Глазами иностранцев 1917-1932

1932

Читать книгу "Глазам иностранцев 1917-1932" в формате PDF

 

От авторов сайта: из этой книги можно узнать много нового, и интересного. Во основном конечно про Ленина, особенно 4 первые главы. Остальные про жизнь в СССР с 1917 по 1932 гг. глазами иностранцев. Например мы узнали откуда такое количество кожанок у комиссаров. Оказывается они остались на складах, брошенных интервентами при бегстве из Мурманска.

СОДЕРЖАНИЕ

1. В ОКТЯБРЬСКИЕ ДНИ

Джон Рид — Накануне

Альберт Рис Вилльямс — Седьмое ноября

Филипп Прайс — Первые дни

II. В КОЛЬЦЕ ФРОНТОВ И БЛОКАДЫ

Анатоль Франс, Жорж Дюамель, Анри Барбюс, Тайада, Стейнлейн — Воззвание к пролетариату и интеллигенции

Анатоль Франс — Россия — страна, где сбывается и невозможное

Бернард Шоу — Люди, желающие в самом деле что-нибудь сделать, — как Ленин, — не ждут

Анри Барбюс — Поход против русской революции — поход против социализма

Иоганнес Р. Бехёр — Привет немецкого поэта Российской социалистической федеративной советской республике

Марсель Мартина — За советскую Россию

Альфонс Пака — Скованный город

Артур Рейсом — Тяжелый год

Андрэ Марти — Пролетариат останется победителем

Макс Бартель — В Одессу и в Одессе

Эдвин Эрих Двингер — На колчаковском фронте

III. СТРАНА МЕНЯЕТ ЛИЦО

Иван Ольбрахт — Москва 1920

Артур Голичер — О рабочих и их детях

Альфонс Гольдшмидт — На Прохоровне

Г. Д. Уэллс — Созидательная работа

Ч. Р. Бекстон — В русской деревне

IV. ГОЛОДНЫЙ год

Фритиоф Нансен — Пусть возродится любовь к ближнему

Гергардт Гауптман — Ответ М. Горькому

Андре Моризэ — Как наступил голод

Франц Юнг — Смерть в степи

Артур Голичер — Вниз по голодной Волге

V. К НОВЫМ ПОБЕДАМ

Мартин Андерсен Нексе — Царь НЭП

Курт Керстеп — Обновление

Альфонс Гольдшмидт — Какой я нашел Москву теперь

Колин Росс — Среди крестьян украинцев

VI ЛЕНИНА НЕТ

Иоганнес Р. Бехер — У гроба Ленина

Тура Нерман — Строитель мира

М. Зиренис — Красный светоч

Эржи Уйвари — Ленин

Современники о Ленине

Бернард Шоу

Ромен Роллан

Анри Барбюс

Генрих Манн

Мартин Андерсен Нексе

Томас Манн

Артур Голичер

Марсель Мартинэ

Тура Нерман

Максимилиан Гарден

Георг Лукач

Альфред Керр

Андре Бейклер — У мавзолея Ленина

VII. ПО ЛЕНИНСКОМУ ПУТИ

Эптон Синклер — Дух и лицо

Писатели о десятилетии Октября

Генрих Манн

Феликс Голлендер

Артур Голичер

Армин Т. Вегенер

Н. Гибу-Рибо — Россия за работой

Теодор Драйзер — Что я увидел в России

Б. Келлерман — В городе нефти

В. Тилли — На фабрике

Анри Барбюс — По утрам

Ф. К. Вайскопф — Желтый динамит

Эгон Эрвин Киш — Лефортовский изолятор и женский домзак

VIII. ПЯТИЛЕТКА ЗАВОДОВ И ПОЛЕЙ

Слово предоставляется интеллигентам

Писатели о Днепрострое

Юлиус Фучик — В стране, где «завтра» означает «вчера»

IX. БРАТСКИЙ СОЮЗ НАРОДОВ

Андре Виоллис — Три столицы

Пьер Доминик — Говорят народы

Джошуа Кьюнитц — Что вы думаете об Адыгее?

Берта Ласк — Русские, украинцы, немцы, киргизы

Эмиль Мадарас — «Трудовой цыган»

Карл Грюнберг — Евреи за плугом

Отто Геллер — Индейцы Сибири

Фрида Рубинер — В. Татарской республике

X. КРАСНАЯ АРМИЯ

XI. НОВЫЙ МИР —НОВЫЕ ЛЮДИ

XII. НА ЗАЩИТУ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Эптон Синклер — Карл Каутский и русский верблюд

Бернард Шоу — Ответ простакам

Ромен Роллан — Прощание с прошлым

Анри Барбюс — Защищайте Советский союз

Эрнст Глезер — Прощай, Париж!

Майкл Голд — Пером и пулеметом

Эрих Вайнерт — Тайный поход против СССР

Анатоль Гадаш — Мой ответ

Крестю Белев — Война

Эмиль Гинкель — Если вновь загремит барабан

Что вы будете делать в случае войны против СССР?

