Поэтому царское правительство рисовалось им как нечто в высшей степени неопределенное, шаткое. Тут-де бабушка надвое и даже натрое сказала. Государство может остаться монархическим, революция, может быть, вырвет у монархии только более или менее широкую конституцию, государство может оказаться республиканско-буржуазным с преобладанием либеральных органов, оно может испытывать всякие превратности, на него-де нечего особенно надеяться, а при таких условиях усиливать его, делая его единственным юридическим хозяином всех земель гигантской страны, значит действовать опрометчиво. Поэтому меньшевики сразу же, в так называемой программе муниципализации, стали на какую-то половинчатую точку зрения. Это не была ни прямая передача земли крестьянам, как это произошло во время французской революции, ни национализация земли. Запутанная программа эта была потом, в ходе работы съезда, еще более запутана.
Но среди большевиков не было полного согласия; как это ни странно, и национализация земли, которую Ленин любил опирать на сознание крестьян, что земля божья, общая, казалась некоторым какой-то народнической отрыжкой. Суворов, фигурирующий под фамилией Борисова, формулировал программу с раздачей земли в полную собственность крестьянам. Он полагал, что это чисто марксистское разрешение вопроса, что в деревне произойдет потом естественное расслоение, вырастут крупные землевладельцы и беднота, а затем, когда-то, во втором акте революции, — может быть, очень нескоро, во всяком случае, после того, как дифференциация проделает весь свой путь, — произойдет социальная революция в тех же рамках и теми же путями, какими можно было ее ждать в западноевропейских странах. Аграрная программа Суворова, таким образом, стремилась создать предварительные условия, которые дали бы возможность принять потом для себя, так сказать, общеевропейскую аграрную программу с какими-нибудь легкими вариантами, каковыми вообще отличались друг от друга аграрные программы социал-демократических партий различных стран.
Таким образом, в постановке аграрного вопроса сказались весьма любопытные оттенки мысли, можно сказать, разного суждения о самом типе революции. У Владимира Ильича и его сторонников была заметна гораздо более серьезная оценка крестьянства (особенно, конечно, бедного), гораздо больше умения и желания считаться с теми элементами в крестьянстве, которые являлись прогрессивными по отношению к социализму. Марксизм Владимира Ильича не заставлял его выбрасывать из старых теорий народничества, как они были формулированы Черновым, решительно все. Владимир Ильич, конечно, не верил ни в социалистический инстинкт крестьянства, ни в общину как элемент будущего аграрного социализма, но он верил в возможность для деревни в значительной мере миновать и болезненные явления дифференциации, которые должны были отдалить срок настоящей социальной революции в России на необозримое время. Уже тогда союз крестьянской бедноты (в том числе и беднейших середняков) с пролетариатом казался ему не только политическим союзом, но и союзом, ведущим дальше чисто политической цели и создающим известные базы для дальнейшего продвижения к социализму. При этих условиях национализация казалась Владимиру Ильичу, с одной стороны, вполне допустимой, с точки зрения самой радикальной и самой далеко идущей буржуазной революции, а с другой стороны — создающей почву для государства диктатуры пролетариата с сильным уклоном в сторону ускоренной эволюции всех частновладельческих элементов к огосударствлению, а затем к коммунистическому обобществлению.
Докладчиков выступало по аграрному вопросу много, но, в сущности говоря, центр тяжести сводился к борьбе Плеханова и Ленина. Ленин излагал свои идеи первым. Главная мысль его доклада заключалась в том, что в деревне надо, во-первых, уничтожить все следы помещичьего режима, для чего стремиться создать там революционные крестьянские комитеты, и этим он хотел втянуть как можно глубже крестьянство в революционную борьбу и творчество. Борясь, таким образом, реально за землю, крестьянин легче всего мог покинуть все свои монархические предрассудки и стойко стать за окончательную политическую революцию, за наиболее демократическую форму республики...
В своей речи Ленин несколько раз говорил о существующем в крестьянстве сознании принадлежности земли народу вообще. Для всякого было ясно, что Ленин держит курс своей речи на весьма последовательное революционное правительство, в котором будут преобладать фактически или иметь огромное влияние социалисты. Им, конечно, придется маневрировать, чтобы не потерять поддержки крестьянских масс, но все же это будет положительное, ведущее вперед правительство, и собственность на землю в его руках явится благотворной. Ленин в своей речи прямо упрекал Маслова в том, что смысл его муниципализации сводится как бы к недоверию революции и он как бы заранее мирится с тем, что это будет не наше правительство и что колоссальное усиление его, благодаря национализации земли, повернется против нас.
