HTML clipboard
Каково было материальное положение Владимира Ильича?
Наша эмиграция (хотя бы только ее социал-демократическая часть), как и наша партия, никогда не представляла собою однородной массы с одинаковым социально-экономическим положением. Эмиграция была настоящим сколком с буржуазного общества той эпохи. Среди товарищей были люди, обладавшие капиталами, предприятиями, имениями в России. Например, в нашей Женевской группе состоял один, теперь уже умерший, товарищ, обладавший (по жене) очень крупными средствами, и другой, живший на доходы с имения. Большинство членов партии состояло тогда из интеллигенции, и среди нее часть по имущественному положению, по быту ничем не отличалась от буржуазии средней руки. Среди эмигрантов некоторые товарищи (правда, немногие) имели собственные мелкие заведения и пользовались на них наемным трудом пролетарских элементов своей же организации. Так, например, один имел кефирное заведение, другой — лабораторию по выработке какого-то химического продукта, третьи держали столовые и т. п. Конечно, доходы от этих заведений были невелики, но все же они позволяли жить имевшим их товарищам гораздо лучше, чем жила неимущая беднота. Так вот, при таких условиях, находящих себе свое историческое объяснение, в эмиграции оказывалось небольшое состоятельное меньшинство. Большинство эмигрантов жило гораздо хуже, однако все же имело более или менее постоянные, частью нетрудовые, частью трудовые, источники существования. А на другом конце эмиграции значительное меньшинство ее действительно бедствовало в полном смысле слова, перебивалось из кулька в рогожку, ютилось на чердаках, хронически недоедало, хронически болело, кое-как поддерживая существование при содействии полублаготворительных учреждений в виде эмигрантских касс взаимопомощи. Это были пролетарские элементы в полном смысле слова, из рабочих, а больше из интеллигенции. Лишь очень немногие (главным образом квалифицированные рабочие) доставали более или менее постоянную работу в швейцарских промышленных и коммерческих предприятиях, а остальные перебивались случайными заработками прислуги в эмигрантских столовых, нянек и бонн у буржуазных элементов эмиграции, батраков у швейцарских крестьян, чистильщиков улиц, репетиторов, переписчиков, натурщиков, статистов в театрах и т. п. Так, например, из нашей Женевской секции тов. Сафаров точил какие-то части для артиллерийских снарядов на одном из наскоро сколоченных военными спекулянтами заводиков, тов. Варбо, тов. Соколинский, тов. Гиш-валинер (Петр) работали портными, тов. Абрам (Ривкин) — столяром, покойный тов. Ной (Буачидзе) был завхозом студенческой столовой, О. Равич, случалось, работала на фабрике и прислугой, я зарабатывал главным образом перепиской на машинке, а одно лето мы с тов. Ноем и еще двумя (не из нашей секции) работали косарями у швейцарского помещика под Женевой.
Владимир Ильич принадлежал к средней группе, был, так сказать, «трудовым середняком». Он не эксплуатировал чужого труда даже, как теперь выражаются, «для личного обслуживания». К найму рабочей силы Владимир Ильич прибегал только в одном случае: для переписки на машинке своих работ, посылаемых в Россию (чтобы сохранить копию), и в этом случае «эксплуатируемым элементом» обычно являлся я (о чем еще речь впереди). Материальное положение Владимира Ильича, как и подобает для «середняка», было неустойчивое, колеблющееся. Во времена старой «Искры», сравнительно благополучные в финансовом отношении, Владимир Ильич жил на «жалованье». Позднее «жалованье» бралось лишь тогда, когда не было «своего заработка» за легальные книжки и статьи. Во время войны существенную поддержку оказали кое-какие средства матери Надежды Константиновны. Но все же нередко бывало «сугубое безденежье». Тогда Владимир Ильич читал рефераты с доходной целью, а Надежда Константиновна искала уроков или хотя бы даже переписки, соглашаясь надписывать конверты для рассылки объявлений. Рефераты давали, конечно, немного, так что приходилось принимать в расчет даже такие детали, как наиболее экономный маршрут по железной дороге или печатание афишек одновременно для нескольких городов, с проставлением места и даты от руки. Но все же рефераты в критические моменты спасали положение. Жил Владимир Ильич в те годы в одной небольшой комнате, питался скромно, но регулярно (заботу о питании несла лично Надежда Константиновна), комната нанималась непременно с правом пользования кухней квартирной хозяйки. На лето Владимир Ильич обычно переезжал в горы в дешевый пансион.
