Гимназические годы

В гимназию Володя поступил девяти с половиной лет, в первый класс ^[1]. Готовили его к ней две зимы — сначала учитель, а потом учительница городского училища, самого близкого от нас. Учительница считалась очень хорошей преподавательницей. К ней Володя бегал на часок, редко на два в день или до уроков, с восьми до девяти часов, или в свободные для учительницы часы, обыкновенно от девяти до десяти, когда в школе происходили уроки закона божия, рукоделия или рисования. Чрезвычайно проворный с детства, он так и летел на урок. Помню, раз мать в холодное осеннее утро хотела одеть его в пальто, но не успела оглянуться, а его уже нет. Выглянула, чтобы позвать его обратно, а он уже за угол заворачивал.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 14—15.

Это было в конце лета. Володя был одет в бледно-розовую рубашку, имел вьющиеся светлорыжие волосы... Складки его губ делали его личико серьезным. Он был весьма аккуратен на уроках, ничем не развлекался, всякое объяснение схватывал сразу. Память его была настолько замечательной, что повторений не требовалось.

Я усомнился в том, что он сознательно серьезен и деловит на уроках, и думал, что он находится под влиянием родительской дисциплины и стеснен моим присутствием. Но однажды он меня в этом разубедил, передразнив мое медленное выговаривание слов почти по слогам, к которому я привык, занимаясь в инородческих школах. Он передразнил меня с насмешливой гримасой, и я убедился, что он совершенно свободен на уроках и проявлял деловитость и серьезность в силу своего необыкновенного раннего развития и сознательного отношения к делу.

В. А. КАЛАШНИКОВ. Домашний учитель Ильича. “Огонек”, 1926, № 7.

Когда я пришел в гимназию, в коридоре была ужатая толкучка. Старшие гимназисты тузили малышей, толкались. Я протиснулся к “своим”, к новичкам. Мы держались своей кучкой. В этой кучке я обратил внимание на маленького коренастого паренька с рыжеватыми волосами.

Прозвенел звонок. Все хлынули по классам. И тут я увидел, что рядом со мной, за одной партой, сидит тот самый паренек.

Потом учитель сделал перекличку, и мы узнали фамилии друг друга. Его фамилия была Ульянов.

Он был самый младший среди нас. Мне уже шел 12-й год. Были ученики и постарше, а ему только минуло 9. Но держался он смело.

Что рассказал пионерам города Ульяновска соученик Ленина по гимназии Михаил Федорович КУЗНЕЦОВ.
“Пионерская правда”, 1938, 20 января.

Первое воспоминание об Ульянове связано у меня со вступительными экзаменами в Симбирскую классическую гимназию.

Рядом со мной на парте сидел мальчик. Он был гораздо ниже меня ростом. Его слегка рыжеватые волосы были растрепаны. Он правильно и бойко отвечал на все вопросы и этим обращал на себя внимание. Большинство из поступавших мальчиков смущалось, я тоже стеснялся и чувствовал себя неуверенно, а мой маленький сосед так быстро решил заданную нам задачу и так хорошо написал диктовку, что мы все, державшие экзамен, невольно прониклись к нему уважением. Как я узнал потом, это был сын инспектора народных училищ Володя Ульянов ^[2].

Гимназия наша стояла в самом центре города, на Спасской (ныне — Советская. — Сост.) улице, против женского Спасского монастыря.

В одном из гимназических зданий были пансион для живущих учеников и квартира инспектора, в другом — лазарет, а в остальных двух зданиях были классы, церковь и квартира директора. На дворе был гимнастический плац с разными приспособлениями для гимнастики. Окна классов выходили на Карамзинский садик, где стоял памятник Карамзину. А с другой стороны гимназии была Соборная площадь, которая кончалась Венцом, и стоял дом губернатора.

Первые дни гимназической жизни связаны у меня с тяжелыми переживаниями. Вскоре после экзаменов внезапно скончался мой отец, и я остался круглым сиротой, на попечении тетушки. Придя в класс после похорон отца и очутившись среди чужих мне мальчиков, я еще острее почувствовал свое одиночество. Я угрюмо сидел на парте и еле сдерживал слезы, когда ко мне неожиданно подошел Володя Ульянов.

— Я знаю, что у тебя умер отец. Да ты не унывай!

Видя, что у меня глаза наполняются слезами, он добавил:

— Хочешь, я отточу тебе карандаш?

От этих простых слов, которыми он хотел меня утешить, слезы полились ручьями. Мне было стыдно плакать перед товарищами, и я, подняв крышку парты, спрятал в нее голову. Володя не отходил от меня. Он что-то говорил и до тех пор оттачивал мои цветные карандаши, приготовленные для рисования, пока я не справился со слезами.

Этот маленький эпизод врезался в мою память на всю жизнь, и с этого дня я почувствовал к Ульянову большое влечение и нежную дружбу.

Потом я узнал, что хорошо отточенные карандаши были слабостью Ульянова. Он не любил писать, если кончик карандаша чуть-чуть притуплялся, и всегда терпеливо оттачивал его. Уже в первом классе он мастерски умел точить карандаши и с удовольствием оттачивал их своим товарищам.

Помню, что как-то раз в младших классах один из учеников задался целью из озорства ломать кончики всех карандашей Володи. Долго не знал Ульянов, кто портит его карандаши. Но как-то раз во время перемены, войдя случайно в класс, он поймал преступника на месте.

Недолго думая, Володя схватил его за шиворот и отколотил.

С тех пор карандашей Володи никто уже не трогал.

С первой же учебной четверти Ульянов выдвинулся среди товарищей своими способностями, блестящими ответами и стал первым, совершенно исключительным учеником.

Он не был из тех первых учеников, которые во время перемены не расстаются с книжкой. Наоборот, он всегда много бегал, смеялся и старался расшевелить таких неповоротливых товарищей, как я.

Во время большой перемены, когда в хорошую погоду все ученики выходили во двор и делали гимнастику, он с большой ловкостью проделывал упражнения на канатах, шестах, на турнике и на лестнице.

Мне припоминается, что, несмотря на свою резвость, Володя уже в младших классах отличался большой аккуратностью. Например, он не терпел никакого беспорядка в своей ученической парте: тетради всегда были сложены с одной стороны, книги—с другой, а пенал с карандашами и перьями лежал между ними.

На уроках Ульянов никогда не шалил и не развлекался посторонними делами.

Даже на уроках чистописания и рисования, которые проходили особенно шумно, он сидел спокойно и выводил букву за буквой или рисовал поставленную модель.

Первый учебный год был очень тяжел для меня. Я дичился товарищей, с трудом привыкал к гимназическим порядкам. В классе надо мной часто подсмеивались за высокий рост и застенчивый характер. Ульянов не терпел несправедливых насмешек и всегда заступался за меня. Только с ним мне было легко, но мы мало времени проводили вместе. Он всегда принимал участие в играх, любил прыгать и бегать, я же был довольно неповоротлив и в шумных играх участия не принимал.

Сходились мы только на игре “в перышки”. Этой игрой увлекались все гимназисты младших классов. Она состояла в том, что одно перо клали на парту, а другим нажимали на его тупой конец так, чтобы перо перевернулось. Кто сумеет перо перевернуть три-пять раз подряд (по уговору), получал его в собственность.

Володя Ульянов очень любил сражаться в перышки и играл всегда с большим азартом. Очень хорошо помню, что у него была коробочка с новыми перьями, специально предназначенными для игры. И часто, не жален, раздавал он свои новые перья товарищам.

Когда я был но втором классе, я, как сирота, перешел на полный пансион. В то время все ученики Симбирской гимназии делились на приходящих и пансионеров. Володя Ульянов был приходящим, но довольно часто навещал пансионеров после уроков. Он приносил мне книги для чтения, и, когда отпускал надзиратель, мы иногда вместе гуляли.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 3—4.

Учение давалось ему (Володе. — Сост.) легко. С младших классов шел он лучшим учеником и как таковой получал при переходе из класса в класс первые награды. Они состояли в то время из книги с вытисненным на переплете золотом “за благонравие и успехи” и похвального листа. Кроме прекрасных способностей, лучшим учеником его делало серьезное и внимательное отношение к работе. Отец приучал к этому с ранних лет его, как и его старших брата и сестру, следя сам за их занятиями в младших классах. Большое значение имел также для маленького Володи пример отца, матери, постоянно занятых и трудящихся, и особенно старшего брата Саши...

Вследствие привычки серьезно относиться к делу Володя, как он ни был шаловлив и боек, на уроках слушал внимательно.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 13).

Повествуя о гимназии, Володя рассказал мне такой случай.

На уроках новых языков соединяли основной и параллельный классы в один, и вот первый ученик параллельного класса (кажется, Пьеро) попросил у Володи списать слова к немецкому переводу.

— И что же, — спрашиваю, — ты дал?
— Конечно, дал... Но только какой же это первый ученик!
— Так неужели, — говорю, — с тобой никогда не бывало, что ты урока не приготовил?
— Никогда не бывало и не будет! — отрезал Володя.

Ему вообще было свойственно выражаться так коротко и решительно.

Слова Володи; никогда не расходились с делом даже в этом возрасте.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 49—50.

Учителя его говорили, что Володе очень помогает то, что он всегда внимательно слушает объяснение урока в классе. При своих прекрасных способностях он запоминал обыкновенно в классе новый урок, и дома ему приходилось лишь немного повторить его. Поэтому, только бывало начнется вечер и мы, старшие, разложимся со своими работами в столовой, у большого стола, за общей лампой, как оказывается, что Володя уже выучил уроки и болтает, шалит, поддразнивает меньших и мешает нам.

А в старших классах в те годы много уроков задавали. “Володя, перестань!”, “Мамочка, Володя заниматься не дает!” Но Володе надоело сидеть смирно и он шалит, ходит колесом. Иногда мать забирала меньших в залу, где они пели под ее аккомпанемент на рояле детские песенки.

Володя любил петь: слух и способности к музыке у него были хорошие. Но и тут он не всегда утихомиривался. Меньшой братишка Митя в возрасте трех пяти лет был очень жалостливый и никак не мог допеть без слез “Козлика”. Его старались приучить уговаривали. Но только он наберется мужества и старается пропеть, не моргнув глазом, все грустные места, как Володя поворачивается к нему и с особым ударением, делая страшное лицо, поет: “Напа-али на ко-озлика серые волки...”

Митя крепится изо всех сил.

Но шалун не унимается и с еще более трагическим видом, испытывая брата, поет: “Оста-авили ба-абуш-ке ро-ожки да но-ожки”, пока малыш, не выдержав, не заливается в три ручья. Помню, что я ссорилась из-за этого с Володей, возмущаясь, что он дразнит маленького.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 15—16.

Когда собирались его сверстники или в семье с меньшими (Олей и Митей), он (Володя. — Сост.) был коноводом всех игр. И каждый день слышался его смех и неистощимый запас шуток и рассказов...

Некоторые проказы Володи остались у меня в памяти. Так, приехала к нам двоюродная сестра, женщина-врач ^[3]. В то время женщины-врачи были редкостью. Эта двоюродная сестра была одной из первых. Сидит она в зале и разговаривает с отцом и матерью. У двери в залу смех, шушуканье. Вбегает Володя и бойко обращается к гостье:

— Анюта, я болен — полечи меня.
— Чем же ты болен? — снисходительно спрашивает молодой врач, видя, что мальчик шалит.
— Никак не могу досыта наесться: сколько ни ем, все голоден.
— Ну, пойди в кухню, отрежь ломоть ржаного хлеба во весь каравай, посоли покруче и съешь.
— Я уже пробовал, — не помогает.
— Ну, так повтори это лекарство, тогда наверное поможет.

Володе остается только ретироваться.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 22, 23.

В ту же весну я первый раз был в гостях у Володи. Когда он раньше приглашал меня, я всегда отказывался из-за большой застенчивости, но на этот раз настроение было такое скверное, что я сдался и пошел вместе с ним.

Это первое посещение дома Ульяновых врезалось в мою память. Я сидел с Володей в его комнате, во втором этаже над лестницей, и мы что-то читали, когда нас позвали вниз пить вечерний чай. Я не хотел идти, отказывался, но Володя силой потащил меня в столовую. Внизу, в гостиной, я сделал было последнюю попытку к бегству и чуть не своротил цветок, стоявший на подставке, но Володя схватил меня за руку и подтолкнул к открытой двери.

Его мать увидала меня, и все пути к бегству были отрезаны. В столовой, как мне со страху показалось, сидело много народу. Я никого не знал из Володиной семьи. Кое-как поздоровавшись, красный от смущения, я сел за стол. Мать Володи, добрая и симпатичная женщина, протянула мне стакан чая. Конфузясь, я принялся за чай. Володя хитро поглядывал на меня и посмеивался. Мать Володи пыталась заговорить со мной. Я односложно отвечал на ее вопросы и предпочитал молчать, пока Володя не завел оживленного разговора о гимназических проделках учеников. В этом разговоре приняли участие брат и сестры Володи. Каждый рассказывал про свой класс, что-нибудь вспоминал, все смеялись, спорили, острили. Понемногу, забыв смущение, я также разговорился. Скоро я так хорошо почувствовал себя в этой гостеприимной, радушной семье, что моей застенчивости как не бывало.

Прощаясь со мной, Володя, смеясь, сказал:

— Такой большой, а все трусишь!

Правда, я был на целую голову выше его, и он, маленький, смелый, никогда не мог понять моей детской застенчивости.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 7.

Володя Ульянов, несмотря на то, что был моложе всех нас в классе, оказался самым развитым и начитанным. Уроки не требовали от него особой подготовки, и он много читал... Ильич воспитывался к высококультурной семье, где очень ценили книги, знания и труд и где была своя прекрасная библиотека.

В праздничные дни я приходил в дом Ульяновых. Вся семья собиралась в 12 часов дня в столовую завтракать. Сидели все спокойно, только Володя был непоседа. После завтрака мы по обыкновению шли с ним наверх, в его небольшую комнату. Здесь он помогал мне решать задачи по алгебре и геометрии и подготовлять уроки по истории и географии...

Из всех учеников нашего класса Володя выделялся своей аккуратностью: ранец и одежда его всегда находились в порядке. Так его воспитала семья. Тетради, учебники были опрятны, и уроки он готовил быстро и тщательно, отвечал всегда на уроках отлично.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Неоднократно бывая у него (то-есть у Володи. — Сост.) в доме, я видел серьезную и культурную работу всей семьи Ульяновых: отец Илья Николаевич был занят беседами с народными учителями о повышении их квалификации и об улучшении хозяйственного положения начальных школ г. Симбирска и всей губернии; писал отчеты по народному образованию, о педагогических курсах и об учительских съездах. В его кабинете находилась карта Европы, которой мы пользовались при подготовке уроков географии. Мать Владимира Ильича, Мария Александровна, очень образованная и добрая женщина, всецело была занята воспитанием своих детей и хлопотами по хозяйству. В доме Ульяновых был установлен полный порядок дня; каждый занимался своим делом, разгильдяйству и расхлябанности не было места.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Не могу не указать, как мне вспоминается, в детстве, когда мне было 5—7 лет, вечер в нашем доме. Везде и на всем лежит отпечаток рабочей обстановки. Отец сидит за работой в своем кабинете. Наверху, в антресолях, каждый у себя в комнате, сидят за книгами братья Саша и Володя. Внизу в столовой за большим столом сидит за шитьем или с другой работой мать. Тут же около нее с книгами и тетрадями сидят сестры Аня и Оля, здесь же и мы, меньшие (Митя и Маня), тихо чем-нибудь занимаемся. Шуметь и мешать старшим строго запрещается. Бывало только кто-нибудь из нас запищит, или Володя, кончив занятия, сбежит вниз, и начнется шум, сейчас же является отец и строго говорит: “Что это за шум? Чтобы я больше этого не слыхал!” — и все опять стихнет. В крайнем случае отец берет провинившегося к себе в кабинет и усаживает при себе за какую-нибудь работу.

Порядок в общем был строгий.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 145.

Володя вставал всегда в определенный час... В гимназию он должен был являться к половине девятого утра. Ровно в семь часов Володя просыпался сам — его никто никогда не будил. Он тотчас одевался, не позволяя себе валяться в постели. Одевался быстро, как быстро он делал все. В одной рубашонке, без курточки, — чтобы не запачкать, — он чистил зубы, очень хорошо умывался, обтирался по пояс и сейчас же сам убирал постель. У нас был заведен такой порядок и семье, что дети сами себя обслуживали. Девочки должны были следить, чтобы и у них самих и у мальчиков все было зашито.

Умывшись и одевшись, Володя сейчас же садился за повторение уроков, которые он всегда делал с вечера. В это время мать готовила чай и завтрак. Мы нее сходились за обеденным столом и пили и ели все, что нам давали. Оставлять на тарелках не полагалось. Особенно за этим следил Володя, обладавший всегда прекрасным аппетитом, и смеялся над тем, кто вяло ел.

— Ишь, ест, как воз с сеном в гору везет! — приговаривал он. — Вот и будешь больная, малосильная, — говорил он мне, так как я по утрам плохо ела. Это сравнение он взял из жизни: из наших окон было видно, как крестьяне с трудом въезжали с возами сена в крутую гору от Волги в город. Маленький Владимир Ильич часто наблюдал, как медленно вползали на нашу крутизну эти тяжелые возы, запряженные небольшими крестьянскими лошадьми.

Мать завертывала ему и другим детям завтрак с собой. Володя тщательно укладывал его в ранец и был очень доволен, когда на придачу получал яблоко. Десять минут после чая смирно высиживал, так как мать не позволяла нам сейчас же после чая выходить на улицу, чтобы не простудить горло. Ровно в десять минут девятого Володя вставал, прощался с матерью и отцом, быстро одевался, застегиваясь по форме на все пуговицы, и уходил.

Придя домой из школы, он гулял, смотря по погоде, около часа — двух на дворе, где очень любил играть... в лапту, в салки и особенно в казаки-разбойники. Его всегда выбирали атаманом, и он не щадил себя, защищая, выручая своих товарищей по игре. Был очень справедлив в игре и никогда не допускал драк. Он был сильный мальчик, и все более слабые были под его защитой. Он смотрел, чтобы никто никого не обижал. Терпеть не мог драк, никогда в них не участвовал и всегда прекращал игру, раз только начинались недоразумения.

— Это не игра, — говорил он, — это безобразие, и я в нем участвовать не буду.

Дети очень любили его и всегда слушались. Выбирали судьей при всех недоразумениях. Он был очень справедлив в своих решениях. Бывали случаи, что он осуждал себя в игре, доказывая детям, что он неправильно поступил, как атаман. Это восхищало детей, и Володя пользовался среди них большим авторитетом.

К обеду мы собирались все вместе и очень весело обедали, рассказывая все, что было днем. Мать и отец с терпеливым вниманием выслушивали все наши детские суждения и принимали близкое участие во всех наших делах.

Мать требовала, чтобы один день мы объяснялись с ней и между собой по-русски, другой — по-французски, третий — по-немецки. Это очень помогало всем нам изучить эти языки, которые Володя знал в совершенстве. Сам он после изучил английский, итальянский и польский. После обеда он сейчас же садился за уроки и с большим вниманием и старанием исполнял их... Он всегда по всем предметам делал больше, чем задавали, читал книжки, писал изложение прочитанного, рассказывал прочитанное, делал лишние задачи... У него был отдельный столик, где он занимался, а потом ему отвели и книжный шкаф. Везде у него было все чисто, переплетенные книжки завернуты в газетную бумагу. В тетрадях все было у него аккуратно. Он как-то посадил большую кляксу, случайно вытащив что-то из чернильницы. Это его очень взволновало. Он тщательно вынул этот лист из тетради, вшил другой и сейчас же переписал все три страницы, ранее им сделанные. Когда он занимался, то был очень сосредоточен, ничем не отвлекался. Кончив уроки, он книжки и тетрадки убирал в ранец, а все остальное в стол или на полки шкафа, в свою библиотеку, на которую у него был составлен в тетрадке каталог.

После приготовления уроков он с увлечением играл с сестрой Олей. Потом мы все пили чай; ужинали ровно с 8 часов вечера, а в восемь с половиной Володя шел умываться перед сном и, со всеми простившись, быстро ложился спать и засыпал немедленно.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА в передаче В. Д. Бонч-Бруевича. “Семья и школа”, 1946, № 10—11, стр. 8—10.

Ярко характеризует семейную обстановку в нашем доме и стремление родителей всячески поощрять развитие детей, их отношение к опыту издания старшими из них еженедельного рукописного журнала. Журнал под названием “Субботник” (он выходил по субботам) возник по инициативе старшего брата Александра, который привлек к участию в нем, кроме Анны, также Владимира и Ольгу.

Журнал иллюстрировался карикатурами из наиболее забавных случаев семейной жизни, в нем помещались ребусы, загадки и пр., что лежало на Александре Ильиче.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 65.

Саша был всегда инициатором наших детских игр, и его участие придавало им наибольший интерес.

Особенно яркое впечатление оставила одна его затея: выпускать еженедельный журнал, редактором которого он взялся быть. Журнал этот получил название “Субботник”, потому что должен был появляться по субботам. Скажу мимоходом, что суббота была нашим любимым днем: уроки можно было отложить на воскресенье, а в субботний вечер дать себе некоторый отдых в семейном кругу. Каждый из нас должен был за неделю написать что-нибудь на свободно выбранную тему; все эти листки передавались Саше, который вкладывал их без всяких изменений в приготовленную им обложку, добавлял что-нибудь от себя. И вот номер был готов и читался вечером в присутствии отца и матери, принимавших самое живое участие в нашей затее, к которой они отнеслись чрезвычайно сочувственно.

