Книги о Ленине

VENI CREATOR! Гряди, Создатель!

«По июльским трупам, по лужам красной крови вступает завоеватель Ленин, гордый победитель, триумфатор, – громче приветствуй его русский народ! Вот он, серый в сером автомобиле: как прост и вместе величав его державный лик, сколько силы в каждом движении его благородной руки: одним мановением она приводит в движение пулеметы и воздвигает стихии на головы непокорных...
Ты почти, Бог, Ленин. Что тебе все земное и человеческое? Жалкие людишки трепещут над своей жалкой жизнью, их слабое, непрочное сердце полно терзаний и страха, а ты неподвижен и прям, как гранитная скала. Они плачут – твои глаза сухи. Они молят и проклинают – но ты их не слышишь.
Что тебе земное? Ты выше слез, выше проклятий, выше презрения – ты сам есть великое презрение, ставшее над землею.
Гряди, победитель!
О каком–то отечестве плачут они. Зовут Россию. Земные и жалкие, они любят какую–то родину. Им мила их земля, им мило их небо, их реки и леса, их поля и убогие деревни. Они хотят дышать, этим воздухом и задыхаются в другом, будто не всякий воздух одинаково пригоден для дыхания. Земные дети, они цепляются руками за игрушки и самую любимую из всех зовут отечеством, каким–то отечеством. Но что тебе до земного? Как некий Бог, ты поднялся над их земным и ничтожным – и презрительной ногою встал на их отечество, легким пинком отбросил и растоптал смешную игрушку. Разве для Бога существует география?, границы? свои и чужие земли?...
Гряди спокойно победитель!
Но я вижу, что здесь еще не конец твоему Великому Презрению. Кого еще ты презираешь, победитель? Твой рот презрительно шевелится: на чью же голову ты готовишь свой ядовитый плевок? Кого ты ищешь глазами? – здесь нет никого, кроме русского народа, и он приветствует тебя! Не его ли ты презираешь?
Это было бы слишком жестоко, Великий. И несправедливо! Не он ли расступился перед тобою? Не он ли стомиллионный великий русский народ, имеющий Толстых и Герценов, Каляевых и Петров Великих, покорно склонял перед тобою свою шею и ныне венчает тебя? Смотри, как низко стелется перед тобою вся народная нива! Ни один колос не стоит прямо, все согнулись и кланяются, как Иосифу. Смотри, как по мере приближения твоего затихают проклятия, ложь и судебная клевета, пятнавшее твое чистейшее имя. Благоговеет сын персти, и в благоговейном молчании встречает тебя и твои пулеметы, великий завоеватель! Ты победил русский народ. Единый – ты встал над миллионами.
Маленький, даже щуплый, ты осуществил то, что не удалось и Наполеону: завоевал Россию, под ноги свои бросил всякого врага и супостата.
Разве ты не слышишь, как воют приветственные трубы и гремят фанфары? Чем же ты недоволен, Великий? Улыбнись, взгляни ласково на твоих слуг и рабов, иначе... мы умрем от страха!
– Горе побежденным.
Это ты говоришь?
– Горе побежденным!
Страшные слова, и непонятно, о ком ты говоришь. Если о нас, побежденных тобою, то в чем же наше горе? Не хлеб ли и мир ты сулишь нам, вступая, а мы так хотим мира н хлеба, мы скоро детей продадим за кусок хлеба и день хоть позорного, но сладкого мира. В чем же наше горе? Но ты суров, Ленин, ты даже страшен, Великий. Смотрю на тебя и вижу, как растет вширь и в высоту твое маленькое тело. Вот ты уже выше старой Александровской колонны. Вот ты уже над городом, как дымное облако пожара.
Вот ты уже, как черная туча, простираешься за горизонт и закрываешь все небо: черно на земле, тьма в жилищах, безмолвие, как на кладбище. Уже нет человеческих черт в твоем лице: как хаос, клубится твой дикий образ, что–то указует позади дико откинутая черная рука.
Или ты не один? Или ты только предтеча? Кто же еще идет за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твое дымное и бурное лицо?
Густится мрак, и во мраке я слышу голос: – Идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас огнем и соберет пшеницу в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым. Идущий за мною сильнее меня.
Густится мрак, клубятся свирепые тучи, разъяренные вихрем, и в их дымных завитках я вижу новый и страшный образ царской короны на царской короне на голове. Кто этот страшный царь? Он худ и злобен – не Царь–Голод ли это? Он весь в огне и крови – не царь ли это Вильгельм? Он с веревочной петлей поверх короны – не царь ли Николай это. Сгущается тьма. Мне страшно!
Сгущается бездонная тьма, кромешный мрак. Ни единого огня, ни единого голоса – безмолвие и тьма. Мне страшно. Как слепой, мечусь я в темноте и ищу Россию: – Где моя Россия? Мне страшно. Я не могу жить без России. Отдайте мне мою Россию! Я на коленях молю вас, укравших Россию: отдайте мне мою Россию, верните, верните!
Ищу и не нахожу. Кричу и плачу в темноте. И мне страшно, о Господи! Где моя Россия? Сердце не хочет биться, кровь не хочет течь, жизнь не хочет жить.
Отдайте Россию!
...Или это только галлюцинация, бредни писателя, который не может спать? А наяву все так спокойно и просто. Вон улица и красные флаги. Вон милиция. Вон министры. И все вообще ждут Ленина.
Гряди же, победитель! Гряди спокойно».

("Русская Воля". 15 сентября 1917 г.)

«(Тебе Ленину) ...все согнулись и кланяются, как Иосифу», «Или ты только предтеча?» Но кого? Иосифа Сталина? ... История дает ответ...

А вот, что вышло из–под пера Горького в первом издании воспоминаний о Ленине. Подчеркивание русскости Ильича приводит к удивительным сравнениям: «И был он насквозь русский человек с «хитрецой» Василия Шуйского, с железной волей Аввакума, с необходимой революционеру прямолинейностью Петра Великого. Он был русский человек, который долго жил вне России, внимательно разглядывал свою страну, – издали она кажется красочнее, ярче. Он правильно оценил потенциальную силу ее – исключительную талантливость народа, еще слабо выраженную, не возбужденную историей, тяжелой и нудной, но талантливость всюду, на темном фоне фантастической русской жизни, блестящую золотыми звездами»^[1].

В этом подчеркиванье русскости Горький переходит границы здравого смысла. Ибо выше есть расхожая цитата о русском народе: о его талантливости и лености.

Ну а уж если русский человек умник, то он обязательно или еврей или человек с примесью еврейской крови^[2]. Этого–то не могут простить Ленину. Ну, а если сравнение Ленина с Аввакумом и Петром – легитимно, то с Василием Шуйским –заведомо подленькой фигурой русской истории, отрицательной даже с социологической точки зрения: ибо он казнил вождя крестьянской России – Болотникова^[3]. Но, если сравнивать с Аввакумом и Петром, то возникают «ножницы» – в конце концов, к чему звал Россию Аввакум? К темному прошлому и у него ничего нет общего с Западником Петром. И все–таки связь с Петром Ленина закономерна. Да, Ленин сохранил империю, но какой ценой?

Небольшой экскурс в историю.

В июне 1831 года А. С. Пушкин получил разрешение пользоваться архивами, документами петровского времени. Если и была у заказчика (императора Николая Павловича) мысль, что из–под пера первого поэта выйдет апофеоз, то этого не произошло. «Медный всадник» при жизни не был допущен цензурой, несмотря на «идеальное вступление».

В чем дело? «...Вступив в архивы, Пушкин дотронулся собственноручно до источников, свидетельствующих о величии реформатора, но вместе с тем и ужасающих, так как из этих документов струилась и капала кровь почти на каждом листе»^[4].

Читатель, даже не историк, который касается томов Ленина и некоторых документов, опубликованных в последние два десятилетия, ошарашен: они наполнены кровью: «террор, расстрел, высылка, арест» и т. п. Петра отделяет от нас триста лет. Он стал знаменем стремления на Запад; потоки крови, пролитые им, забыты. Их знают лишь историки и любопытные. От смерти Ленина нас отделяет «всего» восемьдесят лет, из коих почти семьдесят ушло на его увековеченье. Уверен, что спустя двадцать–тридцать лет о его преступлениях будут знать только историки. Фигура не однозначная. Если вдуматься, то из времен Аввакума, а точнее царя Алексея Михайловича, к большевикам «перешла» стрелецкая форма: шлем с шишаком – «единорожка», что позже стали называть «буденовкой», длинная шинель с характерными косо–пришитыми на груди полосками, напоминающими древнерусские кафтаны военных людей...

А под алым знаменем Дмитрий Донской победил на Куликовом поле...

Родной брат писателя Вениамина Каверина – Лев Зильбер, впоследствии знаменитый врач, во время Гражданской войны получил назначение в штаб 2–й Донской дивизии, которой командовал бывший полковник царской армии Колчигин. На груди комдива – орден Красного Знамени – тогда весьма редкая награда. Недалеко от ордена на гимнастерке нашита желтая лента цвет лейб–гвардии уланского полка, где в иные времена он служил. Такое сочетание было любопытно пытливому доктору, которому было бы интересно узнать: что заставило Колчигина принять Советскую власть и служить ей не за страх, а за совесть. Случай представился – комдив и врач разговорились. Смысл рассуждений бывшего офицера сводились к тому, что большевики собиратели Русской земли, продолжатели дела Ивана Калиты. Если бы не большевики – Россия бы распалась, ее окраины были бы заняты англичанами, японцами, была бы обкорнана Западная граница. Далее следует аргумент, который я использовал в защиту Ленина: «Мы очень много говорим об интернационализме... и, конечно, наша революция имеет международное значение. Но, посмотрите, как одета наша армия и под каким знаменем она сражается.

...ведь эти шлемы, в которые мы одеваем наших красноармейцев, и эти широкие красные петлицы на шинели –это же одежда великокняжеской рати, а красное знамя – это то самое знамя, под которым русский народ сражался при Калке. Это то знамя, под которым русский народ сверг татарское иго. 'Так что большевики совсем не забывают, что они являются политической партией русского народа». (Л.Л.Киселев, Е.С.Левина "Лев Александрович Зильбер (1894–1966). Жизнь в науке", М, 2004, с.96–97)

Я испытал истинное удовольствие от прочтения этих слов. Для меня чехарда со знаменем современной России, которая отказалась от государственного флага СССР – возвращение к Византийщине, а не к русским истокам. Да и двуглавый мутант – символ загнившего православия, которому не место в многоконфессиональной стране. Серп и молот – символы труда намного интернациональнее и справедливее. Я повторяюсь, но это так!

А что же касается шлема, широких петлиц, длиннополой шинели – то спасибо Льву Давидовичу, который был достаточно образован, чтобы подчеркнуть национальный характер революции. Эскизы делал, если не ошибаюсь, Апполинарий Васнецов, знаменитый художник. Кстати красноармейская шинель была лучше и целесообразнее шинели царской армии. Но это так, к слову...

Интересно, кто первый разглядел в Ульянове Ленина? Сложно ответить на этот вопрос. Но одним из первых был Виктор (Вигдор или Вольф) Евсеевич Мандельберг (1869/70–1944, Тель–Авив), врач, бывший член второй Государственной Думы от социал–демократической фракции, меньшевик, с 1907 года в эмиграции. Он был делегатом II съезда РСДРП, где произошел раскол эс-деков на большевиков и меньшевиков. Этот раскол был инспирирован Лениным. Расколовшись на две почти равные части, делегаты понесли со съезда в Россию семена раздора. Отношения между двумя фракциями установились самые скверные и эти возмутительные отношения были занесены в глубинку. Мусор дрязг, сплетен заполнял образовавшуюся щель. И щель росла, разногласия увеличивались. Почему?

Вот ответ Мандельберга: – «Потому, что причина, вызвавшая разногласия на съезде, именно, специфическое ленинское упрощенное отношение и понимание задач партии и сущности революционной борьбы, – не только оставалось, но, наоборот, благодаря расколу получило возможность выкристаллизироваться, в последовательно проводимую систему; собирая вокруг себя элементы Партии, имеющие тенденцию именно к такому пониманию, и ими этими элементами отчасти покоряемое, – оно, чем дальше, тем все больше уходило от меньшевиков... Чем сложнее задачи ставила все стремительнее развивающиеся революция, тем, понятно, все более и более ошибочные ответы должен был давать все упрощающий ленинизм»^[5].

Это потрясающие свидетельство. Во–первых, кажется, впервые употреблено слово «ленинизм». До этого общеупотребительным для обозначения большевиков и меньшевиков были «беки» и «меки» внутри «эс-деков» – социал–демократов.

Ясно, что слово «беки», смахивающее на «бяки» было упразднено. Во–вторых, речь идет о кадрах большевизма, неизмеримо более примитивных, чем их оппоненты. Одна из причин произошедшего – полный отрыв лидеров эмиграции от России. Дрязги, сплетни, взаимные обвинения – эмигрантская клоака выбрасывала все это на территорию империи, и лишь примитивные низы могли быть электоратом нового движения.

Кстати, первые оценки социал–демократов со стороны народовольцев были негативными и проявились в общих ссылках. Конечно, на лицах выживших героев семидесятых–восьмидесятых годов можно было прочесть отпечаток мученичества и трагизма. Но в оценке нового движения они были почти единогласны: «мы»– народовольцы, «аристократы», а «вы» – социал-демократы – «плебс». «...Недавно умерший народоволец и народоправец, позднее правый эсер Н. Тютчев высказался: «Теперь в Сибирь улица пошла»^[6].

Множество версий выдвигалось в отношении псевдонима, который избрал Владимир Ульянов – ЛЕНИНЪ. Н. К. Крупская считала выбор псевдонима делом случая и не более^[7]. Но у меня есть странная версия^[8]. В Германии существует одно стихотворное пророчество no-латыни, приписываемое монаху Герману, жившему в XIII веке.

Иногда называют «точную» дату появления пророчества – 1300 год, но оно получило известность в 1693 году и многократно переиздавалось. Выдвигались различные версия, кто в действительности создал эту фальшивку.

