БАГОЦКИЙ СЕРГЕЙ ЮСТИНОВИЧ (1879—1953) — активный участник революционного движения, по профессии врач. В 1900—1904 гг. участвовал в студенческом и рабочем движении в Петербурге и Киеве, неоднократно подвергался арестам. В 1910 г. вступил в СДКПиЛ. В 1912—1917 гг. в Кракове и Поронине, затем в Швейцарии выполнял ряд поручений В. И. Ленина. После Октябрьской социалистической революции — один из организаторов советского здравоохранения. В 1918— 1937 гг.— представитель советского Красного Креста при Международном комитете Красного Креста в Женеве. С 1937 г. работал консультантом в исполкоме Красного Креста в Москве. В 1950—1951 гг.— старший научный редактор медицинского отдела Большой Советской Энциклопедии.
Первая моя встреча с Ульяновыми была в начале июля 1912 года, когда они только что приехали из Парижа в Краков. Эта встреча сопровождалась курьезным qui pro quo, которое, как я потом узнал из воспоминаний других товарищей, в той или иной форме было и с многими. Не знаю почему, но в моем представлении тов. Ленин должен был быть высоким широкоплечим мужчиной с черной окладистой бородой. Получив из Парижа от тов. Людмилы письмо о приезде Ульяновых в Краков с просьбой помочь им на первых порах практическими советами, я отправился в условленное место (сад около университета) и стал высматривать бородатого высокого мужчину. Проходит условленный час, а никого подходящего поблизости нет. Я начинаю нервно шагать взад и вперед по аллее, не обращая совершенно внимания на сидящих в условленном месте мужчину с бородкой клином и более чем скромно одетую женщину. Наконец последняя поднимается со скамейки и подходит ко мне с вопросом. «Вы, вероятно, Багоцкий, и ждете нас. Я — Ульянова». Я сконфуженно извиняюсь, что не обратил на них внимания, создав себе совершенно иное представление о наружности товарища Ленина.
Не только о наружности, но, как я потом убедился, и о внутреннем облике Ленина у меня на основании фракционной литературы составилось совершенно превратное представление. Вместо сурового, холодного «раскалывателя» партии, ни с кем и ни с чем не считающегося, я встретил в высшей степени простого и отзывчивого товарища, живущего не отвлеченными теориями, а знающего и ценящего. Правда, из жизненных благ, свойственных буржуазному обществу, его мало что интересовало и влекло. Его не только не тяготила простота образа жизни, но и других условий жизни он, вероятно, не снес бы. Но была одна отрасль жизненных благ и удовольствий, которую он любил и которой отдавал свободное время, черпая из нее наслаждение, отдых и укрепление сил,— это было общение с природой. Ульяновы сначала поселились на Звежинеце, откуда скоро перебрались на улицу Любомирского и поселились в нескольких шагах от меня. Это было на окраине города. Их прельстила господствующая там тишина и близость полей, а центр города, как таковой, все равно для них никакого интереса не представлял. В нескольких шагах от наших квартир начинались поля, ведущие как раз по направлению к русской границе, которая для нас была так близка и в то же время так недостижима. Там, в нескольких верстах, начиналась Российская империя, где велась титаническая борьба российского пролетариата.
Квартиру свою, состоящую из двух комнат и кухни, они обставили в высшей степени просто. Кровати и простые некрашеные столы и стулья составляли всю мебель их квартиры. Комнаты Владимира Ильича и Надежды Константиновны отличались одна от другой только тем, что в комнате Владимира Ильича на столе был большой ворох газет. Столовой и приемной служила маленькая, чистенькая кухня. Вся эта аскетическая обстановка не производила, однако, впечатления пустоты и неуютности. Столы, стулья и подоконники вскоре покрылись ворохами книг и газет, в которых по какой-то непонятной системе Владимир Ильич всегда быстро находил то, что ему было нужно. В комнатах царила атмосфера большой серьезной работы, что прежде всего бросалось в глаза каждому переступившему порог их квартиры. Чувствовалось глубокое, внутреннее содержание ее обитателей, и, казалось, иной не могла быть обстановка их жизни.