Помню их оживленные, довольные лица; помню какую-то особую атмосферу духовного единения, общего дела, которая обволакивала эти наши собрания. Теперь, когда я гляжу назад, мне кажется, что эти вечера были апогеем коллективной близости нас, четверых старших, с родителями. Такое светлое и радостное оставили они воспоминание!

Конечно, материал для чтения был самый незатейливый, — да и могло ли быть иначе при возрасте двух сотрудников от 7—9 лет? Но оба они взялись за дело очень охотно, изобретя себе и литературные псевдонимы: Володя (довольно коренастый в те годы мальчуган) назвался Кубышкиным; Оля, прозванная за проворство и живость обезьянкой, — Обезьянковым. Конечно, меньшие склонны были откладывать задание до последнего дня. Помню особенно Олю, бегущую, после укоризненных напоминаний нас, старших, к себе наверх и скатывающуюся затем с лестницы со сложенным в четвертушку полулистиком бумаги. На нем под крупными, криво идущими карандашными строками,— представлявшими все-таки связный рассказ, — было начертано со свойственной ее возрасту орфографией: Абезянков.

Затем все собирались в столовую для чтения. Младшие были очень заинтересованы внешним видом номера, загадками и шарадами, придуманными Сашей, исполненными им иллюстрациями. Помню, особый интерес и оживление вызвали юмористические изображения в красках обоих меньших. Были взяты курьезные моменты в их жизни, особенно понятные членам семьи. Так, Володя был изображен в кислом виде с опустошенным пакетиком из-под пирожков. Только что переступивший порог гимназии мальчуган доверчиво протянул товарищу свой пакетик, рассчитывая, что он удовольствуется одним пирожком; но тот забрал со смехом все содержимое, оставив Володю без завтрака. Оля была изображена отчаянно ревущей, а подпись гласила: “Оля, посылаемая спать”. Живая девчурка очень не любила вечерний час, когда раздавался возглас: пора спать. Она уверяла, что вообще никогда не спит, а только лежит с закрытыми глазами, и встречала нежеланный приказ ревом, про который мы говорили: “Оля взвыла”. Шарады и загадки тоже очень оживляли. Вообще Саша — серьезный и замкнутый Саша — проявлялся в этом журнале как веселый шутник, и его безобидная, ласковая шутка особенно сближала нас и придавала оживление всему предприятию. Он взял себе последний отдел: задач, ребусов и подходящий к юмористике и так не подходящий ему вообще псевдоним — Вральман.

Я находилась в то время в периоде увлечения Белинским и была в твердом убеждении, что без отдела критики не может существовать ни один порядочный журнал, поэтому я дала разбор произведений прошлого номера, восклицая в конце: “А что же молчит наш почтенный Вральман? Что он ограничивается шутками и загадками?” и т.п. Критика сочинений меньших была, конечно, легкой задачей -наибольший простор для нее дал мне более длинный рассказ Володи, и котором я подчеркивала разные невероятности и несоответствия, и я помню, с каким сосредоточенным вниманием слушал этот резвый мальчик новый для него род литературного произведения, не выказывая ни тени личной обиды, несмотря на язвительность некоторых словечек (ведь надо было подражать Белинскому).

Заступилась, понятно, за меньших мать, выразившая сомнение, чтобы в нашем журнале следовало помещать такие разборы. Мать опасалась, вероятно, что критика отобьет у меньших охоту писать, и правильно считала, что каждый дает, что может, по возрасту. Но за необходимость критики высказался горячо наш редактор. Поддержал его и отец. Отрицательно отнеслась также мать к моим “стихотворениям”. Но Саша так горячо возразил: “ведь, кроме нее, у нас никто стихов не пишет”, — что вопрос был решен. В качестве редактора он горячо защищал интересы журнала, в котором должны ведь быть и стихотворения.

Но, несмотря на все его организаторские усилия, журнал после нескольких номеров прекратил существование. Причиной этого были как загруженность работой Саши, так и различие в возрасте двух пар, старшей и младшей, сильно препятствовавшее объединению их в одном деле. Младшие, как водится, стали скучать, игра утратила для них интерес новизны. Помню, что мать выражала сожаление о том, что журнал прекратился, и хранила довольно долго тетрадки его в разрисованной Сашей с фигурно выписанными буквами “Субботник” обложке.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 51—53).

Я жил в пансионе при гимназии, где, конечно, и кормили нас крайне слабо; Владимир же Ильич жил у своих родителей и, приходя в класс, приносил с собой что-либо на завтрак. Вот этот-то самый завтрак он сам почти не ел, а отдавал нам, полуголодным пансионерам. Вообще он не только делился куском хлеба и завтраками с другими учениками, но даже часто отдавал и свои ученические принадлежности, как-то: тетради, карандаши и перья, оставаясь сам без них, за что даже частенько подвергался строгим замечаниям со стороны гимназического инспектора Ивана Яковлевича Христофорова.

Василий ДРУРИ. Воспоминания о товарище Ленине. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Гимназия не дала Владимиру Ильичу какого-либо положительного влияния в смысле общественных идеалов, так как все сколько-нибудь свободомыслящие педагоги изгонялись из нее. Все, что он получил в этом смысле в свои детские и юношеские годы, он получил от семьи, где, кроме влияния отца и матери, очень большое и благотворное влияние имел на него его старший брат Александр Ильич.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 18.

...Илья Николаевич и его супруга, Мария Александровна, отдавали своим детям все свое внимание и воспитывали их по последнему слову педагогических наук, тогда вдруг вошедших в интеллигентные слои общества после реформ шестидесятых годов, освобождения крестьян, устройства новых судов, учреждения земств и т. п. Состоя учителем в симбирской чувашской школе, находившейся в ведении Ильи Николаевича, часто бывая в их доме по делам службы, я еще раньше имел случаи наблюдать, как тщательно они следят за развитием своих детей, давая им разумные игры, разумные ответы на детские вопросы и всегда окружая их теплотой родительской ласки.

В. КАЛАШНИКОВ. (“А. И. Ульянов”, стр. 276).

Илья Николаевич был образцовым семьянином, и между ним и матерью, к которой он был глубоко привязан, дети никогда не видали никаких ссор и семейных сцен. Они жили всегда очень дружно. Не было между ними и споров или несогласий в вопросах воспитания... и дети видели всегда перед собой “единый фронт”.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 63.

Посещали Ульяновых во время жизни их в Симбирске следующие лица.

Романовская - народная учительница.
Кашкадамова -- народная учительница.
Назарьев с женой.
Инспектора народных училищ: Стржалковский, Красен, Фармаковский, Ишерский, Земницкий (без семьи), Амосов (без семьи) ^[4].

Со слов А. И. УЛЬЯНОВОЙ-ЕЛИЗАРОВОЙ записано А. Медведевой. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Бывало, приду к И. Н. (Илье Николаевичу. — Сост.) по делу, сидим в кабинете, обсуждаем достоинства и недостатки учебников Евтушевского и Шахар-Троцкого (только что вышедшие). Дверь кабинета тихо отворяется и М. А. (Мария Александровна.— Сост.) с улыбкой спрашивает: “Илья Николаевич, скоро вы кончите, у нас самовар уже готов”. Илья Николаевич встает, потирая руки: “Сейчас, сейчас”. “Идемте чай пить”, — говорит он мне. Деловые разговоры кончаются, они не выходят из порога директорского кабинета и мы, весело разговаривая, идем в столовую; там уже собралась вся семья.

И.Н. шутит, говорит о школе часто в ироническом тоне, рассказывает школьные анекдоты, а у него их было много. Все смеются, всем весело.

Тепло и уютно чувствуешь себя в этой дружной семье. Дети болтают, рассказывают события из своей жизни, а бойче всех говорит Володя и вторая сестра его Оля. Так и звенят их веселые голоса и заразительный смех.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 38—39).

Илья Николаевич больше всего любил пикироваться с Володей.

Он, шутя, ругал гимназию, гимназическое преподавание, очень остро высмеивал преподавателей.

Володя всегда удачно парировал отцовские удары и в свою очередь начинал издеваться над народной школой, иногда умея задеть отца за живое.

Никто из них при этом, разумеется, серьезно не сердился, и жили они очень дружно.

В. В. КАШКАДАМОВА, Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

...Я и сейчас вижу его (Володю. — Сост.) как живого перед собой, в синем гимназическом мундирчике с расстегнутыми верхними пуговицами. Веселый и оживленный, он рассказывает что-нибудь смешное из своих впечатлений за день, заставляя всех смеяться...

Но вот разговор между взрослыми касается какого-нибудь серьезного вопроса и выражение лица сидящего против меня Володи резко меняется: он даже как-то крепче и плотнее усаживается на стул и, ссутулясь несколько, поглядывая на говоривших как-то исподлобья, причем упрямый завиток падал ему спереди на лоб, весь превращался в слух и внимание. По выражению его лица можно было прочесть его отношение к затронутому вопросу: оно было то одобрительное, то недоумевающее; порою брови его сдвигались. Время от времени слышались его короткие замечания: “Гм. — Ну да!” “Нет”. “Почему?” Видно ныло, что он близко принимал к сердцу то, о чем говорили старшие. Когда речь заходила о какой-нибудь несправедливости, то не только лицо, а вся фигура его выражала негодование.

Илья Николаевич иногда просто усмехался, продолжая разговор, иногда приостанавливался, возражая Володе; но тот не всегда соглашался, а вступал порою в спор с отцом, доказывая горячо свое мнение. Тогда Илья Николаевич тоже серьезно объяснял Володе непонятое им. Вообще в семье Ульяновых дети всегда свободно и просто обращались к родителям и вступали в общий разговор, — от них никогда не отмахивались, им давали всегда ответ или объяснение.

Наблюдая за Володей, и отмечала всегда с удивлением это превращение его из резвого, веселого ребенка в сосредоточенного мальчика, становившегося как будто сразу старше на несколько лет, и думала: “Вот где разгадка того, что он получает постоянно пятерки, совсем не сидя дома за уроками...”

В. КАШКАДАМОВА. Мое знакомство с гимназистом Володей Ульяновым. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Конечно, сложное и серьезное дело позволяет человеку, строго относящемуся к своим обязанностям, да еще и любящему это дело, уделять семье немного сравнительно времени, но из этого не следует еще, чтобы он (Илья Николаевич. — Сост.) совсем забывал о ней. Может быть, тем больше придется удивляться его энергии и неутомимости, но факт тот, что воспитание детей проходило под его главным и неусыпным надзором.

...Его и как отца и семьянина помнят еще в Симбирске, наверное, многие. Помнят, наверно, и бывшие по очереди в нашей семье домашними учителями Калашников, Лукьянов и Кабанов. Отец выбирал нам в первоначальные учителя лучших из питомцев своих педагогических курсов. И они помнят, конечно, беседы и советы отца и постоянный интерес его к нашим занятиям.

А. УЛЬЯНОВА. К статье г. В. Назарьева “Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета”.
“Симбирские губернские ведомости”, 1894, 15 октября.

Когда я... бывала у них в доме и познакомилась со всеми детьми, то увидала, что с детьми он (Илья Николаевич. — Сост.) много занимался сам, хотя они учились в учебных заведениях и все дети были с прекрасной подготовкой, идя всегда впереди класса, в котором находились.

Воспоминания Е.О. ПЕДЕНКО. Дом-музей В. И. Ленина и Ульяновске (публикуется впервые).

И небольшие его (то-есть Ильи Николаевича. — Сост.) досуги, которые он всего охотнее проводил в семье, давали детям очень много. А затем он и непосредственно руководил занятиями детей, главным образом, двух старших сыновей в первые годы их школьной жизни, приучая их к исполнительности в уроках. Авторитет его в семье и любовь к нему детей были очень велики.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 33).

Наш отец, Илья Николаевич Ульянов, в бытность свою в Симбирске директором народных училищ, выписывал из Москвы или из Петербурга различные наглядные учебные пособия.

Так, например, он выписал астрономический прибор, состоящий из лампы, которая играла роль солнца и освещала землю и луну — маленький глобус (земля) и серебристый шарик (луна). Глобус приводился в вращательное движение вокруг собственной оси и по эклиптике вокруг солнца при помощи особого часового механизма. В определенных фазах луны прибор демонстрировал солнечное или лунное затмение, полное или частное, в зависимости от того, в тень или полутень входила земля.

Прежде чем демонстрировать прибор в школах, он показывал его своим детям у себя на квартире. Он выписывал также из Москвы или из Петербурга политехнические выставки, например, хлопчатобумажное производство, производство из льна, шелковичные коконы, веревочное производство из пеньки и т. д. и т. п.

Дм. УЛЬЯНОВ. Дом-музей В. И. Ленина и Ульяновске.

Сознание необходимости образования для каждого, усиленной работы над собой для достижения его, почти благоговейное отношение к науке отличали Илью Николаевича всю жизнь и были с детства внушаемы детям...

Огромным фактором в воспитании было то, что отец являлся не чиновником, как подавляющее большинство служащих того времени, а идейным работником, не жалевшим трудов и сил на борьбу за свои идеалы. Дети, не видя его часто по неделям во время ею разъездов, рано научились понимать, что дело — это нечто высшее, чему все приносится в жертву. Его оживленные рассказы об успехах строительства в его деле, о новых школах, возникавших по деревням, о борьбе, которой это стоило, и с верхами (власть имущими, помещиками), и с низами (темнотой и предрассудками массы), живо впитывались детьми.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 13—14.

У нас никогда не было репетиторов, и отец рано приучил нас обходиться без них и заниматься самостоятельно; но все же в меньших классах приходилось следить за исполнением наших уроков, что он и делал сам непосредственно... Кроме этого, он постоянно во всех классах разъяснял нам уроки по физике и математике, его специальным предметам, преподавателем которых он состоял более десяти лет и которые излагал очень хорошо. Мы обращались обыкновенно со всем непонятным в уроках к отцу (кроме новых языков, которые мы проходили под руководством матери)...

Едва только вернется он, бывало, из разъездов и сядет усталый за самовар, как мы уже окружим его, и он расспрашивает нас о занятиях, обо всем из нашей школьной жизни. И ничем нельзя его было порадовать так, как нашими успехами.

Но не только занятия в самом тесном смысле слова: отец следил за нашим чтением, он помечал нам лучшие произведения русской литературы, познакомив нас со всеми выдающимися писателями, чем развил, несомненно, наш вкус, так что нас уже просто не интересовали многие из глупых романов, которыми зачитывались тайком наши сверстники.

И все в нем — его речи, сама его личность, проникнутая верой в силу знания и добро в людях, — действовало, несомненно, развивающим и гуманизирующим образом и на детские души, и мы рано научились признавать необходимость и важность знания.

А. УЛЬЯНОВА. К статье г. В. Назарьева “Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета”.
“Симбирские губернские ведомости”, 1894, 15 октября.

Отец стоял за раннее определение в школу, чтобы дети, особенно мальчики, привыкали к труду и втягивались в дисциплину, проходя гимназический курс с первых классов. Отличавшийся сам строгим выполнением долга и чрезвычайной исполнительностью, он считал важным привить эти качества и детям. Следя за уроками обоих старших сыновей, он и до гимназии и во время прохождения ими младших классов приучал их к щепетильно точному, отчетливому выполнению всех уроков. Он боялся изнеживающего домашнего баловства, считал полезным поставить мальчиков раньше под мужское влияние.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 45).

...Отец наш очень не любил хвастовства и, несмотря на постоянные отличия в школе всех нас, — и особенно Володи, — никого не хвалил и, радуясь нашим успехам, старался поощрять нас на большие...

Возвращаясь из гимназии, Володя рассказывал отцу о том, что было на уроках и как он отвечал. Тал как обычно повторялось одно и то же — удачные ответы, хорошие отметки, то иногда Володя просто, быстро шагая мимо кабинета отца по проходной комнате, через которую шла его дорога к себе, наверх, скороговоркой на ходу рапортовал: “Из греческого пять, из немецкого пять”.

Так ясна у меня перед глазами эта сцена: я сижу в кабинете отца и ловлю довольную улыбку, которой обмениваются отец с матерью, следя глазами за коренастой фигуркой в гимназической шинели, с торчащими из-под форменной фуражки рыжеватыми волосами, проворно мелькающей мимо двери. Предметы, конечно, менялись; иногда звучало: “Из латыни пять, из алгебры пять”, но суть была одна: получалась обычно одна отметка 5.

Отец говорил в те годы матери, что Володе все слишком легко дается и он боится, что в нем не выработается трудоспособность. Мы знаем теперь, что опасения эти оказались излишними, что Володя сумел выработать в себе исключительную трудоспособность.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 21—22.

То строгое отношение к себе и своим обязанностям... которое отличало всегда Владимира Ильича, было в значительной степени заложено у него с ранних лет примером и влиянием отца.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 64.

Когда отец бывал дома, он... уводил Володю ксебе в кабинет и проверял его уроки. Обычно Володя знал все. Тогда отец начинал спрашивать его старые латинские слова по всей тетради. Но Володя отвечал их без запинки. И если у отца не было досуга занять его чем-нибудь другим, например шахматами, то тишина в столовой водворялась ненадолго.

А шахматы любил наш отец, и любовь эта передалась всем братьям. Для каждого из них была радость, когда отец звал его к себе в кабинет и расставлял шахматы. Шахматы эти, которые отец очень берег и которыми все мы восхищались в детстве, были выточены им самим на токарном станке еще в Нижнем-Новгороде, до переезда в Симбирск. Мы все выучились играть...

Володя играл в шахматы с отцом и с братом Сашей. Мы, девочки, играли меньше. Помню только одну осень, когда отец и мы, трое старших, очень увлекались четверными шахматами и просиживали за ними поздно по вечерам. Но когда начались регулярные занятия, пришлось, конечно, оставить эту игру, которая обычно очень затягивалась.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 16, 18.

Играть (в шахматы. — Сост.) Владимир Ильич начал лет восьми—девяти. Играл с отцом, который был первым его учителем, со старшим братом Александром Ильичей, затем впоследствии с нами меньшими — сестрой Олей и со мной. Для меня он был учителем, и очень строгим, поэтому я больше любил играть с отцом, который снисходительно разрешал мне брать ходы обратно.

У Владимира Ильича было прекрасное правило, которого он сам всегда придерживался и строго требовал от своего партнера: обратно ходов ни в коем случае не брать — взялся за фигуру, ею и ходи...

Он обыкновенно играл серьезно и не любил так называемых “легких” партий. Играя со слабейшими игроками, чтобы уравновесить силы, давал вперед ту или другую фигуру. Когда же партнер из самолюбия отказывался, Владимир Ильич обычно заявлял: “Какой же интерес для меня играть на равных силах, когда нет надобности думать, бороться, выкручиваться”. Он даже предпочитал быть несколько слабее того, кому давал вперед. Когда без туры я стал выигрывать у него чаще и просил перейти на коня, он поставил условие: “Выиграй подряд три партии, тогда перейдем”.

Обычно наблюдается обратное — больше нравится выигрывать, хотя бы и без особых усилий и труда. Владимир Ильич смотрел иначе: у него главный интерес в шахматах состоял в упорной борьбе, чтобы сделать наилучший ход, в том, чтобы найти выход из трудного, иногда почти безнадежного положения; выигрыш или проигрыш сами по себе меньше интересовали его. Ему доставляли удовольствие хорошие ходы противника, а не слабые. Бывало, когда сделаешь в игре глупость и этим дашь ему легкий выигрыш, он говорил, смеясь: “Ну, это не я выиграл, а ты проиграл”.

Пятнадцати лет Владимир Ильич стал обыгрывать отца. Помню, как Илья Николаевич (зимой 1885— 1886 г.), войдя в столовую, сказал: “Володя, ты стал меня побивать в шахматы, тебе уже нужно познакомится с NN и с ним играть” (помнится, некий Ильин, считавшийся лучшим игроком и Симбирске. У нас он не бывал).

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 62—63).

Лицом и сложением Владимир Ильич был в отца. От него же унаследовал он веселый, общительный нрав, склонный к юмору и шуткам, а также вспыльчивость. Но проявлялся он у Владимира Ильича, конечно, более смело, в более свободных, чем у отца, условиях детства.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 17.

Хотя открытый, задушевный смех и у Володи и у Ильи Николаевича был одинаково заразителен, но в смехе их было и резкое различие: Илью Николаевича смех как бы одолевал, он не в силах был остановиться, смеялся безудержно, иногда до слез, отмахиваясь руками, даже если они были чем-нибудь заняты...

Володя же, хохоча так же увлекательно и искренне, как бы владел смехом: он мог оборвать его и перейти, смотря по обстоятельствам, к серьезной или даже негодующей речи.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 35.

Когда Илья Николаевич оживлялся, шутил и острил, его глаза так же загорались и блестели, как глаза Владимира Ильича, когда он бывал в ударе и оживленно беседовал с товарищами.

Вообще физически Владимир Ильич был очень похож на отца. Он унаследовал его рост, его широкие скулы и черты лица, несколько монгольский разрез глаз, большой лоб. Он обладал таким же, как отец, живым характером... Много общего было у них и в чертах характера и в привычках. Сила воли, энергия, способность целиком и безраздельно отдаваться своему делу, гореть на нем, крайне добросовестное отношение к своим обязанностям, а также большой демократизм, внимательное отношение к людям — эти черты были общи для Ильи Николаевича и Владимира Ильича...