Пророчество называется – Vaticanium Lehninese (Ленинское пророчество), названное по местечку Ленин (ударение на последнем слоге), неподалеку от Потсдама, известное развалинами старинного цистерцианского монастыря Гиммельпфорт, основанное в 1180 году. (Цистерциане – монашеский орден, ветвь бенедектиицев. В Польше их называют берпардинами. Они отличаются строгим уставом). Вероятно, пророчество позднейшая фальшивка^[9]. В этом известном подлоге оплакивается гибель дома Асканиев (им когда–то принадлежал Ленин) и возвышение династии Гогенцоллернов, должное привести к объединению Германии.

Предрекается и гибель последней династии в одиннадцатом поколении. Наследниками Асканийской династии были князья Ангальт–Цербские. Иначе говоря, дом Романовых был тесно связан через Екатерину Великую с этой династией, ибо она была принцессой Ангальт–Цербской. (Кстати, эта династия ведет свой род от славян – сербов (отсюда – цербская). Все эти исторические изыскания, возможно, могут помочь в выяснении странного псевдонима.

Как бы то ни было, но в этом псевдопророчестве имеются антироялистские тенденции, которые, зная биографию Ульянова–Ленина, могли его привлечь к выбору конкретного псевдонима. Учтем, что впервые псевдоним «Ленинъ» появился в газете «Заря» в 1901 году. Том энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона со статьей о «Ленинском пророчестве» вышел в 1896 году – версия имеет право на существование^[10].

Добавим, что псевдоним «Ленин» использовался в артистическом мире. В девяностые годы XIX века этот псевдоним использовал провинциальный актер Н. Ленин–Менделеев. Он был племянником великого химика^[11].

Второй раз этот псевдоним использовал знаменитый актер, народный артист РСФСР Михаил Францевич Игнатюк (1937).

Псевдоним, возможно, был взят у его учителя, великого актера А. П. Ленского, как бы усеченная форма, принятая для бастардов XIX века (Пнин–Репнин, Шафиров – девица Фирова, Селиверстов–Верстовский и т. д.) или по имени женщины. Возможно, этот же псевдоним был взят и другой известной актрисы – Лениной Елены Лазаревны. Но у нее, вероятно, это как раз образование от имени. К сожалению, я не знаю ее девичьей фамилии. Но все эти актеры взяли свой псевдоним в начале XX века.

Информативны и воспоминания Владимира Александровича Поссе (1864–1940). Он был одним из самых интересных людей своего времени, публицистом, народником, марксистом, и по словам Л. Н. Толстого принадлежал к лучшим образцам «интеллигенции»^[12]. Являясь личным другом Горького, Поссе оказал громадное влияние на Ленина и Горького, что несомненно: но оба они отрицали влияние обаятельной личности^[13].

Имея в виду Ленина, Поссе писал: «Искровцы» мечтали о своей диктатуре во всем революционном лагере^[14]. Съезд партии – это турнир между социал–демократами и нарождающей партией социалистов–революционеров. Самый солидный теоретик первых был Плеханов, самый боевой теоретик и практик Ленин^[15].

Удары Ленина пытался парировать Чернов с не всегда удачной помощью, которую оказывали ему хорошие практики, но плохие теоретики – Минор и Гоц. «Минор с обликом ветхозаветного патриарха и Гоц с обычной физиономией доктора, не добившегося ни практики, ни известности – чистокровные евреи, искренне полюбившие русский народ» – кажется это сказано без иронии. Где–то я слышал, что кто–то назвал Поссе дураком, но это далеко не так. Его прямота – это прямота давно вымерших мамонтов – идеалистов. Я не оговорился – не пескарей, а именно мамонтов. (У Владимира Набокова: «Умирают мохнатые мамонты, чуть жива красноглазая мышь...»). Плеханов и Ленин – русские, и в наружности – русское, купеческое, но у каждого своеобразное. «Ленин, почти ровесник Чернова, казался в то время (то есть в 1902 году), значительно старше его, а теперь, пожалуй, выглядит помоложе, ибо Ленин раньше Чернова и внешне и внутренне установился.

Уже тогда у него была очень солидная плешь, обнажавшая хорошо вылепленный череп с остатками рыжих волос. Лицо с сильно развитыми скулами, с рыжей бородкой – некрасиво, но вся суть в глазах, карих, умных, смеющихся и лукаво и ласково. Небольшого роста, коренастый, жилистый с быстрыми уверенными жестами – он мог сойти за смышленого прасола, промышляющего скупкой у крестьян шерсти и льна»^[16].

Блестящий портрет, сделанный вовремя, в будущем он сошел бы за карикатуру. Ещё неожиданнее отношение к Плеханову. Возможно, и здесь имелся ввиду «Старик» (так называли Ульянова его сподвижники). Но так можно было обойти цензуру: «...на подмогу Ленину под шумные аплодисменты поднимается на кафедру пожилой плешивый интеллигент с густыми черными бровями, мефистофельски загнутыми над живыми, во все стороны стреляющими глазами. Это был Плеханов. Говорит он с продуманной жестикуляцией, говорит красно, точнее пестро: так и сыплются остроты, цитаты, в том числе из Крылова, ссылки на героев Гоголя и Щедрина... Несмотря на это или именно поэтому, слушать его было жутко, ибо легкая шутливая форма особенно ярко оттеняла зловещую жестокость содержания. Нападая на террор социалистов–революционеров, он восхвалял террор Великой французской революции, террор Робеспьера. «Каждый социал–демократ, – говорит Плеханов, – должен быть террористом а'lа Робеспьер.

Мы не станем подобно социалистам–революционерам стрелять в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади...». Не успел он закончить этой фразы, когда среди жуткой тишины, переполненной залы раздался отчетливый голос: «Какая гадость!». Сказано это было громко, но спокойно, убежденно и потому внушительно, Плеханов побелел, вернее, посерел...»^[17]. На следующий день Поссе написал резкое письмо Плеханову о разрыве с Плехановым, Лениным и другими, и печатно стал выступать против тогдашней социал–демократии. Обратим внимание, что в 1923 году Поссе имел мужество отвергать классовый террор, прозрачно намекая на советский режим:

«Обещание поставить гильотину на Казанской площади стоит в тесной связи с обещаниями, данными Плехановым и его сторонниками на съезде РСДРП в 1903 году разогнать русский парламент через две недели, если состав его не будет соответствовать интересам Социал–Демократической Партии, или, напротив, сделать его бессрочным, если состав его будет этим интересам соответствовать, лишить буржуазию избирательных прав, ограничить свободу слова, не считаться с неприкосновенностью личности...»^[18]

Не надо быть особенно прозорливым, чтобы узреть под анонимными словами «его сторонников» истинных главарей Октября, ускоренно решивших проблему Учредительного собрания и прочих «мелочей»: свободы слова, личности и т.д. Резюме о встрече с Плехановым и Лениным следующее: «Злость сильна, и на этот раз победа осталась за «искровцами», несмотря на гадость Плеханова»^[19].

Интересен рассказ Поссе и о Кропоткине. Оказывается, знаменитый анархист если не был масоном, то, во всяком случае, интересовался масонством. Он спрашивал своего собеседника о том, масон ли Струве? И вообще придавал большое значение связям в высшем обществе, считая, что это может способствовать «движению». Он сожалел, что русские либералы игнорируют масонство^[20]. О будущей власти большевиков: «Если я вернусь в Россию, когда у власти будет Николай II..., то меня, вероятно, пошлют на Сахалин, но не в ссылку, а для геологических исследований, если же у власти будет Плеханов, то, пожалуй, посадят»^[21]. Что и было сделано при большевиках.

И еще одна двусмысленная деталь. Думаю, она касается больше Ленина, чем царя: «Жизнью Николая Романова я интересовался. Будь на месте Николая II человек с такими способностями и с такой могучей волей, какие были у Петра I, русская история конца XIX и начала XX века была бы несколько иной, чем мы ее теперь знаем. Совершенно отрицать роль личности в истории для тех, кому интересно общественное творчество Ленина, невозможно. И надо помнить, что в социологии, как в математике, приходиться считаться с величинами не только положительными, но и отрицательными»^[22].

В 1922 году вышла биография В. Г. Короленко. Автор предисловия к ней безусловно имел в виду Ленина и его противника Мартова. Следует различать между революционерами два основных разряда: «умозрительно–программной и органически–принципиальной. Умозрительно–программные революционеры всегда более или менее начетчики, склонные с чрезвычайным жаром «состязатися о словеси». Во многих из них сидят отцы христианской церкви эпохи вселенских соборов: по букве непримиримая вражда к язычеству, в существе – приятие и укрепление худших сторон того же самого язычества. Как бы наперекор старому афоризму: «из сердца исходят помышления», у революционеров этого типа ум ужасно непреклонный, а сердце чрезвычайно приспособленческое. Горячностью по формальным вопросам символа веры удовлетворяется потребность возместить холодноватое безразличие к вероисповедному существу.

Органически – принципиальным революционерам дорого существо. Для них люди дороже слов. Им в высшей степени понятно, что революционная суббота для человека, а не человек для революционной субботы. Они мягки и уступчивы в тех частностях, относительно которых возможны разные мнения. Но зато горячи и непреклонны в существе»^[23]. Вероятно, речь идет о первом пункте программы по поводу членства в партии социал–демократов, с пеной у рта защищаемого Лениным. Это первый водораздел между книжниками и практиками. Так сказать, школа Шамая против школы Гилеля...

При анализе причин возвышения Ленина, следует отметить его несомненную «харизму». Обратимся к ранним воспоминаниям одного из первых соратников вождя, затем исчезнувшего в «Никуда», хотя он и умер в своей постели. Он, по его словам, рано отошел от революционной деятельности и «потому со временем перестал существовать для Владимира Ильича». Речь идет об экономисте Михаиле Александровиче Сильвине (1874–1955). Дело относится к самому раннему периоду: «остановлюсь на некоторых личных свойствах Владимира Ильича. Как я уже сказал, мы единогласно, бесспорно и молчаливо признали его нашим лидером, нашей главой; это его главенство основывалось не только на его подавляющем авторитете, как теоретика, на его огромных знаниях, необычной трудоспособности, на его умственном превосходстве – он имел для нас и огромный моральный авторитет.... он импонировал нам также моральным величием. Нам казалось, [что] он был совершенен, свободен от тех мелких слабостей, которые можно найти в каждом»^[24].

Примером его «харизмы» стоит привести встречу в Риге с латышскими социал–демократами, которые были предубеждены к россиянам. В течение 3–х дней общения с ними Владимир Ильич полностью очаровал латышей.

«Здесь еще раз убедился я, насколько этот человек был одарен способностью увлекать сердца, внушать к себе беспредельное доверие, наполнить чувством беззаветной преданности единой цели – все это я не раз имел случай наблюдагь и в отношении целых групп и отдельных лиц.

Бывали случаи, что человек достаточно зрелый, независимый в своем образе мыслей в своих суждениях, образованный и опытный, которого никак нельзя упрекнуть в недостатке самостоятельности, после нескольких недель общения с Владимиром Ильичом совершенно подпадал под влияние его железной воли, его сильного ума»^[25].

Одержимость идеей была привлекательной и отталкивающей одновременно: «В личных отношениях В. И. был обаятельный человек с большой выдержкой, деликатный, терпеливый к собеседнику – не всегда интересному, очень гостеприим ный.

[Я] знал его позже в Сибири, во время ссылки, я видел его затем в эмиграции; и знаю, что, когда этот человек имел дело с теми, кого он считал врагами своей идеи, а, стало быть, и своими личными, он был беспощаден. На мои сомнения в некоторых случаях, и с той насмешкой, которая часто смотрела из его глаз, замечал мне: «Революция – не игра в бирюльки».

«Это обывательские соображения – говорил он. Для того чтобы она победила, нужно сосредоточить на ней все внимание, всю свою энергию, все свои силы и всю волю, сосредоточить, отбрасывая все лишнее, все не идущие к цели». И эти, как иногда говорят, односторонность и исключительность, нетерпимость и беспощадность были ему свойственны»^[26].

Илья Лохматый был знакомым Ленина. Они встречались в эмигрантском Париже. Эренбург об этом рассказывает в своих воспоминаниях. Встречались большевики в кафе «д'Орлеан». На втором этаже была небольшая зала заполненная людьми, человек тридцать. Все пили гренадин – приторно сладкий сироп. Ленин пил пиво. Эренбург глядел только на Ленина. Шел 1909 год, но магнетические токи привлекали к вождю людей. Одет Ленин был в темный костюм, со стоячим крахмальным воротничком –выглядел корректно. Не сказано, но, по–видимому, как средний буржуа. Молодой Илья, будучи дерзким мальчишкой (вообще–то он себя чувствовал неловко), попросил слово и высказал возражение по теме обсуждаемого. Ленин ответил мягко, не обругал (обычно в полемике он был несдержан), а разъяснил его неправоту. Молодой человек заинтересовал Первого Большевика. Он подошел к Илье и расспросил его о московских делах. Илья Лохматый к этому времени побывал в большевистской организации со своим однокашником по Первой московской гимназии – Николаем Ивановичем Бухариным, был арестован, а теперь эмигрировал. Ленин пригласил «мальчишку» к себе на улицу Бонье. К этому времени от дерзости ничего не осталось – была робость перед сильной личностью. Открыла дверь Крупская, «Сам» работал у письменного стола, чуть щуря глаза. Илья Лохматый подробно рассказал о провале московской ученической организации, о положении в Полтаве. Вождь внимательно слушал.

Выяснилось, что Эренбург помнил адреса, по которым можно было рассылать газеты. Надежда Константиновна все записала. Настало время обеда, и Илья хотел раскланяться, но не тут–то было: его гостеприимно накормили. Поразил Илью порядок на столе Ленина: он этого никогда не видел среди своих друзей. И еще: – «Меня поразила его голова. Я вспомнил об этом пятнадцать лет спустя, когда увидел Ленина в гробу. Я долго глядел на этот изумительный череп: он заставлял думать не об анатомии, но об архитектуре»^[27].