Разумеется, все это не было хотя бы минимумом тех необходимых условий, которые партия могла бы обеспечить своему вождю даже в те трудные времена. Для Владимира Ильича чрезвычайно характерно, что он ни за что не хотел допустить, чтобы партия, которая в то время действительно бедствовала, тратилась на него, тогда как он мог сам зарабатывать себе на жизнь. Никакие доводы о том, что он является тем самым, им же самим пропагандируемым, типом профессионального революционера, которого партия обязана содержать на свой счет, не производили на Владимира Ильича ни малейшего впечатления. Раз он может зарабатывать, значит, должен и ни копейки с партии! Владимир Ильич содержал себя личным трудом, стесняя себя во многом и лишая себя целого ряда безусловно необходимых для его работы условий. Например, из материальных соображений он затруднялся возобновить членство в женевском «Сосьете дэ лектюр» («Societe de lecture»), хотя весьма ценил библиотеку этого общества и состоял в нем членом с 1904 года.
Здесь уместно будет сказать об одной черте Владимира Ильича, связанной с материальными отношениями. У русской интеллигенции была, и теперь еще сохранилась, скверная особенность: пренебрежительное отношение к денежным обязательствам. Взять денег в долг и «забыть», одолжить книгу и «зачитать», задолжать в библиотеку и т. п.— самое обычное дело в интеллигентской среде. Возвращать долги, книги и т. д. считается своего рода «буржуазным предрассудком», «мещанством» и т. п. Такого человека называют «мелочным», «педантом» и пр. А вот когда у человека сегодня полны карманы денег, а завтра «нет ни копья» и он у всех просит взаймы (чтобы не отдать, конечно), это называется — «широкая русская натура», не придающая значения таким мелочам, как «презренный металл». Надо признаться, Владимир Ильич был в данном случае самым «щепетильным», «мелочным», «педантичным» человеком. Он непременнейшим образом платил долги, возвращал взятые для прочтения книги, выполнял данные обещания и т. д. При этом с книгами он обращался чрезвычайно бережно и, если надо было для работы сделать на чужой книге пометки, делал их слегка карандашом, чтобы потом без труда можно было стереть резинкой! У Владимира Ильича не было «легких», даром достававшихся денег, он прекрасно знал, что такое трудовая копейка, сам был в высокой степени работящим человеком и умел ценить, уважать труд других, он, наконец, сам немало страдал от той расхлябанности, безалаберщины, обломовщины, неумения работать, выполнить раз начатое и обещанное, которые он впоследствии бичевал с такой беспощадностью во всероссийском масштабе на наших съездах. Однажды, например, у Владимира Ильича товарищи «зачитали» том американской статистики, крайне необходимой ему для работы, и он должен был разыскивать этот том через объявление в библиотеке (всего вероятнее, конечно, без успеха). Насколько сам Владимир Ильич был в этом отношении безукоризненным, видно из следующего случая.
По его просьбе я послал ему вырезанные из «Журналь дэ Же-нэв» статьи пацифиста Ромена Роллана, наделавшие тогда много шуму, с просьбой вернуть при случае, так как я собирался писать для «Коммуниста» о пацифизме. Но статьи почему-то не возвращались. Владимир Ильич «страшно обеспокоился»: он был уверен, что давным-давно отослал статьи. Он просил меня проверить, не получил ли кто статьи без меня, и обещал в случае пропажи купить мне соответствующие номера газеты, а если их в продаже нет, то списать в библиотеке полную копию для меня. Вот какой оборот приняло дело! Пришлось умолять Владимира Ильича, чтобы он не тратил своего времени на столь неподходящее занятие, как переписка газетных статей! Неизвестно, чем бы эта история кончилась, если бы, к счастью, злополучные статьи не нашлись. Оказалось, что Владимир Ильич заложил их где-то между книгами и забыл про это (результат жилищной тесноты, в которой жил Владимир Ильич): «Ужасно рад, что нашлось и что я не оказался совсем свиньей перед Вами»1,— писал он. То, что считалось и теперь считается «буржуазным предрассудком» и «мещанством», Владимир Ильич считал попросту свинством (чем это и на самом деле является).