В обращении с детьми, в уменьи завязать с ними быстро приятельские отношения и поднять шум и беготню, в способности увлекаться играми совсем по-детски Владимир Ильич очень напоминал отца.

Обще для них было... уменье ограничиваться самым необходимым, не тратить лишних денег на себя и, помимо этого, как у Ильи Николаевича, так и у Владимира Ильича был своего рода консерватизм по отношению к вещам, платью и пр.; привыкнув к чему-нибудь, они потом неохотно с ним расставались.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 63, 66.

С трогательной, не по годам, заботливостью и лаской относился Володя, мальчик лет десяти, к младшей сестре своей... Володя называл ее тогда Манюша, делая ударение на последнем слоге. Позднее он называл Марию Ильиничну Маняшей.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 39.

Он (Володя. — Сост.) всегда шутил с младшими детьми, смеялся их проказам и, уже будучи взрослым мальчиком, участвовал во всех детских играх.

Помню, как он бегал с ними по саду, играл в комнатах, устраивал коляску для котенка. Помню, как однажды долго не могли найти цветной бумаги для елки, а Володя обегал все магазины и все-таки разыскал.

В. В. КАШКАДАМОВА. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

Я... стала бывать у Ульяновых. Время там протекало незаметно. Когда собирались мы, детвора, И.Н. (Илья Николаевич.—Сост.) всегда принимал живое участие в наших играх, играл с нами — и в жмурки и в кошки-мышки. Дав нам наиграться, он вел нас в свой кабинет или комнату, наполненную всевозможными пособиями и картинами по изучению географии, этнографии и естествоведения. Там он давал нам объяснения по картинам и картам... В наших играх принимали участие как двое младших детей — Митя и Марья, так и В.И. (тогда еще Володя). Он был ровесник мне по годам, но, конечно, был неизмеримо развитее и серьезнее нас... Когда мы переходили и научную комнату (так я называла ее)... он оживлялся, внимательно слушал объяснения И.Н. и сам попутно с ним объяснял нам картины, гербарии и т. п. И так живо, понятно он это делал, что робость, которую ощущала я при играх к нему, тут пропадала совершенно. Я очень интересовалась географией и естествоведением, и он, как бы видя это, так увлекательно рассказывал мне — и не сухим языком, т. е. “такая-то страна или город”, а рассказывал все их особенности, чем они богаты, чем замечательны. И так умел он перенести слушателей туда, что бывало придешь домой, а в голове — все слышанное. Фантазия работает усиленно, и кажется, что видишь все эти горы, реки, тропические леса и людей, населяющих их.

Ек. АРНОЛЬД. Мои воспоминания о семье Ульяновых. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

...Володя, как и все мы, старался “равняться по Саше”. Его (то-есть Александра Ильича. — Сост.) пример и влияние в семье не может быть переоценено.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 41).

Когда, после нескольких лет моего отсутствия из Симбирска, я вернулся на время туда, Аня и Саша вступали уже в юношеский возраст, оканчивали курс гимназии и строили планы ехать в Петербург учиться в высших учебных заведениях. Я поговорил с Аней, и мне хотелось видеть также Сашу.

— Он у нас живет философом в пустой кухне, — шутил Илья Николаевич, направляя меня во двор дома, в маленькую кухню при флигельке. Оказалось, что, пользуясь случаем ремонта в их доме, Саша уединился в отдельно стоящую кухню и там предался своим любимым занятиям, наукам и опытам по физике и химии ^[5].

Войдя в кухню и окинув взглядом ее внутренность, я увидел, что в ней было только самое необходимое для ее скромного обитателя; лишь по стенам полки из свежеоструганных досок были сплошь заставлены книгами. В комнате полный порядок и чистота, а посреди нее стоял и сам Саша, — юноша среднего роста, с прежней красивой грёзовской головкой ^[6], спокойный, серьезный. Мы с ним разговорились. Он сообщил мне о своих занятиях в уединении, о желании ехать учиться в Петербургский университет.

Из его внешности, разговора со мной и всей обстановки его жизни я вынес глубокое убеждение, что передо мной стоит хотя и прежний Саша, — милый мальчик, — но имеющий уже и теперь все задатки в свое время стать светилом науки. Я чувствовал, что, несмотря на его молочно-бледное лицо, тихий голос, спокойные движения, в его больших черных глазах светилась такая внутренняя могучая сила, которая для достижения намеченной цели могла, кажется, преодолеть всякие препятствия.

В. КАЛАШНИКОВ (“А. И. Ульянов”, стр. 277—278).

Переходя... к школьной жизни Саши, я могу сказать, что для него это была бурса, конечно, с коррективом домашней жизни и семейного влияния. Очень много налегали на зубрежку. Между тем у брата были большие математические и рассудочные способности... У него была не специфическая память первого ученика, дающая часто возможность проходить блестяще курс, хотя и не знать ничего основательно. Но обдуманное, усвоенное он удерживал в памяти очень прочно и основательно. И вообще уже с детства читал очень продуктивно, составляя обо всем вполне самостоятельное, часто чрезвычайно самобытное мнение. Долбежка латыни, греческого, немецкого была ему противна... Застенчивый и малоразговорчивый, он не умел также бойко протрещать урок по истории, географии и словесности, что, как известно, в школьной учебе ценилось больше, чем основательная углубленная работа. Но самую историю Саша очень любил, охотно читал исторические сочинения, а в IV классе—12— 13 лет — выписал даже на сбереженные им деньги (нам давали иногда вместо подарка) журнал по истории — “Исторический Вестник”.

Гимназические сочинения он также не любил: они выходили у него хотя и дельными, с серьезно продуманным планом, но всегда краткими и суховатыми. Очень уж чужды были ему всякая риторика и фраза. Человек дела и глубокого сдержанного чувства, он был как-то щепетильно стыдлив на слова. Даже его письма к близким людям, даже в тот момент, когда он всей душой хотел бы облегчить их состояние, например, к матери после смерти отца, были чрезвычайно скупыми и краткими. Но углубленной работой Саша выделялся с самого начала прохождения гимназического курса и получал ежегодно первые награды при переходе из класса в класс, а по окончании курса был награжден золотой медалью.

Неправильно было бы заключить из всего этого, что серьезное отношение к своим обязанностям делало Сашу в детстве каким-то “книжным человеком”. Он был очень цельной натурой и так же цельно, как занятиям, отдавался он ребяческим играм, беготне...

Помню, как мы взлетали с ним, распевая что-нибудь из Некрасова, на подгнивших качелях; с каким жаром играл он в крокет, бегал на гигантских шагах, увлекался плаваньем, лодкой. За шахматами он мог также забываться...

Любимым поэтом Саши в детстве был Пушкин. Помню по этому поводу разногласия и споры между нами, так как я предпочитала Лермонтова. Увлечение Некрасовым началось позднее. У нас была в руках книжечка отца, — ранние стихотворения Некрасова, изд. 1863 года. Помню, что одиннадцатилетним мальчиком, в третьем классе гимназии, Саша обратил мое внимание в этой книжке на “Песню Еремушке” и “Размышления у парадного подъезда”. “Мне их папа показал, — сказал он, — и мне они очень понравились”. И, не охотник до декламации вообще, Саша эти любимые свои стихотворения читал с большой силой выражения...

В возрасте тринадцати и двенадцати лет читали мы с Сашей “Войну и мир”. Он отнесся тогда определенно отрицательно к обоим главным типам — князя Андрея и Пьера, — в которых Толстой выводит две стороны своей личности.

Он заявил, что больше всех в романе нравится ему Долохов, очевидно, пленивший его силой и смелостью своего цельного характера...

В последних классах гимназии прочли мы с Сашей от доски до доски всего Писарева, который имел тогда большое влияние на нас...

Брали мы Писарева, запрещенного в библиотеках, у одного знакомого врача, имевшего полное собрание его сочинений. Это было первое из запрещенных сочинений, прочитанное нами. Мы так увлеклись, что испытали глубокое чувство грусти, когда последний том был дочитан, и мы должны были сказать “прости” нашему любимцу. Мы гуляли с Сашей по саду, и он рассказал мне о судьбе Писарева.

— Говорят, что жандарм, следивший за Писаревым, видел, что он тонет, но намеренно оставил его тонуть, не позвав на помощь.

Я была глубоко возмущена и выражала свое возмущение. Саша шел, как обычно, молча, и только его сосредоточенный и особо мрачный вид показывал, как сильно переживает он это.

Всех русских классиков мы прочли в средних классах гимназии. Отец рано дал их нам в руки, и я считаю, что такое раннее чтение сильно расширило наш горизонт и воспитало наш литературный вкус...

В Тургеневе брат выделял Базарова, — особенно по характеристике, данной ему Писаревым...

Увлечение брата естественными науками, конечно, нашло себе подкрепление во взглядах Писарева, но началось оно раньше и вполне самостоятельно. Саша начал налаживать себе кустарным способом маленькую лабораторию: выпаивал разного рода стеклянные трубочки на спиртовой лампе, собирал всякие банки, пузырьки, огарки, которые служили ему для гальвано-пластики. Затем он покупал недорогие приспособления на свои деньги, которые и последних классах стремился увеличить уроками. Каким-то образом находил он время и на уроки! Удивительно умел он использовать время, — ни минуты, кажется, не проходило даром...

По летам мы проводили больше времени вместе, хотя и тогда Саша бывал все время занят. Летом 1882 г., при переходе его в последний класс гимназии, когда вследствие ремонта в доме мы сгрудились в маленьком флигельке, Саша упросил дать в его распоряжение отдельную кухоньку при этом флигельке, чтобы использовать ее в качестве лаборатории. И здесь вместо занятий урывками среди гимназических уроков он начал уже систематически проходить химию по Менделееву. Теперь он не боялся портить воздух окружающим. Сам же он и спал, и жил в своей лаборатории. Таков был его отдых после усиленной зимней работы. Родители беспокоились об его здоровье и всячески старались сами и поручали нам вытаскивать его на прогулки, на игру в крокет. Но это было не так-то легко. Месяц он провел, правда, в Кокушкине, где бродил на охоту, которую очень любил, и пропадал на речке в маленькой душегубке в поисках за разными образчиками животного царства. Ночуя с двоюродным братом где-нибудь под стогом, чтобы пострелять уток на заре, он играл с ним на воображаемой доске в воображаемые шахматы.…

Осталась у меня в памяти одна прогулка с Сашей этим летом в лунный вечер по саду. Все домашние разошлись уже на покой, а я, наскучив бродить одиноко по нашему садику, подошла к оконцам Сашиной кухни и стала с жаром упрашивать его погулять со мною. Он уступил. Мы прошлись по улицам, а затем вернулись в сад. Мое настроение, под влиянием какой-то полуребяческой влюбленности, которую я переживала тогда, было в этот вечер особенно восторженным, и я неожиданно для себя вдруг крепко обняла Сашу. Обычно никаких нежностей между нами не было, но тут я не могла уже удержаться. Саша ответил на мой порыв крепким и братским объятием, — таким ласковым, таким чутким. И так, обнявшись, прошли мы несколько шагов по саду. И вот в этот момент все запело во мне особенно громко. Этот день я вспоминала в последующие годы как праздник,— такое чистое и поэтическое счастье доставило мне это братское объятие.

Какой огромный запас чуткой любви был в его душе ко всем своим и как даже в те короткие минуты, которые он бывал с нами, все мы чувствовали на себе золотые крохи его привязанности, обаятельность общения с его сильной и в то же время такой нежной натурой!..

Рад он был окончанию гимназии чрезвычайно. Как-то даже просветлел весь, видя перед собой свободу от обязательной учебы и желанный университет, возможность заниматься тем, к чему влекло призвание. Он выбрал петербургский университет, ибо там естественный факультет был поставлен наилучшим образом и блистал такими светилами, как проф[ессора] Бекетов, Бутлеров, Вагнер и другие...

Еще из присущих брату черт я должна отметить большой демократизм. С одинаковым уважением и вниманием относился он к прислуге и к крестьянам, к каждому, кто обращался к нему. И как любили его все! Помню в первое лето по возвращении Саши из Петербурга его встречу с рассыльным отца. Старик весь просиял, здороваясь с ним, а Саша так дружески просто пожал его руку, что в то время обратило на себя внимание, как мало принятое. Помню также его разговоры с крестьянами. Какой авторитет должен был он сразу снискать среди рабочих, какое доверие и уважение завоевать меж ними!

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 49, 50, 51, 53, 56, 57, 58—59. 60—62, 63—64, 65).

Это был любимый старший брат (речь идет об Александре Ильиче. — Сост.), идеал для подражания. Ввиду отличавшей Александра Ильича с раннего детства большой идейности, твердости воли, выдержанности, справедливости и вообще высоты нравственных качеств, между прочим огромной трудоспособности, — подражание это было очень полезно для Владимира Ильича. Жили с братом они в общей или смежной комнатах до отъезда его в Петербург и затем во время летних каникул, Владимир Ильич видел, чем он интересуется, какие книги он читает.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 18.

Он (Володя. — Сост.) любил играть во все, во что играл Саша, делать все, что делал Саша. Он очень любил своего старшего брата и подражал ему во всем, до мелочей. О чем бывало ни спросят Володю — как хочет он играть, пойдет ли на прогулку, с маслом или с молоком положить ему каши за столом,—он не ответит сразу, а смотрит на Сашу. А тот нарочно медлит ответом, лукаво поглядывая на брата. И мы оба посмеиваемся над ним. Но и насмешки не отучали Володю, и он отвечал: “Как Саша”. Так как Саша был на редкость серьезный, вдумчивый и строго относящийся к своим обязанностям мальчик, то подражание ему было очень полезно для Володи: он постоянно видел перед собой пример сосредоточенности, точного и внимательного исполнения заданного, большой трудоспособности.

Пример Саши, горячо любимого брата, имел огромное значение для Володи. И не только в отношении к работе — в отношении к людям Саша являлся примером для нас всех, пользовался исключительной любовью всех нас за свой чуткий, ласковый и в то же время справедливый, твердый характер. Володя был с детства вспыльчив, и пример Саши, его всегдашней ровности и большой выдержки, имел для всех остальных детей, в том числе — и особенно — для Володи, большое значение. Сначала подражая старшему брату, Володя потом сознательно стал бороться с этим недостатком, и в более зрелые годы мы совсем — или почти совсем — не замечали в нем вспыльчивости.

Такую же борьбу с собой и работу над собой видим мы в нем и в отношении развития в себе трудоспособности. Хотя мы и говорили, что Володя относился внимательно к исполнению всех своих заданий и учился прекрасно, но при его выдающихся способностях это все-таки не составляло для него почти никакого труда — не приходилось напрягаться, вырабатывать в себе трудоспособность.

Относясь чрезвычайно сознательно и строго к себе и ко всему окружающему, Володя сам подметил в себе этот недостаток. Прислушиваясь раз к бесконечным, чрезвычайно терпеливым упражнениям на рояле сестры Оли, он сказал мне: “Вот чьей работоспособности можно позавидовать”. И он начал вырабатывать в себе трудоспособность, которая стала выдающейся уже в его молодые годы — в годы окончания им университета — и которой все мы удивлялись, когда он стал взрослым.

Вообще я замечала в Володе еще в детские годы способность критически относиться к окружающему. Этот живой, шаловливый мальчик, который легко замечал смешные, слабые стороны в других и был не прочь подразнить, посмеяться, на деле замечал не только это. Он подмечал, как было указано на примере Олиной музыки, и хорошие стороны и непременно с тем, чтобы прикинуть к себе: так ли он поступает, нет ли чего в поступках другого, что и он мог бы позаимствовать.

Это было, по-моему, одной из сильных сторон Володи. У меня остались в памяти случаи, по поводу которых он говорил: “Я думал: хватило бы у меня мужества на это? Пожалуй, нет”.

Ему в детстве было чуждо хвастовство, важничание...

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 19—21.

И.Н. (Илья Николаевич. — Сост.), всецело ушедший в школьную работу, мало уделял времени домашней жизни. Все заботы о хозяйстве и семье лежали на Марии Ал[ександровне]. Работу свою М. А. исполняла спокойно, не волнуясь. Я никогда не слыхала, чтобы она возвышала голос, даже замечания и выговоры детям она делала спокойно, с улыбкой, и этих спокойных, кротких замечаний было достаточно, чтобы произвести впечатление. Дети слушались ее, любили и уважали свою мать.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. З8).

Мать посещала церковь в большие праздники, но религиозной не была... В последние годы своей жизни она была уже совсем неверующей.

Она часто говорила мне, когда я был студентом, что попы обманывают, и перестала ходить в церковь.

Д. И. УЛЬЯНОВ в записи А. Каверзиной. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Мария Александровна была худощавая женщина, среднего роста, выглядевшая гораздо старше своих лет. Она была отличная, бережливая хозяйка, хорошая жена и мать... По вечерам она сидела всегда с детьми, готовила с ними уроки...

Воспоминания Г. НАЗАРЬЕВОЙ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Огромное значение в воспитании детей имела... Мария Александровна, урожденная Бланк. Это была удивительно гармоничная и цельная натура. С большой твердостью и силой характера... она соединяла кротость и чуткость, а с глубиной душевных переживаний ровный, приветливый и веселый нрав, покорявший обычно всех, кто с ней сталкивался. Тем больше покоряла она своих детей, в которых вкладывала все силы, которых окружала самоотверженной любовью без баловства и потаканья, внимательным и чутким надзором без излишнего стесненья их свободы.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 33—34).

По субботам она (Мария Александровна. — Сост.) часто собирала вокруг себя своих детей и их маленьких друзей, и они под ее аккомпанемент пели песенки из “Гуселек”. Особенно врезалась мне в память часто петая ими песенка “Ай, попалась, птичка, стой”.

Воспоминания Г. НАЗАРЬЕВОЙ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Мальчиком Владимир Ильич учился играть на рояле. По словам матери, у него был великолепный слух, и музыка давалась ему легко. В восемь лет он бойко играл многие детские пьесы, со старшими играл в четыре руки. Однако, поступив в гимназию, он забросил музыку. Почему? Во всяком случае, не из-за гимназических занятий.

У Володи были прекрасные способности, и учение давалось ему чрезвычайно легко. Вернее всего, Володя перестал играть на рояле потому, что воспринял обычный в то время взгляд, будто для мальчиков это занятие неподходящее. Но на всю жизнь сохранил он любовь к музыке и тонко ее понимал...

Наша мать, Мария Александровна, очень любила рояль. Она играла и пела многие старинные песни и романсы. Но особенно охотно исполняла она отрывки из оперы “Аскольдова могила”. У нее были старые, пожелтевшие от времени ноты этой оперы. Мы все очень любили ее музыку и пение, и Владимир Ильич часто напевал некоторые мотивы из “Аскольдовой могилы”.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 69).

Я ясно представляю себе невысокого, коренастого мальчика со светлыми, слегка вьющимися, необыкновенно мягкими волосами над выпуклым лбом; с искрящимися, порой лукаво прищуренными карими глазами; смелого, энергичного, очень живого, но без суетливости, резвого иногда до резкости, никогда, однако, не переходившей в грубость.

Таков был Володя... Он был разговорчив, но далеко не болтлив, наблюдателен, чрезвычайно остроумен и так находчив, что не терялся никогда и ни при каких обстоятельствах...

Чрезвычайно живой и резвый, Володя ни со мной, ни с другими ребятами никогда не ссорился. Он просто отходил, отдалялся от тех, кто не подходил ему. И говорить нечего: у него никогда не бывало драк или потасовок со сверстниками, а между тем, отстаивая какое-нибудь положение, он всегда очень горячо спорил.

Володя держался очень просто и естественно, никаких претензий на первенство не проявлял. Это первенство проступало, так сказать, непроизвольно и поэтому никого не задевало и не вызывало зависти, а лишь служило примером.

Он обладал неизъяснимым обаянием, привлекавшим окружающих.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 6, 16.

В гимназии главная работа у нас была не в классе, а на дому. Но дома мы часто не могли разобраться во всем заданном. Тут на помощь нам и приходил Владимир Ульянов. Придет он в класс за полчаса до занятий, встанет у доски и покажет, как надо решать задачи. Или сядет за парту, а мы окружим его и слушаем, как он переводит с латинского и греческого.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

...Около него всегда находились товарищи — он (Володя. — Сост.) был человек артельный в полном смысле этого слова. Властно влияя своим авторитетом на учащихся, В[ладимир] И[льич] являлся любимым товарищем в нашем классе. Своими беседами он развивал нас и тем самым облегчал ученикам прохождение учебного курса гимназии. Сознавая свое превосходство перед товарищами, как первый ученик, Вл[адимир] Ил[ьич] никогда не подчеркивал своего умственного превосходства перед нами, он был мозгом и другом учащихся.

...Когда наступало время переводных экзаменов, мы занимались с ним, причем Вл. И. проверял мои познания, ставя ряд вопросов, на которые я должен был отвечать. В результате этих занятий я успешно держал все экзамены...

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Вл[адимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Отношения с товарищами в классе у Володи были хорошие: он объяснял непонятное, исправлял переводы или сочинения, а иногда помогал затруднявшимся товарищам писать их. Он рассказывал мне, что его интересовало помочь товарищу так, чтобы товарищ и отметку получил хорошую и чтобы не похоже было на то, что ему кто-нибудь помогал писать, — особенно, чтобы не было похоже, что помогал он, Володя.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 27.