Наблюдал Эренбург Ленина в библиотеке Сент–Женевьев, слушал его выступления. По его воспоминаниям, сходными с воспоминаниям других, В. И. Ленин говорил спокойно, без пафоса, без красноречия, слегка картавя, иногда усмехался.

Его речи похожи на спираль, для утверждения и разъяснения он возвращался и повторял: многие забывают, что спираль похожа на круг и не похожа – спираль движется дальше. Эренбург подчеркивает простоту жизни вождя, демократичность и участие в судьбе товарищей. Сия простота доступна лишь большим людям. В конце рассуждений о Ленине Эренбург приходит к выводу, что ему (Ленину) чужд культ личности, но это была, неизмеримо со многими политическими деятелями, сложная личность.

В эмиграции встретился с Лениным интересный человек и в будущем сильный шахматный мастер А. Ф. Ильин–Женевский, победитель Капабланки, брат Ф. Ф. Раскольникова. Было это в весенний день 1914 года. Александр Федорович был совсем юным гимназистом, только что исключенным из гимназии Витмера и заканчивающим учебу в Швейцарии на деньги некоего благотворителя. Встреча состоялась в Женеве, куда Ленин приехал на один день с лекцией. Остановился он на квартире своего старого друга Вячеслава Алексеевича Карпинского. Ильин увидел низенького, коренастого человека и сразу в памяти всплыло лицо Сократа. Но затем он подумал, что все же это какой–то крестьянин. Недоразумение прошло сразу, когда Карпинский представил гостю Ильина. Растерянно протянув руку «Ильичу» для приветствия он почувствовал в свою очередь широкое и крепкое рукопожатие. Лицо вождя расплылось в приветливой и ясной улыбке.

Молодой Саша Ильин отвечал на вопросы Ленина по поводу ареста их юношеской организации. Кстати, Женевский говорил, что в их группе дружно работали члены различных партий: большевики, меньшевики, эсеры, анархисты. Наверняка были и сионисты и бундовцы, но они не остались в памяти рассказчика. Жена хозяина – «товарищ Ольга», она же Софья Наумовна Равич, пригласила всех к столу. Разговор перешел на интимную тему – Ленин беспокоился о состоянии здоровья жены. У Надежды Константиновны была «Базедова болезнь». Было два пути решения проблемы: опасная операция или консервативный способ лечения. «С какой заботливостью и тревогой говорил Владимир Ильич о здоровье своей неразлучной и верной подруги».

Как известно, революционер решительно расправившийся «операционным» путем со старой Россией, оказался в личной жизни консерватором: в итоге семья Ульяновых не решилась на операцию. Это вопрос психологический и, несомненно, представляет собой интерес для психологов. Думаю, что Ильин–Женевский приводит этот факт неслучайно. Будучи сильным шахматистом и разбираясь в психологии «противника», он обратил внимание на это, в принципе приватное обстоятельство. В то время можно было писать о болезни Крупской. И, конечно, Ильин обратил внимание на несоответствие личного и общественного.

Оказывается: одно, не есть обязательно продолжение другого. Примеры Александр Федорович мог взять из истории шахмат: романтик Адольф Андерсен, жертвовавший фигуры направо и налево – в жизни скромный учитель, боявшийся потерять преподавательское место в гимназии... Неожиданно Ленин обратил внимание, что юноша не ест мяса, и Равич быстро приготовила для него яичницу. Александр был вегетарианцем и, со свойственной юности горячностью, стал защищать безубойный способ питания. В это время было страшное увлечение толстовством и, как непротивление уживалось в душе большевика – мало понятно. Ленин развеселился: «Ого, – сказал он, хитро улыбаясь и подмигивая Карпинским, – этак вы, пожалуй, произведете новый раскол в партии и организуете новую фракцию большевиков–вегетарианцев». Так смеясь и пикируясь, они перешли в библиотеку, где был приготовлен послеобеденный чай^[28].

Тему для доклада Ленин выбрал вызывающую, (для той космополитической среды эмигрантов, живущих в Женеве): – «Национальный вопрос». Ибо, по словам Ильина, всякого рода эмигрантские национальные социалистические группировки, считали преступлением всякий последовательный интернационализм, будь-то еврейский или польский – всё окрещивалось бранным словом «ассимилятор». Аудитория пришла огромная: яблоку негде было упасть. Все ожидали полемики. Ленина встретили весьма прохладно, исключая маленькую кучку большевиков.

Как оратор Ленин глубоко поразил Ильина, хотя с внешней стороны его нельзя было назвать блестящим оратором. Он не обладал теми артистическими данными, как, например, местная достопримечательность – итальянский анархист Бертони. Итальянец был в первую очередь актер-трагик, обладающий соответствующей внешностью, бархатным голосом и прочими атрибутами, необходимыми для обворожения женской половины публики.

Ленин – антипод. Абсолютно невзрачная внешность, несколько хрипловатый голос и «привычка часто причмокивать в конце фраз» – этим не покоришь зрителя. Но, тем не менее, слушать его было приятно.

Ильин поймал себя на мысли, что он, слушая оратора, как бы читает книгу. «Удивительная стройность мыслей, строгая последовательность изложения и неумолимая логичность сделала то, что вся это большая и, в большинстве чуждая нам аудитория, не двигаясь и почти не дыша, как зачарованная, прослушала до конца лекцию Владимира Ильича». Когда он окончил говорить, уже большая часть зала аплодировала ему. Но настоящее мастерство проявилось во время полемики. Он разделался с ними быстро – «это был не бой, а избиение младенцев!» Враги повержены, собрание закончено, и дружные аплодисменты сопутствовали победе логики полемиста. Карпинские и Ильин провожают Ленина до поезда. Последняя реплика Ильича из окна вагона: «Советую вам перестать быть вегетарианцем!» –«Советую вам сделаться вегетарианцем!» – с юношеским задором отвечаю ему я. Ленин смеется...».

Юноша запомнился Ленину, и он неоднократно справлялся у Карпинских о его житье–бытье и приглашал на отдых в Краков, но этому помешала война. А после приезда Ленина в Петроград они коротко встретились еще раз. Ленин не узнал его: загорелый, запыленный в офицерских погонах – он не был похож на довоенного юнца. Ильин напомнил о себе: «Мы с вами виделись в Женеве». Я – «витмеровец»... «А, Вегетарианец! – воскликнул он, и веселая ласковая улыбка озаряла его лицо. По–видимому, это обстоятельство всего сильнее врезалось ему в память. Милый, добрый Ильич!»^[29]

К месту добавить мнение графа П. Н. Зубова об ораторском искусстве Ленина: «Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало, как удар молота и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно. Позже я имел случай сравнить способ его речи с Муссолини и Гитлером. Последний сразу начинал с истерического крику и оставался все время на этой форсированной ноте, не имея дальнейшего подъёма; я никогда не мог понять, как этот человек мог влиять на слушателей, разве что они все были истериками.

Прекрасноречие Муссолини могло действовать на настроение итальянцев, но по сравнению с ленинским оно не было таким же толковым. Лишь один европейский оратор мог сравниться с Лениным – Черчилль»^[30].

К этому можно добавить весомое свидетельство московского обывателя Н. П. Окунева, который в годы 1914–1923 вел дневник. Для историка этого времени он необыкновенно интересен важнейшими деталями быта: ценами на хлеб, сахар, рыбу, мясо, на услуги парикмахерской, баню, ценами на одежду и обувь. И все дается в широком аспекте и чуть ли не ежедневно. Наш интерес связан с упоминанием Ленина. Так в записи от 17–30 апреля 1918 года мы читаем следующее: «Ленин все пишет, все говорит... Энергия этого человека действительно выдающаяся, и оратор он, как и Троцкий, – безусловно, замечательный. На их выступления идут уже не одни серые большевики, пошла и «пестрая публика». Залы выступления буквально ломятся от жаждущих послушать их. Ни кадетам, ни Керенскому такого длительного и бесспорного успеха не давалось.

И говорят ведь, в сущности, вещи довольно неутешительные, не хвалятся своими успехами, а вот, подите, каких оваций удостаиваются! Куда тут Шаляпин!»^[31]

Интересно признание, человека относящегося отрицательно к большевизму. Поразительна и честность обращения к толпе. Выше автор дневника дает такую характеристику главным деятелям революции: «Все-таки надо признать, что наши настоящие властители – Ленин и Троцкий люди недюжинные. Идут к своей цели напролом, не пренебрегая никакими средствами.

Если это и нахалы, то не рядовые, а своего рода гении. Керенский перед ними мелок. Он может умереть, про него лучше того, что писали весной и летом, уже не напишут»^[32].

По воспоминаниям Н. К. Крупской во время болезни вождя, она читала ему «Хулио Хуренито». Книга только что (1921) вышла в издательстве «Геликон» в Берлине. Экземпляр был направлен Ленину 28 марта 1922 года представительством РСФСР в Германии. Крупская писала: «Из современных вещей, помню, Ильичу понравился роман Эренбурга, описывающий войну: «Это знаешь, – Илья Лохматый (кличка Эренбурга), – торжествующе рассказывал он. – Хорошо у него вышло».

Собственно, эта оценка потрясающа – ибо в «Хулио Хуренито» достается не только новой власти, но и самому вождю. Ясно, что в девятитомном советском собрании сочинений Эренбурга двадцать седьмая глава о Ленине выпущена. Она же глубоко интересна и, отдадим должное объективности вождя, не обидевшегося на эти страницы. Причина, думается, в том, что Ульянов прекрасно сознавал действительность и искренне верил, что иначе в России – нельзя. Чего стоит одно название выпущенной главы «Великий инквизитор вне легенды?» Ясно, что здесь имеются мотивы, идущие от романа Достоевского «Братья Карамазовы». Обрядный поцелуй, исходящий от Христа у Достоевского, заменяется поцелуем Великого провокатора лба носителя коммунистической идеи. Собственно рассказ о встрече начинается с воспоминаний о своих товарищах, ныне занимающих крупные посты. Автор их боится. Почему? Ответ его убедителен: «Когда мы уже шли по пустынному завьюженному Кремлю к «капитану», я почувствовал, что боюсь. Не то чтоб я верил очаровательным легендам досужих жен бывших товарищей прокуроров, кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком Потрошителем и апокалипсической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые чтото могут сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх перед властью я испытывал всегда... В последние же годы, увидав ряд своих приятелей, собутыльников, однокашников в роли министров, комиссаров и прочих «могущих», я понял, что страх мой вызывается не лицами, но чем-то посторонним, точнее: шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком.

Кто его знает, что он, собственно, захочет, во всяком случае (это уже безусловно), захотев – сможет»^[33].

Свидание почему–то состоялось ночью, и Илья прячется за тумбу с бюстом Энгельса, становясь невидимым, и все же страх не покидает его. Войдя в кабинет, он успел заметить «чьи-то» глаза, насмешливые, умные... Далее писатель вспоминает различные интервью иностранцам, которые давали «вожди». Понятно, что первым называется Уэллс. Как мы знаем «кремлевский мечтатель» говорил о прогулках в городах будущего: он был учеником Чернышевского и хорошо помнил сны Веры Павловны^[34].

Вторым был рассказ мадридского корреспондента о том, как Троцкий с особенной жадностью пожирает небольшие котлетки из мяса буржуазных младенчиков... Разговор Учителя с первым коммунистом представляет особый интерес. Ирония, сатира, парадокс, фантазия, мистика и жизненная правда переплетаются так, что нам уже не отделить одно от другого. Небольшая комната с высокими потолками, «выходящими на заснеженные пустыри, преображается в капитанскую вышку, а мертвый Кремль и вся ледяная угрюмая Россия – в дикий корабль». Страшно. Вопросы поначалу задавал «Капитан» о состоянии мексиканской социальной революции, применялась ли в Мексике в широком масштабе электрификация и т. п. Но Хулио Хуренито переводит разговор на другие рельсы. Великий Провокатор спрашивает вождя, почему существует такая расточительность, бездеятельность, разгильдяйство в Советской республике, когда на очереди посевная компания, Донбасс, продовольственная агитация, электрификация.

Вопрос Провокатора доводит коммунистическую идею до абсурда: почему поэты пишут стихи о мюридах и черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы, философы выкачивают философские системы, филологи ковыряют свои корни, математики от них не отстают? Почему не закрыты все театры, не упразднена поэзия, философия и прочее «лодырничество?». Уэллс замечает то же самое, что и «провокатор»: среди большевиков есть тупицы, готовые запретить химию, если не внушить им мысль о наличии «пролетарской химии». Бред.

Но это истина. А бюрократия? Самое элементарное дело ведется из рук вон плохо, у большевиков исключительно беспомощный управленческий аппарат.

Предвиденье Ильи Григорьевича очевидно: через 10 лет все будет упразднено или точнее приведено к одному знаменателю.

Впрочем, вопросы Провокатора понятны. Вот одно чудо-юдо, произведенное комиссаром Хулио Хуренито. Один из абсурдных декретов: – «До выработки центральными советскими органами единого плана рождений на 1919 года, запрещается с 15–го с.м. гражданам г. Кинешма и уезда производить зачатия»^[35].

Не надо думать, что это большое преувеличение: сатира Эренбурга зиждется на фактах. Стоит только перечитать его современников – Всеволода Иванова, Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Евгения Замятина, Андрея Соболя и др.

«Капитан» – политик, потому он миролюбиво отвечает, что по этому вопросу стоит обратиться к Анатолию Васильевичу . «Искусство – его слабость, я же в нем ничего не смыслю и перечисленными вами ремеслами совершенно не интересуюсь». (Понятно, что это не так: искусством, музыкой, кино – вождь интересовался. Но, кивнув в сторону Луначарского, он избавляется от неприятного вопроса. По воспоминаниям Крупской – из поэзии чтились Некрасов и Надсон, а по воспоминаниям Лепешипской восхищался Пушкиным, Шиллером, Шекспиром и менее известными русскими поэтами Тютчевым и Баратынским. В общем, это говорит о среднем вкусе русского интеллигента конца XIX века, хотя последние двое выпадают из вышеприведенного ряда).