Из этой маленькой квартирки тов. Ленин осуществлял объединение вокруг возглавляемого им ЦК партии широких пролетарских масс и отсюда руководил развитием и углублением российской революции.
Я не был членом большевистской фракции РСДРП и потому в непосредственной их работе участия не принимал. Но, с другой стороны, после четырехлетнего пребывания на каторге связь с меньшевистской фракцией у меня почти порвалась и после побега из Сибири я вступил в заграничную организацию СДКПиЛ (польской и латышской социал-демократии). Кроме того, главное мое внимание в этот период было посвящено работе в межпартийной организации — Краковском союзе помощи политическим заключенным, который я сорганизовал с несколькими бежавшими с каторги и ссылки товарищами. Поэтому фракционный антагонизм не стоял на пути к созданию между нами личных товарищеских отношений, которые постепенно и развились на почве общности интересов к тому, что творится за лежащей от нас так близко границей. Как краковский старожил (я приехал в Краков на полтора года раньше), изучивший уже польский язык, я охотно оказывал им отдельные технические услуги, так как инстинкт подсказывал мне всю важность их работы для российской революции.
Наблюдая эту работу, я с удивлением видел, как тов. Ленин, бывший к моменту приезда в Краков совершенно изолированным, быстро начал обрастать связями в разных частях России. Освободившись от так мешавшей его работе в Париже эмигрантской среды, он целые дни проводил за письменным столом. Время его было строго распределено, и обычно в эти часы его нельзя было видеть. Всех посетителей принимала тов. Крупская. Только приезд товарищей из России заставлял его нарушать установленный порядок. Эти дни были для него настоящими праздниками, он оживлялся, молодел, много шутил и смеялся. Что-то молодое и юношеское просыпалось в нем в эти моменты. Чувствовалось, что сфера теоретической работы и письменный контакт с товарищами его не удовлетворяли и тяготили. Он горел желанием приобщиться к непосредственной активной работе, и это хоть в виде суррогата ему давали приезды с мест товарищей, привозивших с собою воздух активной борьбы.
Остановив свой выбор на Кракове, он правильно учел все выгоды близости границы. Его письма и корреспонденции в редакцию «Правды», равно как и письма оттуда, получались на второй день, и это давало ему возможность руководить направлением газеты и своевременно помещать свои статьи на злободневные темы. С другой стороны, близость границы очень облегчила приезд товарищей с мест, что тов. Ленин широко использовал как для свиданий с отдельными товарищами, так и для устройства конференций.
Из приезжавших в первый год его пребывания в Кракове товарищей у меня наиболее отчетливо сохранилось воспоминание о приездах тов. Петровского, Самойлова, Муранова, а во второй год — Малиновского. Петровский и Муранов ночевали у меня на квартире, и длившийся до поздней ночи разговор с ними дал мне очень много в смысле ориентировки в русской действительности, от которой я за годы каторги и эмиграции сильно отстал.
Самойлов в этот период был чрезвычайно переутомлен. Помню, как это беспокоило тов. Ленина. Он просил меня пойти с Самойловым к специалисту, чтобы выяснить, какие меры следует принять для восстановления его полной работоспособности. После моего визита с Самойловым к д-ру Ландау было решено отправить его на отдых в Швейцарию. Тов. Ленин в деталях обсуждал с нами план поездки и настаивал, чтобы Надежда Константиновна написала ряду находившихся в Швейцарии товарищей, чтобы они занялись устройством там тов. Самойлова.