Каждый день после обеда мы уходили... с Володей кататься на коньках. Иногда нас сопровождали сестры, Оля также каталась на коньках, а маленькую Маню мы катали по катку в кресле. На нашем дворе также была ледяная гора с длинным ледяным раскатом — дорожкой. Гору мы делали сами около садового забора, рядом с колодцем, а раскат доводили до самого дома. В морозные вечера ходили с Володей качать воду из колодца и поливали гору и раскат. У Володи были настоящие железные санки для катания с гор, на них можно было кататься лежа и управлять руками. На деревянных санках катались с горы всей гурьбой, вываливаясь обычно в сугроб. Крика и смеху было немало, и иногда, когда мы очень расшалимся, нас загоняли домой.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 145.

Помню, как на общественном катке, который устраивали в Симбирске, он (Володя. — Сост.) и старший брат Саша катались на коньках с высоких гор, с которых и на санках-то сначала жутко было лететь — так они были круты. Согнутся сперва в три погибели на верхней, самой крутой части горы, потом постепенно расправляются и долго-долго катятся по раскату уже во весь рост. Я только с завистью поглядывала на них, а подражать им не решалась. При этом Володе, по-моему, кататься было легче, чем Саше: он был небольшого роста, коренастенький такой, крепкий.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 11.

...Зима нам казалась скучной и однообразной, с наступлением весны оживал и гимназический пансион

Весной мы устраивали экскурсии за город и на Волгу, играли на дворе в лапту, и бабки и ходили целой гурьбой в симбирские сады за птичьими гнездами.

Помню, что один из мальчиков собирал коллекцию птичьих яиц. Он сам смастерил себе ящик со стеклянной крышкой и с ячейками для яиц. В каждой ячейке на вате лежало яйцо, а на крышке было наклеено название птицы и обозначено, где и когда найдено гнездо. Мы все с интересом рассматривали эту коллекцию, когда он иногда приносил ее в класс.

По воскресным дням мы целыми артелями забирались в сады. Бегом носились мы по садовым тропинкам между яблонь и груш, перелезали через заборы, опускались под гору, снова поднимались, пока не находили подходящего сада. От запаха цветущих яблонь чуть не кружилась голова. То тут, то там чирикали птицы, с Волги доносились гудки парохода. Набегавшись по садам и отдохнув немного, мы начинали высматривать птичьи гнезда, заглядывая в чащу кустов и в ветви деревьев.

Володя Ульянов ловко взбирался на дерево, находил гнезда, но спускался на землю с пустыми руками или приносил одно яйцо из полного гнезда. Как-то раз он сознался нам, что коллекция яиц его не соблазняет и он не может ради пустой забавы разорять птичьи гнезда.

Пока мы лазали по деревьям, Володя иногда неподвижно сидел на одном месте, терпеливо наблюдая за жизнью какой-нибудь букашки.

Один раз Володя раскопал норку навозного жука. Он читал дома в какой-то книге про жизнь насекомых и теперь, раскапывая землю, с увлечением рассказывал товарищам то, что прочел.

Отверстие в норку жука было очень широкое, и нора была глубиной около метра. Нора была разделена на камеры. В одной камере оказался большой склад навоза, а в другой, на самой глубине, лежали аккуратно скатанные навозные шарики. Мы никак не могли догадаться, для чего жуки делают навозные шарики. Володя обещал спросить об этом своего старшего брата или найти в книжке.

На другой день он сообщил нам, что навозный жук перетаскивает в так называемую “детскую” свой запас навоза, в который и кладет яички. Из яичек выходят личинки, которые питаются этим навозом.

Потом он рассказывал нам, что в древнем Египте навозные жуки считались священными. Египтяне высекали их изображения из камня, лепили из глины и помещали в храмах или как талисманы носили на теле. Нам это показалось очень смешным, и мы все перепачкались в глине, пытаясь вылепить талисман в виде навозного жука.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 5.

Бегал он (Володя. — Сост.)и рыбу ловить удочками на Свиягу (речка в Симбирске), и один его товарищ рассказывает о следующем случае. Предложил им кто-то из ребят ловить рыбу в большой, наполненной водой канаве поблизости, сказав, что там хорошо ловятся караси. Они пошли, но, наклонившись над водою, Володя свалился в канаву; илистое дно стало засасывать его. “Не знаю, что бы вышло, — рассказывает этот товарищ, — если бы на наши крики не прибежал рабочий с завода на берегу реки и не вытащил Володю. После этого не позволяли нам бегать и на Свиягу”.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 24—26.

Я лично помню Владимира Ильича крепким, коренастым мальчиком лет 10—11, необыкновенно живого темперамента; Владимир Ильич был всегда вдохновителем и руководителем всех наших детских игр. Игры эти происходили обыкновенно в нашем доме, или, вернее, и саду или на дворе. Наше жилище — это был маленький провинциальный домик на окраине Симбирска, по Казанской улице.

Здесь, в саду, мы играли в разбойники, в чернокожих, и вообще у нас были такие игры, которым способствовал запущенный сад и сравнительно просторный двор.

Конец 70-х годов было время очень тревожное, и я помню, как-то раз в нашем детском кружке я, увлекшись рисованием и рассказыванием вслух, что изображаю, воскликнул: “А вот убивают царя, вот летит нога, рука!..” Старуха нянька остановила меня словами: “Что ты, что ты, батюшка! Теперь и стены слышат”...

М. ФАРМАКОВСКИЙ. С маленьким Ульяновым. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

В мае, когда наступали переводные экзамены, мы, проверив свои знания по учебным предметам, после завтрака уходили в сад играть. Здесь росло много фруктовых деревьев, были и ягодные кусты. Володя, Ольга Ильинична, я и изредка Анна Ильинична играли в прятки, скрываясь в густых зарослях сада.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

В жаркие дни мая месяца... мы ходили купаться на Свиягу, где была купальня, из которой можно было выплывать на открытую поверхность реки. Я не решался купаться первым, между тем как Вл[адимир] Ильич быстро бросался в воду и смело выплывал в открытую реку. Такая отвага Володи поражала меня, т[ак] к[ак] купальня находилась далеко от берега реки; он хорошо плавал в открытой реке, не боясь того, что находится на глубоком месте ее. Купанье и подвижные игры на воздухе закаливали его здоровье: Вл. Ильич был крепкого телосложения и за время учения в гимназии редко пропускал уроки.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Каждый вечер мы отправлялись с папой на Свиягу купаться. Отец абонировал на весь сезон определенные часы в купальне некоего Рузского. Помню, что фамилия владельца общественной купальни была Кох, и вот бывало отец, увидев издали идущего туда купаться учителя немецкого языка Штейнгауера, кричит ему в виде приветствия: “Немец идет к немцу, а русский к Рузскому”.

Володя взялся научить меня плавать в три урока. “Только делай так, как я буду учить”, — и показал мне, что делать руками и ногами под водой, затем посадил меня на глубокое место и сказал: “плыви, как я учил”. Мне залилась вода и в нос и в рот, но после второго урока я уже поплыл самостоятельно, а затем стал плавать с ним и с Сашей на ту сторону реки Свияги.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 145.

Не любил также Володя разных работ, которыми обыкновенно увлекаются мальчики. То-есть в детстве он клеил и мастерил, как и все мы, разные игрушки и украшения на елку, которую мы все очень любили и для которой готовили обыкновенно все своими руками, но, кроме этих ранних работ, я не помню его никогда за каким-либо мастерством — столярным или иным. Не занимался он и таким любимым мальчиками делом, как выпиливание по дереву, в котором был очень искусен его старший брат.

Во внеучебное время, зимние и летние каникулы, он или читал, причем любил, помню, грызть подсолнечные семечки, или бегал, гулял, катался на коньках зимою, играл в крокет или купался летом. Он не любил читать приключений, а увлекался, помню, Гоголем, а позднее Тургеневым, которого читал и перечитывал несколько раз.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 27.

Володя оказался куда более меня осведомленным в литературе, несмотря на то, что в детстве, во время перенесенных мною тяжелых болезней, мне читали русских и иностранных авторов, да и сам я читал немало и был гораздо лучше знаком с классической литературой, чем большинство ребят моего возраста.

Володя очень любил расспрашивать о прочитанном:

— Это читал?
— Нет.
— А это?
— Нет.
Наконец надоедает отвечать все “нет” да “нет”, говорю “да”.
— “Дым” Тургенева читал?
— Да...
Но Володя ясно слышит неправду и поэтому задает коварный вопрос:
— А повесть “Литвинов” читал? Я, скромно уклоняясь от вторичной лжи, твердо заявляю:
— Нет, не читал.
— Ну, вот и соврал, что “Дым” читал! Если бы читал, то знал бы, что Литвинов — герой романа “Дым”. Никакой повести “Литвинов” Тургенев и не писал.

До сих пор помню, как был я смущен не столько тем, что мало читал, но, главное, тем, что соврал и так ловко и быстро был уличен.

Никогда потом не вспоминал Володя этого разговора и никому не рассказывал о нем.

Этот случай рисует не только находчивость и остроумие Володи, но выявляет еще более ценные черты характера: не показную, а истинную, действительную деликатность, такт, заботливое и внимательное отношение к людям.

Кто бы другой мог удержаться, чтобы не подразнить или, по крайней мере, так или иначе не напомнить о моем посрамлении!

Позднее Володя говорил мне, что он особенно ценит литературные типы, обладающие твердостью и непоколебимостью характера.

Он обратил мое внимание на рассказ Тургенева “Часы”, тогда еще мне неизвестный. Прочитав этот рассказ, я понял, что Володе должен был понравиться герой рассказа Давыд, причем именно за характер его.

Когда... я спросил Володю, не потому ли нравится ему этот рассказ, он мне ответил утвердительно, говоря, что такие люди, как Давыд, достигают всего, к чему стремятся.

Володя очень бережно относился к книгам: я никогда не видел у пего разбросанных или растрепанных книг.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 23 — 26.

Оставшись на второй год, я нашел в новом классе новых друзей, но хорошие отношения с Ульяновым не прекратились. Попрежнему Володя заходил ко мне в пансион, изредка и я бывал у него в доме. Иногда мы вместе гуляли и встречались у общих друзей, например, у Коринфского и Сердюкова.

Мы все любили Аполлона Коринфского, который потом стал известным поэтом и был прозван “волжским певцом” ^[7].

Коринфский жил один, почти самостоятельно, во флигеле родительского дома, и нас всех восхищала его громадная библиотека. Она занимала целую комнату и была составлена им самим. Коринфский много покупал книг, любил их и знал им цену. Когда к Коринфскому заходил Ульянов, его нельзя было оторвать от шкафов с книгами. Он взбирался на высокую табуретку, перелистывал книги и так зачитывался, что забывал все на свете. Бывало, зовешь его в общую компанию, а он только отмахнется и скажет:

— Отстань! — И даже уши заткнет, чтобы больше не приставали.

Коринфский, к сожалению, ушел из седьмого класса гимназии и занялся исключительно поэзией.

Володя Ульянов довольно часто бывал и у Сердюкова, который жил с матерью в двух маленьких комнатках. Сердюков был очень развитым мальчиком. Он много читал и говорил на запрещенные, революционные темы, приносил нам запрещенную литературу и учил революционным песням.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 7.

Кружки эти (речь идет о нелегальных кружках в симбирской гимназии - Сост.) были насаждены в Симбирске среди учащихся и взрослых в 1877 и 1978 годах главным образом бывшим преподавателем русской словесности в гимназии Муратовым, энергичным, смелым чернопередельцем, под влиянием которого находились несколько преподавателей гимназии и духовной семинарии, а также местная штатская и военная молодежь. Года через полтора он был удален из гимназии и из Симбирска, но социалистические кружки оставались, и многие гимназисты принимали в них участие.

И. Н. ЧЕБОТАРЕВ (“А. И. Ульянов”, стр. 239).

Ильичу было тогда только одиннадцать лет, но такие события, как убийство Александра II, о котором все кругом говорили, которое все обсуждали, не могло не волновать и подростков. Ильич, по его словам, стал после этого внимательно вслушиваться во все политические разговоры.

Н. К. КРУПСКАЯ (Воспоминания родных о В. И. Ленине. М., 1955, стр. 180).

Как-то компания гимназистов, к которой принадлежал Ульянов, решила заняться исследованием таинственных подвалов.

По рассказам стариков, в доме, где были квартиры наших воспитателей, когда-то содержался Емельян Пугачев. Его привезли в Симбирск после поражения. Закованный в цепи, сидел он в деревянной клетке, и люди приходили глядеть на него как на злодея, пока он не был отправлен на казнь в Москву. В этом же доме, по словам симбирских жителей, имелся почти законченный подкоп, прорытый сторонниками Пугачева для его побега.

Наслушавшись рассказов о Пугачеве, компания гимназистов решила проникнуть в дом воспитателей и найти там в подвалах таинственный ход. Несколько дней мы запасались свечными огарками. Одному мальчику удалось даже раздобыть фонарь, а другой принес небольшую лопату. Ульянов достал клубок толстых ниток.

— Чтобы не заблудиться, если подземный ход будет очень длинный и извилистый, — сказал он.

В продолжение нескольких дней мы после уроков тайком пробирались в подвал воспитательского дома. При тусклом свете фонаря мы терпеливо выстукивали стены, ощупывали углы и раскапывали пол. Но подземного хода не нашли.

Помню досаду и упорство Володи. Он дольше всех настаивал на продолжении поисков и сердился на нас за то, что мы быстро потеряли к ним интерес.

В тот год мы проходили в классе русскую историю. История Симбирска, как известно, связана с восстаниями Разина и Пугачева, поэтому эти восстания возбудили в нас особый интерес. Мы стали собирать легенды, песни, которые сложились в народе, а многие из гимназистов сами пробовали писать на эту тему стихи и рассказы.

Помню, один из товарищей изобразил в стихах разговор Панина с Пугачевым в Симбирске. Эти стихи случайно сохранились у меня:

Вороненок я — не ворон!
Ворон скоро прилетит.
К сытым мести будет полон,
Всех несытых ублажит.
Издевалися дворяне
Без конца над мужиком,
Не в такой кровавой бане
Быть за это им потом!
Помяни мое ты слово,
Ты, имеющий рабов,
Наш народ восстанет снова,
Пыль пойдет лишь от дворцов!
И тогда народ, свободный
От дворян и от цепей,
Ум проявит сном природный,
Чтобы смыть позор людей.

Многие из нас переписывали эти стихи для себя. Ульянову они нравились. Он даже читал их громко в классе во время перемены.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 5 — 6.

В первый раз я увидел Владимира Ильича в 1882г., как ученика 3-го класса Симбирской гимназии, будучи сам в 8-м классе ее. Раз мне было поручено заменить, отсутствующего преподавателя латинского языка в 3-м классе и позаниматься с учениками. Зная Александра Ульянова, лучшего ученика 7-го класса этой же гимназии, брата Владимира Ильича, я, при своих занятиях в 3-м классе, обратил внимание на маленького Володю. Как сейчас, я вижу его—чистенький, хорошо упитанный, с высоким лбом, с гладко причесанными волосами, с внимательными глазами и вместе с тем необыкновенно скромный.

Несмотря на свои 11 — 12 лет, он держал себя солидно, не суетился и не лез со своим ответом, если вопрос обращали не непосредственно к нему. Когда же спрашивали лично его, он давал вполне обстоятельные ответы. По точности и сознательности ответов Володя Ульянов выделялся своим развитием и знанием среди учеников своего класса.

И. ЧЕБОТАРЕВ. Владимир и Александр. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Как сейчас помню Ульянова. Он отличался феноменальной памятью и скорей нас всех запоминал латинские тексты. Стоя посреди класса, он декламировал по-латыни речь Цицерона, обращенную против Катилины:

— “До каких пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?”

Класс замер, прислушиваясь к знакомым словам, в которые Ульянов сумел вдохнуть новую жизнь. Его резкий, мальчишеский голос дрожал на низких нотах, руки были крепко сжаты в кулаки, побледневшее лицо и широко открытые глаза поражали скрытым огнем и силой. Скоро Ульянов всех заразил своим вдохновением. Мы чувствовали себя римлянами, мы слышали речь бессмертного оратора и переживали его слова, которые падали в самое сердце. Латинист ^[8], сидя на кафедре, слушал, прикрыв глаза рукой. Он не шевелился, а когда Ульянов кончил, он молча подошел к нему и обнял.

— Спасибо тебе, мальчик! — сказал он ласково и хотел еще что-то добавить, но в эту минуту задребезжал звонок, и учитель, махнув рукой, вышел из класса.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 6-7.

Очень трудно давались нам языки, особенно латинский. И вот помнится такой случай. Входит в класс преподаватель латинского языка Федоровский, открывает книгу и кивает ученику, сидящему за первой партой, у кафедры. Тот встает и начинает бойко переводить. Но вот попалось трудное слово. Ученик задумывается на минуту. Но у Федоровского не подумаешь!

Он уже кивает соседнему ученику. Тот встает и... тоже молчит. Но садиться до тех пор, пока кто-нибудь правильно не ответит, у Федоровского нельзя было. Стоят уже два ученика, а Федоровский кивает третьему. Истает третий, встает четвертый... Проклятое слово! Истает пятый, шестой. Никто не может перевести. Вот уже стоит половина класса, но Федоровский неумолим. Он кивает следующему. Наконец очередь доходит до Ульянова. И класс облегченно вздыхает. Перевел. Можно садиться.

Скоро стал Ульянов нашим постоянным “справочником”, “словарем”. Кому что непонятно,—к Ульянову.

Что рассказал пионерам города Ульяновска соученик Ленина по гимназии Михаил Федорович КУЗНЕЦОВ.
“Пионерская правда”, 1938, 20 января.

Учитель латинского языка Федоровский в конце урока обычно говорил: “Ульянов, переводите дальше по книге”. Что он (Володя. — Сост.) прочтет и переведет по учебнику, то и было заданием всему классу к следующему разу.

Ильич прекрасно знал древние языки... Он свободно переводил на русский язык греческих историков Фукидида и Геродота, римских писателей Цицерона и Юлия Цезаря, историка Ливия, поэтов Виргилия и Горация, Овидия Назона, Гомера — “Одиссею” и “Илиаду”, Софокла — “Эдип-царь”, Платона — “Апологию Сократа” и “Критон”. В то время не было в продаже никаких подстрочников и переводов этих авторов. Никто из нас не умел так быстро и правильно писать диктанты по латинскому языку, как Ильич.

М Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

...Диктанты заключались в том, что преподаватель устраивал один урок в неделю письменный перевод под его диктовку статей с русского языка на латинский язык; он диктовал так быстро, что не было возможности построить фразу сразу по-латыни; учитель говорил классу, что если неизвестно какое-либо слово по-латыни, то ученик проводит в этом случае черту в тетради; в результате у подавляющего большинства из нас получались в тетрадях одни сплошные черточки, а ученики обильно вознаграждались единицами и двойками; только у одного Владимира] Ильича диктанты оказывались отличными и оценивались высшим баллом (5).

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Вл[адимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

ПОХВАЛЬНЫЙ ЛИСТ

Педагогический Совет Классической Гимназии, уважая отличные успехи, прилежание и похвальное поведение воспитанника III-го класса Ульянова Владимира, наградил его сим похвальным листом.

Симбирск, июня 10 дня 1882 года.

Похвальный лист В. И. ЛЕНИНА (УЛЬЯНОВА), воспитанника III класса Симбирской гимназии.

Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

В наше время в гимназии было обязательным изучение одного западноевропейского языка: немецкого пли французского, смотря по желанию. Ульянов изучал оба языка.

Французский язык преподавал м-сье Пор. Это был франтоватый, недалекий и с большим самомнением человек. В гимназии ходили слухи, что он был когда-то простым поваром, но потом ему посчастливилось жениться на русской захудалой помещице, которая и помогла ему сделаться преподавателем гимназии.

Насколько эти слухи были правильны, я не знаю, но ко всяком случае Пор преподавал скверно, и ученики его не любили. Пор считал своей обязанностью не только учить гимназистов французскому языку, но и красивым манерам. Он показывал, как надо кланяться при встрече на улице, при входе в комнату, как надо садиться и т.д... Фатовство Пора вызывало бесконечные насмешки учеников.

Володя Ульянов, который умел высмеивать дурные свойства людей, совершенно изводил француза своими насмешками. Я не помню подробностей, но знаю, что француза бесило подчеркнуто ироническое отношение к нему Ульянова. Володя был первым учеником, французский знал хорошо, и Пору не к чему было придраться. Но, как-то окончательно выйдя из себя, он все-таки решил отомстить Ульянову и поставил ему в четверти четверку. После этого Володя открыто не издевался над Пором, старался сдерживаться, но отрицательное отношение к французу не изменилось у него до конца гимназии.

По этому поводу в нашем гимназическом журнале, который издавали ученики, Петя Толстой нарисовал карикатуру на француза: закрывшись веером, в ужасе нежит он к толстой жене, спасаясь от Ульянова.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 8.

Как-то между экзаменами выдался свободный день, и несколько товарищей сговорились провести его за городом. Среди них был и Ульянов.

Мы решили отправиться всей гурьбой на берега реки Свияги, которая протекала лугами верстах в двух от города. На наше счастье, был ясный, почти жаркий день. Забрав с собой провизию и удочки, отправились мы из города. Ульянов жил ближе всех к Свияге, на Московской улице, и мы зашли за ним за последним.