И, далее в духе незабвенных Писарева, Базарова и Рахметова: «Мне кажется, гораздо более занимательным писать декреты о национализации мелкого рогатого скота, пробуждающие от сна миллионы, нежели читать стихи Пушкина, от которых я часто засыпаю. Я с детских лет ничего не читал и не читаю, кроме работ по моей специальности. Я не гляжу на картины, ибо мне интереснее смотреть на диаграммы. Я никогда не ходил в театр, вот только в прошлом году пришлось «по долгу службы» с «гостями республики», и это было еще снотворнее гимназического Пушкина.

Чтобы перейти к коммунизму, нужно сосредоточить все силы, всю волю, всю жизнь на одном – на экономике. Засеянная десятина, построенный паровоз, партия мануфактуры – вот путь к нему, а, следовательно, и цель нашей жизни. Оставьте санскритские словеса, любовные охи, постройки новых или ремонт старых богов, картины, стихи, трагедии и прочее. Лучше сделайте одну косу, достаньте один фунт хлеба!»^[36]

Я лично думаю, что в этих словах Первого коммуниста лежит секрет его личности. Он глубоко убежден, что коммунисты могут осчастливить Россию, заставив ее работать... Ирония Эренбурга в словах Учителя: «Я вас понимаю... – вы высокий образец однодумья... Однодумье – дело, движенье, жизнь. Раздумье – прекрасное и блистательное увеселение, десерт предсмертного ужина». (Скажем, «раздумье» о будущем партии в так называемом «Завещание Ленина» – действительно из предсмертного ужина, но не десерт, а цикута в буквальном смысле слова...)

Следующий вопрос Хулио касается терпимости к левым эсерам, а также к миллионам, не согласным уверовать в торжество коммунизма. Первый коммунист, как в случае с Луначарским, отсылает вопрошающего к товарищу... Какому? Имя его не произносится, ибо Илья от страха прослушал фамилию или умышленно умолчал. Речь, конечно, идет о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском и его ведомстве. Никто в будущем не будет верить в целительные способности святителя Пантелеймона! (Иначе говоря – будет полное торжество атеизма).

Причина употребления слова «капитан» необыкновенно интересна. Здесь несколько реминисценций. Во–первых – Авраам Линкольн, изображенный Уолтом Уитменом в стихотворении «О, капитан мой, капитан, как труден путь наш был». Речь идет о Гражданской войне между Севером и Югом и убийстве «капитана». С другой стороны возможно речь идет о стихах О. Мандельштама, где Россия сравнивается с громадным судном. В воспоминаниях Эренбурга так и сказано: «...тогда не только я, но многие писатели старшего поколения, да и мои сверстники еще не понимали масштаба событий.

Но именно тогда молодой петроградский поэт, которого считали салонным, ложно-классическим, далеким от жизни, тщедушный мнительный Осип Мандельштам написал замечательные строки: «Ну, что ж попробуем, огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля...»^[37]. А может, он держал в уме другие стихи Осипа Эмильевича: «Когда октябрьский нам готовил временщик / Ярмо насилия и злобы»...^[38]

Ассоциации – это самое интересное в романе «Хулио Хуренито». Упоминание встречи Ленина с Уэллсом чрезвычайно любопытно. Говорить о подкупе брита просто глупо. Тот многое видел и многое понял. Но не понял, пожалуй, еще больше. Основной вывод, сделанный им, заключался в том, что колоссальный, непоправимый крах империи есть результат Мировой бойни. И Уэллс сразу говорит, что нынешнее правительство единственно возможное в России. Большевики – это единственное, что сплачивает громадную страну^[39]. С этим утверждением перекликается мысль Ленина, высказанная Горькому: «...по вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу. Русской массе надо показать, нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм – просто»^[40]. Ленин говорит правду, но его цинизм – обжигающ... Иначе говоря, смирительную рубаху на взбунтовавшуюся Русь могли накинуть лишь большевики. Удивительно, что советская цензура выхолостить до конца воспоминания Горького так и не смогла...

Надо заметить, что Уэллс посетил Россию в сентябре–октябре 1920 года: только что проиграна война Польше, в Крыму «сидит» Врангель, Дальний Восток оккупирован японцами. Но Уэллсу ясно: советская власть удержится. Образумить писателя пытался русский коллега А. В. Амфитеатров, но не преуспел: все недостатки, всю жестокость Уэллс видел и ему не «втирали очки», да и невозможно было заштопать все дыры. «Глядя на всех этих выдающихся людей, живущих как беженцы среди жалких обломков империалистического строя, я понял, как безмерно зависят люди большого таланта от прочности цивилизованного общества»^[41].

Вот небольшой перечень «золотого фонда» России, терпящих бедствия на полузатопленном корабле: Шаляпин, Амфитеатров, Павлов, Глазунов. Ирония не покидает Уэллса, прошедшегося по основателю утопии: «Пророк Маркс и его Священное писание не дают никаких наставлений по всем вопросам. Поэтому, не имея готовой программы, большевики вынуждены неуклюже импровизировать...»^[42]

Вывод один – виновата Мировая война. Если бы она продолжилась ещё год или больше, свой вариант катастрофы пережили бы Германия и Австро–Венгрия (что и свершилось) и страны Антанты.

Ленин пометил NB в книге знаменательное место: «Не коммунизм вверг эту огромную, трещавшую по швам, обанкротившуюся империю в изнурительную шестилетнюю войну. Это дело рук европейского империализма»^[43].

Говоря о движущей силы партии, Уэллс, подчеркивает то, что среди них много евреев, но очень малое число из них настроено националистически. Они борются за новый мир, а не за интересы еврейства. Большевики и не собираются продолжать традиции иудаизма. Арестовано большинство сионистских лидеров и запрещен древнееврейский язык, как «реакционный». «У Ленина, любимого вождя всего живого и сильного в сегодняшней России, татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей»^[44]. Если бы писатель знал правду, что б он написал тогда? Среди большевиков вне сомнения есть люди с широким взглядом. Это люди большой творческой силы.

Он приводит, не задумываясь, несколько имен: во–первых – Ленин, неизмеримо выросший в эмиграции; во–вторых –Троцкий, который никогда не был экстремистом и обладает большими организационными способностями (оценка Уэллса); затем – Луначарский – нарком просвещения, ну, с этим все ясно; Рыков – руководитель Совета народного хозяйства, Лилина – из Петроградского отдела народного образования, Красин – глава торговой делегации в Лондоне. Для нас в этом перечне интересна Лилина – вторая жена Зиновьева. Бог ее миловал – она умерла своей смертью.

Интересны мысли Уэллса о русском народе как таковом; анализ народного духа приводит писателя к пессимистическому выводу. Только на основе Советской власти Россия сможет вернуться к цивилизации, большевики – становой хребет возрождения. – «Огромная масса населения России – крестьяне, неграмотные, жадные и политически пассивные. Они суеверны, постоянно крестятся и прикладываются к иконам – особенно в Москве – но они далеки от истинной религии... Православный священник совершенно не похож на католического священника Западной Европы; он сам – типичный мужик, грязный и неграмотный, не имеющий влияние на совесть и волю своей паствы. Ни у крестьян, ни у духовенства нет никакого творческого начала»^[45].

Здесь же уместно привести высказывание о Ленине прославленного военачальника, человека далекого от марксизма. Речь идет о генерале А. А. Брусилове. На смерть Ленина он отозвался следующим образом: «Я по своим убеждениям националист, но относился с уважением к широким идеям покойного. Я никогда его не видел, никогда с ним не говорил, имел дело во время службы только с Л. Д. Троцким, С. С. Каменевым и П. П. Лебедевым. (Нелишне отметить, что Сергей Сергеевич Каменев – полковник царской армии, а Павел Павлович Лебедев – генерал.)

Я ценил возможность работать на пользу русского народа, не взирая на то, что не принадлежал к политической партии Ленина, гак как во всю мою долгую жизнь я никогда политикой не занимался, это не моя сфера. Я признаю заслугой его и его партии то, что под каким бы то ни было названием, Россия не была расчленена, и осталось единой, за исключением нескольких западных губерний, которые рано или поздно должны будут с ней вновь воссоединиться. Совершенно очевидно, что при дряблом Временном правительстве этого никогда не могло быть!»^[46]

Великий Провокатор (Хулио Хуренито) попал сравнительно легко в Кремль. Это не то, что было с Уэллсом, который возмущается тем, что при организации встречи с Лениным и Чичериным ему пришлось потратить восемьдесят часов(!?) на разъезды, телефонные разговоры и ожидание. Формальности страшно раздражали писателя.

Наконец, произошла встреча. Ожидаемое свидание началось с разочарования: Уэллс думал, что он встретит нудного марксистского начетчика, с которым нужно вступать в утомительную схватку. Ленин сидел за огромным столом, заваленными книгами и бумагами. «Я сел справа от стола, и невысокий человек, сидевший в кресле так, что ноги его едва касались пола, повернулся ко мне, облокотившись на кипу бумаг». Говорили они по–английски. Изредка Ф. А. Ротштейн, «бывший американец» и дипломат, уточнял детали, следя за беседой. (Ротштейн, Федор Аронович (1871–1953) – историк, дипломат, академик, эмигрант с 1890 года, участвовал в создании Коммунистической партии Англии в 1920 году) Уэллс приглядывался к собеседнику. Он кого–то напоминал. Уже в Лондоне Уэллс разговаривал с Артуром Бальфуром (автором «декларации Бальфура», давшей евреям возможность создать свое государство в Палестине), обратил внимание на внешнюю схожесть. У обоих высокий, покатый, слегка асимметричный лоб... – «У Ленина приятное смугловатое лицо с быстро меняющимся выражением, живая улыбка; он щурит один глаз (возможно, это привычка вызвана каким–то дефектом зрения)^[47].

Он не очень похож на свои фотографии, потому что он один из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица; во время разговора он слегка жестикулировал, протягивая руки над лежащими на его столе бумагами; говорил быстро, с увлечением, совершенно откровенно и прямо, без всякой позы, как разговаривает настоящий ученый»^[48].

Через весь разговор проходили две темы: как Ленин представляет будущее России, и почему в Англии не происходит социальной революции. Эти темы сталкивались и переплетались. Уэллс неплохо знал марксизм и почти ненавидел самого Маркса («Лучше будет, если я стану писать о Марксе безо всякого лицемерного почтения. Я всегда считал его скучным до последней степени»), посему выяснилось, что революция произошла не на промышленном Западе, а в отсталой России. Ибо до 1918 года марксисты рассматривали социальную революцию как конечную цель.

Уэллс иронизирует по поводу того, что «пролетарии всех стран соединятся» и обретут вечное блаженство. Увы, к своему удивлению, захватив власть, им пришлось доказывать, что они могут осуществить золотой век. С высоты времени мы можем судить о построенной утопии.

Многое Уэллс почерпнул из разговоров с Горьким. Особенно переплетается рассказ о косности русского мужика. В воспоминаниях о Ленине Горький вводит совершенно омерзительный рассказ о съезде бедноты: «Мне отвратительно памятен такой факт: в 19 году, в Петербурге, был съезд «деревенской бедноты». Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд окончился, и эти люди уехали, то оказалось, что не только ванные дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды, – уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи. За время двух революций и войны я сотни раз наблюдал это темное, мстительное стремление людей ломать, искажать, осмеивать, порочить прекрасное». Думаю, Горький рассказал об этом и Уэллсу и Ленину. Вместе с тем Горький хочет подчеркнуть, с каким человеческим материалом должен был работать вождь. Он также делает и другой вывод, что пакостить свойственно и интеллигенции: «Злостное стремление портить вещи исключительной красоты имеет один и тот же источник с гнусным стремлением опорочить во что бы то ни стало человека необыкновенного.

Все необыкновенное мешает людям жить так, как им хочется. Люди жаждут – если они жаждут – вовсе не коренного изменения своих социальных навыков, а только расширения их. Основной стон и вопль большинства: «Не мешайте нам жить, как мы привыкли!» (Герой романа «Мелкий бес» Федора Сологуба – учитель Лередонов – омерзительный пакостник из среды предполагаемой интеллигенции.)

Владимир Ильич был человеком, который так помешал людям жить привычной для них жизнью, как никто до него не умел сделать это»^[49]. Двусмысленный вывод. А отсюда – такая страшная, обнаженная, чумная ненависть к Ленину...

Иллюстрация к последнему. Впервые очерк М. Горького «Владимир Ленин» был опубликован в Берлине в журнале «Русский современник» №1 в 1924 году. (В рукописи очерк носил название «Человек»). Эмиграция обрушилась на Горького. Из письма М. Ф. Андреевой от 23 января 1924 года: «...Только эта гнилая эмиграция изливает на Человека трупный свой яд, впрочем – яд, не способный заразить здоровую кровь. Не люблю я, презираю этих политиканствующих эмигрантов, но – все же жутко становится, когда видишь, как русские люди одичали, озверели, поглупели, будучи оторваны от своей земли. Особенно противны дегенераты Алданов и Айхенвальд. Жалко, что оба – евреи»^[50].

Пришло время и Алексей Максимович пересмотрел свой взгляд на эмиграцию, но было уже поздно... К этим воспоминаниям Уэллса и Брусилова я хочу присовокупить мемуары великого русского ученого–химика Владимира Николаевича Ипатьева (1867–1952)^[51]. Говоря о Ленине, я указал на различные совпадения в его биографии. Жизнь полна удивительных совпадений. Так вот известно, что семья последнего самодержца нашла свой конец в доме Ипатьева в Екатеринбурге. (Не будем говорить, что Романовы начинались в Ипатьевском монастыре – общее место. Менее известно, что начало царствования знаменовалось казнью четырехлетнего ребенка: «Ворёнка» – сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II. Романовы кончились также гибелью ребенка. Для одних пути истории неисповедимы, для других – закономерны...)

Этот дом принадлежал брату В. Н. Ипатьева – Николаю. Последний раз «химик» посещал это здание летом 1917 года. Это был двухэтажный особняк, один из лучших в городе. Размещался он на большой площади с символическим названием – Вознесенская... Перед самой Пасхой 1918 года брат получил приказ очистить дом в сорок восемь часов и одновременно стали строить «семиаршинный» (3,25 м.) забор. Здесь и произошла трагедия...