А раз было такое дело. Владимир Ильич приехал в Женеву читать реферат и, как всегда, остановился у нас. Обычно мы угощали его скромным обедом домашнего изготовления и в этом отношении пользовались полной взаимностью, когда нам случалось бывать у Ильичей. Но на этот раз почему-то мы решили «шикнуть» и отправились обедать в дешевенький ресторан. Наобедали, впрочем, на солидную сумму в 1 франк 50 сантимов на брата — в два раза дороже обычного эмигрантского обеда. За Владимира Ильича заплатили в общей сумме. Вот тут-то и началась история! Владимир Ильич хотел во что бы то ни стало вернуть уплаченные за его обед деньги. Мы, смеясь, требовали с него уплаты за все съеденные им у нас домашние обеды. Он отшучивался указанием на разницу» между натуральным и денежным хозяйством и т. п. В конце концов пустились на взаимные хитрости. Тов. Равич сунула деньги Владимиру Ильичу в карман, но он перехитрил: оставил их на столике рядом с кроватью, где они и были обнаружены уже после его отъезда.
Форменная «мелочность», «мещанство», не так ли? Нет, не так. Во-первых, Владимир Ильич отлично знал эмигрантское житье-бытье и отнюдь не был уверен, что после «шику» в ресторане мы назавтра не останемся без обеда. Кроме того, здесь была для него и своя «принципиальная сторона», и этой стороной он ни за что не хотел поступиться.
Владимир Ильич, разумеется, не считал предосудительным или ниже своего достоинства быть одним из самых аккуратных абонентов библиотеки имени Г. А. Куклина. Он вполне одобрял и ценил заведенные нами «строгие» порядки, обеспечивавшие правильный кругооборот книг и целость редкостных экземпляров и архивных материалов. Владимир Ильич не «зачитал» ни одной книги и всегда уплачивал за чтение по тарифу. Конечно, партийная библиотека, хотя и существовавшая исключительно на подписную плату с читателей, безусловно могла сделать исключение для редактора ЦО партии. Но Владимиру Ильичу это казалось личной «привилегией». Это был единственный, совершенно исключительный случай в моей практике библиотекаря, когда мне приходилось убеждать абонента не в том, что он должен платить за чтение, а в том, что он не должен этого делать. Но убедить в этом Владимира
Ильича было невозможно. У него есть деньги, значит, платить он обязан, и больше никаких разговоров! Единственное, на что в конце концов Владимир Ильич согласился или, вернее, с чем он фактически примирился, это — что библиотека не ограничивала его числом взятых книг и сроками чтения.