Товарищи остались на улице, а меня послали в дом за Володей. Большая семья Ульяновых всегда смущала меня, и я был счастлив, что мне удалось пробраться в Володину комнату, никого не встретив. Володя уже ждал нас и бегом спустился с лестницы. Я еле поспевал за ним. Из передней он крикнул кому-то, что придет только вечером. Он всегда говорил дома, когда вернется, чтобы не беспокоить свою мать.

Веселые, радостные, мы почти бегом бросились под гору по пыльной улице, которая спускалась в луга, к Свияге.

Добравшись до реки, мы выбрали тенистое место под ивами, у самой воды, и хотя вода была еще холодная, мы первым делом решили выкупаться.

Течение в Свияге небыстрое и река неширокая, так что мы переплывали ее по нескольку раз.

Володя любил плавать и плавал хорошо, но еще больше любил он лежать неподвижно на спине, так что из воды высовывались пальцы его ног и лицо. Мы незаметно подплывали к нему, хватали его за ноги и старались перевернуть. Он никогда не сердился на такие шутки, но, в свою очередь, топил противника с головой или забрызгивал ему водой лицо.

Накупавшись и закусив, каждый решил заняться своим делом. Одни стали удить рыбу, другие играли в лапту. Володя лежал на траве, а я сидел рядом с ним.

Из ближнего села доносился церковный звон, и, может быть, поэтому Володя завел со мной разговор на религиозно-философские темы. Помню, что именно здесь я услышал от него впервые резкое осуждение всего, во что принято было верить. Я не возражал ему, и это, в конце концов, ему наскучило. Он всегда любил горячий обмен мнениями и спор предпочитал молчанию. Равнодушие собеседников его раздражало.

Наступил вечер, пора было возвращаться домой. По дороге в город мы пели хором разные песни.

Особенно нравились нам волжские (“Вниз по матушке ми Волге”, “Дубинушка”) и песни каторжан. Далеко по вечерним полям неслись голоса:

Назови мне такую обитель,
Я такого угла не встречал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не страдал!

Закончив одну песню, мы начали другую:

— Часовой! — Что, барин, надо?
— Притворись, что ты заснул!
Я бы мимо за ограду
Тенью быстрою мелькнул.
Край родной проведать надо
Да жену поцеловать,
И потом пойду спокойно
В лес зеленый умирать!

— Рад помочь. Куда ни шло бы,
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюсь я батожья!
Отдадут под суд военный
Да сквозь строй как проведут —
Только труп окровавленный
На тележке увезут.

Запевалой нашего хора были по очереди Петя Толстой и я. Володю Ульянова я что-то совсем не помню поющим, но и этот вечер он пел в общем хоре с нами...

Той же весной мы ходили в Киндяковскую рощу, к обрыву, описанному Гончаровым (в романе Обрыв”.—Сост.). Роман Гончарова появился впервые и “Вестнике Европы” в 1869 г. В Симбирске увлекались этим романом как раз в годы нашей гимназической жизни.

Гимназисты, под свежим впечатлением романа, ходили в Киндяковку посмотреть на знаменитые места. Я был там в компании с Ульяновым и Сердюковым.

До Киндяковки нас провожал отец Володи. Он хорошо знал окрестных помещиков и рассказывал нам, кого Гончаров описывал в своих романах. У Киндяковки отец Ульянова сел в ехавший за нами тарантас и отправился дальше по делам, а мы трое долго бродили еще по Киндяковской роще и рассуждали о Волохове, о Вере, о Райском ^[9].

Мы обошли весь обрыв, искали следы знаменитой беседки и старались представить себе, как пробирался к этой беседке Волохов. Мы так увлеклись, что не заметили, как село солнце и наступил вечер.

Это была наша последняя прогулка перед летними каникулами.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 8—9.

Летом Владимир Ильич ездил с семьей в деревню Кокушкино, Казанской губернии. В этой деревне провела юность его мать, у которой сохранились очень сердечные отношения с местными крестьянами, и Владимир Ильич имел случай близко наблюдать быт и психологию захудалой русской деревни. Слышал он там жалобы на малоземелье, слышал высказываемое отцом и матерью сожаление, что кокушкинские крестьяне, несмотря на горячие убеждения его деда, отца его матери, предпочли оброку ^[10] дарственный надел ^[11].

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 18.

День угасал. У плотины, на гладкой серебряной поверхности пруда, не затененной прибрежными деревьями, маячит силуэт высокого человека. Неслышно плывет в ботниках Карпей — бедняк-крестьянин из соседней деревни. Ботники — это выдолбленные из бревен две узкие лодочки, соединенные у концов борт к борту поперечными палочками. Правая нога помещалась и одном ботнике, левая — в другом. Плавал Карпей стоя и греб одним веслом.

Он был, что называется, мастер на все руки: и рыболов, и охотник, и печник, и сапожник; высокий, стройный, с правильными чертами лица и острой бородкой, с вьющимися черными, чуть тронутыми сединой, волосами, прикрытыми войлочной шляпой в виде пирожка.

Тургеневский тип, — говорил о нем Володя, находя, что в описании Тургенева Карпей занял бы видное место в галерее образов, выведенных этим автором.

А отец Володи, Илья Николаевич, называл Карпея поэтом-философом, так как он образно повествовал об охоте и не прочь был побеседовать на отвлеченные темы.

Хотя Володя сам и не ловил рыбу, однако с видимым удовольствием следил за легкими, целесообразными движения Карпея, когда тот ставил или выбирал в большинстве случаев лишь с мелкой рыбешкой.

Н.И. ВЕРЕТЕННИКОВ. В деревне Кокушкино. “Пионерская правда”, 1940, 22 апреля.

Вечером собирались двоюродные братья и сестры, — молодежь и подростки, — которых особенно много съехалось этим летом (1882 года. — Сост.), гуляли и пели, играли в разные игры и загадки.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 61).

 

В темный, ненастный августовский вечер собрались мы во флигеле, в большой комнате.

Кто играет на биллиарде, кто в карты: в “дурачки”, короли”, “свои козыри”.

Кто-то взял Гоголя и читает вслух “Вечера на хуторе близ Диканьки”. Понемногу, бросив и биллиард и карты, все подсели слушать. Слушали с увлечением. Кончили “Заколдованное место” и заспорили, что интереснее прочесть: “Пропавшая грамота” или “Вий”. Решаем читать “Вий”, как более страшную сказку.

Гостивший в Кокушкине гимназист Петя Алексеев с опаской поглядывает на темные окна, сторонится от них, жмется ближе к освещенному керосиновой лампой столу.

Петя, пожалуй, самый старший из всей компании. Он как-то отличается от всех: вероятно, менее развит и порядочно труслив.

Заметив эту черту, мы начинаем подтрунивать над ним, хотя некоторым из нас и не по себе — жутковато бежать в темную ночь из флигеля в большой дом через дорогу. Но мы не поддавались этому чувству, старались его побороть и скрыть.

— Петя плохо слышит, потому и жмется к столу! — кричим мы.

— Посмотри в окно, — говорит Володя. — Вглядевшись, увидишь освещенную свечами церковь, посередине гроб, у гроба бурсака Хому Брута... Взгляни, какое у него испуганное лицо... Вот начинает носиться по воздуху гроб, чуть не задевая его...

Несчастный Петя отворачивается, убегает от окна, затыкает уши пальцами. Мы насильно отрываем руки и нашептываем ему слова страшной сказки.

Ясно — мы скоро доведем его до слез.

Володя сразу обрывает неуместные и злые шутки.

— Нет, так шутить нельзя! — заявляет он. — Мы зря это выдумали. Эту издевательскую игру надо прекратить.

И, обращаясь к Пете, Володя успокаивает его:
— Ну что можно видеть в окно из светлой комнаты, кроме черноты темной ночи? Вот, наоборот, из цветника ты увидишь освещенную комнату и всех нас вокруг стола. Тут страшного ничего нет. Бросим это! Давайте лучше сыграем на двух досках в шашки, а выигравшие опять сразятся между собой.

Усаживаемся за шашки. Петя понемногу успокаивается. Вечер кончается. Пора спать...

Однажды вечером, гуляя, мы забрели на луг и улеглись на недометанный стог сена. С нами был и двоюродный брат. Он медленно, устремив взоры в небо, цедя слова, импровизировал что-то очень сентиментальное о ночи, о звездах...

— Ты с какого это языка переводишь? — спрашиваю я притворно-серьезным тоном.

Володя разразился громким смехом. К этому, казалось, безудержному хохоту присоединился и я.

Декламатор сначала рассердился на нас обоих, но кончил тем, что и сам рассмеялся.

Володя так заразительно смеялся, что увлекал даже тех, кого этот смех задевал.

Неожиданно круто оборвав смех, Володя сказал:

— Мне напомнила твоя нудная декламация, как на уроке, дожидаясь подсказки, тянут трудный перевод с немецкого, будто тяжелый воз в гору везут.

Такой резкий переход от смеха к серьезной речи очень характерен для Володи того времени и, конечно, никакой искусственности, нарочитости в этой внезапности перехода не было и следа...

На лужайке и в березовой роще Володя начал бороться с мальчиком на один год старше и па целую голову выше, хвастливо заявившем, что его никто не побеждал. Обхвати друг друга руками, они начали поединок. Неожиданно противник Володи подставляет ему ногу, Володя падает, и на него валится его партнер, но тотчас вскакивает и с торжествующим видом победителя восклицает:

— Я поборол!

Возмутившись его недопустимой в честной борьбе подножкой, я как свидетель заявил, что нужно возобновить состязание. Противник Володи стал довольно неловко, но с чрезвычайной горячностью оправдываться, отрицая свой недопустимый в борьбе прием.

Володя же, игнорируя его оправдания и мои нападки, со всей присущей ему прямотой и спокойной уверенностью в своей правоте поставил вопрос совсем и другой плоскости: кто бы ни очутился наверху при падении — этого недостаточно; нужно удержать эту позицию, ведь снизу можно выбиться наверх.

— На землю-то свалился я, — говорит Володя, — а потом оказался бы внизу он.

— Когда же потом? — спрашиваю. — Тогда надо определить время.

Согласились считать медленно до ста, и если тот, кто был сверху, не будет сброшен, а удержится до конца счета, он будет считаться победителем.

Повторили единоборство, и опять Володя вследствие данной ему подножки оказался внизу, но очень быстро вывернулся и продержался сверху до конца счета.

Надо было видеть обескураженную фигуру и смущенную физиономию побежденного!

Препятствия никогда не останавливали Володю. Неудачи только возбуждали стремление к достижению цели...

Вспоминается одна из наших детских забав.

Володя, я и двоюродный брат изображали из себя “казацкую вольницу”.

Вооружившись длинными деревянными пиками, мы носились по полям, лугам и овражкам. Кое-где у ручейков делали привалы и подкреплялись взятыми с собою в путь овощами и ягодами.

Всякой игре Володя умел придать особый интерес. Он предложил каждому из нас взять имя какого-нибудь литературного героя.

Себе он облюбовал имя Тарас Бульба и лошади — Чорт, по Гоголю (мы воображали, что у каждого есть лошадь). Я — Казбич и лошадь у меня — Карагез (по Лермонтову). Третье имя и кличку лошади я не помню — из какого-то романа Майн-Рида.

Отлично понимаю, почему после недолгого размышления Володя выбрал Тараса Бульбу: во-первых, это казак, а у нас “казацкая вольница”, а во-вторых, у Володи к нему лежало сердце, как к человеку крепкой воли и необыкновенного мужества.

Набеги “казацкой вольницы” в составе героев Гоголя, Лермонтова и Майн-Рида впоследствии перешли в исследовательские экскурсии по оврагам, ручьям и по реке — для исследования истоков их. Ходили пешком исследовать приток Ушни. Тут нам помогали и наши пики: опираясь на них, мы перепрыгивали с одного берега ручья на другой, выбирая путь по крутым, поросшим кустарником берегам оврага.

У села Черемышева на берегу реки находился курган из золы — “Магнитная гора”. Мы проезжали туда на лодке. Ушня здесь настолько суживалась, что лодка упиралась бортами в берега, и местами ее приходилось протаскивать волоком.

Кто-то из старших задался вопросом, почему этот холм из золы носит название “Магнитная гора”.

Володя нашелся и сейчас же, не задумываясь, ответил:

— Да, может быть, потому, что она нас притягивает!..

Шура (Александр Ильич Ульянов. — Сост.) много рассказывал о красивых местах на реке Меше (приток Камы, в десяти километрах от Кокушкина) и так заинтересовал всех, что решили съездить туда — и не раскаялись. Единогласно признали, что эта местность живописнее даже милого нам Кокушкина.

Сразу по выезде из леса, самого по себе красивого, мы увидели обширный луг с разбросанными по нему отдельными пышными, развесистыми деревьями. За лугом, в твердо очерченных невысоких берегах, блестела широкая полоса реки. По противоположному берегу ее теснился высокой стеной сосновый бор, отражаясь как бы опрокинутым в реке, он манил к себе.

Пожалев, что нет лодки и нельзя переправиться на другой берег, мы прошли вдоль реки до поросших молодыми деревцами холмиков, тоже очень живописных. Это место по берегу реки носило название “Подувало”.

В восхищении я воскликнул:

- Совсем как Бежин луг у Тургенева! Точно декорации!

Володя возразил, что на Бежин луг не совсем похоже, но согласился, что пейзаж действительно красивый и, конечно, лучше всяких декораций.

Впоследствии мы много раз ездили на Мешу, даже отвезли туда лодку...

После захода солнца все обитатели Кокушкина, и старый и малый, собирались обыкновенно на балконе большого дома и на скамейке в цветнике.

И тетя Маша и мама — большие любительницы цветов. Флоксы, резеда, левкои, душистый горошек, никоциана, настурции и другие цветы наполняют воздух ароматом. Георгины и мальвы возвышаются в середине клумб.

Дети, предвкушая удовольствие игры со взрослыми, бегут в дом за стульями и табуретками для старших; сами усаживаются на ступеньках балкона. Начинаются так называемые “сидячие игры”.

Илья Николаевич зовет Шуру, Анечку и мою сестру Машу, уединившихся на прохладном, северном верхнем балконе.

Кто-то из младших предлагает играть в “синонимы”.

— Ну что ж! Хотя эту игру и неправильно так называть, — говорит Илья Николаевич, — следовало бы назвать “омонимы”, но раз уж это название укоренилось, пусть так. А теперь воспользуемся запозданием Оли и живо выдумаем, что ей загадать.

Останавливаемся на слове “поля” — ни разу не загадывали.

— Первое: поля, по которым гуляют, — засеянные злаками.
— Второе: поля, под которыми гуляют, — поля шляпы.
— Есть и третье, — замечает Володя.
— Что же? Не приходит в голову.
— А поля, по которым гуляет перо учителя, исправляющего работу ученика, — разъясняет Володя.

Приходит Оля и быстро разгадывает слово по данным тетей Машей трем определениям его: первое — побитые градом, второе — поломанные и третье — залитые чернилами.

Загадав еще несколько созвучных слов, переходим к другой игре — “в пословицы”, носящей опять-таки неточное название, так как нередко загадывали стихи вместо пословиц. В этой игре отгадывающий задает любые вопросы всем играющим по очереди. В свой ответ играющий должен вставить назначенное ему слово из стихотворения или пословицы.

У крутой тропинки, сбегающей к пруду, растут старые липы, посаженные в кружок, и образуют беседку. Сюда удаляется тот, кто должен отгадывать.

Уходит Шура. Со всех сторон сыплются предложения.

— “Вот парадный подъезд”! — кричат ребята.
— Не годится, много трудных слов: “парадный”, “торжественным”...
— “В тот год осенняя погода” — из “Евгения Онегина”, — предлагает моя сестра Маша.
— Некрасова и Пушкина Саша сразу отгадает — надо что-нибудь потруднее, мало известное, — возражает Володя.

Наконец останавливаемся на шуточных стихах Саши (Александра Ивановича. — Сост.) Веретенникова:

Во тьме ночной
Пропал пирог мясной,
Пропал бесследно, безвозвратно,
Куда и как девался — непонятно.

Хороню, пусть наш Саша отгадывает то, что выдумал ваш Саша, шутит Илья Николаевич, обращаясь к маме.

Володе дадим слово “тьме” — в этом падеже его не так легко вставить.

Но Володя с честью выходит из трудного положения.

На вопрос Шуры, почему он за коленку держится, Володя, не моргнув глазом, отвечает:

—— Вчера вечером ушиб ногу: без света, во тьме кромешной, спать ложился и наскочил на табуретку.

Нужное слово “тьме” было вставлено в ответе так естественно, что отгадать его было трудно.

Однако на слове Ильи Николаевича Шура, к удовольствию ребят, отгадал стихи, и пришлось удаляться Илье Николаевичу, так как строгое правило — уходить тому, на чьем слове отгадано, — было непреложно.

Впрочем, старшие, например Анечка, отгадав ранее, нарочно доводила разгадку до того, кого она хотела отправить “в уезд” (это выражение взято в соответствии с поездками Ильи Николаевича по службе).

Была у нас и такая игра: нужно было узнать загаданного человека по вопросам, на которые отвечают только “да” или “нет”. Если отгадывающий задавал вопрос не характерный, на который с одинаковым правом можно отвечать и “да” и “нет”, то ответ не давал разгадывающему никакой нити.

Надо было подобрать характерную черту для загаданного лица. Поэтому вопросы задавались так:

— Он?
— Нет. (Значит, она).
— В саду?
— Да.
Дальше дети спрашивали:
— В синем платье?
— С цветком за поясом?
А взрослые задавали и такие вопросы:
— Смела ли?
— Догадлива ли?

Часто вопросам придавали и комический характер, например:

— Упал сегодня с мостков в воду?
— Первобытный человек? (Так Анечка называла меня, потому что я разъезжал по пруду на самодельном камышовом плоту с парусом.)

Володя в этих играх затмевал всех, даже взрослых, отгадывая шараду или стихи с первых же слов, а в некоторых играх задавал лукавые вопросы, чем вызывал общий хохот.

Как-то Володе загадали одного из двоюродных братьев — горе-охотника, подстрелившего девять домашних уток (домашних уток не пугают выстрелы).

Володя, быстро отгадав, спрашивает:

— Не полагает ли загаданное лицо, что дикие утки улетают только после девяти выстрелов?

Громкий хохот всех играющих дает знать, что Володя попал не в бровь, а прямо в глаз.

Для затруднения Володе даже стали загадывать вместо людей неодушевленные предметы: топор, торчащий в пне; скребок, воткнутый в землю, удочку, стоящую у стены, и т. п.

Очень интересна была такая игра: один из нас читал из какой-нибудь книги первую попавшуюся фразу, отгадывающие должны были указать автора и назвать произведение.

Вначале брали только басни Крылова, а позднее и других классиков литературы. Играли и в общеизвестную игру — шарады.

Классической шарадой считалось: первое из целого торится, целое последнего боится (вино-град)...

Часто поздним вечером шагали мы втроем — Володя, я и двоюродный брат — по дороге между Кокушкино и Татарским Черемышевом и толковали о всякой всячине.

Кто-нибудь из нас разглагольствует, а Володя посвистывает сквозь зубы, слушает и только иногда вставляет энергичное, краткое замечание.

Кто-то из нас поднял вопрос, почему золото имеет такую силу и значение.

Двоюродный брат высказал мысль примерно так (впрочем, гораздо пространнее, чем я передаю):

Вот если бы все согласились не придавать значение золоту, так и лучше било бы жить.

Володя, прервав насвистывание, обронил:

Вот если бы все зрители в театре чихнули враз, то, пожалуй, и стены рухнули бы. Но как это сделать?

Так, коротенькой репликой, он часто опрокидывал наши многословные рассуждения.

И это же лето Володя обратил мое внимание на критическую литературу— Белинского, Добролюбова и Писарева. Последним я очень увлекался, но достать его произведения, как запрещенные, было трудно.

Однажды я высказал мысль, что не следует признавать авторитеты, и как пример привел одного из своих двоюродных братьев, который восхищается своим старшим братом и преклоняется перед ним.

— По-моему, — сказал я, — нужно руководствоваться только своим разумом и знаниями.

Володя не согласился со мной, доказывая, что это неправильно, так как сами мы еще многого не знаем, и ничего плохого нет, если авторитет старшего брата стоит высоко.

В другой раз я высказал недовольство моим старшим братом Сашей, преподавателем древних языков, считая, что он выбрал очень сухую и скучную специальность.

Но Володя очень ловко заступился за Сашу, сказав, что в Симбирске в его классе давал уроки латинского языка мой брат и эти уроки были очень интересны...

Много рассказывал Володя и о других симбирских преподавателях, например, об учителе математики, который укорял ученика, не знавшего урока: “Что, братец, урока ты не знаешь! Видно, “по Свияге я пройду, руки в боки подопру”, — говорил он, намекая словами песни на прогулки по берегу реки Свияги и по симбирским бульварам...

Особенно памятен мне приезд Володи в тот год, когда он перешел в пятый класс. На этот раз я был еще в Казани. В прекрасный весенний вечер приехали с парохода тетя Маша, Анечка и Володя.

Володя был возбужден поездкой на пароходе, а может быть, и блестяще сданными первыми устными экзаменами (в младших классах были только письменные экзамены).

Он предложил мне прогуляться по Казани, и мы сейчас же побежали, накинув на плечи гимназические пальто. В комнате было уже темно, но, выйдя на улицу, я заметил, что Володя накинул пальто наизнанку.

— Пальто-то наизнанку накинул, Володя, — сказал я ему.

— Да, и в самом деле! Ну, пусть так и остается, — ответил он. — Я себя чувствую сегодня как-то особенно: как будто что-то большое, чудесное мне предстоит. Погода, что ли, такая... А у тебя нет такого чувства?