Доклад Ленина был ярок, горяч и убедителен, как всегда полон веры в революцию. Когда я вспоминаю его теперь и сравниваю его с гораздо более решительными позициями, занятыми Лениным после 1917 года, я вижу, что они органически сплетаются между собою. Только одиннадцатью годами позднее Ленин, уже при свете революции, сумел не только пойти вообще дальше, но и с необычайной классической ясностью осветить условия рабоче-крестьянской революции с ее проблемами завершителя аграрной революции мелкого крестьянства и зачинателя коммунистического строительства. При свете этих дальнейших событий становится ясно, какая огромная зоркость прогноза заключалась в позиции Ленина на Стокгольмском съезде.
Полной противоположностью даже в самой манере говорить, по всему стилю, как и по сущности являлся тов. Джон, он же Маслов2. П. П. Маслов — уважаемый человек и теоретик, написавший много хороших книг и сейчас с большой пользой работающий в области экономики и преподающий в учебных заведениях нашей Советской России. Но нельзя было придумать более невыгодной для меньшевиков фигуры, как этот самый товарищ Джон, после огневых речей Ленина.
Какой-то помятый, потертый, нерешительный и вялый взошел он на трибуну и стал буквально мямлить свою речь. При криках «громче» он чуть повышал свой голос, а потом опять впадал в бор-мотанье. От времени до времени он останавливался, словно у него завода не хватило, и довольно долго беспомощно висел на трибуне. Плеханов, сидевший неподалеку, суфлировал тогда сердитым шепотом, бросая ему несколько фраз, и Джон, получивши новый завод, опять некоторое время тянул свою канитель. Его речь, как она была произнесена, казалась мне не ответом Ленину, а инцидентом для ясного показания разницы самих темпераментов борющихся партий.
Меньшевики, конечно, не были так слабы, как Джон в его выступлении, ибо тотчас же вслед за этим явился во всем обаянии своего художественного слова и во всем блеске своего авторитета Г. В. Плеханов. Говорил он слегка по-актерски и нашу провинциальную публику даже несколько разочаровал. Плеханов долгое время жил во Франции и заразился у хороших французских ораторов декламационными приемами. Его решительный голос поднимался иногда в почти певческих модуляциях, и руки, в безукоризненных манжетах с золотыми запонками, пластической жестикуляцией поддерживали его артистическую проповедь. Был чрезвычайно знаменательный момент, когда Плеханов обратился к Ленину и, грозя ему пальцем, с почти пророческой строгостью возгласил: «В новизне твоей мне старина слышится». Это означало, что Плеханов усматривает в преувеличении крестьянских антисобственнических элементов остатки народнических отзвуков...
Таким образом, Ленин оставался, конечно, полностью марксистом, когда он не отвергал того здорового, что было в народничестве. Народничество, конечно, было полно иллюзий; его эпигоны, эсеры, представляли собою рыцарей всяческой конфузии; но сознание того, что революция во всяком случае будет носить глубочайшие черты крестьянской революции, что крестьянство при правильной политике может оказаться последовательно революционным, что для крестьянства могут открыться пути к социализму не только через расслоение от последующих экспроприации разросшихся в чудовищных землевладельцев кулаков, а иными, более органическими быстрыми путями, — все это как раз и делало Владимира Ильича одновременно великим марксистом и замечательно чутким русским революционером, исходившим из тончайшего сознания, я бы сказал даже интуиции, особенностей нашего политического положения.
Плеханов к тому времени потерял уже всякую веру в крестьянство и в своей речи на Стокгольмском съезде, насколько я помню, доказывал, что крестьянин бунтарь, поскольку жжет помещичьи усадьбы, но затем сейчас же готов упасть на колени перед царем-батюшкой, что он раб и государственник, что мы ни за что об руку с ним не дойдем до действительно последовательно революционного правительства, что еще меньше можно надеяться на какие-то просветы в сторону социализма, если мы будем за национализацию, и только, по существу говоря, послужим на усиление государственности, которая ни в коем случае не будет нашей, может быть, даже будет прямо реакционной и создаст новые возможности превращения России в восточную деспотию, возвращения ее к китайщине...
Этот свой минимализм по отношению к революции Плеханов называл политикой «подковывания партии на все четыре ноги», то есть и на хороший, и на худой случай.
Но как своеобразны пути истории. По отношению к революции 1905 — 1906 годов даже Плеханов оказался оптимистом. Революция, от которой ожидали новых прыжков, на самом деле агонизировала, и скоро Плеханову, боровшемуся с ленинским максимализмом, пришлось обернуться с гневным лицом к своим недавним сотрудникам, которые, приняв этот длительный обморок революции за смерть, готовы были уже похоронить ее и поставить над нею ликвидаторский крест.