Ромен Роллан

Стефан Цвейг

Теодор Драйзер

Эптон Синклер

Бела Иллеш

Иоаганнес Р. Бехер

Майкл Голд

М. А. Нексэ

Иван Ольбрахт

Оскар Мариа Граф

П. Илемницкий

Жан Ришар Блок

Мозеш Кахана

Курт Тухольский

Чаррьз Иэль Гаррисон

Эгон Эрвин Киш

Шарль Виль Драк

Адам Шаррер

Людвиг Ренн

Людвиг Турек

Анна Зегерс

Э. Уилкинсон

Курт Клебер

Матэ Залка

Гарольд Хикерсон

Уолдо Франс

Джим Тулли

XIII. ПОД ГРОХОТ ОРУДИЙ

Ромен Роллан — Держите убийц

Анри Барбюс — Разоблачайте поджигателей войны

Жан Ришар Блок — Приму ленинскую тактику

Эптон Синклер — Будущее принадлежит вам

Шервуд Андерсон — Существование империалистических правительств станет нетерпимо

В. Ф. Кальвертон — СССР надо защищать любой ценой

Флойд Делл — Буду безоговорочно поддерживать СССР

Оскар Мариа Граф — За Советский союз, за угнетенный Китай

Эрнст Толлер — Кто борется за СССР — борется за мир

Билли Бредоль — Разоблачаем тайную перевозку оружия

Стафан Двейг — Они ищут спасения в войне

Иван Ольбрахт — Против помощи врагам СССР

Башен Канн — Против разбоя японских империалистов

 Отрывки из книги:

...Произошел один из поразительнейших парадоксов истории и одна из колоссальнейших ее трагедий: отказ интеллигенции. Между делегатами насчитывалось множество образованных людей. Интеллигенты сделали «темный народ» предметом своего обожания. «Ходить в народ» — стало их религиею. Для народа они переносили страдания бедности, тюрьмы и ссылки. Они волновали неподвижные массы революционными идеями, подстрекая их к восстанию. Беспрестанно превозносились характер и благородство души крестьянина. Короче, интеллигенция сотворила себе кумир из народа. И теперь народ сам восстал с гневом и громом грозного бога, восстал надменно и деспотически. И действовал, как бог.

Но интеллигенция отвергла этого бога, который перестал уже слушаться ее и над которым она потеряла власть. Она потеряла веру в прежнего бога и теперь отрицает его право на возмущение.

Перед этим, ею самою созданным чудовищем интеллигенция пала духом, трепеща от страха, содрогаясь от гнева. Прежнее божество обратилось в дьявола, несущего гибель и увлекающего Россию в хаос и «преступный бунт против власти». И интеллигенты набросились на народ, грозя, проклиная, беснуясь и умоляя. Как делегаты, они отказались признать эту революцию. Они отказались позволить съезду объявить советы правительством России.

Столь ничтожные, столь бессильные, могут ли они признавать или не признавать изменчивые волны моря или извергающий лаву вулкан? Эта революция стихийна, неумолима всюду — в казармах, в окопах, на заводах, на улицах. Официально она здесь на съезде в числе сотен работах, солдатских и крестьянских депутатов. Неофициально она здесь же в массе, занимающей каждый дюйм пространства, взлезающей на колоны и подоконники, наполняя зал собрания туманом от своего дыхания и электричеством от напряжения своих чувств.

... В атаке генерал взял в плен китайский полк. Целый полк в тысячу человек с их комиссарами. Комиссаров после обеда засекли до смерти, китайцев вывели к вечеру на косогор, приставили слева и справа по казацкой сотне и выстроили перед ними два легких пулемета.

— А теперь начинай! — сказал цинично Петров. — Чего канителить...

Он заскрежетал зубами и вытаращил глаза. В диком лице его была настоящая кровожадность.

Китайцы в добротных шинелях стояли вздвоенным строем. Спокойно, длинными шеренгами, едва шевелившимися. Некоторые опустились на землю, равнодушно, словно присели поболтать; большинство остались на ногах. Их лица не изменили выражения, их желтая лоснящаяся кожа была натянута на острых скулах не больше чем обычно; их черные ласочьи глазки, похожие на агатовые бусинки, блестели, как всегда. Мне казалось, я никогда не видал, чтоб люди более равнодушно принимали смертный приговор.

Офицер отдал команду, и по третьему слову, которое визгливо прорезало вечернюю тишину, пулеметы застрочили: «Та-та-та... та-та-та-та... та-та-та-та-та...» Ряды падали от середины направо и налево? словно все они были связаны между собою и один увлекал за собою другого — так это выглядело. Через несколько секунд все обратилось в спутанный клубок, из которого торчали руки и ноги. Страшный крик поднялся к небу негромкий даже, страшный только своим тоном и тембром — мне сдавалось, что кричат, собственно, только несколько человек; Теперь стояло только десять, теперь только шесть, только три, теперь — ни одного.

В то мгновение, когда смолкла трескотня пулеметов, нам стало ясно, что этот человеческий клубок умирал не беззвучно. Тысячекратный стон исходил из гекатомбы поверженных тел, — подобный стону одного, но такой силы, такой животной интенсивности, какой нам никогда не доводилось слышать. Даже Вереники побледнел, когда услышал этот стон. Зейдлиц только выпятил челюсть, вздернул верхнюю губу так, что видны стали все зубы.

Казачий трубач протрубил к атаке.

Сотни медленно зашевелились, взяли пики наперевес, понеслись тяжелым галопом, пустив лошадь по телам, лежавшим растерзанным клубком.

- Ну, теперь уже никто не подымется! — сказал Петров.

Он обернулся, рот его был раскрыт, он, казалось, захлебывался от восторга.

— Где моя лошадь, будь они прокляты!.. —проворчал он злобно и побежал назад.

Вскоре он проскакал мимо нас по направлению к груде человеческих тел, расстянувшейся на сотни метров. Он нагнул свой воловий затылок, обнажив саблю наголо. Лицо у него было страшное, почти что дьявольское.