— Погода действительно прекрасная. Я очень, очень рад, что ты в этом году раньше приехал, но ничего чудесного не ощущаю.

Наоборот, я был даже несколько подавлен тем, что, прохворав тифом всю зиму, отстал еще на один класс н был только в третьем, тогда как Володя перешел уже в пятый.

— Куда же пойдем? — спрашиваю. — Показать тебе лучшую улицу, Воскресенскую?

Он ответил, что ему все равно, и мы пошли в сад “Черное озеро”. Вернулись мы скоро и, предвкушая удовольствие от поездки в Кокушкино, легли спать в моей комнате.

На другой день отправились на двух парах, запряженных в плетенки на дрогах, причем каждый из нас, к нашему удовольствию, сидел на козлах рядом с ямщиком.

— Ну и забавник! — заявил молодой парень Роман, ямщик, с которым приехал Володя.

— Кто? — спрашиваю я.

— Да брательник твой. С им не заметишь, как доедешь и на ленивых лошадях.

И впоследствии этот парень из соседней деревни Черемышево-Апокаево не однажды спрашивал:

- Скоро ли должон приехать твой брательник?

- А что?

Да уж больно занятный! Я и не видывал таких парнишек - на все у него загвоздки да прибаутки.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 26— 28, 35 — 39, 41 - 49, 54--55.

Когда следующей осенью, после каникул, мы опять встретились в гимназии, друзья едва узнавали друг друга, так все выросли и возмужали. Из мальчиков большинство превратилось в молодых людей. У некоторых, на зависть всем остальным, уже стали проливаться усики, у других петушиные голоса сменились молодыми баритонами. Мы не хвастались больше собранными жуками и бабочками, а, разбившись на группы, горячо обменивались мнениями о прочитанных книгах, главным образом запрещенных, и шопотом рассказывали друг другу о брожении, которое началось и студенческих кругах.

После торжественного молебна в гимназической церкви всех учеников собрали в актовом зале, и директор гимназии Ф. Керенский (отец будущего министра Временного правительства) обратился к нам с речью.

Он говорил очень долго и очень скучно. Он осуждал начавшееся среди молодежи вольнодумство, внушал нам верноподданнические чувства, любовь к царю и отечеству и уважение к религии.

Когда он кончил, все классы попарно и чинно должны были пройти мимо него в порядке старшинства. Зато, выйдя из зала, гимназисты бросились в классы с таким шумом и гамом, с таким гиканьем и грохотом, что дрожали полы и стены.

По коридору прошел сторож с большим медным звонком, возвещавшим начало уроков, и новый учебный год вступил в свои права.

Порядки в гимназии пошли строже. Начальство настойчиво стало бороться с “вредными идеями”, проникавшими в среду молодежи. Одной из главных мер против вольнодумства и “вредных мыслей” считалось уменье поставить учеников в такие условия, чтобы у них почти совсем не оставалось свободного времени для чтения “опасной” литературы. С этой целью рекомендовалось учителям не объяснять уроков в классе, а предоставлять ученикам самим разбираться на дому во всем заданном. И с этой же целью стали задаваться бесконечные латинские и греческие переводы.

Чтение запрещенных книг преследовалось очень строго. В пансионе, по распоряжению Керенского, стали часто производиться обыски. Один раз при обыске в умывальной комнате нашли под умывальником сборник революционных песен. Об этом было доложено директору. Керенский собрал учеников старших классов и потребовал выдать всех, кто приносит и читает запрещенные книги. Но ученики упорно молчали и никого не выдали.

Несмотря на все строгости, мы находили время для чтения и увлекались запрещенными произведениями Добролюбова, Писарева, Белинского, Герцена и Чернышевского. Читали мы также журналы “Дело”, “Современник” и “Отечественные записки”. Городская Карамзинская библиотека не удовлетворяла нас, и поэтому гимназисты старались доставать книги из частных библиотек своих родных.

Много запрещенной литературы доставал Сердюков. Я привозил книги из библиотеки моего дяди. Ульянов брал из дому. Роман Чернышевского “Что делать?” я получил от него. Помню это хорошо, потому что эта книга чуть не послужила причиной моей ссоры с Ульяновым.

Дело было так.

Володя дал мне книгу Чернышевского с условием, что я верну ее через неделю, так как книга чужая. я дал ему слово вернуть книгу в назначенный срок. Быстро прочитав, я передал книгу для прочтения еще одному товарищу, а тот заболел. Его отправили в лазарет, и он из предосторожности захватил книгу с собой. Прошла неделя, а книга все еще была в лазарете. Прорваться туда никак мне не удавалось. Мне было очень неловко перед Володей, и я всячески избегал разговаривать с ним. В конце концов он сам подошел ко мне и спросил:

- Что же ты не возвращаешь мне Чернышевского? Ты же знаешь, что книга чужая и я обещал вернуть ее в назначенный срок!

Тогда я рассказал Володе, в чем дело. Он поморщился и резко заметил:

- Если ты не хочешь или не можешь, то я сам сумею достать книгу из лазарета. Терпеть не могу людей, не умеющих держать свое слово.

Я вспылил, наговорил ему в ответ каких-то дерзостей, и мы поссорились.

Когда вспышка прошла, мне стало ясно, что я не прав перед Ульяновым.

Несмотря на запрещение и рискуя остаться в наказание без обеда, я пробрался во время большой перемены в лазарет и достал книгу. После уроков я молча передал ее Володе.

На другой день мы встретились с ним опять по-дружески и с оживлением обсуждали содержание романа “Что делать?”.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 9—10.

...Владимир Ильич был богато одарен от природы, но помимо этого он обладал необыкновенной способностью идти твердо и непреклонно к раз намеченной им цели. Еще совсем юным, в последних классах гимназии... он проводил все вечера за книгами, за подготовкой к той революционной работе, которую он поставил целью своей жизни.

Из речи М. И. УЛЬЯНОВОЙ на пленуме Московского Совета 7 февраля 1924 года. “Правда”, 1924, 8 февраля.

Как-то раз зимним вечером я застал Володю у Сердюкова. Когда я пришел, они уже сидели за шахматной доской. Смотреть, как они играют в шахматы, я не любил, предпочитал сам играть, а вмешиваться в их игру, давать советы и рассуждать о сделанных ходах не позволял мне Володя. Это мешало ему сосредоточиться. Чтобы отвлечь их от шахмат, я задумал начать разговор на интересовавшую нас тогда тему о народовольцах, “хождении в народ” и революционной борьбе. К такому разговору ни Володя, ни Костя не могли долго оставаться равнодушными.

Сердюков и я отстаивали “хождение в народ”, а Ульянов разбивал все наши доводы вескими замечаниями.

Шахматы были забыты. Володя встал и сгреб фигурки с доски. Разговор делался все громче и оживленнее.

Наши споры привлекли, наконец, из соседней комнаты мать Сердюкова. Поинтересовавшись, чего мы не поделили и о чем так спорим, она стала нас звать “чайку попить”. Но ее никто не слушал. Долго стояла она в дверях и молча смотрела на нас. Потом, покачав головой, ушла и принесла нам в комнату три стакана чая и булку. В комнате было накурено до синего дыма. Это мы с Костей постарались. Володя тогда не курил.

Мы долго не могли угомониться. Стаканы с чаем так и стояли недопитыми, на столе валялись шахматы.

Уходя, мы с Володей особенно нежно распрощались с Костиной матерью, которая нас очень любила, как товарищей своего единственного и горячо любимого сына. Володя же хотел проводить меня до самого пан-' иона, хотя это совсем не было ему по пути.

Ночь была тихая, лунная, и жесткий снег хрустел под ногами редких прохожих.

— Хорошо жить, — сказал я.

— Хорошо жить и бороться, — добавил Володя. Дойдя до высоких белых стен Спасского женского монастыря, Володя вдруг остановился и стал рассматривать залитую лунным светом обитель.

— Вот куда люди сами бегут от жизни и хоронят себя заживо! Хороша, верно, их доля, если они в этой тюрьме находят утешение.

Долго стояли мы у стен монастыря и рассуждали про горькую участь многих обездоленных, и я никогда не забуду этой зимней морозной ночи, высоких белых стен, залитых лунным светом, и нас, двух гимназистов, рассуждающих о равноправии женщин у ворот женского монастыря.

Зимой большим развлечением для гимназистов старших классов было посещение театра. В наши гимназические годы был построен в Симбирске новый Троицкий театр. Денег у всех нас было немного, и мы не часто пользовались этим удовольствием. А когда были в театре, то предпочитали сидеть на галерке, не только из экономии, но и потому, что тогда галерка вернее всего судила о таланте артиста. Она заполнялась молодежью, не жалевшей ни глоток своих на вызовы, ни рук на аплодисменты. И с этой галеркой считались все артисты.

Когда в Симбирск приезжала какая-нибудь столичная труппа, это было для нас настоящим праздником.

Я особенно любил приезды моего двоюродного брата, известного артиста В.Н. Андреева-Бурлака ^[12]. Этот исключительный по своему таланту, прославившийся в столице артист пользовался в провинции огромной популярностью. Симбиряки преклонялись перед его талантом и гордились славой своего выдающегося земляка.

Володя Ульянов и некоторые другие товарищи просили меня познакомить их с моим знаменитым двоюродным братом.

Андреев-Бурлак обращался с нами совсем запросто, угощал иногда завтраком и много смеялся над нашими рассказами о симбирских жителях и гимназической жизни.

Володя был от него в восторге и вместе со мной посещал все представления Василия Николаевича, который снабжал нас контрамарками.

Однажды мы смотрели Андреева-Бурлака в “Записках сумасшедшего” Гоголя. В белом больничном халате, с белым колпаком на голове, Василий Николаевич давал своей талантливой декламацией полное представление о сумасшедшем ^[13]. Дрожь ужаса и жалости пробегала по публике. Когда опустился занавес, мы с Володей и Костей бросились за кулисы. В театре нас уже все знали и пропускали в уборную Василия Николаевича беспрепятственно.

Обессиленный и изможденный, сидел знаменитый артист на диване. Он походил на тяжело больного человека. Казалось, что бурные восторги зрителей, не перестававших вызывать его, были ему не только совсем не нужны, но даже тяготили его.

Мы, гимназисты, потрясенные игрой, молча стояли у двери и боялись подойти к нему. Заметив нас, он встал, потрепал каждого по голове и сказал:

— Н-да... Вот видите, не могу еще совсем влезть обратно в свою оболочку!

Потом уборная его наполнилась толпой восторженных зрителей, поклонниц.

Когда мы вышли, Володя все время повторял задумчиво:

— Вот так талантище!

А на другой день он сказал мне:

— Знаешь, я хотел узнать, насколько трудно перевоплощаться в какую-нибудь роль, и пробовал декламировать “Записки сумасшедшего”, да ничего из этого не вышло. Талант надо!

На гимназических балах Володя Ульянов часто бывал распорядителем. Он не любил танцовать и не любил быть только зрителем, и поэтому роль распорядителя ему больше подходила.

Кроме вечеров с танцами, в нашей гимназии ежегодно устраивались концерты с благотворительной целью. Организацию концерта обыкновенно брал на себя гимназический хор, в котором я принимал участие.

Вспоминается мне один из наших концертов в городском клубе. На этом концерте кроме хора должны были выступать и приглашённые любители. Володя, как всегда, был одним им организаторов концерта.

Перед самым вечером нам сообщили, что внезапно заболел солист нашего хора. Это обстоятельство расстраивало всю программу, и распорядители стали волноваться. Перед вторым отделением концерта я вдруг нижу, что Толстой и Ульянов вывешивают над самой эстрадой объявление. Оно было написано громадными буквами, и в нем было сказано, что заболевшего солиста заменит ученик седьмого класса Дмитрий Андреев. Меня это привело в такое смущение, что я налетел на них с кулаками.

Володя спокойно отстранил меня и сказал:

— Ты эти романсы знаешь?
— Знаю.
— Ты их пел на вечеринке?
— Пел.
— Ну, так и здесь споешь!

Это было сказано так авторитетно, что я не нашелся с ответом, и волей-неволей мне пришлось выступить.

После моего пения Ульянов крепко пожимал мне руки и говорил:

— Ну и молодец же ты, Димка! Тебе надо сделаться настоящим певцом, в этом твое призвание!

Еще несколько раз после этого вечера Володя советовал мне сделаться артистом, и я в глубине души сам подумывал об этом, но жизнь сулила мне иное.

Несколько лет подряд я пел в нашем гимназическом хоре, который состоял исключительно из учеников гимназии. Наш хор пел на всех службах в гимназической церкви и в церкви женской Мариинской гимназии. Регентом хора был ученик старших классов Писарев. Как-то раз во время одной из особо торжественных церковных служб, в присутствии попечителя, всего начальства и большого количества посторонней знатной публики, наш хор исполнил церковные песнопения на мотивы из оперы “Аида”. Мы пели хоровые места из “Аиды” (например, “хор жрецов”), заменив слова оперы церковно-славяиским текстом. Проделать такой рискованный номер мог только наш талантливый и остроумный регент Писарев. Все присутствующие в церкви были в восторге от нашего пения и долго потом о нем говорили. Керенский вместе со священником очень благодарил хор, и в частности Писарева, за исключительно красивое пение.

Ульянов, конечно, знал заранее от нас про эту проделку. После службы он заразительно смеялся и уверял всех, что в этот раз он получил в церкви настоящее удовольствие.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 11 — 12.

В... мирной и, казалось, счастливой обстановке проходили детские годы будущего вождя мировой революции. До тех пор, пока одно несчастие за другим, обрушившиеся на семью, не изменили в корне всю жизнь этой семьи и не дали ей новое направление.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 39).

В 1886 году, когда Владимиру Ильичу доходил шестнадцатый год, нашу счастливую семью постиг первый тяжелый удар: 12 января скончался скоропостижно отец — Илья Николаевич.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 31.

За день до смерти И. Н. (Ильи Николаевича. — Сост.) я была вечером у Ульяновых, и хотя И. Н. чувствовал себя лучше, однако за обычным чаепитием его не было.

Мы сидели в столовой и тихо разговаривали о его болезни и предстоящем отъезде Ан[ны] Ил[ьиничны] в Петроград (тогда еще Петербург. — Сост.) на курсы, после зимних каникул, и прислушивались к его покашливанию в кабинете, отделявшемся от столовой тонкой стеной.

Никому и в голову не приходило, что через день его уже не будет в живых.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 39).

В самый день смерти отец продолжал часов до 2 дня работать вместе с одним из своих помощников инспекторов. От обеда он отказался, сказав, что ляжет отдохнуть. Но когда мы все собрались за столом, Илья Николаевич вышел в столовую и, остановившись около двери, обвел всех нас долгим взглядом. Что-то особенное было в этом взгляде, как будто он чувствовал, что с ним творится что-то неладное... Глубоко запал в памяти этот его взгляд, такой сосредоточенный и серьезный. Потом отец повернулся и ушел к себе в кабинет. Когда мать после обеда заглянула к нему, она увидела, что отец лежит на диване и дрожит от озноба. Испугавшись, мать накрыла его потеплее и тотчас же послала за врачом, но доктор Лекгер уже не застал отца в живых.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 68.

Конец декабря и начало января были, как всегда, заполнены для него (для Ильи Николаевича. — Сост.) лихорадочной работой по составлению ежегодных отчетов. Около 10 января отец заболел. По мнению врача и его самого, это было только желудочное расстройство. Достаточного внимания на болезнь не было обращено: отец был на ногах, продолжал заниматься, к нему ходили его сотрудники-инспектора. Ночь на 12-е он провел почти без сна. Я находилась при нем, и он поручал мне читать какие-то бумаги; при этом я заметила, что он начинает немного путать и заговариваться, и я убедила его прекратить чтение. 12-го отец не пришел к нам, в столовую, обедать, сославшись на отсутствие аппетита, а только подошел к двери и заглянул на нас (“точно проститься приходил”, — говорила позднее мать). Лег в своем кабинете на диван, заменявший ему постель, а часу в пятом мать позвала в тревоге меня и Володю. Отец был, очевидно, уже в агонии: содрогнулся пару раз всем телом и затих. Приехавший врач определил кровоизлияние в мозг. Несомненно, в болезни его не разобрались: в ней были и мозговые явления, если она не была всецело мозговой. Вскрытия сделано не было. Его смерть и похороны показали, какой популярностью и любовью пользовался он в Симбирске.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 84— 85).

Неутомимая деятельность Ильи Николаевича Ульянова, продолжавшаяся ровно 16 лет, дала нашей губернии 434 хороших народных училища с 20 000 учащихся. Легко сказать это, но не легко вынести на своих плечах такой громадный труд, тем более, что Илья Николаевич уже в звании директора народных школ, обремененный сложными делами дирекции, при первой возможности продолжал свои разъезды по школам. В декабре 1885 года он еще ревизовал школы Карсунского и Сызранского уездов, все начало января 1886 года с утра до ночи сидел над составлением сложного годового отчета, а 12 января, в 3 часа пополудни, утомленный работой, поневоле бросил перо, а два часа спустя уже лежал на столе со сложенными на груди руками, закрытыми навек глазами, равнодушный к общему горю окружающих и к созданным его усилиями школам.

В. НАЗАРЬЕВ. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета. “Симбирские губернские ведомости”, 1894, 18 мая.

В день смерти отца Володя пришел за Дм. Ил. (Дмитрием Ильичем. — Сост.) к Яковлеву и повел его домой; по дороге осторожно, предварительно поговорив о тяжелой болезни отца и таким образом подготовив к тяжелому известию, сказал ему о смерти отца.

Записано со слов Дм. Ил. УЛЬЯНОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

О смерти И. Н. (Ильи Николаевича. — Сост.) я узнала только на другой день утром. Весть эта, как громом, поразила меня, да, вероятно, и все учительство. Не вполне доверяя известию, я побежала к Ульяновым и увидела нашего дорогого директора лежащим в обычном вицмундире, спокойного и будто улыбающегося. Глядя на него, не верилось, что он мертв. Казалось, вот-вот он встанет, засмеется и скажет, что он пошутил. Я не помню, какое впечатление произвела его смерть па старших детей, помню только, что маленьких детей — Митю и Маню — старались удержать наверху. Но относительно Мити это плохо удавалось. Он то и дело сбегал вниз: очевидно, эта необычайная суматоха в доме, толпа народу, панихиды школьных законоучителей производили на него большое впечатление:

“А у нас уже 5-ую панихиду сегодня служат”, — объявил он.

Только живо запомнилась мне Мария Александровна, бледная, спокойная, без слез, без жалоб стоящая у гроба. Смерть И. Н. глубоко поразила меня...

Я не могла себе представить школу и работу в ней без И. Н.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 40).

Вынос тела Ильи Николаевича и погребение происходили 15-го января. К 9-ти часам утра все сослуживцы покойного, учащие и учащиеся в городских народных училищах, все чтители его памяти и огромное число народа наполнили дом и улицу около квартиры покойного. Одним из учителей приходских училищ была сказана речь.

Затем началось печальное шествие. Гроб с останками покойного был принят на руки его вторым сыном (Владимиром), ближайшими сотрудниками и друзьями. Впереди процессии резко выдавались прекрасные венки, несомые учениками приходских училищ. Украшавшие их надписи ясно свидетельствовали о чувствах, питаемых к покойному его почитателями ^[14]...

При погребении было сказано много глубокопрочувствованных слов.

А. АМОСОВ. Илья Николаевич Ульянов. “Симбирские губернские ведомости”, 1886, 25 января.

Илью Николаевича Ульянова хоронили в ограде Покровского мужского монастыря, около каменной стены с южной стороны.

Перед тем, как опустить его в могилу, учителя городских школ произносили речи.

Учителя искренно оплакивали его, уважаемого и любимого своего начальника и руководителя в педагогическом деле.

Для них смерть Ильи Николаевича была большой скорбью — все сознавали, что лишились не только справедливого начальника, но и гуманнейшего человека-педагога.

Воспоминания В. НИКИФОРИЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

...Много искренних сожалений на похоронах было высказано по адресу почившего народного деятеля и педагога. В волжских газетах, в связи с его кончиной, Пыли помещены сочувственные статьи. Присылались телеграммы.

Запись воспоминаний И. Я. ЯКОВЛЕВА, сделанная А. В. Жиркевичем. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Его Превосходительству Господину попечителю Казанского Учебного Округа, Тайному Советнику Порфирию Николаевичу Масленникову

Вдовы Действительного Статского Советника Марьи Ульяновой

ПРОШЕНИЕ.

Муж мой Илья Николаевич Ульянов, состоявший свыше тридцати лет на учебной службе, в том числе более десяти — Директором народных училищ Симбирской губернии, умер 12 января сего 1886 года, и я осталась без всяких средств с четверыми малолетними детьми, воспитывающимися в гимназиях, и с двоими взрослыми, но обучающимися в высших учебных заведениях, всех их я должна содержать. Хотя мой муж и заслужил пенсию, но я еще ее не получаю, поэтому осмеливаюсь почтительнейше просить Ваше Превосходительство, не признаете ли возможным исходатайствовать мне с детьми единовременное пособие. Г. Симбирск, 17 апреля 1886 года.

Вдова Действительного Статского Советника

М. Ульянова.

Прошение М. А. УЛЬЯНОВОЙ об исходатайствовании единовременного пособия.

Исторический архив Татарской АССР.