Я не буду останавливаться на дальнейших перипетиях речей об аграрной программе, менее яркие выступления к тому же улетучились из моей памяти. Но я помню, как в заключительном слове Ленин возражал, главным образом, против страха неминуемой реакции. Ленин считал, что такого закона о необходимости наступления реакции после победы революции вовсе нет. Правда в то время Ленин вряд ли ставил перед собою вопрос о возможности продвижения к социализму в одной стране, если эта страна не обладает такими ресурсами, как Россия...
Точно так же помню хорошо ту идею Ленина, которую я потом развил в своей речи в ответ Плеханову. Плеханову все рисовалось, будто Ленин под захватом власти разумеет чуть не личную диктатуру. Что вот-де удастся каким-то образом зацапать власть. Ленин с негодованием отвечал на это представление и ясно отмежевывался от всякого бланкизма. Он наставительно поучал Плеханова, что говорит о захвате власти широкими массами рабочих и крестьян. Но, по-видимому, для Плеханова это была какая-то незнакомая музыка. Он видел только две перспективы: если захват власти, то захват власти заговорщиками, если революция, то какое-нибудь учредительное собрание, из которого выплывает разношерстная фигура, в лучшем случае, буржуазно-демократического правительства.
В результате меньшевики, конечно, провели свою резолюцию, но внесли в нее разные поправки и поправочки. Программа получилась до такой степени пестрая, что Ленин безнадежно махнул рукой...
Затем съезд перешел к оценке общего состояния революции и в связи с этим к той тактике, которая предписывалась революционной партии моментом. Как я уже сказал, все в то время были чрезмерными оптимистами по части революции 1905 года. Но большевики нисколько не были чрезмерными оптимистами, если принимали революцию в ее целом, с ее дальнейшими перспективами после 1917 года. Когда вспомнишь нашу позицию на Стокгольмском съезде, так кажется, что история, так сказать, уснула на 11 лет, а потом все двинулось дальше и как раз по тому плану, который мы себе составили. При этом меньшевики ошибались в корне и их минимализм был опровергнут историей. Богдановцы объявляли, что наступил этот момент промежуточной спячки, а Ленин сумел и промежуток этот использовать наиболее рационально для наилучшей подготовки к новой революционной волне.
Но едва подошли мы к этому вопросу, как выяснилось то, что мы, впрочем, и раньше знали, то есть, что меньшевики уже успели, благодаря декабрьскому поражению в Москве, отшатнуться к самому исходному пункту своих полулиберальных ересей. Они вновь выдвинули лозунг поддержки оппозиционной буржуазии и даже стали подчеркивать, что-де либеральная буржуазия, хотя она и буржуазия, но все же либеральная, западническая, цивилизованная. Крестьянство же, с его неумытым рылом, может ежеминутно оказаться оплотом самодержавия. Это казалось им до такой степени очевидным, до такой степени одновременно марксистским и реальным, что можно было им кол на голове рубить, а сдвинуть их с этого нельзя было. По существу, дело объяснялось именно тем, что они были костью от кости этих либералов, они были реальной частью мелкой буржуазии. Для нас самих это не было совершенно ясно. Отдельные фигуры рабочих-меньшевиков заслоняли от нас эту неприглядную истину.
Насколько я помню, самое яркое выражение меньшевистского взгляда на революцию дал Ной Жордания, по съезду — Костров3. Как истинный книжник и фарисей, он старался вычитать будущее по прошлому, производил астрологические гадания. Революция, видите ли, всегда идет по ступеням, и потому сначала должны прийти к власти кадеты. После кадетов дело, естественно, будет леветь и леветь, и, до чего оно полевеет, это мы увидим. Кострову рисовалось, что кадетский период будет прочным и солидным, а дальше открываются новые этапы революции. Но опять-таки, как неисповедимы пути истории! В 1906 году дело не дошло до излюбленных Жорданией кадетов. Вместо постепенного полевения шло постепенное поправение...
Ленин в своем выступлении по этому вопросу в особенности бил пункт костровского иллюзионизма. Не важно, будет или не будет кадетский момент, а вот важно: приукрашиваем мы этот момент или вскрываем его пошлую половинчатую сущность и подготовляемся к прямой борьбе с ним. Вот тут-то действительно и был основной пункт расхождения. Меньшевики только головами покачивали, когда Ленин утверждал, что Советы являются зародышем новой власти.
Резолюцию по текущему моменту составлял Ленин, привлекший к этой работе меня и еще 2 — 3 товарищей. Под нашими именами она и была подана. Но она собрала одни только большевистские голоса.