И все-таки мы его понимали. Никто его не удерживал.

— Пусть перебесится! — коротко сказал Вереники.

— Нужно время от времени открыть клапан, — добавил Рекке.

... Мы охраняем железнодорожные пути. Население стало повсюду ненадежным. Даже во фронтовой полосе саботаж. По сравнению с прежней службой жизнь у нас вольготная. Дадонов кейфует целый день. Только Костя ругается.

Сегодня утром, когда я производил проверку на небольшой станции, я наткнулся на ужасное открытие. Как раз подошел поезд. Я бродил вдоль вагонов. Когда дошел до последнего вагона, я вдруг услышал слабый стон. Приложился ухом к стенке — нет, я не обманулся: смутный, но, как казалось, многоголосый вой вырывался из щели.

Я тотчас побежал в штаб за капитаном. Мы вместе пошли к начальнику поезда, вызвали его на перрон.

— Что там в последнем скотском вагоне, голубчик? — прямо спросил Вереники.

— В последнем вагоне? Сию минутку... — Он стал рыться в пачке квитанций. — Пленные, на Владивосток, - сказал он наконец.

Вереники помрачнел.

— В запломбированном вагоне? Не может быть! Идемте со мной...

Мы вернулись к вагону. Вереники долго прислушивался.

— Слышите? — спросил он затем.

Начальник поезда кивнул, весь побелев.

— Откройте!

— У меня нет ключа. Воинский провожатый...

— Где он?

Начальник поезда кликнул несколько раз. Прибегает долговязый офицер. Лицом похож на куницу.

— Чего вам угодно? — проворчал он. — Чорт вас побери!..

— Вы провожаете этот вагон? — заревел на него Вереники.

— Да. И никто не в праве...

— Вы арестованы! Отберите у него револьвер, Беньямин! — спокойно сказал Вереники.

Я взял револьвер — человек был так ошеломлен, что даже не сопротивлялся. Вокруг нас собирались уже солдаты и железнодорожные чиновники.

— Кто-нибудь знает этого офицера? — спросил Вереники.

Один чиновник кивает головой.

— Он очень часто проезжает через нашу станцию. Работает в контрразведке...

— А чего ради он тут разъезжает?

Чиновник извивается:

— Он должен отвозить всех неблагонадежных в ссылку, — говорит он, снижая голос до шопота, и добавляет:— Но обычно он их гноит в скотских вагонах.

Вереники окаменел.

— Держать его под стражей! — сказал он наконец. Затем повернулся к начальнику поезда: — Вагон куда-нибудь на задний путь, чтобы его не видно было, и никого к нему не допускать!

Офицера увели. Подают паровоз, отгоняют вагон к старой платформе. Вся наша часть стоит перед ним стеной, казаки широким кольцом оцепили место.

— Теперь открывайте!— Прохрипел Вереники.

Коротко сказать: в вагоне было заперто сорок человек. Тридцать три из них уже умерли от голода и жажды. Выжившие выползали, как привидения, из груды мертвецов, царапались сухими руками по платформе, словно огромные пауки. Одна молодая крестьянка прижимала к груди маленькое, уже тронутое тлением детское тельце, целовала его взасос и при этом смеялась, как помешанная. У всех была зеленая пятнистая кожа, точно покрытая плесенью.

Один из казаков на карауле, завзятый головорез, ярый ненавистник большевиков, вдруг завыл во весь голос. Другой бросился на колени и начал громко молиться. Почти все стоявшие у вагона плакали. Вереники грозно скрестил руки на груди. Илюшу рвало. Даже Петров плакал.

Я побежал прочь, заполз в конюшню и прижался к своему Косолапому.

... Пролетариату было не до этого: он был занят борьбой на фронтах, подавленном контрреволюции и саботажа чиновников; поэтому улицы должны были приводить в порядок домашние хозяйки, адвокаты, банковские служащие, которым нечего было делать. В этом году не только сейчас, при проведении генеральной кампании, но в течение всей зимы по чистке улиц обязано работать все здоровое население от шестнадцати до пятидесятишестилетнего возраста. Дело в том, что советское правительство ввело всеобщую трудовую повинность, и все обязаны работать на общественных работах приблизительно один день в неделю. Организационно это делается так: отдается распоряжение, чтобы такой-то и такой-то дом привел в порядок такую-то часть улицы, — большую или меньшую, в зависимости от количества жильцов. Домоуправление же обязано оповестить об этом всех живущих, раздобыть лопаты, ломы, метлы, и кто бы ты ни был — «барин» или рабочий, а выходи на работу. Каждый из обязанных работать получает 56 рублей и фунт хлеба. Наблюдение за работой ведется строгое, а там, где работают коммунисты, еще строже, так как они обязаны быть всем примером. К работе по очистке улиц привлекаются в принудительном порядке осужденные спекулянты. Действительно, для чего таких людей даром кормить хлебом, когда этого хлеба не хватает рабочим.