Ипатьев окончил кадетский корпус и Михайловскую артиллерийскую академию и сравнительно быстро сделал карьеру на кафедре в академии. Работал он и заграницей в Мюнхене у мировой величины Адольфа Байера (еврея по национальности, ставшего в 1905 г. Нобелевским лауреатом). В 1911 году он получает звание генерал–майора, в 1914 становится заслуженным профессором. Во время войны возглавил Химический комитет в звании генерал–лейтенанта. Его сын погиб на фронте. Как такой человек встретил «приход большевиков?» Никакой личной симпатии он к ним не испытывал. Жестокость режима его отталкивала, но... «Первые выступления и речи Ленина производили впечатление, что они являются каким–то бредом сумасшедшего человека, совершенно оторванного от жизни в России и не отдающего себе отчета в проведении программы диктатуры пролетариата, т. е. главным образом беднейших крестьян и рабочих, совершенно не культурных и не понимающих в политических вопросах.

Бездарные члены Временного правительства смеялись над речами Ленина и считали, что тезисы, проповедуемые им, никакой угрозы для них не представляют, поскольку для их выполнения не найдется надлежащего количества последователей. Но Ленин знал, что проповедовал и чего хотел. Он был на голову выше всех своих соратников и имел твердый характер, не метался из стороны в сторону, отлично понимая всю обстановку в России, – как в тылу, так и на фронте, – и отдавал себе отчет, что Временное Правительство в тылу не имеет достаточной физической силы для поддержки своих постановлений, притом, что армия на фронте была больна неизлечимой болезнью: падением дисциплины.

Лозунги Ленина, которые проповедовались по всем углам русской земли, чтобы привлечь на сторону большевиков миллионы крестьян, солдат и рабочих, были так просты и понятны для них, что, не задумываясь, они были готовы признать Ленина своим вождем, безусловно исполняя его приказания. Ленин обещал безвозмездно дать крестьянам землю помещиков, рабочим – все, что раньше принадлежало господам буржуям, а стране немедленный мир, и, следовательно, прекратить ненавистную войну.

Народ был загипнотизирован подобными обещаниями, и наивный пролетариат готов был верить каким угодно мечтам, не будучи в состоянии подвергнуть их критическому анализу»^[52]. Победа большевизма была очевидна, имея против себя импотентную власть Временного правительства. Ипатьев лично очень хорошо знал большевиков и он безоговорочно считает, что ни один другой член партии не мог совершить переворот: ни Рыков, ни образованный, но мягкотелый Каменев и др. Они ужасались проповедям Ленина, но, конечно, не могли выиграть борьбу, кстати, показав «мягкотелость», в борьбе за жизнь со Сталиным...

Как мы видим, ученый Ипатьев прекрасно разобрался в ситуации и, чем негативнее выводы в отношении Ленина, тем удивительнее концовка анализа: – «Можно было совершенно не соглашаться с многими идеями большевиков, можно считать их лозунги за утопию (как подтвердил впоследствии жизненный опыт), но надо быть беспристрастным и признать, что переход власти в руки пролетариата в октябре 1917 года, проведенный Лениным и Троцким, обусловил собою спасение страны, избавив ее от анархии и сохранив в то время в живых интеллигенцию и материальные богатства страны. Мне часто приходилось, как в России, так и за границей, высказывать свои убеждения, что я в 1917–1919 годах остался в живых только благодаря большевикам. Слухи о Варфоломеевских ночах в Петрограде не переставали распространяться, – и несомненно, что они имели бы место, если бы в стране оставалось Временное правительство...»^[53].

Оценим этот анализ в свете близости его к мыслям Брусилова, Уэллса и др. Это говорит генерал–лейтенант и крупнейший ученый. Старший сын Ипатьева – Дмитрий погиб на германском фронте. Сам ученый отказался участвовать в антисоветских заговорах или уйти к белым, или уехать за границу. Его второй сын Николай, покинувший Россию с белогвардейцами, порвавший с отцом, погиб в Африке, испытывая изобретенное им средство против желтой лихорадки.

Младший сын Владимир, тоже химик, публично отрекся от отца 29 декабря 1936 года на общем собрании Академии наук СССР, как от «невозвращенца». К Ипатьеву приходили посланцы с «юга» и предлагали немедленно выехать к белым; угрожая, что после взятие Москвы Деникиным, его расстреляют.

Ученый категорически отверг предложение, убежденный, что у Белого движения нет будущего «... люди, стоящие во главе, главным образом военные не понимают, что такое гражданская война и как надо вести ее, и вдобавок, являются плохими администраторами. (И это–то в сравнение с такой громоздкой бюрократией, как советская! – С. Д.) Ни один участник белого движения не мог претендовать на звание государственного деятеля, могущего взять все в свои руки и дать такие лозунги, которые заставили бы население примкнуть к этому движению. Ведь гражданская война есть борьба лозунгов, и чьи лозунги более приемлемы в данный момент, на той стороне и будет победа. Превосходство в вооружении и военной подготовке имеет гораздо меньшее значение для одержания победы в гражданской войне, чем гипноз и воодушевление народных масс, инспирируемых заманчивыми перспективами нового государственного строя, согласного с теми иллюзиями, которые породили революционное движение».

Далее идет сравнение Гражданской войны в России с гражданской войной между Севером и Югом, где «победа была не на стороне южных штатов, а на стороне севера, потому что лозунги тех воодушевляли каждого честного гражданина и невольно заставляли становится на их защиту»^[54]. Здесь для нас интересен анализ великого химика Гражданской войны. Во–первых, никаких евреев, латышей и китайцев: революция русская и только русская. А сравнение «благородной» войны Севера против рабовладельческого Юга, просто ставит точку на том, на чьей стороне была «Правда». И если к этому добавить, что у Белого движения не было «государственных мужей», то, следовательно, они были в стане красных, которых Ипатьев неплохо изучил. Ипатьев довольно подробно рассказывает о своей деятельности при большевиках и дает характеристики их лидеров: Ленина, Троцкого, Склянского, Кедрова, Ягоду (о последнем: «...не дай Бог попасть в руки этого зверька, сознающего свою силу и свое безапелляционное положение») и многих других. Он работал в Военном совете республики под руководством Троцкого. Если бы не энергия Троцкого, который «безусловно спас дело революции» в 1919 году под Петроградом, то власть большевиков пришла бы к концу.

Остроумное выражение Троцкого во время полного окружения республики: «Мы мертвы, только некому нас хоронить»^[55].

«Заслуга Троцкого перед большевиками неоценима, и она никогда не должна быть забыта. Он много раз спасал почти безнадежное положение на фронтах, и это он достигал не при помощи своих военных талантов, а исключительно своим умением, авторитетным словом зажигать своих единомышленников, убеждая их лучше идти на смерть, чем погубить дело революции. Своим красноречием он действовал не только на товарищей, но и на нашего брата военного. Один мой ученик, очень талантливый артиллерист, занимавшийся всю жизнь опасным делом, снаряжением снарядов разного калибра новыми взрывчатыми веществами, полковник Андрей Андреевич Дзержкович, рассказывал, что ему пришлось не раз присутствовать при речах Троцкого, когда ездил с ним в одном поезде по фронтам во время гражданской войны.

Дзержкович по себе замечал магическое действие речей Троцкого, а также видел, какое впечатление они производят на красногвардейцев и их начальников, бывших царских офицеров. Чувствовалось, что они подкупали своей искренностью и убеждали во что бы то ни стало совершить то дело, которое должно послужить на пользу своей стране и для ее спасения. И люди шли на смерть с мужеством и убеждением, что они служат правому делу. Можно ли после этого верить, что личность не играет главной роли в исторических событиях, а все принадлежит массам, как это утверждал Л. Н. Толстой в романе «Война и мир?»^[56].

Это длинная цитата в равной степени относится как к Троцкому, так и к Ленину. Убежденность в правоте, искренность, которую нельзя было недооценить. Здесь уместно остановиться и сказать несколько слов об «апостолах» Ильича.

В журнале «Красный перец», изображалась «футбольная команда» советских вождей. Присутствуют: в центре – Бог-отец Карл Маркс, одесную – Ленин, вдвоем они держат футбольный мяч в виде глобуса земного шара, Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Александр Лозовский, Георгий Чичерин, Карл Радек, Лев Сосновский, Давид Рязанов, Николай Бухарин. Лев Троцкий – центральный нападающий.

Увы, сокола Сталина нет. А на плакате Виктора Дени – Лев Троцкий изображен в виде Георгия Победоносца, убивающего змею контрреволюции^[57]. С мая 1924 года профессор Ипатьев исполнял обязанности заместителя председателя центрального комитета Доброхим (председательствовал Троцкий, в 1927 году общество было реорганизовано в Осоавиахим). Множество раз Ипатьев бывал за границей и пользовался полным доверием верхов государства. Он же, уважительно называемый Лениным «главой нашей химической промышленности», неоднократно встречался с «Ильичем». Это Ипатьев цитирует знаменитую фразу В. И. Ленина: «Дайте мне хорошего специалиста, который обещает честно работать, так я не променяю его на десять коммунистов, которых заслуга состоит в том, что они вступили в партию»^[58].

Также Ипатьев приводит совершенно трагический случай со своим знакомым и коллегой профессором А. П. Сапожниковым, который при наступлении Юденича отсутствовал в Петрограде. Один из сыновей Сапожникова во время перехода на сторону белых был захвачен. Затем был арестован второй сын профессора. В доме Сапожникова и в его лаборатории Института Путей Сообщения был произведен обыск и обнаружено замурованное в стенах оружие. Все это было сделано братьями Сапожниковыми. Их расстреляли. Мать от потрясения потеряла рассудок, вскоре был арестован и сам профессор Сапожников, За него заступилась А. М. Коллонтай и помогла реабилитировать известного ученого, необходимого для советской науки. Общими усилиями комиссара Коллонтай и писателя Горького дело донесли до Ленина. Затем дело было передано «товарищу» Дзержинскому и, к удивлению читателей, Ленин и Дзержинский пришли к единому «гуманному» мнению: нет-нет, не освободить ученого, а помиловать!

При этом Ильич произнес «псевдо-благородные словеса»: «Пускай профессор готовит снадобье против порчи шпал на пользу Советов». Разговор Дзержинского с Лениным был напечатан в одном из номеров журнала «Молодая гвардия»^[59].

Нам осталось только досказать историю жизни Владимира Николаевича Ипатьева.

В 1930 году он почувствовал, что вокруг стало сжиматься кольцо; не только из-за генеральского прошлого, но и в особенности по причине близости к высланному Троцкому и другим оппозиционерам. И это несмотря на получение премии имени Ленина в 1929 году. Арест его друга профессора Е. И. Шпитальского был последней каплей. Выехав с женой в июне 1930 года в Берлин на научный конгресс и получив разрешение от советского правительства и АН СССР задержаться на лечение сроком на один год, он остался за границей. Сложная операция горла окончилась удачно. Он получил приглашение в США, сначала в Нью–Йорк, а затем в Чикаго. В шестидесятилетнем возрасте изучил английский язык. Свои работы он публиковал и в СССР, вплоть до 1936 года и получил приглашение вернуться на родину. В письме Советскому правительству он честно и откровенно изложил причины, мешающие ему вернуться в СССР. Тут же Ипатьев был лишен советского гражданства и звания академика.

Жизнь в Америке предоставила ему громадные возможности, как научные, так и житейские. Он стал состоятельным человеком. В 1937 году Ипатьев был назван «Человеком года». Первым среди тысячи претендентов! Он получил полную компенсацию за потерю советских научных званий: член Национальной АН США, во Франции ему вручили медаль имени А.Лавуазье. На торжестве по поводу 75–летия ученого, лауреат Нобелевский премии Рихард Вильштеттер (еврей по происхождению, изгнанный из нацистской Германии) заявил: «Никогда за всю историю химии в ней не появлялся более великий человек, чем Ипатьев»^[60].

В последние десятилетия довольно много писали о еврейском происхождении Ленина. Одни – ликуя, другие – в восторге от искомого: вот он корень несчастий России! Мне, занимающемуся достаточно много времени генеалогией, сие не удивительно. Среди потомков евреев было великое множество людей одаренных и одухотворенных; не менее по количеству – были люди омерзительные и отвратительные. Но неизмеримо больше было людей средних и серых, и я это говорю не для уничижения оных – это для статистики, если она вообще возможна...

Что же касается Ульянова–Ленина наличие еврейской крови не должно огорчать или радовать – это данность. Российская империя создавалась конгломератом народов, населяющих Восточно–Европейскую равнину. И евреи не исключение в этом плавильном котле. Повторяю: не для гордости и не для озлобления. Что думал сам вождь о своих корнях, он косвенно сказал Максиму Горькому. Ту фразу, которую беспрерывно цитируют. И я не откажусь от стандарта, но свяжу эти мысли с несколько иным. Горький задает прямой вопрос и получает поразительный и жестокий ответ: «Я спросил: кажется мне это, или он действительно жалеет людей?» – «Умных – жалею. Умников мало у нас. Мы – народ, по преимуществу талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови»^[61]. Это выборочная жалость повергает думающего читателя в ужас. В конце–концов пресловутая и вышеупомянутая статистика голосует за среднего человека. И этого середняка или даже дурака – не жаль? Антииудейская и антихристианская мораль. Но на этом я останавливаться не хочу. Дело в том, что «нация рабов и Обломовых», о которой писали Н. Г. Чернышевский и другие публицисты, а в конце двадцатых и начале тридцатых годов говорил Н. И. Бухарин, привела Сталина к атаке на «любимца партии». Взглянув глубже, мы увидим, что под прицелом находится не только Николай Иванович, но и не названные Чернышевский и Ленин. Сталин делает крутой имперский поворот...