Эта заботливость о заболевшем товарище не была случайностью. Огромная теоретическая, литературная и организационная работа не мешала Ленину помнить и заботиться о разбросанных по русским тюрьмам и ссылке товарищах. Как ведавшему делом помощи секретарю Краковского союза помощи, мне часто приходилось иметь беседы по этим вопросам с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной, и меня всегда поражало, как при массе и разнообразии своей работы они были всегда в курсе здоровья и материального положения находившихся в тюрьме и ссылке товарищей. В то же время в отличие от очень многих товарищей они всегда обнаруживали чрезвычайную деликатность, не преувеличивая никогда степени нуждаемости и учитывая потребности товарищей других партий. Нашему союзу, ведавшему помощью товарищам различных партий, нередко приходилось входить в конфликты с представителями отдельных партий и группировок, в том числе и с группами большевистских фракций в отдельных городах (у Краковского союза были отделы почти во всех крупных городах Европы и Америки). Когда я делился этим с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной, то Владимир Ильич со своей обычной усмешкой просил Надежду Константиновну принажать на слишком рьяных товарищей, и конфликты обычно улаживались.
Раз зашла речь об отзывчивости тов. Ленина, то нельзя обойти молчанием его забот о заболевшей базедовой болезнью Надежде Константиновне. Весной 1913 года состояние ее здоровья ухудшилось, и Владимир Ильич забил тревогу, начал советоваться с врачами и отдельными товарищами и, когда пришел к выводу, что самым лучшим средством борьбы с этой болезнью является операция, настаивал на осуществлении ее. Тов. Крупская со свойственным ей отрицанием того, что касается ее лично, говорила, что может и так обойдется, что нет денег на операцию, что нельзя отрываться от работы и т. д. Владимир Ильич, однако, настоял не только на произведении операции, но и на поездке в Берн, где в это время был лучший специалист по этим операциям профессор Кохер. В июне они поехали в Берн, причем тов. Ленин по пути должен был прочесть ряд рефератов, чтобы покрыть из них часть расходов по поездке и операции. Они просили меня переселиться на время их отсутствия в их квартиру (и я, и они жили в это время в Поронине), чтобы «бабушка» (мать Надежды Константиновны) не была одна.
По возвращении из Берна после удачной операции тов. Ленин прилагал все усилия, чтобы заставить Надежду Константиновну соблюдать предписания Кохера относительно образа жизни в ближайшие после операции месяцы. Это было нелегко, так как Надежда Константиновна, чувствуя себя немного лучше, сейчас же принялась за работу. Помню, раз как-то приезжает ко мне Владимир Ильич с жалобой на Надежду Константиновну, которая пошла на близлежащую горку и чувствует сердцебиение. Он просил меня, пользуясь авторитетом медика, припугнуть Надежду Константиновну, чтобы удержать ее от неразумных шагов. С такими просьбами Владимир Ильич обращался ко мне неоднократно...
Вернусь, однако, к началу моих воспоминаний — первым месяцам нашего знакомства в Кракове. Всецело поглощенный работой, тов. Ленин в свободное время охотно ходил на прогулки в окрестности Кракова, постоянно тормоша Надежду Константиновну и Зиновьевых, которые не всегда разделяли пристрастие Владимира Ильича к природе. Я в это время готовился к университетским экзаменам и не мог принимать участия в этих прогулках, за что меня тов. Ленин неоднократно пробирал, доказывая, что прогулки значительно повышают работоспособность.
Спустя несколько недель начались каникулы, и я поехал в лежащую в 30 верстах от Кракова деревушку Маков, а Ульяновы должны были остаться на лето в Кракове. На прощание Владимир Ильич обещал приехать ко мне в Маков, чтобы оттуда пойти вместе на близлежащую Бабью гору, откуда открывается прекрасный вид на всю цепь Татр. Однажды около обеда Владимир Ильич приезжает из Кракова на велосипеде, проклиная галицийские шоссе, мало приспособленные к велосипедным поездкам.