... Я уже говорил, что при фабриках и заводах существует ряд учреждений, делающих жизнь рабочих совершенно другой, нежели в наших странах. Два руководящих принципа и фактора этой новой жизни — предвидение и организация. Что такое заработная плата, если не стоимость лишь части проделанной рабочим работы, раз остальная ее часть не оплачивается, образуя прибыль, достающуюся предпринимателю, является ли он частным или юридическим лицом? Так обстоит дело у нас. И в России вся проделанная работа не оплачивается немедленно и в полной мере. Зарплата также составляет лишь часть стоимости затраченного труда: рабочий не получает его полного эквивалента. Остальное составляет прибыль, но — обратите внимание! — прибыль, которая не идет в карман отдельного человека или акционерного общества, а путем ряда мероприятий возвращается всему рабочему классу, если и не в виде денег. Во-первых — социальное страхование; оно охватывает всех без исключения работающих по найму; застрахованный не должен делать никаких взносов, пособие не является подачкой, как у нас, в капиталистических государствах; оно выплачивается застрахованному во всех случаях временной потери трудоспособности, независимо от ее причин. Пособие выплачивается с момента потери трудоспособности до ее восстановления или до признания данного лица инвалидом. В последнем случае на тех же условиях выплачивается пенсия. Жизнь застрахованного организована так, что ему не нужно бояться ни несчастного случая, ни болезни, ни старости. Разве не приходится нам нередко видеть у нас, как умирают с голоду и дрожат от холода старые рабочие, которые отдали фабрике всю свою жизнь и которые, будучи перегружены большой семьей, не могли сделать сбережения? Сколько потрясающих сцен ужаснейшей нищеты и нужды нам приходится наблюдать у нас изо дня в день! Такое положение невозможно в России. Там принят ряд профилактических мер: если с человеком не произойдет какой-нибудь несчастный случай на производстве, если он не состарился до того, чтобы получить пенсию, если он просто устал или болен, то и тут ему на помощь приходит социальное страхование — и помощь оказывается ему не из милости, а по закону.

При каждой фабрике всегда есть врач, который осматривает рабочих и служащих не реже, чем два раза в год. Вообще он всегда к услугам рабочих, если им нужна медицинская помощь. Если нужно лечь в больницу, то и там больному обеспечен внимательнейший и культурный уход, и он находится в строго гигиенических условиях.

А если рабочий чувствует себя только усталым? Больницы ему не нужно, на этот случай имеется другое мероприятие, совершенно незнакомое у нас: ночной профилакторий. У нас неизвестно даже это название, потому что мы не понимаем его содержания. А между тем с ним стоит познакомиться.

Человек, которого врач направил в ночной профилакторий, явившись туда, прежде всего получает удобную одежду, принимает ванну или душ; если нужно — ему назначается лечение: там имеется рентгеновский кабинет и всевозможные физико-терапевтические процедуры. Больной получает там питательный стол, согласно режиму, прописанному ему врачом. В библиотеке он может прочесть книгу или газету. В профилактории имеется радио, клуб, где ставятся спектакли и демонстрируются кинокартины. Больного заставляют рано ложиться спать и следят за тем, как он спит, принимая все меры к тому, чтобы его сон был спокойным и укрепляющим. Утром он снова надевает свой рабочий костюм и идет работать на фабрику, но вечером возвращается в профилакторий, и так до тех пор, пока его усталость не исчезнет. Все это не стоит ему ни копейки: он продолжает работать, получая свою заработную плату. В России стараются не ослаблять человеческий материал, а, наоборот, делают все для его сохранения, его берегут, обновляют, укрепляют.

Но, может быть, усталость слишком велика, нужен еще дополнительный отдых? Тогда скорее на юг. Ведь в России тоже есть свой юг, свой лазурный берег, совсем как у нас: Крым, Кавказ. Наш лазурный берег славится своими роскошными виллами, великолепными дворцами; там живут праздные люди, которые приезжают отдохнуть, утомленные карточной игрой, клубом и бульварами. Так было до революции и в России: были и здесь снобы, люди, утомленные ночными кутежами, уезжающие отдыхать в южные дворцы.

Дворцы продолжают стоять, в них как будто ничего не изменилось, — если не учесть маленькой разницы: теперь они принадлежат коллективу. В них, вместо нескольких бесполезных тунеядцев, отдыхают и восстанавливают здоровье массы рабочих. Сюда, в санатории и дома отдыха, посылают и детей, чтобы они росли здесь на свежем воздухе, под благодатными лучами солнца.

И это все тоже бесплатно, потому что это делается на прибыль, которая целесообразнейшим образом возвращается массам.

 

... Г. Д. УЭЛЛЬС

СОЗИДАТЕЛЬНАЯ РАБОТА

В трех предыдущих главах я попытался передать впечатления, вынесенные мною из России, — впечатления полного развала и разрушения современной цивилизации, которое является следствием многолетнего дурного управления, невежества населения и шести лет непрерывной войны. Я нарисовал картину того, как исчезают постепенно все необходимые для жизни удобства, как умирают наука и искусство. В Вене положение нисколько не лучше; там тоже такие люди, как покойный профессор Маргулес, гибнут от голода. Если бы Англии пришлось выдержать еще четыре года войны, вероятно, то же самое происходило бы в Лондоне. У нас не было бы угля в наших печках, мы ничего не могли бы получить по нашим продовольственным карточкам, и магазины Бонд-стрита ничем не отличались бы от магазинов Невского проспекта. Большевистское правительство не ответственно ни за возникновение всех несчастий России, ни за то, что они продолжаются.

Я постарался также в предыдущих главах очертить общие контуры большевистского управления и свести его к его истинным размерам. Большевики, несмотря на то, что они не представляют собой даже 5 процентов всего населения России, сумели захватить власть, поныне удерживают ее в своих руках благодаря тому, что среди всей этой обширной картины разрушения они являются единственной группой людей, у которых одна и та же общая вера и общая воля. Я не сочувствую их убеждениям, я смеюсь над их пророком Марксом, но я понимаю то, что их одушевляет, и преклоняюсь перед этим. Несмотря на все свои ошибки, — а их очень много, — они являются единственным фундаментом, на котором можно построить возрождающуюся Россию.