А вот действительный случай с «умником». Как известно, Ленин дружил и любил Ю. О. Мартова (Цедербаум, 1873–1923) до политического расхождения с ним. Существует рассказ Эммануила Казакевича «Враги» о том, как Ленин, в обход Дзержинского, выпустил Мартова за границу. Это литературный вымысел, сделанный для благородной цели «очеловечевания» образа вождя. Нелишне отметить, что молодой Казакевич участвовал в троцкистском движении. Есть и другая версия, что это апокриф, гулявший в среде старых большевиков, который Казакевич услышал и перенес на бумагу. Ленин в этом не нуждается.

А на самом деле история такова: в первых числах апреля 1919 года почти все активные деятели меньшевизма были арестованы ЧК и размещены в Бутырках, за исключением Мартова, которого подвергли домашнему аресту. Юлий Осипович протестовал: требовал освобождения товарищей по партии или перевода его в тюрьму. Один из личных друзей наркома просвещения прямо обратился к Луначарскому. В его присутствии Анатолий Васильевич позвонил Ильичу. «Нет, – заявил Ленин, – его освободить нельзя. Мартов слишком умный человек: пускай посидит»^[62]. Вскоре Мартов легально покинул Россию. Умер в Германии.

Был ли Ульянов филосемитом? Безусловно, в том смысле, в каком был любой русский интеллигент того времени. Наиболее полно по еврейскому вопросу с классовых позиций Ленин высказался в грамзаписи в 1919 году (видимо, 23 марта этого года). Название грамзаписи «О погромной травле евреев». Учтем, что всего известно пятнадцать пластинок с речами Ленина. Первая посвящалась памяти председателя ВЦИК Я. М. Свердлова; четвертая – «О погромной травле евреев»^[63]. Советская власть «железной рукой» грозила расправиться с погромщиками и антисемитами. Но это «в общем». А «в частности» вела борьбу с бундовцами и сионистами. Впрочем, у евреев не было выбора во время Гражданской войны. И об этом надо знать и повторять для вразумления, наших современников, равно – евреев, равно и антисемитов.

Еще в «Декрете СНК о пресечении в корне антисемитского движения» от 27 июля 1918 года погромщики поставлены вне закона. Подпись под декретом Владимир (Ульянов) Ленин и Владимир Бонч–Бруевич (Предсовнаркома и управляющий делами Совнаркома)^[64]. А теперь небольшая пикантная возможность поговорить о Ленине и ритуальных процессах. Не надо повторяться: большевики с негодованием встретили так называемое «Дело Бейлиса» (Правильно «Дело об убийстве Ющинского»), И как раз будущий управляющий делами Совнаркома Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, крупнейший специалист по сектантству, выступал с разоблачающими черносотенцев статьями.

А теперь «о ритуальном процессе» в Москве в 1922 году. В девять часов вечера в самом центре Москвы, на Театральной площади, в трамвае был задержан старик–еврей Гиндин, несший в руках два свертка – два завернутых в бумагу детских трупика. Допрошенный на Лубянке старик показал, что он везет на Дорогомиловское кладбище умерших детей. Его отпустили. Но вторично задержанный публикой, заметивший, что один из трупиков весь в кровавых ранах, как будто тело было изгрызено, устроила «разборку»– Толпа окружила старика и стала волноваться. Стали кричать старые и знакомые байки: «Пьют пашу кровушку», «Жиды» и прочее. Трупы попали в клинику профессора Сетова на экспертизу, а старик отправлен в тюрьму и на скамью подсудимых. Дело было доложено на самом верху. Ленин приказал как можно быстрее выяснить истину. Но истина была жутковата и прозаична на то нелегкое время. Мертвые дети были евреями. Труп был изгрызен крысами в морге № 195 «образцового» приемно–пропускного пункта. Сам старик Гиндин – профессиональный «трупоноша» (оказывается, очень распространенная профессия в то время). Суд «оправдал» старика Гиндина, дав ему пенсию и одновременно вынес общественное порицание и осуждение всем виновникам в распространении нелепых слухов.

В деле поражает быстрота принятого расследования и его результаты. Эпизод говорит не о юдофилии Ленина, а о его беспристрастности. Все же остается какой–то неприятный осадок от этого случая. Вероятно, и мы подвержены влиянию дикости происшедшего...^[65] Кем–то Надежда Константиновна Крупская была названа святой дурой, но вот и иной облик верной спутницы вождя. В ответ на многочисленные выражения сочувствия, полученные ею, равно как и на требование Сталина о Мавзолее, Крупская отвечает замечательным письмом, в котором таится мечта Ленина о культурном работнике, о труде на благо России: – «Товарищи рабочие, работницы, крестьяне и крестьянки! Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и так далее.

Ведь этому он придавал в жизни так мало значения, так тяготился всем этим! Помните – много еще нищеты и неустройства в нашей стране! Хотите почтить имя Владимира Ильича – устраивайте ясли, детские сады, детские дома, школы–библиотеки, амбулатории, больницы, дома инвалидов и так далее. Проводите в жизнь его заветы!»^[66]

Кажется, что это действительно истинное завещание Ленина, где нет места политики, а есть лишь призыв к созидательному труду. Ленин нащупал ахиллесову пяту русского характера – лень. ЛЕНнин, конечно же, был не первым, отметившим эту черту. (Например, Гончаров). Но и силой не удалось заставить русский народ работать. Полное нерадение. Когда говорят о провале большевистского эксперимента, то забывают основополагающую причину. Республики труда не получилось. О других причинах важных, более важных или менее важных я умолчу. В Израиле я познакомился с писателем и педагогом Владимиром Давидовичем Свирским, человеком неординарный судьбы, автором блестящего философского труда «Демонология» о творчестве Салтыкова–Щедрина. Работа, выпадающая из общего нашего представления о русском Свифте. Так вот, в шестидесятые–семидесятые годы он был автором учебников русской словесности для национальных школ.

С издательством «Просвещение» у него завязалась переписка по поводу вышеприведенного письма Н. К. Крупской, хочу напомнить, стоявшей в свое время у истоков советского образования и организации библиотечного дела в СССР, во что ее вклад был огромен^[67]. С разрешения В. Д. Свирского я привожу текст письма редакции «Просвещение»:

«Уважаемый Владимир Давидович!

На стр. 211 корректуры учебника русской литературы для 10 класса Вы просите восстановить слова Н. Е. Крупской. Редакция не считает целесообразным приводить эту цитату в связи с тем, что она в значительной степени утратила актуальность. Слова Крупской относятся к 1924 году, в то время, действительно, было много «нищеты, неустройства», и вместо внешнего почитания личности Ленина следовало строить ясли, детские сады, дома, школы и т.д.

В настоящее время, когда по всей стране идут гигантские стройки, когда весь мир недавно торжественно отмечал 100–летие со дня рождения В. И. Ленина, цитата Н. К. Крупской звучит несколько архаично и не несет в себе той смысловой нагрузки, которая была присуща ей на ранних этапах развития нашего государства. Именно поэтому редакция не поместила данную цитату. Считаем, что мы поступили правильно.

С уважением

Зав. редакцией (Прокофьева)»

Как видим, политический заряд, заложенный в письме жены вождя, не потерял своей силы. Естественно, признаться в том, что Россия в 1913 году занимала последнее место в Европе по уровню жизни и образования, и спустя 50 лет, занимала то же самое «почетное» место, как в прочем и сейчас, было невозможно. Не исключаю, что зав. редакцией разделяла ту же невысказанную Свирским точку зрения, но... Говоря об увековечивании Ленина, припомним фразу Троцкого из своей биографии: «Отношение к Ленину, как революционному вождю, было подменено отношением к нему, как к главе церковной иерархии. На Красной площади был воздвигнут, при моих протестах, недостойный и оскорбительный для революционного сознания, мавзолей... Набальзамированным трупом сражались против живого Ленина и – против Троцкого»^[68].

Лев Давидович не дает развернутого анализа причин построения мавзолея, хотя он прекрасно понимал подноготную не только сталинской интриги, но и сталинского проникновения в русскую душу.

У русского народа только что силой отняли Бога. Взамен ему дается Новый Бог. Его нетленные мощи каждый может лицезреть. Здесь даже не мешает наука.

Наоборот, бальзамирование тела – есть часть новой религии, где наука провозглашена пособницей прогресса. Совсем недавно было открытие мощей Серафима Саровского. И вот спустя одиннадцать лет открыты Новые нетленные мощи. В России идет процесс подмены христианства новым языческим культом.

В последнее время появились, на мой взгляд, спекулятивные работы посредственностей, жаждущих сенсаций. Прежде всего, я говорю о причинах смерти Ленина. С пафосом и откровенным цинизмом говорится о сифилисе, якобы сведшим в могилу тирана. Напомним, две самые страшные болезни XIX и начала XX веков: туберкулез и сифилис. Эти болезни отнюдь не позорные – это состояние медицины того времени. Время пенициллина было впереди. Александр Флеминг сделал свое открытие в 1929 году. Напомним, что от последствий сифилиса умерли Роберт Шуман, Генрих Гейне, Фридрих Ницше, Ги де Мопассан, возможно, и Николай Гоголь, основатель современного турецкого государства Кемаль-паша (Ататюрк), духовный основатель еврейского государства Теодор Герцль и им несть числа. И это нисколько не умаляет гений вышеперечисленных. Но смакование слухов и вымыслов является необходимым поводом для топтания падшего идола. Я же вспоминаю две вещи. Во–первых, даже не «...Так храм оставленный – все храм, Кумир поверженный – все бог!», а стихи Семена Надсона:

«Настанет грозный день – и скажут нам вожди
Исполнены тоски, смятенья и печали:
«Кто знает верный путь, тот выйди и веди,
А мы – мы этот путь давно уж потеряли»,
И мы сорвем венки с поникших их голов,
Растопчем светочи, сиявшие веками,
Воздвигнем вновь ряды страдальческих крестов
И насмеемся вновь над нашими богами –
Мы грубо соль земли сотрем с лица земли...»
(1884)

Мощное пророчество забытого поэта!^[69] А вот письмо А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому по поводу Байрона. Оно настолько соответствует моему настроению и мыслям, что стоит его привести на страницах этой книги: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедовался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, а там злоба и клевета снова бы торжествовали.

Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением... Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе среди воскрешающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки и ets., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе»^[70].

Странно, но это как бы перекличка Пушкина с Горьким, писавшем о гнусном стремлении опорочить человека необыкновенного – о чем я сказал выше. Но я привел слова Пушкина не случайно. В 20–е годы прошлого века жил–был знаменитый графолог и психолог Дмитрий Митрофанович Зуев-Инсаров. И вот в одной из его книг, я обнаружил сравнение почерков Пушкина и Ленина. Зуев подчеркивает их идентичность и добавляет, что это почерк гениев...

Вот официальная выписка из заключения, подписанного рядом крупных врачей. Было произведено вскрытие тела вождя. Статья наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко (1874–1949) так и носит название «Вскрытие»^[71]. Главной причиной болезни и смерти Ленина являлся артериосклероз. «Основная артерия, которая питает, примерно, три четверти всего мозга – «внутренняя сонная артерия» при самом входе в череп оказалась настолько затверделой, что стенки ее, при поперечном перерезе не спадались, значительно закрывая просвет, а в некоторых местах настолько были пропитаны известью, что пинцетом ударяли по ним, как по кости... На всем левом полушарии мозга оказались «кисты», то есть размягченные участки мозга. Склероз был обнаружен и в некоторых других органах, но степень развития склероза этих органов не могли идти в сравнении с развитием склероза мозга». В чем причина склероза Ульянова?

Ответ следующий: во–первых почву подготовила наследственность. Грегор Мендель был тогда в двадцатые годы в почете. Важный момент – отец Ленина – Илья Николаевич Ульянов умер в возрасте пятидесяти пяти лет, при сравнительно спокойной, равномерной жизни.

Вероятно, от раннего артериосклероза. Но наследственность не главное. Главное: «Гораздо большую роль сыграли не наследственные, а «приобретенные» причины: склероз поразил прежде всего мозг, т. е. тот орган, который выполнял напряженную работу за всю жизнь Владимира Ильича; болезнь поражает обыкновенно «наиболее уязвимое место», таким «уязвимым» местом у Владимира Ильича был головной мозг: он постоянно был в напряженной работе, он систематически переутомлялся, вся напряженная деятельность и все волнения ударяли прежде всего по мозгу». И резюме следующее: «Таким образом, вскрытие тела Владимира Ильича констатировало изнашивание, как основную причину болезни и смерти; оно показало, что нечеловеческая умственная работа, жизнь в постоянных волнениях и непрерывном беспокойстве привели нашего вождя к преждевременной смерти»^[72].

Я предполагаю, что любые спекуляции по вопросу болезни Ленина неуместны. Так же постыдны публикации фотографий смертельно больного человека, с несомненной и единственной целью доказать, какой чудовищный идиот правил Россией. И последнее, для вразумления современников. Президент США Делано Франклин Рузвельт был инвалидом. Кстати, нацисты, говорили, что он был сифилитиком. Что вообще – ложь. При снятии кинохроники, когда его переносили из каталки в кресло, то киноаппараты не работали. А совсем недавно, когда у бывшего американского президента Рейгана обнаружилась болезнь Паркинсона, то никому не пришло в голову публиковать фотографии или видео с деградирующей личностью... Это не этично. Не могу не заметить и то, что все это повтор далекого прошлого. Я всегда вспоминаю стихотворение А. С. Пушкина, навеянного посещением психически больного – поэта Батюшкова:

«Не дай мне Бог сойти с ума,
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад...

...

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут...»
(1833г.)^[73]

И людям, которые для своих политический целей пользуются столь низкими приемами, следовало бы знать, что и у них нет гарантий от сумасшествия, СПИДа и тому подобного, в конце–концов: ни от тюрьмы, ни от сумы... На последние страницы жизни великого человека следует накинуть вуаль забвения, как было, скажем, с президентом США Вудро Вильсоном.