Бой продолжался и по другой резолюции, которая должна была специально осветить вопрос вооруженного восстания. Докладчиком по этому вопросу выступил Красин (по съезду Винтер). Принимая во внимание обостренные отношения к вопросу вооруженного восстания со стороны меньшевиков, Красин весьма осторожно и тщательно указывал на отличие нашего взгляда на вооруженное восстание от всякого путчизма. Помню, что на речь Череванина, ссылавшегося на то, что мы не созрели к революции, и требовавшего чисто политической и даже психологической подготовки, блестяще отвечал Ярославский. Ярославский в то время был еще очень молод. Во всей его наружности было что-то крепкое, смелое, действительно воинствующее. Говорил он как человек, нюхавший подлинный порох, действительно близко стоящий к настоящей практике так называемого технического подготовления к восстанию, как и к той подготовительной работе в армии, о которой разглагольствовал Череванин. Мне пришлось именно по этому пункту выступить с моей основной речью на съезде...
Плеханов в общую резолюцию, где было сказано о необходимости для революционеров вырвать государственную власть из рук самодержавия, хотел вместо слов «государственная власть», поставить «народные права». Я указал, что это есть чистая кадетщина. Правда, в резолюции оставалось слово «вырвать», надо бы, пожалуй, заменить его выражением «выхлопотать», но смысл оставался тот же.
Плеханов становился на точку зрения сохранения государственной власти и за монархией, а смысл революции сводил к получению из монарших рук, хотя бы путем насильственного давления, народных прав. Это была классическая формула для минимальной революции. Здесь Плеханова настолько удалось прижать к стене, что он сам взял назад свою поправку...
Таким образом, съезд окончился ярким определением двух непримиримых позиций и все же была попытка организационного примирения. Владимир Ильич, Сталин, Красин и другие руководители нашей фракции, после чрезвычайно мучительных дебатов настояли все-таки на необходимости объединенного ЦК партии, хотя прекрасно понимали, что единой работы у нас не выйдет и что 99 на 100 процентов неизбежен новый раскол. Тем не менее настроение партии было такое, что брать на себя ответственность за разрыв было неудобно. Решено было на деле, в самой практике, показать, что меньшевики, в своих стараниях как можно скорее изжить большевизм, толкают нас неизбежно к объявлению собственной самостоятельности. Дан похвалялся, говоря, что теперь дело кончено и большевизм скоро вымрет. Было ясно, что он готов приложить к его «вымиранию» самое усердное содействие. Но это особенно страшно не было. Свою сплоченность и ясность своих идей мы сознавали великолепно и знали, что меньшевизм не проглотит нас и переварить не сможет. Мне и Таратуте были поручены переговоры о составе ЦК. Мы составили этот ЦК, конечно, с преобладанием меньшевиков, но с включением туда наиболее сильных представителей нашей фракции. Меньшевики потом пришли в ярость, когда мы воздержались от голосования при проведении этого ЦК. Им хотелось рассматривать его как коалиционный, и они думали провести демонстративно единогласные выборы, так сказать, торжественной церемонией скрасить горячую борьбу, проходившую красной нитью через весь съезд.
Наша же фракция этого не хотела, и вообще ЦК с включением большевистского меньшинства прошел только голосами меньшевиков.
Стокгольмский съезд уже выдвинул со стороны большевиков большую фалангу таких крепких, таких ясномыслящих людей, что, несмотря на весь культурный блеск плехановской аргументации, никакое большинство меньшевиков не могло, думается мне, заслонить от глаз внимательного наблюдателя бесконечно больший удельный вес революционеров-большевиков.
Со съезда мы уехали не разочарованные, не разбитые, а торжествующие. Хрюканье Дана вызывало с нашей стороны только улыбку. Мы знали, конечно, что нас ждет длительное углубление реакции, но это не пугало нас. Партия на самом деле сохранила всю свою цельность и стройность и направлялась навстречу новым боям, которые должны были привести ее на нынешнюю высоту.
Пролетарская революция, 1926, № 5(52), с. 94 — 110.
Примечания:
1 IV (Объединительный) съезд РСДРП проходил в Стокгольме 10 (23) апреля — 25 апреля (8 мая) 1906 года. Ред.
2 П. П. Маслов (Джон) — экономист, автор ряда работ по аграрному вопросу, ревизионист. В социал-демократическом движении участвовал с 90-х годов XIX века. После II съезда РСДРП примкнул к меньшевикам. Ред.
3 Н. Н. Жордания (Костров) — делегат от Тифлисской организации с решающим голосом, меньшевик. В социал-демократическом движении — с 90-х годов. После II съезда РСДРП — лидер грузинских меньшевиков. Ред.