Наскоро пообедав, мы на велосипедах поехали к подножью Бабьей горы, оставили их в деревушке Завое и оттуда начали подниматься на гору, надеясь к девяти часам добраться до места ночлега, чтобы на другой день к восходу солнца быть на перевале. Был лунный вечер, и потому мы не сочли нужным запастись фонарями, в чем нам пришлось очень раскаяться, так как дорога скоро пошла лесом, где не видно было ни зги. Затем мы сделали вторую ошибку, свернув для сокращения пути с дороги. В результате мы потеряли направление и опять попали в темный лес, хотя тов. Ленин и уверял, что направление он взял совершенно правильное. Часам к двенадцати после долгих скитаний мы наконец увидели огонек, это и было место нашего ночлега. Поужинав и попросив разбудить нас в четыре часа утра, мы сейчас же легли спать... Сквозь сон слышу возмущенный голос тов. Ленина. Поднимаю голову. «Подумайте, что за безобразие, уже шесть часов, а нас и не думали будить. Восход солнца мы прозевали». Встаю и вижу, что что-то не ладно. В комнате не темно, а как-то серо. Направляемся к сторожу, чтобы пробрать его за забывчивость. «Посмотрите в окно,— возражает сторож,— на улице такой туман, что в двух шагах ничего не видно, к тому же льет проливной дождь. Чего же было вас будить? В такую погоду все равно никуда нельзя идти». Выходим на двор. Сторож прав... Все наши попытки усмотреть где-либо хоть клочок ясного неба не приводят ни к какому результату. Густой туман совершенно безнадежен. Посоветовавшись с товарищами по несчастью и знающим местные условия сторожем, мы решаем спускаться вниз, отложив вхождение на Бабью гору до другого раза. Тов. Ленина в Кракове ждала срочная работа, и потому выжидать день или больше изменения погоды нельзя было. Разочарованные и злые, мы под проливным дождем спускаемся вниз, стараясь не потерять в тумане тропинки. Приходим в Завою, дождь стихает, но проселочная дорога представляет из себя сплошную грязь. Тов. Ленин спешит, мы решаем ехать, не дожидаясь, пока дорога просохнет. Садимся на велосипеды и едем. Я чувствую, что совершенно немыслимо ехать по этой сплошной грязи. По-видимому, это сознавал и тов. Ленин, сосредоточенно двигавший педалями. Однако каким-то чудом мы не только не свернули себе шеи, но без малейшей аварии проехали отделявшие нас от Макова пять верст. Просушившись и поев, тов. Ленин поехал в Краков, обещая на следующей неделе приехать, чтобы взобраться все-таки на Бабью гору и посмотреть оттуда на Татры.
Спустя неделю-полторы он выполнил свое обещание и приехал опять. Тем же путем мы доехали до Завой и уже по знакомой дороге добрались к девяти часам вечера до места ночлега, распорядившись разбудить нас при всякой погоде, ибо тов. Ленин заявил, что пойдет на перевал во что бы то ни стало. В четыре часа нас будят. Только что начало светать. Дождя нет, но тучи кружат. Сторож настроен довольно пессимистически, но мы все же двигаемся, сопутствуемые его предупреждением внимательно следить за указывающими дорогу знаками. Первые полчаса все идет благополучно, потом туман над нашими головами сгущается, и наконец мы вступаем в полосу сплошного тумана. Видимость не более нескольких метров. Медленно двигаемся, следя за знаками и время от времени разыскивая потерянную тропинку. Временами ветер разгоняет туман, и мы с воодушевлением спешим наверх. Наконец перевал. На минуту туман рассеивается, но мы едва успеваем взглянуть на открывшиеся перед нами Татры, как туман сгущается, и на этот раз окончательно. Позавтракав имеющимися у нас запасами и сетуя на нерасположение к нам Бабьей горы, мы начали медленно спускаться и, без приключений добравшись до Завой, где находились наши велосипеды, поехали