Надо рассказать еще историю с перепиской рукописей Владимира Ильича. Раньше он обыкновенно копировал с помощью пресса те работы, которые посылал в Россию. (Должны бы сохраниться целые толстые тетради из папиросной бумаги с оттисками рукописей.) Это было хлопотно и неудобно ввиду слишком мелкого, расплывавшегося при копировке почерка Владимира Ильича. Позднее, с распространением пишущих машинок, Владимир Ильич стал отдавать рукописи в переписку на машинке. А при нашей библиотеке, подаренной партии сестрой покойного Георгия Аркадьевича Куклина, согласно воле брата, была как раз пишущая машинка, на которой я научился писать сначала для нужд библиотеки, а потом стал брать и частную работу. Так как в Швейцарии проживало тогда немало пишущей братии, то время от времени это давало кое-какие средства к существованию. У меня была даже определенная такса за переписку. Узнав об этом, Владимир Ильич предложил мне взять в переписку какую-то его рукопись. Я согласился, но наотрез отказался взять за это плату. И вот тут-то нашла коса на камень! Рукопись Ленина, доказывал я,— это не роман и не статья для буржуазного журнала, а партийная литература, содействовать распространению которой есть прямая обязанность каждого члена партии. Эта рукопись Ленина, доказывал Владимир Ильич, есть его частная работа, которая будет издана частным издательством и за которую автор получит определенный гонорар. И если автор желает, ради своих личных удобств, прибегнуть к машинописи, то никто не обязан бесплатно переписывать для него сотни страниц. Долго мы препирались таким образом в повышенных тонах. Владимир Ильич заявил в конце концов, что имеет же он право получить для ознакомления «официальную таксу» за переписку, которую-де каждый интересующийся может узнать путем запроса в библиотеку. Что делать, «тариф» пришлось послать с твердым намерением, конечно, таксу не применять. А вслед за тем получилась от Владимира Ильича рукопись, а еще через некоторое время — плата «по тарифу», которую я отказался принять. Тогда Владимир Ильич пригрозил больше не посылать рукописей. Зная его, нельзя было сомневаться, что он так и поступит, то есть обречет себя либо на переписку от руки, либо на поиски другой машинки, которую неизвестно еще, найдет ли, а если и найдет, то еще вопрос, что сделает чужой переписчик из бисерного почерка Владимира Ильича. Пришлось мне сдать свои позиции. Дело закончилось каким-то компромиссом.
И опять-таки в моей практике переписчика это был единственный, совершенно исключительный случай, когда мне надо было убеждать заказчика не в том, что он должен платить за работу не ниже установленной в Женеве таксы, а в том, что он не должен платить вовсе. Чтобы лучше оттенить описанную характерную черту Владимира Ильича как «работодателя», приведу мои отношения с другим крупным моим заказчиком — известным популяризатором и библиографом. Полнейшая противоположность! Тот, человек вполне состоятельный, торговался со мной буквально из-за каждой копейки и в конце концов вынудил меня взять переписку на листах увеличенного формата, то есть таким манером значительно понизил мою заработную плату.
Обыкновенно думают, что великий человек и в личных отношениях, так сказать, в домашнем быту должен быть каким-то особенным. Это неверно. По крайней мере, Владимир Ильич был в этом отношении самым обыкновенным человеком. У него бывали разные настроения, вплоть до пессимистических, бывало, что и «нервы не годились», иной раз до такой степени, что Владимир Ильич «боялся» (!!) рефератов. Он писал самые обыкновенные письма, с непременным поклоном от Надежды Константиновны («Надя очень кланяется») и с просьбой передать поклон друзьям, справлялся о здоровье, помнил и спрашивал о заинтересовавших его людях и т. д. Теперь, спустя столько бурных лет, кажется даже несколько странной, но милой чертой, что Владимир Ильич не забывал даже точно к сроку прислать открытку с новогодним поздравлением — ну, конечно, подходящую открытку, например с портретом тогдашнего революционера Фрица Адлера, стрелявшего в министра. Особенным во Владимире Ильиче было, пожалуй, именно то, что в нем не было ничего особенного (с житейской, обывательской точки зрения). Наслышавшись о вожде большевиков, ждешь встретить какого-то необыкновенного человека, а встречаешь простого, милого, разговорчивого, шутливого собеседника, способного интересоваться каждым пустяком и решительно ничем не обнаруживающего в себе знаменитого Ленина! Здесь мне хочется рассказать такой курьезный случай. Однажды Владимир Ильич, зайдя к нам, неожиданно застал у нас за чаем типичнейшую буржуазную даму, в шелках и бриллиантах (одно из эмигрантских «денежных» знакомств). Признаться, мы несколько смутились. Последовало обычное представление друг другу новых знакомых, и, к нашему немалому удивлению, Владимир Ильич галантно расшаркался, присел к столу и за чашкой чая затеял с этой дамой самый непринужденный разговор. К сожалению, тема разговора не запомнилась. А после дама спрашивала нас: «Кто этот милый интересный господин?» Изумлению ее не было границ, когда она узнала, кто это был.