Осмеливаюсь еще раз обратиться к Вам с покорнейшей просьбой моей, изложенной в прошении к Вашему Превосходительству от 17-го сего апреля, об исходатайствовании мне единовременного пособия.

Пенсия, к которой я с детьми моими представлена за службу покойного мужа моего, получится вероятно не скоро, а между тем нужно жить, уплачивать деньги, занятые на погребение мужа, воспитывать детей, содержать в Петербурге дочь на педагогических курсах ^[15] и старшего сына, который окончил курс в Симбирской гимназии, получил золотую медаль и теперь находится в Петербургском университете, на 3-м курсе факультета естественных наук, занимается успешно и удостоен золотой медали за представленное им сочинение. Я надеюсь, что он, с помощью Божией, будет опорой мне и меньшим братьям и сестрам своим, но в настоящее время он, как и остальные дети, еще нуждается в моей помощи, ему необходимы средства, чтобы учиться и окончить курс, и вот за этой-то помощью я обращаюсь к Вам, как доброму и заботливому начальнику моего покойного мужа. Служба его Вам известна и, я уверена, оценена по заслугам; в память этой слишком 30-ти-летней службы отца, я прошу Вас не отказать в возможно скорой помощи осиротелой семье его ^[16].

М. А. УЛЬЯНОВА—П. Н. МАСЛЕННИКОВУ, 24 апреля 1886 г. Исторический архив Татарской АССР.

После смерти отца мы жили в одной половине — той, которая к Свияге. Дверь в комнату, где сейчас портретная, была заделана досками. У постояльца и у нас были отдельные парадные входы. Сначала в той половине, которая к Волге, жил молодой врач. Он жил недолго (несколько месяцев), а потом квартиру сдали присяжному поверенному Багряновскому.

В маминой комнате жили мы с Володей, а мама жила наверху в комнате Анны Ильиничны.

Володина кровать стояла на месте, где сейчас стоит комод, а моя около двери в портретную комнату. Между моей и Володиной кроватью стоял комод. Около двери в столовую стоял шкаф с книгами (классиками). В углу на месте гардероба стоял письменный стол и около него два стула для меня и для Володи.

В столовую проходили через дверь в прихожую. Полотняная занавеска была убрана. Окно на лето затягивалось металлической сеткой.

В этой комнате мы жили с Володей зиму 1886 — 87 года и лето 1887 г. до июня месяца, когда мы уехали в Казань.

Д.И. УЛЬЯНОВ в записи А. Каверзиной. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Александр Ильич был в то время в Петербурге ^[17]. Володя остался старшим сыном в семье, и он выказал, несмотря на свою молодость, много внимательности по отношению к матери, много старания помочь ей в нахлынувших на нее новых заботах.

Этой зимой я осталась дольше в Симбирске, где смерть отца застала меня во время рождественских каникул. Мне надо было пройти латынь для курсов, и Володя, прекрасно знавший ее, взялся помогать мне. Помню, как хорошо он объяснял и какими живыми и интересными выходили у нас уроки.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 31.

...Все занятия пошли у меня особенно туго, и латынь не двигалась с места. Тогда Володя предложил помочь мне в этом, несмотря на то, что у него и у самого в предпоследнем классе гимназии было немало уроков и он занимался еще с учителем чувашской школы Охотниковым. Мальчик, которому не исполнилось еще 16 лет, взял на себя так легко и охотно эту новую обузу. И не только взял, — мало ли за что готова бывает взяться сгоряча молодежь, чтобы бросить при первом же затруднении, — а вел занятия очень серьезно и усидчиво и продолжал бы их, если бы я не уехала в марте в Петербург. И вел их так внимательно, с такой живостью и интересом, что вовлек скоро в “противную латынь” и меня. Пройти предстояло много, требовалось прочесть и перевести Юлия Цезаря, “О старости” (трактат написан Цицероном. — Сост.), а главное — знать и уметь объяснять все встречающиеся правила сложной латинской грамматики. Я испытывала, конечно, чувство неловкости, что не сумела преодолеть своего прорыва самостоятельно, а прибегла к помощи младшего брата, который сам-то умел работать без прорывов. Была тут, несомненно, и некоторая доза ложного самолюбия, что я стала заниматься под руководством младшего брата-гимназиста. Но занятия у нас пошли так оживленно, что скоро всякое чувство неловкости исчезло. Помню, что Володя отмечал для меня с увлечением некоторые красоты и особенности латинского стиля. Конечно, я слишком мало знала язык, чтобы уметь оценить их, и занятия сосредоточивались больше на объяснении разных грамматических форм, свойственных латинскому языку, как супинум, герундий и герундив (отглагольное прилагательное и существительное), и изобретенных для более легкого запоминания изречений и стихотворений, вроде (герундив):

Gutta cavat lapidem
Non vi sed saepe cadendo;
Sic homo sit docus
Non vi sed multo studendo.

Капля камень долбит
Не силой, а частым паденьем.
Так человек становится ученым
Не силой, а многим ученьем.

Помню, что я высказывала Володе сомнение, чтобы можно было пройти в такой короткий срок восьмилетний курс гимназии, но Володя успокаивал меня, говоря: “Ведь это в гимназиях, с бестолково поставленным преподаванием там, тратится на этот курс латыни 8 лет, — взрослый, сознательный человек вполне может пройти этот 8-логний курс в два года”... Очень оживленно, с большой любовью к делу шли у нас занятия. Это не был первый ученик, усердно вызубривший уроки, — это был скорее молодой лингвист, умевший находить особенности и красоты языка.

Так как вкус к языковедению был присущ и мне также, я была очень скоро покорена, и эти занятия, перемежаемые веселым смехом Володи, очень подвинули меня вперед. Я сдала весной успешно экзамен за три года...

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 14—15).

Володю Ульянова Яковлев хорошо помнил в разные возрасты его жизни, особенно, 16 — 17-летним юношей, когда черты лица его и фигура более или менее определились.

По словам Ивана Яковлевича, в этом возрасте юный Ульянов был небольшого роста, худощавого телосложения, с головой... обращавшей на себя внимание большим оригинальным лбом.

Запись воспоминаний И.Я. ЯКОВЛЕВА, сделанная А. В. Жиркевичем. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Уже в седьмом классе у Володи сильно изменился характер. Из живого и резвого мальчика он превратился в серьезного, задумчивого юношу, который иногда мог резко и зло ответить товарищу, высмеять его поведение, но и горячо заступиться за него, если было надо. По прежнему Володя много времени проводил в нашей компании, но не был таким веселым, как раньше.

Мы все очень любили катание на лодках по Волге и по Свияге. Часто ездили весной на песчаные волжские острова и там удили рыбу. Один раз перед летними каникулами, после экзаменов, Ульянов позвал Костю Сердюкова и меня покататься на лодке. Володина мать снабдила нас бутербродами и просила Володю не задерживаться на реке до глубокой ночи.

Ульянов, оказывается, уже заранее подрядил лодку с якорем, подготовил удочки и все необходимое для рыбной ловли.

Бегом спустились мы садами к Волге. Это был теплый день в конце мая. На пристани царило большое оживление, грузили баржи с хлебом. По узким мосткам с пристани на баржу носили грузчики мешки с зерном. Низко сгибаясь под тяжелой ношей, они обливались потом и тяжело дышали.

— Эй, здорово, паренек! — крикнул вдруг один рабочий, обращаясь к Володе.
— Здорово! — ответил Ульянов.
— За рыбкой приехал? Ну, бог тебе в помощь! — говорил ласково грузчик, пока мы усаживались в лодке и разбирали удочки.

Это был один из многих знакомых Ульянова, с которыми Володя любил разговаривать на пристани. Его все интересовало, и он часами мог сидеть с незнакомыми людьми, расспрашивая их о работе и жизни.

Иногда, встретив на пристани татарина, он, заведя с ним разговор, спрашивал, как будет то или иное слово по-татарски. Помню, что один раз мы встретили грузчика, который был родом из Персии и едва-едва говорил по-русски. Володя часа два расспрашивал его о Персии, о его жизни и о том, как в Персии разводят шелковичного червя.

Мы все удивлялись его любознательности. Забыв о времени, Ульянов с одинаковым удовольствием разговаривал с грузчиками, матросами и крестьянами.

— Что ты находишь в этих разговорах? — иногда спрашивал я.

— Разве ты не понимаешь, как это интересно? — отвечал Ульянов.

Как-то раз мы опять втроем собрались на рыбную ловлю и даже обещали Володиной матери привезти для ухи рыбы.

Переплыв в лодке на другой берег Волги и выбрав там в тихой заводи удобное место, мы бросили якорь. Но рыбы поймали мало, не пришлось даже сварить уху на костре, как это любил делать Володя. Случилось это потому, что мы в тот раз не могли долго молча и неподвижно сидеть на одном месте. Нам больно хотелось говорить и спорить, купаться и плавать, чем спокойно ждать, пока клюнет рыба. Нагулявшись, мы отправились в ближнее село, которое славилось своими ягодными садами, но ягоды еще не поспели, и мы, наевшись деревенского ситного хлеба с молоком, сели в лодку и долго катались по Волге, качаясь на волнах, поднятых пассажирским или буксирным пароходом. Мимо нас проплывали баржи с разными грузами и длинные караваны плотов. На одном из них горел костер. Вокруг костра сидели рабочие: одни курили, другие плели лапти, кто-то бренчал на балалайке. А издали, с другого плота, доносилась заунывная русская песня и плач ребенка.

Володя захотел непременно пристать к этому плоту, посидеть у костра и поговорить с рабочими. Он хотел знать, откуда идет плот, где они пристанут, чем и как живут.

Пока мы догоняли плот, приставали к нему и устраивались у костра, небо совсем заволокло тучами. Мы только успели разговориться, как пошел дождь. Плоты далеко уже отошли от Симбирска, когда мы отвязали лодку и поплыли обратно под проливным дождем. Вымокнув до нитки, мы только ночью вернулись в город.

Поднимаясь в гору, Володя все время беспокоился, что доставил лишнее волнение матери своим опозданием.

Д.М. АНДРЕЕВ, стр. 12—13.

Летом 1886 года Владимир Ильич много сражался в шахматы со старшим братом Александром. Они объявили между собой матч. Каковы были условия матча и результаты его, я, к сожалению, не помню. Борьба была ожесточенная, оба молча сидели, часами не отрываясь от шахматной доски. Для меня тогда их игра была совершенно непонятна, слишком трудна, к тому же у них за игрой не было ни споров, ни азарта, что могло бы привлечь малейшее внимание, ни даже каких-нибудь разговоров.

О силе их игры в то время можно судить отчасти по следующему факту. Тем же летом Александр Ильич, живя в Кокушкине, Казанской губернии, с успехом играл, “не глядя на доску”, с игроком, которому тогдашняя первая категория в Казани давала ладью вперед. Интересно, что одновременно с этой шахматной партией “не глядя” Александр Ильич играл на биллиарде в пять шаров и вел счет своим очкам.

Во время своего состязания братья играли только по вечерам. Несмотря на то, что это было в каникулярное время, когда оба они были свободны, я не помню ни одного случая, чтобы они играли в шахматы до обеда. Утренние часы посвящались серьезным занятиям. По-моему, этот факт чрезвычайно показателен и характерен для них обоих, особенно если вспомнить, что старшему было 20 лет, а Владимиру Ильичу всего 16.

В это лето, первое после смерти отца, мы занимали одну половину нашего дома (по Московской улице), ту, которая к Свияге, другая же, к центру города, сдавалась квартирантам. Там внизу, в маленькой комнатке, обращенной во двор, и происходило обычно шахматное состязание между старшими братьями.

Вспоминаю, между прочим, такой случай: они сосредоточенно сидели в этой комнате за шахматной доской, освещенной лампой, окно было открыто, но засетчено проволочной сеткой. Мы, ребята, играли на дворе и в освещенное окно видели неподвижные и молчаливые фигуры шахматистов. Одна девочка, дет двенадцати, подбежала к окну и крикнула: “Сидят, как каторжники за решеткой”... Братья быстро обернулись к окну и серьезно посмотрели вслед за убегавшей проказницей. Настоящей железной решетки они еще не знали, но, должно быть, она уже чувствовалась ими, как что-то неминуемое и совершенно неизбежное в те времена.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 63).

Последнее лето, когда он (Александр Ильич. — Сост.) приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червях и все время работал с микроскопом. Чтобы использовать максимум света, он вставал на заре и тотчас же брался за работу. “Нет, не выйдет из брата революционера, подумал я тогда, — рассказывал Владимир Ильич, - революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей”. Скоро он увидел, как он ошибся.

Н.К. КРУПСКАЯ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 73).

Втягиваясь в революционную работу, конспирируя даже от Анны Ильиничны, он (Александр Ильич — Сост.)в последнее лето, приехав домой, ничего не говорил о ней никому. А Ильичу ужасно хотелось с кем-нибудь поговорить о тех мыслях, которые зародились у него. В гимназии он не находил никого, с кем бы можно было поговорить об этом. Он рассказывал как-то показалось ему, что один из его одноклассников революционно настроен, решил поговорить с ним, сговорились идти на Свиягу. Но разговор не состоялся. Гимназист начал говорить о выборе профессии, говорил о том, что надо выбрать ту профессию, которая поможет лучше устроиться, сделать карьеру. Ильич рассказывал: “Подумал я: карьерист какой-то, а не революционер” — и не стал с ним ни о чем говорить.

Н.К. КРУПСКАЯ (Воспоминания родных о В. И. Ленине. М., 1955, стр. 183).

В 8-м классе нам предстояло держать трудные экзамены по математике, и мы просили Ильича помочь нам. Собирались человек 5 — 6 в классе и с помощью Ульянова решали трудные задачи.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Он (Владимир Ильич. — Сост.) любил заниматься математикой и мог без затруднения решать задачи из сборника задач, предлагавшихся в то время на аттестат зрелости. Благодаря Вл. Ильичу образовался кружок любителей математики, и занятия по этому предмету пошли успешно, тем более, что преподаватель математики Федотченко не умел заинтересовать нас своим пассивным методом преподавания, сообщая на уроках лишь одну теорию без решения задач. Под руководством Вл. Ильича была проделана масса трудных задач, и в результате оканчивающие курс гимназии в 1887 году решили задачи, присланные из управления Казанского учебного округа для экзамена на аттестат зрелости.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Вл[адимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

И.Я. Яковлев, сообщив Володе Ульянову о бедственном положении выдающегося молодого человека из народа, предложил ему сделать доброе дело — заниматься с Охотниковым по языкам, предупредив его, что тот заплатить ему за его труды не в состоянии. Ульянов согласился заниматься с Охотниковым даром, около 1¹/2 лет давал ему уроки и успешно подготовил его к экзамену...

Будучи преподавателем в чувашской школе, Охотников женился на учительнице женского отделения этой школы.

Володя Ульянов бывал у молодой четы, приходя на уроки к Охотникову, вместе навещал и детей Яковлева.

Запись воспоминаний И. Я. ЯКОВЛЕВА, сделанная А. В. Жиркевичем. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Учитель этот (Охотников. — Сост.) был чувашин родом, преподававший в чувашской школе. У него были большие способности к математике. Он прошел ее самостоятельно за гимназический курс; ему хотелось заниматься ею и дальше. Но для поступления и университет надо было сдать экзамен за гимназию по всем предметам и по древним языкам.

Конечно, для чувашина, плохо знавшего русский язык, это было нелегко, к тому же способности у него к языкам и общественным наукам были далеко не блестящи. И все же Володя, которому близкий знакомый нашей семьи, инспектор чувашской школы Яковлев, предложил заниматься с Охотниковым и подготовить его к экзамену, взялся и подготовил своего ученика к полтора-два года, несмотря на свои собственные занятия в двух последних классах. И Охотников сдал к один год с Володей экзамен при гимназии и поступил в университет. Надо добавить еще, что занимался Володя со своим учеником бесплатно.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 32.

...Охотников должен был в неделю три раза по вечерам ходить к нему (то-есть к Владимиру Ильичу. — Сост.) на дом. Сам же В. И. Ульянов к Охотникову ходил очень редко.

Зиму 1886 — 87 учебного года Охотникову пришлось работать в высшей степени напряженно, при его слабом физическом сложении: до обеда он давал уроки по математике в классах, по вечерам через день ходил на уроки к Вл. Ильичу, который задавал ему работу и на дом. В другие дни по вечерам мы с ним вместе работали по подготовке по истории, географии, космографии и по истории русской литературы в объеме гимназического курса. Откровенно должен сказать, что по этим предметам наша совместная работа бывала подчас не по силам нам. В этих случаях мой коллега всегда прибегал к помощи Вл. Ильича, и последний с великой охотой приходил на помощь и для нас Гордиев узел не разрубал, а распутывал. Иногда во время занятий становились в тупик, и тут же Охотников со сторожем, а больше с учениками посылал к Вл. Ильичу Ульянову записки с просьбою разъяснить трудные для нас места из учебников. Посланный иногда возвращался с ответной запиской с разъяснением, или же обратно приносил записки, говоря, что Ульянова не застал дома. Чтобы не быть голословным, приведу текст одной такой записки, случайно сохранившейся в моей книге, учебнике по всеобщей истории Иловайского: “26 апреля 1887 г. В. И.! § 30 (из истории средних веков). Борьба Вельфов (гвельфов. — Сост.) и Гибелинов ^[18]. К какой партии из них принадлежали Генрих Гордый и Конрад III? Н. Охотников”. Записка без ответа, не заставшая дома адресата. В этих случаях Охотников уже получал от него разъяснения лично, когда являлся к нему на урок.

Охотников был в высшей степени высокого мнения о Вл. И. Ульянове и говорил, что на всякие недоуменные вопросы по всем предметам дает точные, определенные, ясные ответы. Занятия с Ульяновым у Охотникова были настолько плодотворны, что он решил весной вместе с ним в VIII классе держать экзамен на аттестат зрелости...

У Охотиикова остались самые теплые, сердечные чувства признательности к Вл. Ильичу Ульянову.

Всегда он говорил о нем, как о человеке с высоким авторитетом, хотя сам был лет на 7 — 8 старше его...

Его (Владимира Ильича.—Сост.), несомненно, занимала идейная сторона дела: хотел он вывести на путь к высшему образованию человека из крестьянской, трудовой среды и при том инородца-чувашина, который затем мог быть полезным и нужным руководителем своих соплеменников. Приятно вспомнить нам, чувашам, что Вл. Ильич Ульянов в лице Охотникова в ранние свои годы имел соприкосновение к делу образования чувашей...

Воспоминания В. НИКИФОРИЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Вл. Ил. (Владимир Ильич. — Сост.) проявил блестящие способности в изучении русского языка и словесности: лучшие домашние и классные письменные работы по словесности принадлежали ему; сочинения отличались не только логикой изложения, глубиною содержания, но и художественным творчеством ^[19].

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В.И. Ленина в Ульяновске.

Он (Владимир Ильич. — Сост.) не ограничивался учебниками и рассказами учителя, чтобы написать сочинение, а брал книги из библиотеки, и сочинения его получались обстоятельные, тема была очень хорошо разработана и изложена хорошим литературным языком. Директор гимназии, преподававший в старшем классе словесность, очень любил Володю, хвалил постоянно его работы и ставил ему лучшие отметки.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 26.

Когда задавали на дом сочинения, он (Владимир Ильич. — Сост.) никогда не писал их накануне подачи, наспех, просиживая из-за этого ночь, как это делало большинство его товарищей-гимназистов. Наоборот, как только объявлялась тема и назначался для написания срок, обычно двухнедельный, Владимир Ильич сразу брался за работу. Он составлял на четвертушке бумаги план сочинения с введением и заключением. Затем брал лист бумаги, складывал его пополам в длину и на левых полосах листа набрасывал черновик, проставляя буквы и цифры согласно составленному плану. Правые полосы листа или широкие поля оставались чистыми. На них в последующие дни он вносил дополнения, пояснения, поправки, а также ссылки на литературу — смотри там-то, страница такая-то.

Постепенно, день за днем, правые полосы листа первоначального черновика испещрялись целым рядом пометок, поправок, ссылок и т. д. Затем, незадолго до срока подачи сочинения, он брал чистые листы бумаги и писал все сочинение начерно, справляясь со своими пометками в различных книгах, которые у него уже были припасены заранее. Теперь ему оставалось только взять чистую тетрадь и переписать чернилами набело вполне обработанное и готовое сочинение...

Мне, мальчику 12—13 лет, очень нравилось следить за тем, как Владимир Ильич пишет сочинения; я пробирался в его отсутствие к первому листу черновика и удивлялся, как быстро первая половина листа заполнялась все новыми и новыми строчками.

Преподавателем словесности у Владимира Ильича и ближайшим оценщиком его сочинений был тогдашний директор Симбирской гимназии Федор Михайлович Керенский, отец известного эсера. Тот восхищался сочинениями Владимира Ильича и очень часто ставил ему не просто пять, а пять с плюсом. Не раз он говорил нашей матери, что ему особенно нравится в сочинениях Владимира Ильича продуманная система, обилие мыслей при сжатости, ясности и простоте положения...

В своих ученических сочинениях (уже тогда) Владимир Ильич придерживался хорошего правила древних: чтобы мыслям было просторно, а словам тесно.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания родных о В. И. Ленине. М., 1955, стр. 83—84).