Проведя по необходимости это лето в Кракове, тов. Ленин ознакомился со всеми его окрестностями, и прогулки эти перестали его удовлетворять. Поэтому он решил ранней весной 1913 года поехать в одну из лежащих от Кракова в нескольких десятках верст горских деревень и пробыть там до поздней осени. Я рекомендовал ему Поро-нин, где я провел первое лето после побега из Сибири. Деревня эта, находящаяся около ста верст от Кракова, вполне подходила для целей тов. Ленина. Тишина, дешевизна жизни и в то же время возможность многочисленных прогулок в горы его очень соблазняли. К тому же, как выяснилось, почтовые и железнодорожные сношения были так хороши, что это не влияло на быстроту сношений с Петербургом и другими русскими центрами
Наняв небольшой крестьянский домик, состоявший из двух комнат и кухни, Ульяновы уже в мае туда переехали. В другом конце деревни поселились Зиновьевы. В начале июля туда переехал и я, поселившись недалеко от вокзала и почты. Тут, хоть тов. Ленин и продолжал так же интенсивно, как в Кракове, работать, мы стали встречаться значительно чаще. Этому способствовали деревенские условия жизни и большее, чем в городе, стремление использовать свободное время для прогулок. По утрам мы часто ходили купаться в протекавшую около квартиры Ульяновых речку Дунаец, а по вечерам нередко собирались у Ульяновых или Зиновьевых, где велись бесконечные разговоры о событиях в России. Иногда вечером мы с Владимиром Ильичем садились играть в шахматы. Играл он очень сосредоточенно и умел использовать каждый ошибочный ход своего противника. К игре он относился очень серьезно и был очень удовлетворен, когда побивал противника. Эти тихие летние вечера проходили в чрезвычайно милой атмосфере. Надежда Константиновна обычно кончала свою корреспонденцию, а «бабушка» вступала также в общий разговор, причем Владимир Ильич с большим добродушием поддерживал его.
Когда Владимиру Ильичу удавалось освободиться от работы на день-два, мы обычно отправлялись в горы...
Путешествие, о котором я хочу рассказать, было на Рысы — один из наиболее трудных перевалов из Закопане на венгерскую сторону. В нем принимали участие тов. Ленин, Каменев, Зиновьев, Бу-цевич, я и неизбежный Жулик (тов. Буцевич сделал несколько снимков, копии которых у меня, к сожалению, не сохранились. Надежда Константиновна говорила, что одна из фотографий Ленина с Жуликом у нее сохранилась и она передала ее в Музей Революции). Из Закопане мы поднялись уже известной нам дорогой к Черному ставу; оттуда довольно крутой подъем привел нас к перевалу Заврат, откуда открылся широкий вид на долину пяти озер. С перевала мы спустились в эту живописную долину и, пройдя мимо всех пяти озер, поднялись на второй перевал и оттуда к вечеру спустились к озеру «Морское око» — одному из наиболее интересных в Татрах. На ночлег в находящейся там гостинице у нас, конечно, не было денег, и мы расположились в примитивном доме общества туристов. Поужинав с аппетитом после продолжительного марша, мы расположились в общей комнате, дабы подкрепить сном свои силы для завтрашнего дальнейшего пути. Поместившийся тут же с нами Жулик, к нашему несчастью, в эту ночь страдал бессонницей и все время путешествовал от одного из нас к другому. Каждые несколько минут раздавались проклятия кого-либо из нашей компании и урезонивание Жулика спать в отведенном ему углу. На другой день Каменев и Зиновьев, напуганные рассказами о трудности подъема на Рысы, решили пойти пешком через Буковину домой, а Буцевич взял какой-то иной маршрут. Товарищ Ленин и я решили, однако, выполнить прежде намеченный план и подняться на Рысы. Опасаясь, как бы с Жуликом не было тех же осложнений, что при подъеме на Свиницу, мы решили не брать его и просили Каменева и Зиновьева взять его с собой, не предвидя, к каким осложнениям это приведет. Как мы узнали потом, разыгралась следующая история. Перед нашим уходом мы заперли Жулика в комнате, где ночевали. Спустя полчаса Каменев и Зиновьев собрались в дорогу и выпустили его. Увидев, что нас нет, Жулик поднял невообразимый вой, и никакими силами нельзя было заставить его идти с ними домой. Провозившись с ним довольно долго, они отчаялись и наняли в конце концов повозку, в которой и доставили воющего Жулика домой.
