Весной следующего года (1914) Ульяновы опять поехали в Поронин 2. Я приехал туда уже после объявления войны. На этот раз колония наша была больше. Кроме Зиновьевых в Поронине поселились Ганецкие и несколько литовских социал-демократов. Тов. Ленин, считавший начало войны фактическим началом русской, а может быть, и всемирной революции, чувствовал себя как бы посаженным в клетку. Он чувствовал, как необходим в данный момент контакт его с товарищами в России, от которых с началом войны он оказался совершенно отрезанным. О каких бы то ни было сношениях с Россией в данный момент, конечно, не могло быть и речи. Поэтому он считал задачей момента укрепление связи между социалистами воюющих стран, но тут на первых порах ему пришлось пережить тяжелый удар.

Я жил около почты, и потому газеты, которые мы с таким нетерпением обычно ждали, доходили до меня раньше. Прочитав о том, что немецкие социал-демократы голосовали в рейхстаге за военный бюджет, я немедленно поехал к тов. Ленину. Он долго не хотел мне верить и успокаивал себя тем, что я, вероятно, плохо понял польскую газету. Но газета была налицо. Призвали Надежду Константиновну, которая лучше Ленина знала польский язык. Сомнений не было. Трудно передать то возмущение, которое овладело Лениным. Он не находил достаточно крепких слов для вождей немецкой социал-демократии. Вне себя он произнес свою историческую фразу: «С сегодняшнего дня я перестаю быть социал-демократом и становлюсь коммунистом». Мы сели на велосипеды и поехали в деревню. На дороге мы встретили тов. Ганецкого, который еще раз подтвердил известие об этом постыдном шаге вождей немецкой социал-демократии.

Атмосфера нашей жизни в Поронине начала сгущаться. Знавшие нас лица относились к нам хорошо, понимая, что мы не имеем ничего общего со зверствами русской армии по отношению к мирному населению (рассказами о зверствах русской армии австрийская пресса, преувеличивая случаи насилий, пыталась тогда подогреть вражду населения к России). Но для не знавшей нас ближе массы мы были «москалями». Арестовали одного из литовских социал-демократов, который вращался среди нас (фамилии его не помню).

7     августа ко мне приезжает тов. Ленин и рассказывает, что у него только что был обыск, причем производивший обыск жандарм забрал рукопись по аграрному вопросу со статистическими таблицами, приняв их, очевидно, за шифр. Жандарм держал себя в общем прилично, но сказал, что Ленин на следующий день должен явиться к старосте в Новый Тарг (ближайший уездный город), по-видимому, для допроса. Как потом оказалось, арест Ленина произошел из-за доноса баб, которые под влиянием военного психоза добровольно организовали за нами наблюдение и обнаружив, что Ленин с книгой ходит на ближайшую от своего дома горку, сидит там и долго что-то пишет, решили, что он снимает планы деревни, а следовательно — он шпион.

8     первый момент мы этого не знали, но отдавали себе отчет в том, что от перепуганных властей можно было ожидать всяких нелепостей. Поэтому мы считали целесообразным заручиться поддержкой кого-либо из местных влиятельных граждан, кто в случае ареста Ленина мог бы обратить внимание властей на нелепость репрессий по отношению к нему. Наш выбор остановился на директоре самого крупного в Закопане санатория д-ре Длуском, бывшем польском революционере, которого я немного знал и который, конечно, знал Ленина по литературе. Санаторий находился в нескольких верстах от Закопане по направлению к венгерской границе. Ехать из Поронина в Закопане, а потом в сторону венгерской границы на велосипедах было не особенно безопасно ввиду патрулей, занимавшихся всюду ловлей дезертиров и подозреваемых в шпионаже лиц. Взвесив, что дорога к Длускому должна занять не более получаса и что мы успеем засветло вернуться, мы решили ехать. Не встретив никаких патрулей, мы благополучно добрались до санатория и были очень любезно приняты Длуским, который обещал завтра же поговорить по телефону со старостой. Прощаясь, он спросил, имеются ли у нас удостоверяющие нашу личность документы. Узнав, что нет, он упрекнул нас в неосторожности, которая могла очень осложнить дело Ленина, и вызвался выдать нам удостоверение, что мы были у него и возвращаемся в Поронин. Не успели мы отъехать несколько километров от санатория, как убедились, насколько прав был Длу-ский. Нас остановил патруль, к счастью не военный, а штатский из местных граждан, которого вполне удовлетворила выданная Длуским записка. Мы благополучно добрались до Поронина, и тов. Ленин направился к Зиновьеву и Ганецкому, чтобы обсудить дальнейшие шаги на случай завтрашнего ареста.

Это было нелишним, так как на другой день Ленин, поехавший в Новый Тарг, был там задержан. Надежда Константиновна сейчас же дала телеграмму Виктору Адлеру в Вену, а Ганецкий, еще накануне на всякий случай телеграфировавший левому тогда депутату д-ру Мареку, поехал в Новый Тарг к старосте. Несмотря на самые энергичные шаги, Ленин пробыл в тюрьме девять дней. Арест, однако, имел ту хорошую сторону, что одновременно удалось добиться разрешения на выезд в Швейцарию не только для Ленина с семьей, но и для Зиновьевых. Это в данный момент для Ленина было чрезвычайно важно, так как он последнее время носился с мыслью создания контакта между пролетариями воюющих стран, поколебленного патриотической политикой вождей, чего нельзя было осуществить, находясь в Австрии. В Швейцарии, как известно, Ленину удалось заложить камень Циммервальда, легший потом в основу интернационалистского движения во всех странах.