Впрочем, одна из редко встречающихся «житейских» черт делала Владимира Ильича из ряда вон вы/лющимся человеком: это — его необычайная чуткость, отзывчивость, деликатность, простота и скромность в отношениях не только с товарищами — будь то член ЦК или рядовой партиец,— но и вообще с людьми, будь то какая-либо знаменитость или простая уборщица. К Владимиру Ильичу каждый член партии мог пойти с любым мучившим его вопросом или настроением в полной уверенности, что он будет внимательно выслушан и целиком понят. Эта черта получала у него особенную выразительность, я бы сказал, обаятельность, благодаря отсутствию в то же время чего-либо похожего на мелочность, мещанство, на те условности и предрассудки, перенятые нами у буржуазии и до сих пор, к сожалению, встречающиеся даже у самых культурных членов партии. Вот в этом отношении, если хотите, Владимир Ильич был действительно совершенно особенным человеком. И когда я вспоминаю все, что могу вспомнить о нем, когда стараюсь перебрать в. памяти всех товарищей, которых я ближе знал, всегда я думаю и чувствую, что Владимир Ильич был коммунистом не только по идеям, но и в жизни, в быту, был прообразом тех людей, какие будут составлять коммунистическое общество.
Возьму пример прямо из писем, касающийся меня лично. Вот вам: главный редактор ЦО — Ленин и заведующий изданием, выпускающий и т. п.— пишущий эти строки. Отношения просты, ясны, не так ли: прямое начальство, распоряжения, подчиненный, исполнение. А если нет быстрого и точного исполнения, то что же — начальственные окрики, дерганье (столь обычные у нас теперь)? Ничего подобного! Иронические, но никоим образом не обижающие замечания, деликатнейшие напоминания, иногда даже не мне лично, а через тов. Равич из опасения «ухудшить мою нервную болезнь торопящими письмами».
Или вот другой пример с неким тов. Егором. Психически ненормальный субъект, приехавший за границу легально спасаться от воображаемых шпиков, попадает каким-то образом к Владимиру Ильичу. Казалось бы, отделаться поскорее от такого человека — и только! Но Владимир Ильич долго возится с ним, советуется о нем с врачом, просит нас приглядеть за ним, посылает нам письменный совет врача, обещает написать ему (и действительно пишет) ободряющее письмо, ибо, видите ли, показалось Владимиру Ильичу, что он недостаточно мягко обошелся с ним и т. д.
А как любил Владимир Ильич слушать и как умел по-особенному ценить мнения рядовых беспартийных рабочих и крестьян. Для Владимира Ильича в его ответственнейшей и сложнейшей работе вождя партии и пролетарского государства знать мнение и настроение простого рабочего и крестьянина было важно не менее (а иногда, быть может, и более), чем знать мнение членов ЦК и Совнаркома. Надежда Константиновна в письме ко мне говорит, что Владимир Ильич «к рабочим был пристрастен, с ними особо охотно говорил о близком, о заветном, их мнением особо дорожил». Точно так же, при всей сверхчеловеческой загруженности важнейшей партийной и государственной работой, Владимир Ильич находил все-таки минутки побеседовать с рядовым крестьянином. А если не побеседовать, то прочесть десяток-другой подлинных крестьянских писем, про которые он говаривал: «Ведь этого я не услышу ни в одном докладе!» Мне вспоминается, как в труднейший момент, перед введением новой экономической политики, Владимир Ильич потребовал от меня, тогда редактора «Бедноты», подробного обзора крестьянских писем. Более сотни таких писем о продразверстке и положении крестьян было изучено и вошло в мой доклад лично Владимиру Ильичу. А впоследствии, слушая его речи на X съезде партии, я убедился, что он внимательнейшим образом проанализировал письма и учел их в своих выводах. Позднее Владимир Ильич продолжал требовать регулярной присылки ему таких обзоров. Столь живая потребность непосредственного знакомства с мнениями и настроениями массы является, несомненно, одной из характернейших черт Владимира Ильича как вождя пролетариата.