Наш подъем на Рысы, довольно утомительный из-за мелких осыпающихся камней, прошел без инцидентов. Только около перевала нужно было ползком пробраться по скале, по самому краю глубокой пропасти. Я перебрался первый. Смотрю назад — с Владимиром Ильичем что-то неладно. Не страдающий вообще боязнью пространства, он, посмотрев не вовремя вниз, почувствовал головокружение. Однако после минутной остановки он забрал себя в руки и перебрался ко мне. Полюбовавшись открывающейся с перевала венгерской стороной Татр, мы начали спускаться. Чтобы не проходить вторично опасного места, где у Владимира Ильича было головокружение, я предложил спуститься иной дорогой, но он настоял на первом маршруте, ибо, как он выразился, следует себя воспитывать...
Пролетарская революция. 1931. № 1. С. 108—114, 116—117
Весной следующего года (1914) Ульяновы опять поехали в Поронин 2. Я приехал туда уже после объявления войны. На этот раз колония наша была больше. Кроме Зиновьевых в Поронине поселились Ганецкие и несколько литовских социал-демократов. Тов. Ленин, считавший начало войны фактическим началом русской, а может быть, и всемирной революции, чувствовал себя как бы посаженным в клетку. Он чувствовал, как необходим в данный момент контакт его с товарищами в России, от которых с началом войны он оказался совершенно отрезанным. О каких бы то ни было сношениях с Россией в данный момент, конечно, не могло быть и речи. Поэтому он считал задачей момента укрепление связи между социалистами воюющих стран, но тут на первых порах ему пришлось пережить тяжелый удар.
Я жил около почты, и потому газеты, которые мы с таким нетерпением обычно ждали, доходили до меня раньше. Прочитав о том, что немецкие социал-демократы голосовали в рейхстаге за военный бюджет, я немедленно поехал к тов. Ленину. Он долго не хотел мне верить и успокаивал себя тем, что я, вероятно, плохо понял польскую газету. Но газета была налицо. Призвали Надежду Константиновну, которая лучше Ленина знала польский язык. Сомнений не было. Трудно передать то возмущение, которое овладело Лениным. Он не находил достаточно крепких слов для вождей немецкой социал-демократии. Вне себя он произнес свою историческую фразу: «С сегодняшнего дня я перестаю быть социал-демократом и становлюсь коммунистом». Мы сели на велосипеды и поехали в деревню. На дороге мы встретили тов. Ганецкого, который еще раз подтвердил известие об этом постыдном шаге вождей немецкой социал-демократии.
Атмосфера нашей жизни в Поронине начала сгущаться. Знавшие нас лица относились к нам хорошо, понимая, что мы не имеем ничего общего со зверствами русской армии по отношению к мирному населению (рассказами о зверствах русской армии австрийская пресса, преувеличивая случаи насилий, пыталась тогда подогреть вражду населения к России). Но для не знавшей нас ближе массы мы были «москалями». Арестовали одного из литовских социал-демократов, который вращался среди нас (фамилии его не помню).
7 августа ко мне приезжает тов. Ленин и рассказывает, что у него только что был обыск, причем производивший обыск жандарм забрал рукопись по аграрному вопросу со статистическими таблицами, приняв их, очевидно, за шифр. Жандарм держал себя в общем прилично, но сказал, что Ленин на следующий день должен явиться к старосте в Новый Тарг (ближайший уездный город), по-видимому, для допроса. Как потом оказалось, арест Ленина произошел из-за доноса баб, которые под влиянием военного психоза добровольно организовали за нами наблюдение и обнаружив, что Ленин с книгой ходит на ближайшую от своего дома горку, сидит там и долго что-то пишет, решили, что он снимает планы деревни, а следовательно — он шпион.