Советское правительство должно послужить исходной точкой новой русской цивилизации. Огромное большинство населения России состоит из совершенно неграмотных крестьян, грубо-материалистически настроенных и совершенно равнодушных к политике. Они очень суеверны, постоянно крестятся, прикладываются к иконам— особенно много я это видел в Москве, — но по существу они мало религиозны. В политических и социальных вопросах у них нет никаких общих пожеланий, выходящих за пределы их прямых нужд. Они в общем скорей довольны большевистским управлением. Православный священник ничем не напоминает западное католическое духовенство; он по большей части сам грязный, малограмотный мужик, не имеющий никакого влияния на совесть и волю своей паствы. Никаких творческих способностей ни в народе, ни в православии нет. Что же касается остальных классов общества, то они представляют собой пеструю смесь более или менее культурных русских людей, не связанных друг с другом никакими общими идеями, никакой общей волей к действию. Они не способны ни к чему, кроме бесконечных споров, и если что могут создать, то только авантюристов.

Русские беженцы в Англии представляют с точки зрения политической нечто достойное полного презрения. Они без конца повторяют рассказы о «большевистских зверствах»: пожары в имениях, грабежи и убийства, производившиеся распущенной солдатней, и прочие совершавшиеся в России преступления — все это, по их словам, дело рук большевиков. Если вы их спросите, чем же они хотят большевиков заменить, — вы услышите в ответ одни общие слова, причем обыкновенно ваш собеседник старается говорить с вами в тоне тех политических убеждений, которые, по его мнению, вы исповедуете, или же надоедает вам бесконечными восхвалениями какого-нибудь модного «героя», Деникина или Врангеля, который, бог знает как и почему, «все устроит». Ничего другого, кроме царя, они не заслуживают, а вместе с тем они даже не могут сказать, какого именно царя они желают. Лучшая часть интеллигенции, оставшаяся в России, к счастью последней, — хотя постепенно и неохотно — вступает па путь сотрудничества с большевиками.

Сами большевики, по существу, марксисты и коммунисты. Как я уже говорил, вопреки всем теориям и предсказаниям Карла Маркса, они оказались у власти именно в России. Они потратили очень много сил и энергии на вполне патриотическую борьбу против блокады, всяких рейдов и нашествий, которые наше безумное правительство, как из рога изобилия, сыпало на их и без того уже расшатанную, несчастную родину; остаток своих сил они тратят на попытки поддержать в России жизнь, организовать среди развалин какое-то подобие социального порядка. Большевики, как я уже говорил выше, люди чрезвычайно неопытные, теоретики-эмигранты из Женевы и Кэмпетеда или малообразованные рабочие, приехавшие из Америки. Никогда еще, с того времени, когда первые мусульмане оказались у власти в Каире, Дамаске и Месопотамии, не существовало такого дилетантского правительства.

Я думаю, каждый из большевиков при виде тех гигантских задач, которые стоят перед ними, испытывает в глубине души чувство смущения; но им — да и России — чрезвычайно помогло одно: их привычка мыслить коммунистическими идеями. Во время подводной войны англичане поняли, что в такие трагические периоды, когда ощущается недостаток всего необходимого для городского и промышленного населения, представляются только две альтернативы: полная гибель или общественный контроль. Такой контроль мы в Англии и осуществили, ввели карточную систему и суровыми мерами боролись со спекуляцией. Коммунисты, оказавшись у власти в России, принялись проводить в жизнь, согласно своим коммунистическим убеждениям, именно то самое, что было единственно возможным и необходимым в этом полном социальном хаосе. Вопреки всем русским обычаям и традициям, они принялись вводить с неумолимой последовательностью общественный контроль и карточную систему. У них теперь карточная система окончательно организована, и на бумаге она великолепна; может быть, и на самом деле ничего лучшего при современном состоянии русского производства и при всеобщей разрухе достигнуть нельзя... Очень легко отмечать промахи и неудачи, но гораздо труднее сказать, как избежать их в опустошенной и деморализованной России; а в настоящее время положение вещей там таково, что если даже большевики будут свергнуты и какое-нибудь другое правительство, безразлично — какое, займет их место, — ему придется сохранить установленную большевиками продовольственную систему, отказавшись только от сомнительных политических экспериментов и от расстреливания спекулянтов. Большевики сделали по идейным соображениям то самое, что по необходимости пришлось бы сделать всякому правительству при данных условиях голода и осадного положения.