Разрешения на выезд в Швейцарию давались австрийскими властями многим русским эмигрантам всех партий. Такое разрешение, например, получил застигнутый войной в Вене тов. Семковский с женой. Мне точно так же австрийцы дали разрешение на выезд без всякого заполнения анкет. Приехав в Вену, я обратился к тому же В. Адлеру, который через несколько дней известил меня, что разрешение на выезд имеется. Выехавший одновременно со мной из Закопане Ф. Я. Кон с семьей также без специальных трудностей получил разрешение на выезд в Швейцарию. В Цюрихе потом я встретил ряд политических эмигрантов, также легко получивших разрешение на выезд из Австрии.

В заключение остается упомянуть о последних моментах эмигрантской жизни. В 1915—1916 годах я работал в больнице маленького городка Сант-Галленского кантона—Виль, и с тов. Лениным, который жил в это время в Берне, встречаться не приходилось. Переписка с Надеждой Константиновной велась довольно регулярно, с одной стороны, по делам помощи каторжанам и ссыльным, так как по приезде в Швейцарию мы реорганизовали Краковский союз и возобновили нашу работу, так и по эмигрантским делам, так как тов. Крупская была секретарем эмигрантских касс Швейцарии. Зимой 1916 года я переехал в Цюрих, куда также переселились Ульяновы, и мы опять стали встречаться.

Наиболее запечатлелась в памяти встреча с тов. Лениным в день получения первых телеграмм о Февральской революции. Встретились мы у газетного киоска, где тов. Ленин жадно просматривал газеты, чтобы из сопоставления различных телеграмм составить себе представление о том, что творится в Петрограде. Он давно уже был убежден в том, что революция в России близка, а когда получились о ней первые телеграммы, он был полон боязни, как бы жаждущие сенсации газеты не создали шума из ничего или как бы революционная вспышка не закончилась кровавой победой царизма. Он детально разбирал сомнительные места телеграммы, но всюду ясно говорилось об отречении Николая, что, очевидно, было совершившимся бесповоротным фактом. Тут Ленин начал разговор о необходимости немедленной поездки в Россию, но ничего придумать на этот раз не удалось. Как известно из воспоминаний Надежды Константиновны, мысль о немедленной поездке так овладела тов. Лениным, что он, обычно не склонный к фантазированию, начал строить планы то о поездке аэропланом, то о поездке в качестве немого шведа.

Впрочем, мысль о поездке стала вскоре навязчивой идеей эмигрантов. В течение нескольких дней был создан Центральный комитет по возвращению в Россию, в котором были представлены все партийные группировки, и началась разработка всевозможных планов. Скоро, однако, мы убедились, что путь через Францию — Англию для большей части эмиграции закрыт. Оставался путь через Германию. По поручению нескольких членов Циммервальдской комиссии — Мартова, Балабановой, Натансона и других швейцарский социал-демократ Роберт Гримм взялся поговорить с немецким посланником в Берне. Центральный комитет по возвращению в Россию поручил мне, как его секретарю, вступить с Гриммом в переговоры и выяснить положение вещей. Первая встреча должна была состояться в присутствии товарищей Зиновьева и Натансона. Последний заболел, и я пошел к Гримму с Зиновьевым. Из разговора с Гриммом выяснилось, что немецкое правительство согласно разрешить эмигрантам проезд через Германию, если они обяжутся хлопотать о выпуске из России соответствующего числа гражданских пленных немцев. Большинство ЦК эмигрантского комитета считало необходимым получить согласие на проезд через Германию если не от Временного правительства, то хотя бы от Петроградского

Совета рабочих и солдатских депутатов. Однако постановка вопроса об обмене на немецких граждан казалась мне приемлемой, и я просил Гримма продолжать переговоры. После беседы с Гриммом я поехал в Цюрих для доклада председателям партийных групп, совещание которых было созвано на этот вечер. На совещании присутствовали Ленин, Мартов, Мартынов, Семковский, Рязанов и другие. Мой доклад встретил оппозицию со стороны большинства, хотя моя точка зрения и не исключала параллельных шагов для выяснения окончательной невозможности поездки через Францию — Англию, что служило бы оправданием поездки через Германию. Ленин считал, что у нас достаточно данных, говорящих о невозможности поездки через Францию—Англию, и что нечего больше ждать. После затянувшейся до поздней ночи дискуссии Ленин заявил, что еще некоторое время подождет, но если большинство будет затягивать, то поедет, не дожидаясь остальных.

Мы вышли вместе с совещания, и Ленин дал волю выражению своего возмущения нерешительностью большинства Центрального комитета, говорил о нелепости считаться с мнением Милюкова и вообще так называемого «общественного мнения» в период революции, тогда, когда каждый активный революционер так важен там, на месте борьбы. Он выразил глубокую уверенность, что вся революционная Россия поймет и одобрит этот шаг. При прощании он повторил, что подождет некоторое время, но я, признаться, на основании того, что он говорил, не был уверен, что он выдержит больше двух-трех дней. Так и случилось. На третий день он решил ехать, о чем уведомил все остальные партийные группировки, предлагая им ехать вместе. По его поручению швейцарский социал-демократ Фриц Платтен вступил в переговоры с немецким посольством (ход переговоров изложен в книге Платтена «Ленин из эмиграции в Россию» и в Ленинском сборнике II)

Спустя несколько дней —9 апреля — тов. Ленин с группой товарищей в 32 человека покинул Швейцарию.

Пролетарская революция. 1931. № 1. С.  117—121

Joomla templates by a4joomla