О чрезвычайной скромности Владимира Ильича свидетельствует его записка, посланная мне в ответ на мою просьбу написать для «Бедноты» статью по случаю ее юбилея (в 1922 году). Ссылаясь на болезнь, Владимир Ильич объяснял: «Поэтому написать что-либо путное к четырехлетнему юбилею «Бедноты» не могу. Если подойдет прилагаемое, поместите; не подойдет,— бросьте в корзину: это будет лучше»1.
Обыкновенно с авторами у редакторов беда: почти каждый склонен считать свою статью самым выдающимся произведением на данную тему, заслуживающим напечатания непременно в «очередном номере» и не иначе как «на видном месте». С иным автором не рискуешь заикнуться не то что о редакционной корзине, а хотя бы о редакторском карандаше. А вот Владимир Ильич сам хаял свою статью, сам рекомендовал лучше бросить ее в корзину! Признаюсь, за всю свою десятилетнюю работу редактором я ни разу не встретил столь скромного автора.
И таким Владимир Ильич был во всем, всегда, всюду. Как характерно, например, письмо, начинающееся словами: «Дорогой В. А.! Здорово Вы меня «продернули» за Николая II, а?» К сожалению, моего письма по этому поводу не удалось найти. Но скажите: за что мог Карпинский «продернуть» Ленина?! Самое большее — было сделано какое-нибудь третьестепенное замечание на какую-нибудь отдельную фразу — замечание, показавшееся, однако, Владимиру Ильичу правильным, и он с удивительной прямотой, простотой признается в своей оплошности, что ли. Вот эта-то черта, пожалуй, больше всего и располагала к Владимиру Ильичу, заставляла его любить.
О том, как работал Владимир Ильич над своими литературными произведениями, сохранилось бесчисленное множество документов. Среди них много рукописей, написанных без единой помарки. Но у нас есть письма, показывающие, что Владимир Ильич мог и целыми неделями работать над уже готовой брошюрой. Правда, это была первая брошюра об империалистической войне, и писалась она в сотрудничестве с тов. Зиновьевым. В Собрании сочинений (т. XIII, с. 89) указано, что эта брошюра написана в августе 1915 года2. На самом деле она была готова уже к концу июля. 28 июля 1915 года Владимир Ильич сообщал мне: «Брошюра уже написана в с я». И на следующий день: «Повторяю, она [брошюра] вполне готовая лежит у меня. Пришлю к середине будущей недели, а если можно ускорить выход, то и немедля пришлю, по Вашей телеграмме».
И тем не менее вполне готовую брошюру Владимир Ильич держит у себя, не посылает в наборную. Почему? Потому что он хочет использовать каждый лишний день, каждый час для того, чтобы еще и еще раз ее просмотреть, еще и еще раз обдумать, переделать отдельные места. Только около половины августа Владимир Ильич отправил мне, и то лишь начало брошюры. «В брошюру надо бы кое-что вставить и исправить»2,— писал он 16 августа. И действительно, Владимир Ильич в разное время прислал три вставки — одна из них «ужасно важная»,— одно примечание и три приложения к брошюре. Кроме того, Владимир Ильич требовал лично себе корректуры и, несомненно, вносил исправления. Вообще, он «очень беспокоился за брошюру», всячески торопил с ее выпуском и сам входил, например, в такие мелочи, как шрифт подотделов книжки. Брошюра вышла 11 октября 3 (день публикации о выходе в № 45—46 «Социал-демократа»). В общем мы возились с брошюрой с 21 июля до 11 октября, и за это время по поводу брошюры Владимир Ильич написал мне одиннадцать писем.
А каким великолепным, незаменимым товарищем был Владимир Ильич! Почитайте, как учил он составлять резолюции, как ободрял товарищей в крайне тяжелых условиях тогдашней работы в Швейцарии, как деловито и в высшей степени скромно, без малейшей нотки поучения давал советы по разным вопросам, как присылал «для спевки» со мною по тактическим вопросам копии своих статей в «Правду» (какой поучительный пример для теперешних редакторов по отношению к их молодым сотрудникам!).
Записки Института Ленина. М., 1927. Кн. 2. С. 93—102