8 первый момент мы этого не знали, но отдавали себе отчет в том, что от перепуганных властей можно было ожидать всяких нелепостей. Поэтому мы считали целесообразным заручиться поддержкой кого-либо из местных влиятельных граждан, кто в случае ареста Ленина мог бы обратить внимание властей на нелепость репрессий по отношению к нему. Наш выбор остановился на директоре самого крупного в Закопане санатория д-ре Длуском, бывшем польском революционере, которого я немного знал и который, конечно, знал Ленина по литературе. Санаторий находился в нескольких верстах от Закопане по направлению к венгерской границе. Ехать из Поронина в Закопане, а потом в сторону венгерской границы на велосипедах было не особенно безопасно ввиду патрулей, занимавшихся всюду ловлей дезертиров и подозреваемых в шпионаже лиц. Взвесив, что дорога к Длускому должна занять не более получаса и что мы успеем засветло вернуться, мы решили ехать. Не встретив никаких патрулей, мы благополучно добрались до санатория и были очень любезно приняты Длуским, который обещал завтра же поговорить по телефону со старостой. Прощаясь, он спросил, имеются ли у нас удостоверяющие нашу личность документы. Узнав, что нет, он упрекнул нас в неосторожности, которая могла очень осложнить дело Ленина, и вызвался выдать нам удостоверение, что мы были у него и возвращаемся в Поронин. Не успели мы отъехать несколько километров от санатория, как убедились, насколько прав был Длу-ский. Нас остановил патруль, к счастью не военный, а штатский из местных граждан, которого вполне удовлетворила выданная Длуским записка. Мы благополучно добрались до Поронина, и тов. Ленин направился к Зиновьеву и Ганецкому, чтобы обсудить дальнейшие шаги на случай завтрашнего ареста.
Это было нелишним, так как на другой день Ленин, поехавший в Новый Тарг, был там задержан. Надежда Константиновна сейчас же дала телеграмму Виктору Адлеру в Вену, а Ганецкий, еще накануне на всякий случай телеграфировавший левому тогда депутату д-ру Мареку, поехал в Новый Тарг к старосте. Несмотря на самые энергичные шаги, Ленин пробыл в тюрьме девять дней. Арест, однако, имел ту хорошую сторону, что одновременно удалось добиться разрешения на выезд в Швейцарию не только для Ленина с семьей, но и для Зиновьевых. Это в данный момент для Ленина было чрезвычайно важно, так как он последнее время носился с мыслью создания контакта между пролетариями воюющих стран, поколебленного патриотической политикой вождей, чего нельзя было осуществить, находясь в Австрии. В Швейцарии, как известно, Ленину удалось заложить камень Циммервальда, легший потом в основу интернационалистского движения во всех странах.
Разрешения на выезд в Швейцарию давались австрийскими властями многим русским эмигрантам всех партий. Такое разрешение, например, получил застигнутый войной в Вене тов. Семковский с женой. Мне точно так же австрийцы дали разрешение на выезд без всякого заполнения анкет. Приехав в Вену, я обратился к тому же В. Адлеру, который через несколько дней известил меня, что разрешение на выезд имеется. Выехавший одновременно со мной из Закопане Ф. Я. Кон с семьей также без специальных трудностей получил разрешение на выезд в Швейцарию. В Цюрихе потом я встретил ряд политических эмигрантов, также легко получивших разрешение на выезд из Австрии.
В заключение остается упомянуть о последних моментах эмигрантской жизни. В 1915—1916 годах я работал в больнице маленького городка Сант-Галленского кантона—Виль, и с тов. Лениным, который жил в это время в Берне, встречаться не приходилось. Переписка с Надеждой Константиновной велась довольно регулярно, с одной стороны, по делам помощи каторжанам и ссыльным, так как по приезде в Швейцарию мы реорганизовали Краковский союз и возобновили нашу работу, так и по эмигрантским делам, так как тов. Крупская была секретарем эмигрантских касс Швейцарии. Зимой 1916 года я переехал в Цюрих, куда также переселились Ульяновы, и мы опять стали встречаться.