Несмотря на огромные затруднения, коммунисты стараются воссоздать из развалин новую Россию. Мы можем спорить против их принципов и методов, мы можем считать их планы утопическими, мы можем презрительно смеяться над тем, что они делают, или бояться этого, но никак нельзя говорить, что в России не идет никакой созидательной, творческой работы. Конечно, среди большевиков есть тупые доктринеры, не способные ничему научиться; фанатики, убежденные, что одного уничтожения капитализма, денежного хозяйства, торговли и классовых различий совершенно достаточно для того, чтобы сам собой наступил на земле рай. Есть большевики, до такой степени ограниченные, что они готовы прекратить преподавание в школах химии, если только они не убедятся в том. что это «пролетарская химия», и считать «реакционным искусством» всякий декоративный плакат, не представляющий собой какой-нибудь комбинации из букв РСФСР (Российская социалистическая федеративная советская республика). Я уже говорил, что изучение древне-еврейского языка запрещено, как «реакционное» занятие; пока я жил у Горького, мне постоянно приходилось присутствовать при горячих спорах между ним и некоторыми крайними комиссарами, которые отрицали ценность литературы прошлого, за исключением некоторых произведений писателей-революционеров. Но в новом русском мире есть и другие люди, с более широкими взглядами, которые, если им только дать возможность, будут творить и созидать и, вероятно, сделают это хорошо. Им не только приходится работать над восстановлением страны, степень разорения и оскудения которой английский или американский читатель не может себе даже представить, но им приходится к тому же иметь дело с совершенно неподготовленным для этой цели служебным персоналом, и Россия в настоящее время нуждается в специалистах и опытных работниках еще больше, чем в медикаментах или пищевых продуктах. Работа в русских правительственных учреждениях ведется из рук вон плохо; распущенность и неумелость служащих достигают невероятных размеров; работают среди груд неразобранных бумаг и папиросных окурков. Это опять-таки такое положение вещей, которого не изменит никакая контрреволюция, так как оно — следствие современного состояния России. Если бы кому-нибудь из тех военных авантюристов, которым так усиленно покровительствуют западные державы, удалось, к величайшему несчастью, захватить власть в России, то к существующему уже беспорядку только прибавится пьянство, казнокрадство и грязные скандалы с содержанками; к чести большевиков нужно сказать, что, каковы бы ни были их недостатки, большинство из них ведет не только простой, но даже пуританский образ жизни...

Я потому с особенным озлоблением говорю об этой общей безалаберности русских порядков, что именно благодаря ей мне не удалось встретиться с Луначарским. Я потратил около 80 часов на разъезды, разговоры по телефону и ожидание в разных местах для того только, чтобы добиться полуторачасового разговора с Лениным; приблизительно то же самое было и с Чичериным; при таком темпе, принимая во внимание к тому же случайность пароходных рейсов между Ревелем и Стокгольмом, попытка повидаться с Луначарским стоила бы мне, по крайней мере, еще лишней недели пребывания в России. Вся моя поездка в Москву была обставлена так, что я все время испытывал острое раздражение. Матрос с серебряным чайником, приставленный к нам на время этой поездки, совершенно не знал Москвы, а американец, которому было поручено облегчать мне ознакомление с Москвой и сношения с учреждениями, настолько плохо владел русским языком, что даже по телефону не мог позвонить как следует. Несмотря на то, что Горький очень заблаговременно сообщил по телефону в Москву о моем желании посетить Ленина и просил принять все необходимые для этого меры, в Москве мне заявили, что о моем предполагавшемся приезде сюда ничего никому не известно. В довершение всего, при моем отъезде из Москвы меня по ошибке посадили не в тот поезд, и я ехал двадцать два часа вместо четырнадцати. Все это может показаться мелочами, но когда примешь во внимание, что в России все старались показать мне товар лицом и хотели поразить меня порядком, эти мелочи получают большое значение. Когда я понял, будучи уже в вагоне, что я еду не с тем поездом и что экспресс ушел на три часа раньше, в то время, пока мы в нетерпеливом ожидании ходили взад и вперед перед подъездом гостиницы и никто не приезжал за нашим багажом, давно уже готовым и аккуратно запакованным, на меня снизошло вдохновение, и уста мои разверзлись. Я заговорил с моим проводником так, как моряк говорит с моряком, и высказал ему все, что я думал по поводу русских порядков. Он почтительно выслушал мою длинную, едкую речь и ответил мне словами, очень знаменательными для современного настроения умов в России: «Видите ли, — сказал он, — блокада".

Хотя мне не пришлось лично повидаться с Луначарским, я видел много из того, что им сделано. Так как воспитатель работает над человеческим материалом, а этого последнего пока еще имеется в России в достаточном количестве, Луначарский находится в лучшем положении, чем большинство его коллег, в отношении обеспеченности материалом. Я должен признаться, что, несмотря на сильное предубеждение и недоверие, с которыми я приступил к изучению постановки дела воспитания в России, я убедился в том, что все, сделанное большевиками в этой области, особенно принимая во внимание громадные затруднения, с которыми им приходится сталкиваться, — очень хорошо.

Мои первые шаги в этой области были неудачны. Немедленно по моем приезде в Петроград я попросил разрешения осмотреть какую-нибудь школу, и на следующий же день желание мое было исполнено, причем эта первая виденная мною школа произвела на меня самое дурное впечатление. Правда, школа была очень хорошо обставлена,— лучше, чем большинство английских школ, — и дети казались веселыми и смышлеными; но я попал как раз на перемену, и поэтому, не мог видеть, как ведется преподавание, а поведение детей указывало на чрезвычайно низкий уровень дисциплины. У меня создалось впечатление, что меня привели именно в эту школу, как наименее плохую, и что ничего лучшего я в Петрограде не увижу. Сопровождавшее меня лицо стало расспрашивать детей об английской литературе и об их любимых писателях. Одно имя преобладало во всех ответах — мое собственное; у ног этого литературного гиганта скромно ютились такие незначительные фигурки, как Мильтон, Шекспир и Диккенс. При дальнейших расспросах дети назвали более полдюжины моих книг. Я сказал, что я вполне удовлетворен всем виденным и слышанным, с меня этого вполне достаточно, — в самом деле, чего же было еще желать большего? — и покинул эту школу, с трудом сохраняя на лице любезную улыбку, остро негодуя в душе на моих проводников.