Отсчет несчастий человечества с ноября 1917 года некорректен. Все это следствие прошлого. Причины надо искать в августе 1914 года, все остальное – следствие страшной войны. Русские поэты, за редчайшим исключением, не поняли раскатов грома. Великий французский поэт славянского происхождения Гийом Аполинер сразу все понял:

«31 августа 1914 года
Я выехал из Довилля около полуночи
В небольшом автомобиле Рувейра.
Вместе с шофером нас было трое
Мы прощались с целой эпохой
Бешенные гиганты наступали на Европу
Орлы взлетали с гнезд в ожидании солнца
Хищные рыбы выплывали из бездн
Народы стекались познать друг друга
Мертвецы от ужаса содрогались в могилах
Собаки выли в сторону фронта
Я чувствовал в себе все сражающиеся армии...

...

Я чувствовал, что во мне новые существа
Воздвигали постройку нового мира
И какой–то щедрый великан
Устраивал изумительно роскошную выставку
И пастухи–гиганты гнали
Огромные немые стада щипавшие слова

...

И когда проехав после полудня Фонтебло Мы прибыли в Париж Где уже расклеивали приказ о мобилизации Мы поняли оба – мой товарищ и я Что небольшой автомобиль привез нас в Новую Эпоху И что нам, хотя мы и взрослые, Предстоит родиться снова». «Небольшой автомобиль» (1914 г.)^[74]

 

Гийом Аполинер (Владимир-Александр Кострицкий, 1880–1918). На фронте был ранен в голову и скончался во время эпидемии гриппа 9 ноября 1918 года, а через два дня капитулировала Германия... Впереди был самый кровавый XX век с его диктаторами и машиной уничтожения. Предсказать судьбу России было несложно. Посол Франции в Петербурге Морис Палеолог, опираясь на своих осведомителей из самых различных слоев общества, поставил диагноз: «революция – неизбежна». 6 января 1916 года мемуарист записывает со слов своего осведомителя удивительную вещь. В декабре 1915 года(!) вожди социалистических партий провели совещания, где председательствующий А. Ф. Керенский обсуждал с коллегами программу революционных действий, «которую «максималист» Ленин, эмигрант живущий в Швейцарии, недавно защищал на социалистическом конгрессе в Циммервальде». Прения открытые Керенским, в которых приняли участия все присутствующие, единогласно приняли следующие пункты:

1. Постоянные неудачи русской армии, беспорядок и нерадивость в управлении, ужасающие легенды об императрице, наконец, скандальное поведение Распутина окончательно уронили царскую власть в глазах народа.

2. Народ очень против войны, причины и цели которой он более не понимает. Запасные все неохотнее идут на фронт; таким образом, боевое значение армии все слабеет. С другой стороны, экономические затруднения растут с каждым днем.

3. Поэтому очень вероятно, что в ближайшем будущем России придется выйти из Союза (Антанты) и заключить сепаратный мир. Тем хуже для союзников.

4. Если мир этот будет заключать царское правительство, то он будет, конечно, миром реакционным и монархическим. А во что бы то ни стало нужно, чтобы мир был демократический, социалистический. Керенский резюмировал... прения таким фактическим выводом: «Когда наступит последний час войны, мы должны будем свергать царизм, власть взять в свои руки и установить социалистическую диктатуру»^[75].

Как видим, Ленин был не в одиночестве: его идеи разделяли по крайней мере все социалистические партии, включая лидера «Трудовиков» А. Ф. Керенского, будущего противника большевизма. Не правда ли, что это странно... И об этом не любят вспоминать. Предвидеть в Ленине будущего властителя неизмеримо тяжелее. Еще задолго до появления Ленина на Финляндском вокзале Палеолог называл его будущим диктатором. 21 апреля 1917 года, на пятый день появления лидера большевизма, посол записал в дневнике: «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный никакому чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неутомимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать,.. Субъект тем более опасен, что говорят, он целомудрен, умерен, аскет, В нем есть, как я представляю, черты Саванароллы, Бланки и Бакунина»^[76].

Ленин умирал не в самые лучшие времена. Внутреннепартийная борьба, провиденье тирании Сталина и многое другое удручало вождя. Я не собираюсь описывать его последние дни – они достаточно известны. Но есть одно стихотворное воспоминание поэта, который служил в курсантской команде Кремля.

Владимир Луговской, сын действительного статского советника и кремлевский курсант – нет, не все так просто. Это был последний день пребывания Ленина в Москве. Осенняя жуткая «желтая» нота пронизывает стихи поэта.

«Осенний день был золотист и рыж.
Пылали в небе купола соборов.
Наш Малый Николаевский дворец,
Где я служил в Кремле, был полон света.
А Кремль – корабль из камня – плыл над миром,
Курантным боем говоря с Москвой.
Вдруг позвонили мне.
– Иди скорее!
Приехал Ленин. Выздоровел он.
Он в кабинет вошел... Он в Совнаркоме.
Какая сила вынесла меня,
Не знаю. Я бежал и задыхался.
В молчаньи перед аркой Совнаркома
Толпа стояла очень небольшая,
Смятенно как–то и сурово глядя
На черный ленинский автомобиль.
Шофер ходил, как звери ходят в клетке, –
Вперед–назад. Опять вперед–назад.
Москва была еще тогда тиха.
Часы на Спасской медленно пробили.
Весь золотой, по старой мостовой
Скользнул шуршащий лист.
И вышел Ленин.
Он вышел медленно, но как бы быстро,
Ссутулясь и немного припадая,
Зажав в руке потрепанную кепку.
Он вежливо ответил нам. Желтел
Огромный лоб болезненно и влажно.
Он всех коснулся взглядом, но глядел
Прищуренными, жгучими глазами
В такую даль, что и сказать нельзя.
На небо посмотрел, на Совнарком,
На стены – вековечный труд народа,
На золотых орлов, тускневших в небе,
На бронзу пушек – след Наполеона,
На самый верх Никольской блеклой башни,
Что сбили мы снарядом в Октябре,
На всё, что мы зовем Кремлем, Москвой,
Россией, Государством, Нашим миром.
Он на секунду обернулся к нам,
Чуть поднял руку, сделал два движенья
Ладонью – вверх и вниз. Да! Вверх и вниз,
Но он глядел на окна Совнаркома,
Те самые,
Откуда виден мир.
Шофер, блестевший в ярко–черной коже,
Как смерть осунувшись за полчаса,
Рванул наотмашь дверцу. Взвыл мотор.
В последний раз прошла в окне машины
Отцовская крутая голова.
Он понимал:
последний раз
Вы, окна Совнаркома, и последний
Раз караул курсантов у ворот!
И молча в странной тишине осенней
Мы разошлись, ни слова не сказав
Друг другу.
Так простился Ленин
С тобой, Москва!
Он больше не вернулся...(?)»
Поэма «Середина века»^[77].

Определить в дни смерти значение Ленина было трудно. Но вот, что писал 1 февраля 1924 года Ромен Роллан, когда до апологий советской власти было еще далеко:

– «... Я не разделял идей Ленина и русского большевизма. Но именно потому, что я слишком индивидуалист, чтобы присоединиться и слишком идеалист, чтобы присоединиться к марксистскому кредо и его материалистическому фатализму, я придаю огромное значение великим личностям и горячо восторгаюсь личностью Ленина. Я не знаю более могучей индивидуальности в современной Европе. Его воля так глубоко взбороздила хаотический океан дряблого человечества, что еще долго след не исчезнет в волнах, и отныне корабль, наперекор бурям, устремляется на всех парусах вперед, к Новому миру. Никогда еще после Наполеона европейская история не знала такой стальной воли. Никогда еще, со своих героических времен, европейские религии не знали апостола столь несокрушимой веры.

И главное, никогда еще человеческая деятельность не выдвигала вождя, учителя людей, столь чуждого каких-либо личных интересов. Его духовный облик еще при жизни запечатлелся в сердцах людей и останется нетленным в веках»^[78].

В 1929 году была опубликована небольшая заметка Альберта Эйнштейна «Ко дню смерти Ленина»: – «Я почитаю в Ленине человека, который употребив все силы, подчинил свою личность делу осуществления идеалов социальной справедливости. Его методы я считаю нецелесообразными. Но в одном можно быть уверенным: такие люди как он оберегают и обновляют совесть человечества»^[79].

Лапидарность в оценке мирового деятеля поражает. В чем дело? Соотнесемся с одним фактом биографии Эммануила Ласкера, нападавшего на теорию относительности Эйнштейна. Свою позицию экс-чемпион мира защищал против четырнадцати оппонентов – Эйнштейн при жизни великого шахматиста никогда не высказывался по этому поводу. Эйнштейн отказался от полемики, ибо великий физик не хотел участвовать в дискуссии, уважая личность чемпиона мира, «так как Эйнштейну были чужды любые формы подавления интеллекта». Но... и шахматная игра не импонировала Эйнштейну. Почему? Потому что, выступая против насилия личности, он не мог допустить этого даже в шахматах, ибо они определяют насилие одного интеллекта над другим^[80]. Так и в данном случае. Ленин импонировал великому ученому высотой поставленной цели, полной жизненной отдачей. Но высокая планка идеала требовала бесконечных человеческих жертв. Это не для гуманиста старого XIX века....

Все же моя книга не только о Ленине, это книга о России. О той России, о который сказал поэт:

«Мне даже страшно назвать имя ея –
Свирепое имя моей Родины»^[81].

Ну, а кто спасет Россию?:

«Не умники спасут Россию,
В безумстве своего Мессию
Они увидят...» /Яков Полонский/

14.02.2003 г.

 