Наиболее запечатлелась в памяти встреча с тов. Лениным в день получения первых телеграмм о Февральской революции. Встретились мы у газетного киоска, где тов. Ленин жадно просматривал газеты, чтобы из сопоставления различных телеграмм составить себе представление о том, что творится в Петрограде. Он давно уже был убежден в том, что революция в России близка, а когда получились о ней первые телеграммы, он был полон боязни, как бы жаждущие сенсации газеты не создали шума из ничего или как бы революционная вспышка не закончилась кровавой победой царизма. Он детально разбирал сомнительные места телеграммы, но всюду ясно говорилось об отречении Николая, что, очевидно, было совершившимся бесповоротным фактом. Тут Ленин начал разговор о необходимости немедленной поездки в Россию, но ничего придумать на этот раз не удалось. Как известно из воспоминаний Надежды Константиновны, мысль о немедленной поездке так овладела тов. Лениным, что он, обычно не склонный к фантазированию, начал строить планы то о поездке аэропланом, то о поездке в качестве немого шведа.
Впрочем, мысль о поездке стала вскоре навязчивой идеей эмигрантов. В течение нескольких дней был создан Центральный комитет по возвращению в Россию, в котором были представлены все партийные группировки, и началась разработка всевозможных планов. Скоро, однако, мы убедились, что путь через Францию — Англию для большей части эмиграции закрыт. Оставался путь через Германию. По поручению нескольких членов Циммервальдской комиссии — Мартова, Балабановой, Натансона и других швейцарский социал-демократ Роберт Гримм взялся поговорить с немецким посланником в Берне. Центральный комитет по возвращению в Россию поручил мне, как его секретарю, вступить с Гриммом в переговоры и выяснить положение вещей. Первая встреча должна была состояться в присутствии товарищей Зиновьева и Натансона. Последний заболел, и я пошел к Гримму с Зиновьевым. Из разговора с Гриммом выяснилось, что немецкое правительство согласно разрешить эмигрантам проезд через Германию, если они обяжутся хлопотать о выпуске из России соответствующего числа гражданских пленных немцев. Большинство ЦК эмигрантского комитета считало необходимым получить согласие на проезд через Германию если не от Временного правительства, то хотя бы от Петроградского
Совета рабочих и солдатских депутатов. Однако постановка вопроса об обмене на немецких граждан казалась мне приемлемой, и я просил Гримма продолжать переговоры. После беседы с Гриммом я поехал в Цюрих для доклада председателям партийных групп, совещание которых было созвано на этот вечер. На совещании присутствовали Ленин, Мартов, Мартынов, Семковский, Рязанов и другие. Мой доклад встретил оппозицию со стороны большинства, хотя моя точка зрения и не исключала параллельных шагов для выяснения окончательной невозможности поездки через Францию — Англию, что служило бы оправданием поездки через Германию. Ленин считал, что у нас достаточно данных, говорящих о невозможности поездки через Францию—Англию, и что нечего больше ждать. После затянувшейся до поздней ночи дискуссии Ленин заявил, что еще некоторое время подождет, но если большинство будет затягивать, то поедет, не дожидаясь остальных.
Мы вышли вместе с совещания, и Ленин дал волю выражению своего возмущения нерешительностью большинства Центрального комитета, говорил о нелепости считаться с мнением Милюкова и вообще так называемого «общественного мнения» в период революции, тогда, когда каждый активный революционер так важен там, на месте борьбы. Он выразил глубокую уверенность, что вся революционная Россия поймет и одобрит этот шаг. При прощании он повторил, что подождет некоторое время, но я, признаться, на основании того, что он говорил, не был уверен, что он выдержит больше двух-трех дней. Так и случилось. На третий день он решил ехать, о чем уведомил все остальные партийные группировки, предлагая им ехать вместе. По его поручению швейцарский социал-демократ Фриц Платтен вступил в переговоры с немецким посольством (ход переговоров изложен в книге Платтена «Ленин из эмиграции в Россию» и в Ленинском сборнике II)
Спустя несколько дней —9 апреля — тов. Ленин с группой товарищей в 32 человека покинул Швейцарию.
Пролетарская революция. 1931. № 1. С. 117—121