Три дня спустя я внезапно отказался от предположенной утренней программы и потребовал, чтобы меня сейчас же повезли в первую попавшуюся школу, хотя бы просто в самую ближайшую. Я был убежден, что при первом посещении я был обманут и что на этот раз я увижу что-нибудь очень плохое. Но на самом деле оказалось обратное: вторая школа была гораздо лучше, и я видел, как ведется преподавание, на мой взгляд — прекрасно. Учительский персонал состоял преимущественно из женщин, учительниц средних лет, производивших впечатление очень опытных; я выбрал урок геометрии, потому что ее преподают понятным для всех языком чертежей на доске. Я видел также много рисунков и разных других произведении учеников, очень хорошо сделанных. Школа была снабжена большим количеством картин, — причем я особенно обратил внимание на серию пейзажей, предназначенных для преподавания географии, — а также физическими и химическими аппаратами. Я видел также, как готовится обед для детей — дети в России обедают в школе; он был очень хорошо приготовлен и выгодно отличался от пайка взрослых по количеству и по качеству. Все это производило очень приятное впечатление.

Перед уходом мне удалось убедиться путем расспросов в необычайной популярности г. Уэллса среди русской молодежи: никто из учеников никогда не слыхал его имени, и в школьной библиотеке не было ни одного его произведения. Это обстоятельство окончательно доказало мне, что я видел школу в ее нормальном виде, без всяких приготовлений. Что касается первой школы, то я понял теперь, что никакого обдуманного намерения ввести меня в заблуждение относительно постановки дела воспитания в России не было, но что просто один из моих литературных друзей — критик К. Чуковский, желая доставить мне удовольствие и показать мне, как меня в России любят, подготовил детей к моему посещению, совершенно забыв о серьезности моих целей.

Последующие расспросы и сравнение моих наблюдений с наблюдениями других лиц, ездивших в Россию, особенно доктора Хаден Геста, неоднократно посещавшего московские школы в самое неожиданное время, убедили меня в том, что Советская Россия сделала и продолжает делать очень много в воспитательном деле, что школ в городах стало больше, что они несомненно лучше, чем при царском режиме, несмотря на неблагоприятные условия и общее тяжелое положение. (Крестьян, как и прежде, все это весьма мало коснулось, за исключением нескольких «показных» школ, устроенных в некоторых деревнях.)

Учебные заведения, которые мне пришлось видеть, считались бы в Англии хорошими; доступ туда открыт всем, и существует стремление сделать обучение обязательным, хотя в этом вопросе приходится сталкиваться с затруднениям чисто местного характера. Во многих школах число учеников далеко не достигает нормы, так как очень трудно насильно заставить посещать школу тех, кто этого не желает. Многие дети предпочитают уличную торговлю школьным занятиям. Большая часть незаконной уличной торговли ведется детьми; их, во-первых, труднее поймать, чем взрослых, а во-вторых, коммунисты принципиально не наказывают детей. Между тем русские дети для северной нации чрезвычайно скороспелы.

Вошедшая в жизнь система совместного обучения мальчиков и девочек до пятнадцати-шестнадцатилетнего возраста приносит много вреда в такой деморализованной стране, как современная Россия. На эту сторону дела привлекли мое внимание Бокаев, бывший председатель петроградской чрезвычайки, и Залуцкий, пришедшие поговорить об этом с Горьким. Они совершенно свободно высказывались в моем присутствии, несмотря на то, что все их слова тут же переводились для меня на английский язык. Большевистские власти составили и обнародовали ужасающие диаграммы, иллюстрирующие нравственный уровень петроградской молодежи. Интересно было бы сравнить эти диаграммы с английскими, если таковые вообще существуют; особенно интересно было бы привлечь к этому сравнению диаграммы, рисующие состояние нравственности молодежи в таких районах, как лондонский Ист-Энд, или в таких чернорабочих центрах, как Ридинг, где условия для развития молодежи особенно неблагоприятны. По этому вопросу я отсылаю читателя к Fabian Society о проституции (Downward Paths). Не знаю также, каково соотношение между этими фактами современной русской жизни и нравственным уровнем молодежи при царском режиме; не берусь также судить о том, в какой мере влияют на все это лишения, скученность и близкое к отчаянию душевное настроение. Но нет никакого сомнения в том, что в русских городах, несмотря на большую созидательную работу в области воспитания и стремление повысить умственный уровень молодежи, наблюдается среди последней полная беспринципность, особенно в области половой жизни, в то время как жизнь взрослых протекает в атмосфере беспримерной моральной чистоты и строгих пуританских принципов. Это нездоровое возбуждение молодежи является темной стороной современного русского воспитания. Я думаю, что это печальное явление можно преимущественно рассматривать как один из результатов общего социального крушения; ведь и во всех европейских странах во время войны отмечалась известная нравственная распущенность среди молодежи. Но, разумеется, революция в значительной мере способствовала развитию той исключительной распущенности, которая господствует в этом отношении в современной России; способствовала главным образом тем, что изгнала из школ очень многих старых, опытных учителей и подвергла критике и оспариванию все моральные устои жизни.

Столкнувшись с условиями всеобщего голода, разрушенных домашних очагов и социального хаоса, большевистские управители стали социализировать русских детей. Школы превратились в интернаты, и в них живут дети бедного городского населения, тогда как в Англии в интернатах учатся только дети из высших классов общества. Рядом со второй из посещенных мною школ стоят два больших здания; в них живут ученики этой школы: мальчики — в одном, девочки — в другом, и здесь они находятся в условиях хотя бы относительной гигиены и нравственной дисциплины. Все описанное опять-таки не является только следствием коммунистических теорий, но и властно диктуется условиями времени, так как русские города все более приближаются к состоянию полной нищеты и большевистскому правительству приходится играть роль доктора Барнардо.