Примечания

1. ↑ М. Горький. «Владимир Ленин», Госиздат, Л, 1924, с.23.
   В «Несвоевременных мыслях», говоря о большевитском сектанстве и фанататизме, также всплывает имя Аввакума, но в совершенно ином контексте: « Как для полуумного протопопа Аввакума, для них догмат выше человека»./См.: М.Горький «Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре», М., Сов. Писатель, 1990, с. 154/ Кроме Клюева и Горького на близость к староверам обратил внимание Питирим Сорокин: «Лицо этого человека содержало нечто, что очень напоминало религиозный фанатизм староверов». – Цит. по кн.: Николай Клюев «Сердце Единорога», СПб, 1999, примечание 21, с. 18.
2. ↑ М. Горький. «Владимир Ленин», Госиздат, Л, 1924, с.20.
3. ↑ «По Сталину изо всех трех народных движений: Болотникова, Разина и Пугачева, лишь первый был безусловно крестьянским вождем революции, остальные – казаки со всеми вытекающими последствиями». См.: К. Симонов «Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине», М., 1988, с. 185. Стоит добавить, что за спиной Ивана Болотникова стоял Лжедмитрий II, «шкловский вор», человек еврейского происхождения.
4. ↑ В. Спасович. «Пушкин и Мицкевич» – "Вестник Европы", 1887, №4, с.768–769.
5. ↑ В. Мандельберг. «Из Пережитого», Давос (Швейцария), 1910, с.41.
6. ↑ Н. Сергиевский. «Ленин в ссылке» – "Красная летопись. Исторический журнал", Л, 1924, №1(10), с.15.
7. ↑ см.: Энциклопедия псевдонимов, М., Терра, 1999, с. 126.
8. ↑ Я не первый, который наткнулся на это. Думаю, что первыми были сотрудники института Карла Маркса и Фридриха Энгельса во времена директорства Давида Борисовича Рязанова (Гольдендаха) (1870–1938). Рязанов лично знал Ленина и мог задать ему этот вопрос...
9. ↑ По-латыни Vates – пророк, прорицатель. Продолжим исторический экскурс: В Риме на холме носящем имя оракула Vaticinium, ныне располагается государство Ватикан. Стихотворение написано правиль–ными «леонинскими» стихами, с не совсем ясным языком и состоит из ста стихов. Это как раз говорит о влиянии «Центурий» Мишеля Нострадамуса. («Леонинские» стихи, названы в честь средневекового поэта Леона (XII в.), использовавшего внутреннюю рифму в гекзаметре. Иначе говоря, часть до цезуры рифмуется с последнею стопою; в пентаметре обе ее части.
10. ↑ Статья о пророчестве имеется также в «Настольном энциклопедическом словаре», т. IV, М., 1892. Издание А. Гербеля и Ко. Это как раз тот IV том, с которого начинается будущая энциклопедия братьев Гранат. Но вполне вероятно, что Ульянов мог быть знаком с «Ленинским пророчеством» и по немецким источникам.
11. ↑ Кое–какие сведенья о Н. Ленине – Менделееве я почерпнул в воспоминаниях И. П. Перестиани, встречавшего этого Ленина в театриках Дальнего Востока. (И. П. Перестиани «75 лет жизни в искусстве», М., 1962, с. 152. Нелишне добавить, что я разыскал русскую фамилию Ленин еще в начале XVIII века. Она принадлежала шуту Алексею Никифоровичу Ленину, (см.: Я. В. Брук «У истоков русского жанра. XVIII век» ,М–, Искусство, 1990, с.16. Иллюстрация 9.) Я внимательно всматривался в лицо серьезного господина, ничего не имеющего общего со своей профессией, в богатом шитым золотом камзоле и пытался найти «семейные черты». Как вдруг я посмотрел еще раз на полотно и понял, что «сходство» таится в мальчике–калмыке, изображенным рядом с шутом. Вы помните калмыцкое происхождение старшего Ульянова?..
12. ↑ Л.Толстой. Дневник от 24 июля 1909 года – Л.Толстой, ПСС, М., Госиздат «Художественная литература», 1952, т.58, с. 101.
13. ↑ М. Горький. Из литературного наследия Горький и еврейский вопрос. Иерусалим, Еврейский университет в Иерусалиме, Центр по исследованию и документации восточноевропейского еврейства, 1986, составили М. Агурский и М. Шкловская, примечание на с.90.
14. ↑ В. Поссе Воспоминания (1905–1917) Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.88.
15. ↑ В. Поссе Воспоминания (1905–1917) Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.88.
16. ↑ В. Поссе Воспоминания (1905–1917) Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.89.
17. ↑ В. Поссе Воспоминания Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.90–91.
18. ↑ В. Поссе Воспоминания Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.90–91.
19. ↑ В. Поссе Воспоминания (1905–1917) Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.93.
20. ↑ В. Поссе Воспоминания( 1905–1917) Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.95.
21. ↑ В. Поссе Воспоминания (1905–1917)Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.96.
22. ↑ В. Поссе Воспоминания (1905–1917), Пг., Из–во «Мысль», 1923, с.22–23. (Текст выделен мной – С.Д.).
23. ↑ В. Г. Короленко «Жизнь и творчество». Сборник статей, М., 1922, с. 15. Предисловие А.Б.Петрищева.
24. ↑ М. А. Сильвин «К биографии В.И.Ленина. Из воспоминаний» – Пролетарская революция, М., 1924, №7(30), июль, с.77. (Текст выделен мной – С.Д.).
25. ↑ М.А.Сильвин «К биографии В.И.Ленина. Из воспоминаний» – Пролетарская революция, М., 1924, №7(30), июль, с.80. (Текст выделен мной – С.Д.).
26. ↑ Там же.
27. ↑ Илья Эренбург «Люди, годы, жизнь», М., Советский писатель, 1990, т.1, с.96. (Текст выделен мной – С.Д.).
28. ↑ А. Ф. Ильин-Женевский. «Один день с Лениным» (из воспоминаний «витемеровца»), Л.–М., 1925, с. 11.
29. ↑ А. Ф. Ильин-Женевский. «Один день с Лениным» (Из воспоминаний «витемеровца»), Л–М., 1925, с.18. 19. Следует добавить несколько слов в адрес А. Ф. Ильина-Женевского (1894–1941) Фраза «милый, добрый Ильич» – неслучайная. Ф. П. Богатырчук, профессор-рентгенолог и чемпион СССР по шахматам 1927 года, а впоследствии – власовец писал о нем, как об одном из немногих известных ему коммунистов, «искренне веривших в величие своего пророка Ленина. С ним можно было даже спорить на скользкие темы и высказывать мысли, не боясь, что он донесет... У этого коммуниста было действительно человеческое лицо, но таких, как он – раз, два и обчелся» (Ф. П. Богатырчук «Мой жизненный путь к Власову и Пражскому манифесту», Сан–Франциско, 1978, с.79).
30. ↑ Граф В. П. Зубов. «Страдные годы России. Воспоминания о Революции [1917–1925]», Mьnchen, 1968, с.76.
31. ↑ Н. П. Окунев. «Дневник москвича 1917–1920», М., 1997, Серия редкая книга, с. 174.
32. ↑ Н. П. Окунев. «Дневник москвича 1917–1920», М., 1997, Серия редкая книга, с. 111.
33. ↑ Публикация 27 главы в журнале «Аврора», Л., 1988, №10, с.37.
34. ↑ Один из парадоксов истории: по данным библиографических справочников ЮНЕСКО в канун столетия Ленина (конец 60–х–начало 70–х годов) количество его книг и книг о нем, издаваемых во всем мире, вышло на первое место. Понятно, что после Библии, которая как бы вне конкуренции.
    На втором месте был Шекспир – это тоже понятно. А на третьем... писатель–фантаст Жюль Верн. Тоже мечтатель. Не надо объяснять причину высоких ленинских тиражей – они тоже находятся в области фантастики. Конечно, «принудительные» издания, но, добавим, и не только... см.: Жан Жюль Верн «Жюль Верн», М., «Прогресс», с.8.
35. ↑ И. Эренбург «Хулио Хуренито» – Собрание сочинений, М, Художественная литература, 1962, т.1, с. 175.
36. ↑ И. Эренбург. Публикация 27 главы в журнале «Аврора», Л.,1988, №10, с.37.
37. ↑ Осип Мандельштам. «Сумерки свободы» – Собр. соч., т.1, Inter–Language Literature Associates, Washington, 1964, p.72; Илья Эренбург «Люди, годы, жизнь», М, Советский писатель, 1990, т.1, с.250.
    Образ Кремля – корабля использовали многие писатели и поэты. Это стало расхожим местом. Борис Пастернак в стихотворении «Кремль в буран конца 1918 года» из цикла «Болезнь», написанная в 1918–1919 г.г.:
    «...А иногда,
    Как пригнанный канатом накороть
    Корабль, с гуденьем, прочь к грядам
    Срывающийся чудом с якоря,
    Последней ночью, несравним
    Ни с чем, какой–то странный весь,
    Он, Кремль, в оснастке стольких зим,
    На нынешней срывает ненависть.
    И грандиозный, весь в былом,
    Как визионьера дивинация.
    Несется, грозный, напролом,
    Сквозь неистекший в девятнадцатый».
    Б. Пастернак цит. по: Б.Пастернак, Стихотворения и поэмы, Советский писатель, Библиотека поэта, М–Л., 1965,с.171.
38. ↑ Осип Мандельштам. Собр. соч., т.1, Inter–Language Literature Associates, Washington, 1964, p. 130.
39. ↑ Герберт Уэллс. «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с. 10, 11.
40. ↑ Максим Горький. Собр. Соч., М, Государственное из–во Художественная литература, 1963, т. 18., с.273.
41. ↑ Герберт Уэллс. «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с.28.
42. ↑ Герберт Уэллс. «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с.30. Кстати, в 1922 году СССР посетил известный политический деятель Франции Эдуард Эррио. Он также замечает установление новой религии. «Икона Маркса встречаются повсюду в административных учреждениях, в казармах, в школах.
    Новая религия заняла место традиции, которую олицетворяет, в начале Красной площади, маленькая Иверская часовня. Манифест 1848 года – Евангелие нового режима; из него взят текст призыва, который раздается по всякому поводу: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» / Эдуард Эррио «Из прошлого» Между двумя войнами 1914–1936, М., Иностранная л–ра, 1958, с.148–149/
    И еще. Эррио встречался в СССР с Л. Б. Каменевым (Ленин был болен) и упрекал его за Брест–Литовский мир. Ссылаясь на опубликованные документы Ленина, Каменев напомнил, что Советы предложили Франции возобновить борьбу, при условии, что союзники помогут восстановить армию, которая больше уже не существовала. Этот же вопрос Троцкий ставил в феврале 1918 года на заседании ЦК. Эррио поспешил встретиться с Л.Троцким, который, как выяснилось, требовал в Брест-Литовске от Германии возвращение Эльзаса и Лотарингии. После прибытия Эррио во Францию бывший посол Франции Нуланс подтвердил, что 17 декабря 1917 года Троцкий пришел к нему, чтобы изыскать средства для продолжения войны. При этом Троцкий, анализируя опасность, грозящую Франции, не выдержал и заплакал... Думаю, что это была не поза, а искренность. Развал русской армии описал и генерал Деникин в своей книге./Эдуард Эррио «Из прошлого» Между двумя войнами 1914–1936, М., Иностранная л–ра, 1958, с.148–149/
43. ↑ Герберт Уэллс. «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с.87.
44. ↑ Герберт Уэллс. «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с.43.
45. ↑ Герберт Уэллс. «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с.50.
46. ↑ А. А. Брусилов. «Мои воспоминания», Минск, 2002, с.397–398.
47. ↑ Насчет дефекта зрения, Уэллс был прав. Когда Ленин читал книгу, то со стороны казалось, что он ее просто перелистывает. Оказывается, что он сразу «схватывал» 10–12 строк. Это известно в медицине. Но и нагрузка на мозг чудовищная – виденное следует осмыслить.
    Ольга Борисовна Лепешинская «имела счастье» плыть на одном пароходе с Лениным и увидеть, что он прочитал за несколько дней множество книг, что иному хватило бы на месяц. «Вы читаете или просматриваете», задала вопрос попутчица с удивлением, видя как он перелистывает страницы. Но он читал и впитывал в себя прочитанное, см.: О. Б. Лепешинская. «Встречи с Ильичем» – цит. по кн. «Ленин – товарищ, человек» М. 1977, с.210
48. ↑ Герберт Уэллс «Россия во мгле», М., Политиздат, 1959, с.70.
49. ↑ М. Горький Собр. Соч., М, Государственное изд–во «Художественная литература», 1963, т.18., с.271.
50. ↑ см.: М. Горький. Из литературного наследия Горький и еврейский вопрос. Иерусалим, Еврейский университет в Иерусалиме, Центр по исследованию и документации восточноевропейского еврейства, 1986, составили М. Агурский и М. Шкловская, примечание на с.352. О чумной ненависти к вождям революции Ленину и Троцкому Алексей Николаевич Толстой говорил И.А.Бунину следующее: «У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, – вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и фабили их!». Хорош граф, но хорош и народ–богоносец... /См.: И.А.Бунин Воспоминания. «Третий Толстой» Захаров–Москва– 2003г., с?! 175./
51. ↑ Отец будущего ученого – архитектор, мать – Анна Дмитриевна, урожденная Глики, по национальности гречанка. Я в это не верю: с такой фамилией (флексия «и» не помогает) я встречал лишь немцев и, намного чаще, евреев. «Аидышер глик» – это еврейское счастье. Впрочем, это предположение, правда зиждиться на «косвенных уликах»: двоюродный брат матери доктор медицины и доцент Москоского университета В. Глики. Кстати, молочному брату В. Н. Ипатьева – Льву Александровичу Чугаеву (1873–1922, в 1927 году была посмертно присуждена премия им. Ленина), также известному химику! Узнал он о знаменитом брате лишь в 1907 году.
52. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.П : 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.34.
53. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.И: 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.36.
54. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.П: 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.80–81.
55. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.И: 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.85.
56. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.П: 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.83–84.
57. ↑ см.: Давид Кинг. «Биография Троцкого в фотодокументах», Екатеринбург, 1997, с.61,41.
58. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.П: 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.65.
59. ↑ В. Н. Ипатьев. «Жизнь одного химика» Воспоминания. т.П: 1917–1930, Нью–Йорк, 1945, с.86–87.
60. ↑ Все сведения о биофафии В. Н. Ипатьева почерпнуты из книги воспоминаний самого героя и из книги «Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века» Энциклопедический словарь, М., РОССПЭН, 1997, с.271–275.
61. ↑ М. Горький «Владимир Ленин», Л., Госиздат, 1924, с.20. В большинстве других изданий – последнее предложение выброшено.
62. ↑ Д. Ю. Далин «Обрывки воспоминаний» из кн.: «Мартов и его близкие», Нью–Йорк, 1959, с.112.
63. ↑ см. подробнее о грамзаписях В. И. Ленина в кн.: А. Железный «Наш друг – грампластинка», М, 1989, с.209– 252.
64. ↑ Цит. по кн.: «Против антисемитизма», М., 1930, с.20. Там же на с.21. Запись «О погромной травле евреев».
65. ↑ см.: «Ритуальный процесс в Москве» – «Еврейская Трибуна», Берлин, 1922, №123. В «Еврейской трибуне» за тот же год, со ссылкой на московскую идишистскую газету «Тог Вархейт» рассказывается о встрече с В. И. Лениным с московским раввином Мазе и профессором Лейкиным, главным раввином Поволжья. На встрече в кабинете Ленина присутствовали также М. И. Калинин и Л. Б. Каменев. Оба еврейских представителя были обеспокоены распространением антисемитизма и возможностью пофомов. Они просили принять соответствующие меры. Вероятно, руководители страны успокоили делегатов, выразив при этом удивление, что не все евреи поддерживают советскую власть. Раввин Мазе ответил следующим образом: «Идеал равенства и справедливости не чужд еврейской религии. Но все зависит от тактики, применяемой для их достижения. Мы хотим работать путем воспитания и просвещения народа, а вы – при помощи меча». См.: «Еврейская трибуна», Париж 1922, №137.
66. ↑ «Ленин», Харьков, ЦК КСМУ, «Молодой рабочий», 1924, с.220.
67. ↑ см. о Н. К. Крупской статью в энциклопедии «Книга», Б.Р.Э., 1999 г., с.350. (Я сердечно благодарю за информацию Елену Петровну и Владимира Давидовича Свирских, предоставивших в мое распоряжение редчайший материал. – С.Д.).
68. ↑ Лев Троцкий «Моя жизнь. Опыт автобиографии», Берлин, 1930, т. II, с.259.
69. ↑ С. Я. Надсон. Полное собрание стихотворений, М–Л., Советский писатель, 1962, с.371.
70. ↑ А.С.Пушкин. Собр. соч. М, Художественная литература, 1962,.т.9. Письма 1815–1830, с.215–216.
71. ↑ Для меня интересно то, что внучка и правнук наркома Н. А. Семашко живут в Израиле. Я знаком с ними. Правнук – врач, окончил курс университета в Иерусалиме и проходил практику в госпитале «Хадасса».
72. ↑ Н. Семашко. «Вскрытие» – «Ленин», Харьков, ЦК КСМУ, «Молодой рабочий», 1924, с.215–216.
73. ↑ Александр Пушкин. Собр. соч., М., Художественная литература, 1959, т.3., с.384.
74. ↑ Цит. по кн. Мих. Зенкевич. Поэты XX века (Мастера стихотворного перевода), М, Издательство «Прогресс», 1965, с.11–12.
75. ↑ Морис Палеолог «Царская Россия накануне революции», М., 1991, с.6–7.
76. ↑ Морис Палеолог «Царская Россия накануне революции», М., 1991, с.306.
77. ↑ В. Луговской "Середина века. Москва". – Стихотворение, поэмы, М–Л, 1966, с.525–526.
78. ↑ Ромен Роллан «На смерть Ленина» – Ромен Роллан, Собр. соч., «Художественная литература», М., 1958, т. 13, с.117.
79. ↑ «Gelegentliches von Albert Einstein», Berlin, 1929, S.20–21.
80. ↑ см. подробнее: Б. С. Вайнштейн «Мыслитель», М., 1981, с.26, 27.
81. ↑ Владимир Луговской «Дорога» – В. Луговской. Стихотворения и поэмы, Библиотека поэта, Большая серия., М–Л., 1966, с.51. Луговскому никогда не прощали строк о России, типа «И страшная русская, злая земля» и «Будь проклят. После, нынче и раньше, дух страшного снега и страшной природы!». И к месту вспомнить великого ученого Александра Александровича Зимина, которому власть имущие не могли простить изъятия из XII века «Слова о полку Игореве» и перемещения его в XVIII век. Легче закрыть глаза на антисоветизм Зимина, чем покушения на «национальную гордость».