Мы посетили нечто вроде детского распределительного пункта, куда родители приводят своих детей, когда увидят, что в ужасных современных условиях они сами не имеют возможности ни кормить их, ни содержать их в чистоте и опрятности. Этот распределитель помещается в бывшей Европейской гостинице, где некогда, при старом режиме, обедали представители веселящегося общества. На крыше здания до сих пор видны остатки прежнего летнего ресторана, где играл струнный квартет, а подымаясь по лестнице, мы прошли мимо замерзшего окна, где еще красуется надпись золотыми буквами: «Coiffeur des dames» (sic!).

Изображенные на стенах позолоченные руки вытянутым пальцем указывали нам путь к «ресторану» — учреждению, давно уже исчезнувшему из угрюмого обихода петроградской жизни. Сюда приводят детей, и отсюда они переходят в особое карантинное отделение, где их моют и очищают от паразитов, так как последние имеются у девяти десятых приводимых детей; далее дети попадают в отделение нравственного карантина, где в течение некоторого времени наблюдают за ними и изучают их вредные наклонности и дурные привычки; некоторых отправляют отсюда в специальные школы для испорченных или отсталых детей. Остальные поступают в общую массу социализированных детей, и их отправляют в интернаты.

Здесь несомненно полным ходом идет «разрушение семьи»; большевистские сети раскинуты широко и улавливают детей самого разнообразного происхождения. Родители имеют днем свободный доступ к детям, но не имеют права вмешиваться ни в воспитание, ни в то, как их одевают, и т. д.

Я знакомился с детьми на всех стадиях этого воспитательного процесса и должен сказать, что они казались здоровыми, веселыми и довольными. За ними присматривают очень хорошие люди. Очень многие мужчины и женщины, политически неблагонадежные с точки зрения большевиков или явно недовольные существующим строем, но вместе с тем желающие работать на пользу родины, нашли применение своим силам в этих учреждениях, где они могут работать, не вступая в сделку с совестью. Моя переводчица и одна из служащих распределителя, показывавшая нам его, в старое время часто ужинали в Европейской гостинице и были друг с другом хорошо знакомы. Эта служащая одета теперь очень просто, у нее коротко остриженные волосы и спокойные манеры. Ее муж — «белый» и служит у поляков. В этом учреждении находятся ее собственные дети, и она присматривает за несколькими десятками маленьких существ. Она явно гордилась деятельностью своего учреждения и говорила, что теперь, несмотря на нужду и угрозу полного голода в Петрограде, жизнь кажется ей гораздо интереснее и полнее, чем в прежнее время.

Мне не хватит места в этой книге, чтобы рассказать о всей той громадной воспитательной работе, которая идет сейчас в России. Я остановлюсь только на доме отдыха для рабочих на Каменном острове. Он мне показался очень хорошим, хотя и довольно нелепым учреждением. Сюда отправляют рабочих, чтобы дать им две-три недели пожить в условиях утонченного комфорта. Это прекрасный загородный дом, с большим садом, оранжереей и разными хозяйственными постройками. Рабочие обедают за столами, покрытыми белыми скатертями, украшенными букетами цветов и т. п. Рабочему приходится приспособляться к такой утонченной обстановке — это составляет часть его воспитания. Мне рассказывали, что, если в минуту забывчивости рабочий прочистит свое горло старым звучным простонародным способом и плюнет на пол, служитель немедленно очертит плевок мелом и заставит провинившегося вытереть оскорбленный им паркет. Аллея, которая ведет к дому, разукрашена в футуристическом стиле, а у ворот стоит большая гипсовая фигура «Рабочего», опирающегося на свой молот, причем гипс для этой фигуры был взят из запасов петроградских хирургических больниц... Но, в сущности говоря, мысль воспитывать рабочих путем помещения их в приятную и красивую обстановку можно признать удачной...

Мне очень трудно справедливо и беспристрастно оценить многие опыты большевиков в этом направлении. Созидательная и воспитательная работа все-таки идет, колеблясь между прекрасным и смешным, но, какова бы она ни была, она, как скала надежды, возвышается над окружающей бездной острой нужды и всеобщего падения. Трудно предвидеть, устоят ли все эти благие начинания против силы всеобщего крушения. Кто знает, во что они разовьются и разрастутся, если России удастся дожить до таких времен, когда она отдохнет от внутренней и внешней войны, от нужды и голода. Об этой-то воссозданной России, об этой потенциальной России будущего, мне всего более хотелось говорить с Лениным, когда я шел к нему в Кремль; наш разговор я изложу в последней главе.

 

М. ЗИРЕНИС

КРАСНЫЙ СВЕТОЧ

Ты голос масс, народов светоч новый,
Ты бьешь, как молот, в мрачной темноте,
Колеблешь мир во всех его, основах,
Твой юный образ светит в высоте.
Горишь во мне, горишь во всех ты братьях,
Твой пылкий дух корнями врос в народ,
Склоняются миры в твои объятья,
Любовь твоя и сила —наш оплот.

 

Современники О Ленине

Бернард Шоу

Ромен Роллан

Анри Барбюс

Генрих Манн

Мартен Андерсен Нексэ

Томас Манн

Артур Голичер

Марсель Мартинэ.

Турэ Нерман

Максимилиан Гарден

Георг Лукач

Альфред Керр