В одном классном сочинении, заданном 15 апреля 1887 г. ученикам 8-го класса на тему “Причины благосостояния народной жизни”, Ильич высказал мысль, что капиталистический строй угнетает трудящихся. Возвращая это сочинение, директор гимназии Керенский стал выговаривать Ильичу за то, что он говорил в сочинении об угнетенных массах, советуя ему “не вдаваться в политиканство”.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

... Осенью, уже после отъезда Саши, если верить воспоминаниям одного из товарищей Володи ^[20], они начали вдвоем переводить с немецкого “Капитал” Маркса. Работа эта прекратилась на первых же страницах, чего и следовало ожидать: где же было зеленым гимназистам выполнить такое предприятие?

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 96—97).

Чрезвычайно работоспособный и любознательный, он (Владимир Ильич. — Сост.) уже в последнем классе гимназии тяготел к изучению экономических и общественных вопросов...

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

В 1887 году, когда Володя был в последнем классе, нашу семью постигло другое тяжелое несчастье: за участие в покушении на царя Александра III был арестован Александр Ильич в Петербурге.

Владимиру Ильичу пришлось тогда первому услышать это тяжелое известие и подготовить к нему мать.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 32.

В марте 1887 г. я получила письмо от родственницы Марьи Александровны — Песковской ^[21], в котором она сообщала о событии в Петербурге, об участии Александра в заговоре, об аресте его и Анны Ильиничны, и просила известить об этом Марью Александровну, предварительно подготовивши ее. По получении письма, я тотчас же послала в гимназию за Володей, который был тогда в последнем, восьмом, классе, чтобы посоветоваться с ним. Я сообщила ему содержание письма и дала его прочитать.

Крепко сдвинулись брови Ильича, он долго молчал. Передо мной сидел уже не прежний бесшабашный, жизнерадостный мальчик, а взрослый человек, глубоко задумавшийся над важным вопросом: “А ведь дело-то серьезное”, — сказал он, — “может плохо кончиться для Саши”.

Решено было, чтоб он предварительно сообщил Марии Александровне о полученном мною письме, не упоминая, насколько замешан в этом Александр. “Вечером я приду, и мы постараемся сообщить Марье Александровне обо всем”. Но не прошло и часу после его ухода, является Марья Александровна, бледная, серьезная, готовая принять и это новое горе на свои слабые плечи.

“Дайте мне письмо”, — серьезно проговорила она. О подготовлении и предварительных разговорах не могло быть и речи. Я дала ей письмо. Она прочитала. “Я сегодня уеду; навещайте, пожалуйста, без меня детей”, — вот все, что она сказала, и ушла.

Перед отъездом Марья Александровна ровным, спокойным голосом делала распоряжения, давала наставления прислуге и Владимиру Ильичу, как старшему из оставшихся.

После отъезда Марьи Александровны я часто заходила к Ульяновым.

Володя большею частью был суров и молчалив, сидел у себя в комнате, и только когда приходил к младшим сестрам и брату, по прежнему шутил и занимал их, устраивая для них игрушки, играя с ними в лото, давая решать разные ребусы и шарады.

Когда приходилось говорить с ним о брате, он повторял: “Значит, он должен был поступить так, — он не мог поступить иначе”.

В. В. КАШКАДАМОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 274).

Страстно любивший свою науку, талантливый и очень знающий естественник, которого прочили в профессора, он (Александр Ильич. — Сост.) уже на третьем курсе был награжден за свою работу по зоологии золотой медалью, а на четвертом курсе, 20 лет, вступил в террористический кружок, состоявший почти исключительно из студентов и главным образом из естественников, которые, проходя основательно химию, научились изготовлять динамит. Александр Ильич взялся помогать в приготовлении динамита и выделке бомб, а когда пришлось, вследствие отъезда двоих из участников, взял на себя .руководство покушением и выступал на суде безбоязненно с изложением своих взглядов. Как он, так и его ближайшие соучастники — Лукашевич ^[22], Шевырев ^[23], Осипанов ^[24] — говорили, что только вследствие полной невозможности распространять свои взгляды путем устного и письменного слова взялись они за террор...

Только невозможность борьбы другими способами толкнула его (Александра Ильича. — Сост.) на террор.

Александр Ильич, как и некоторые другие члены его кружка и вообще студенты его времени, вел занятия с рабочими. Он вел лично не один кружок, а, кроме того, направлял товарищей и в другие кружки. Одно время он считал даже, что имеет связи со всем Васильевским островом... Он был уже хорошо знаком с Марксом, перевел даже сам и готовил к изданию одно его сочинение...

Он не разделял уже взглядов народников на самостоятельное значение пашей общины, на то, что она может перейти непосредственно в социалистический строй, и народником себя уже не считал. Разделяя в общем взгляды Маркса, он и его товарищи не отошли еще, как и вся молодежь того времени, от народовольческих идей, они не видели вследствие особенного положения России возможности применять в ней практически социал-демократическое учение, хотя и считали социал-демократов своими ближайшими товарищами, как высказался в своей программе А.И. Уже не называя себя народовольцами, они взяли лишь название террористической фракции партии “Народная воля” именно затем, чтобы показать в данное время свое согласие с необходимостью террористической деятельности, и, откладывая более подробное обсуждение программных разногласий, они стояли в то время как бы на перепутьи между народовольцами и социал-демократами. Об этом говорит и составленная Александром Ильичей программа их фракции, которая не была еще напечатана и не попала к жандармам и в черновике. Но Александр Ильич гам предложил восстановить ее по памяти в Петропавловской крепости ^[25], несомненно отягощая этим свое положение. Но благодаря этому она дошла до нас к бумагах департамента полиции, и мы имеем теперь ясное представление о том, чем являлась идейно эта группа, и имеем псе основания полагать, что и они, как многие из их тогдашних единомышленников, определились бы, если бы остались живы, в скором времени как революционные социал-демократы.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. Предисловие. М.—Л., 1931, стр. 11, 12, 13.

...Мне, одному из первых, принадлежит мысль образовать террористическую группу, и я принимал самое деятельное участие в ее организации, в смысле доставания денег, подыскания людей, квартир и пр.

Что же касается до моего нравственного и интеллектуального участия в этом деле, то оно было полное, т. е. все то, которое дозволяли мне мои способности и сила моих знаний и убеждений ^[26].

Александр УЛЬЯНОВ. Показание на процессе 20— 21 марта 1887 года. Первое марта 1887 г. М. — Л., 1927, стр. 373.

Покушение, как известно, окончилось неудачей. Три раза выходившим на Невский метальщикам и сигнальщикам не пришлось встретить царя, и они были арестованы. Привлеченные к делу в самое последнее время, сигнальщики Канчер и Горкун не выдержали перед угрозой смертной казни и рассказали на допросах все, что знали. На основании их показаний были взяты и руководители: Ульянов, Лукашевич и Шевырев. После отъезда Шевырева и Говорухина ^[27] на Ульянова легла главная работа: он оказался наиболее на виду, как главный руководитель покушения, о нем было известно более, чем о других. И Александр Ильич, видя по предъявленным ему показаниям Горкуна и Канчера, что дело открыто, признал свое участие в нем... Он указал вполне точно и правдиво те части работы, которые он выполнял, принципиальные мотивы, толкнувшие его на террор. Добровольно уточняя свою роль в деле, он этим даже отягчал свое положение...

Александр Ильич видел, что при данном составе подсудимых он один может — а, следовательно, должен — выступить с принципиальной речью, с обоснованием взглядов всей группы, мотивов, приведших ее к террору. Поэтому он отказался от защитника и вместо защитительной произнес речь, поясняющую, что побудило его пойти на покушение против царя.

“Речь эта, — говорит его сопроцессник Новорусский ^[28], — изложенная в правительственном стенографическом отчете в сокращении, лишь в очень слабой степени может передать то впечатление, какое получили мы, слушавшие ее”.

А в одном из нелегальных изданий того времени говорится:

“Речь, произнесенная Ульяновым, произвела очень сильное впечатление, ее сравнивают с речью Желябова”.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. Предисловие. М. — Л., 1931, стр. 14—15.

Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня с убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, исмутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только, возможно, но даже неизбежно. Каждая страна развивается стихийно по определенным законам, проходит через строго определенные фазы и неизбежно должна прийти к общественной организации. Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем включаются. Но если развитие народной жизни совершается стихийно, то, следовательно, отдельные личности ничего но могут изменить в ней и только умственными силами они могут служить идеалу, внося свет в сознание того общества, которому суждено иметь влияние на изменение общественной жизни. Есть только один правильный путь развития — это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе. Это положение вполне ясно сформулировано в программе террористической фракции партии “Народной воли”... Таким образом, я убедился, что единственный правильный путь воздействия на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом. Но по мере того, как теоретические размышления приводили меня все к этому выводу, жизнь показывала самым наглядным образом, что при существующих условиях таким путем идти невозможно. При отношении правительства к умственной жизни, которое у нас существует, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурная; даже научная разработка вопросов в высшей степени затруднительна...

Наша интеллигенция настолько слаба физически и не организована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу, и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни. Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права... Конечно, террор не есть организованное орудие борьбы интеллигенции. Это есть лишь стихийная форма, происходящая оттого, что недовольство в отдельных личностях доходит до крайнего проявления. С этой точки зрения это есть выражение народной борьбы, пока потребность не получила нравственного удовлетворения. Таким образом, эта борьба не только возможна, но она и не будет чем-нибудь новым, приносимым обществу извне: она будет выражать собою только тот разлад, который дает сама жизнь, реализуя ее в террористический факт... Реакция действует угнетающим образом на большинство; но меньшинству интеллигенции, отнимая у него последнюю возможность правильной деятельности, правительство указывает на тот единственный путь, который остается революционерам, и действует при этом не только на ум, но и на чувство. Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь... Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться...

Все это я говорил не с целью оправдать свой поступок с нравственной точки зрения и доказать политическую его целесообразность. Я хотел доказать, что это неизбежный результат существующих условий, существующих противоречий жизни. Известно, что у нас дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможности употреблять их на служение родине.

Александр УЛЬЯНОВ. Речь на процессе 18 апреля 1887 года. Первое марта 1887 г. М. — Л., 1927, стр. 289, 290, 291 — 292, 293.

... То, что дошло до нас об этом негласно происходившем в крепких застенках самодержавия процессе, показывает нам хотя теперь основные мотивы и убеждения Александра Ильича, его принципиальную чистоту, отсутствие каких-либо личных побуждений; и теперь, через грань... десятилетий, раскрывается перед нами то, что руководило лучшими представителями тогдашней молодежи, что давало ей силы, прощаясь с только начавшейся жизнью, идти на муки, на смерть, да еще при полной безнадежности какого-либо результата от этой жертвы на ближайшее время. Не только ничего в оправдание себя он не произнес, но он брал им себя, где мог, вину других...

А кроме того, Александр Ильич, как всякий убежденный революционер, старался использовать всякий суд, чтобы выяснить свои взгляды, мотивы своих поступков...

И действительно, кое-что из речи Александра Ильича, из его поведения и выступлений на суде просочилось еще и тогда, окружив его личность ореолом, и передавалось устно, служа примером для молодежи.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. Предисловие. М.— Л., 1931, стр. 17—18.

На суде я уже видел его совершенно спокойным, как бывало на студенческих собраниях. Решение, последнее и бесповоротное, было принято.

Ясным подтверждением этого, а равно характеристикой личности Александра Ильича служат его слова, которые ему удалось шепнуть Лукашевичу на суде: “Если вам будет нужно, говорите на меня”.

Это желание принять на себя вину другого сквозило так явно во всех его показаниях до суда и на суде, что даже прокурор (Н.А. Неклюдов. — Сост.) стал недоверчиво относиться к ним. И в своей обвинительной речи, разграничивая то, что совершил каждый подсудимый, он определенно подчеркнул:

— Ульянов приписывает себе много такого, чего он в действительности не совершал.

В тоне, каким это было сказано, не чувствовалось ни малейшего упрека в том, что Александр Ильич возвеличивает себя, старается казаться больше того, что он есть, или заботится о том, чтобы он другим казался выше и значительнее, чем он был на самом деле. Ему была совершенно чужда какая бы то ни было рисовка, похвальба и т. д... Это была редкая натура, от которой даже на людей других убеждений веяло чистотой, благородством и моральностью его побуждений.

М. В. НОВОРУССКИИ (“А. И. Ульянов”, стр. 207).

На суде он (Александр Ильич. — Сост.) говорил так, когда его спросили: “Почему же вы не бежали за границу?” — “Я не хотел бежать, я хотел лучше умереть за свою родину”. На суде он выказал себя тем, что он есть. Он приковал к себе все внимание публики и суда. Но он не успел себя проявить тем, чем он мог быть.

О. М. ГОВОРУХИН (“А. И. Ульянов”, стр. 223).

Мать рассказывала мне, что пошла на одно заседание суда. Близким родственникам предоставлялось это право. Как раз на этом заседании выступал со своей защитительной речью Александр Ильич. Мать передавала:

— Я удивилась, как хорошо говорил Саша: так убедительно, так красноречиво. Я не думала, что он может говорить так. Но мне было так безумно тяжело слушать его, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала.

Рассказывала она и о своих свиданиях с Сашей. На первом из них ^[29] он плакал в обнимал ее колени, прося простить причиняемое ей горе; он говорил, что, кроме долга перед семьей, у него есть долг и перед родиной. Он рисовал ей бесправное, задавленное положение родины и указывал, что долг каждого честного человека бороться за освобождение ее.

— Да, но эти средства так ужасны, — возразила мать.

— Что же делать, если других нет, мама, — ответил он.

Он очень старался на этом и на следующих свиданиях примирить мать с ожидавшей его участью.

— Надо примириться, мама! — говорил он.

Он напоминал ей о меньших детях, о том, что следующие за ним брат и сестра кончают с золотыми медалями и будут утешением ей.

— Я хотел убить человека — значит, и меня могут убить, — сказал он на одном из свиданий.

После суда в доме предварительного заключения убитая горем мать долго убеждала и просила его подать прошение о помиловании.

— Не могу я сделать этого после всего, что я признал на суде, — ответил Саша, — ведь это было бы неискренно ^[30].

На этом свидании присутствовал некий молодой прокурор Князев, несколько раз отходивший к дверям и выходивший даже из камеры, чтобы дать матери возможность переговорить свободнее с сыном. При последних словах брата он обернулся и воскликнул:

— Прав он, прав!
— Слышишь, мама, что люди говорят! — заметил брат.
— У меня тогда просто руки опустились! — рассказывала мать.

Он говорил ей о Шлиссельбурге, единственно возможной для него замене смертной казни, об ужасе вечного заключения.

— Ведь там и книги дают только духовные; ведь этак до полного идиотизма дойдешь. Неужели ты бы этого желала для меня, мама?

Мать указывала, конечно, что он молод, что многое может измениться.

— Позвольте и мне присоединиться к словам вашей матушки, — вмешался в разговор присутствовавший в другой раз на свидании начальник дома предварительного заключения, — вы молоды, и ваши взгляды могут измениться.

Мать передавала, что Саша отвечал и ему так же твердо, но вместе с тем внимательно, как он относился ко всем людям.

Он говорил и матери на свиданиях в доме предварительного заключения, куда был переведен из Петропавловской крепости на время суда, что ему тут хорошо “и люди все тут такие симпатичные”.

Он просил мать на одном из свиданий выкупить его золотую университетскую медаль, заложенную за 100 рублей, продать ее — она стоила 130 рублей — и полученные таким образом 30 рублей отдать некому Тулинову, которому он остался должен эту сумму. Просил он также разыскать и вернуть две одолженные им редкие книги.

На вопрос матери на свидании после суда, нет ли у него какого-нибудь желания, которое она могла бы исполнить, Саша сказал, что хотел бы почитать Гейне. Мать затруднилась, где достать эту книгу ^[31]. Тогда достать ее брату взялся присутствовавший на свидании прокурор Князев.

Последнее свидание с братом мать имела в Петропавловской крепости. Она рассказывала мне о тягостной обстановке этого свидания за двумя решетками с расхаживающим между ними жандармом. Но она говорила также, что в этот раз она явилась повидать брата, окрыленная надеждой. Распространились слухи, что казни не будет, и материнское сердце, конечно, легко поверило им. Передать об этом при суровых условиях свидания она не могла, но, желая перелить в брата часть своей надежды и бодрости на все предстоящие ему испытания, она раза два повторила ему на прощание:

— Мужайся!

Так как надежды ее не сбылись, то вышло, что этим словом она простилась с ним, она проводила его на казнь.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. М. — Л., 1931, стр. 140—144.

Дело Александра Ильича кончилось... очень серьезно. Он был признан одним из главных руководителей покушения, приговорен к смертной казни и казнен 8 мая 1887 года.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 34.

Владимир Ильич с поразительной стойкостью перенес тогда этот кровавый акт царизма ^[32].

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Это были (речь идет об Александре и Владимире Ульяновых. — Сост.), несомненно, очень яркие, каждая в своем роде, но совершенно различные индивидуальности. Обе они горели сильным революционным пламенем. Гибель старшего, любимого брата, несомненно, разожгла его ярче в душе младшего.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 98).

В начале июня 1887 г. я приехал в Симбирск, куда уже вернулась и Мария Александровна ^[33] с освобожденной из дома предварительного заключения дочерью Анной ^[34], ссылавшейся под надзор полиции в Казанскую губернию. Я встретил в полном сборе осиротевшую семью Ульяновых. Наравне с другими членами семьи, а может быть, и больше других, Владимир Ильич расспрашивал меня о последних днях моей совместной жизни с Александром, о допросах меня на предварительном следствии и на самом верховном суде, в особенности о впечатлении, какое произвел на меня Александр на скамье подсудимых. Обо всем этом он расспрашивал меня спокойно, даже слишком методично, но, видимо, не из простого любопытства. Его особенно интересовало революционное настроение брата.

Сам Владимир Ильич, которого я до того не видел 5 лет, произвел на меня тогда впечатление вполне уже сформировавшегося молодого человека, с серьезной теоретической подготовкой для занятий в высшем учебном заведении.

И. ЧЕБОТАРЕВ. Владимир и Александр. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Весной 1887 года мы получили известие о казни старшего брата. Особенно запечатлелось мне выражение лица Владимира Ильича в эту минуту, когда он сказал: “Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти”. И вот с тех пор он стал подготовлять себя к тому пути, который он считал единственно правильным для освобождения России от ига царя и капитала.

Из речи М. И. УЛЬЯНОВОЙ на пленуме Московского Совета 7 февраля 1924 г. “Правда”, 1924, 8 февраля.

После казни Александра Ильича Владимир Ильич резко переменился. Он перестал шутить, редко смеялся и как-то сразу стал взрослым человеком. Только и отношениях с младшими детьми он остался прежним веселым и ласковым Володей...

Гимназическое начальство говорило гимназисту 8 класса Владимиру Ульянову:

— Вот ведь какой у тебя брат-то. Мы ему медаль дали, а он вон что наделал.

Владимир Ульянов на эти замечания упорно молчал.

Товарищи по гимназии тоже донимали его, но и с ними он не любил об этом говорить.

В. В. КАШКАДАМОВА. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

Серьезность Володи была глубокая, внутренняя, совсем не напускная. В серьезности Володи не было никакой угрюмости или подавленности. У него появилась не наблюдавшаяся ранее сдержанность, я бы сказал — сознательная, волевая замкнутость. Особенно четко стала проступать черта тонкой иронии, выражавшаяся подчас только во взгляде сызбока, с прищуренным слегка глазом, и в оборотах речи...

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 59.

Я никогда не забуду теплого майского вечера накануне экзамена и моей случайной встречи с Володей на Венце.

После ужина в пансионе меня потянуло из душного помещения на воздух. Я вышел на улицу и привычной дорогой, распевая какую-то песню, отправился на Венец. Проходя мимо беседки, я увидел сосредоточенно смотревшего на заволжскую даль человека. Не обращая на него внимания, я продолжал идти и петь полным голосом.

— Что же ты не готовишься к экзаменам? — услышал я голос Володи.

Обрадовавшись этой встрече, я подошел к Володе и заметил, что он как-то особенно сосредоточен и грустен. Я сел рядом с ним и стал любоваться видом на Волгу. Володя молчал и порой тяжело вздыхал.

— Да что с тобой? — наконец спросил я.

Он повернул лицо в мою сторону, хотел что-то сказать, но промолчал и снова ушел в себя. Я подумал, что он горюет об отце или беспокоится о брате Александре, который, как мы знали, был арестован вместе с другими студентами в Петербурге. Я старался рассеять его тоску и беспокойство, но ничто не помогало. Я знал, что порой Володя бывает весел, а порой нелюдим и в такие минуты избегает разговоров с товарищами. Но вечер был такой тихий, что сама природа успокаивала и вызывала хорошее настроение. Я высказал эту мысль Володе. Тогда, помолчав немного, он сообщил мне, что 8 мая казнен его брат Александр.

Это известие ошеломило меня. Сгорбившись, сидел Володя на скамейке рядом со мной. Говорить от массы нахлынувших мыслей было невозможно. Долго сидели мы так и молчали. Наконец Володя встал, и, ничего не говоря, мы направились в город. Шли медленно. Я видел глубокое горе Володи и чувствовал твердую решимость, которой он как-то особенно был преисполнен теперь. Я невольно преклонялся перед его большой выдержкой и уменьем владеть собой.

Расставаясь, я крепко пожал Володину руку. Взглянув мне в глаза, он ответил на рукопожатие, быстро повернулся и пошел домой.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 14.

УЛЬЯНОВ ВЛАДИМИР

... Очень хорошо сдал экзамен и перешел в VIII-ой класс со второй наградой. Ученик весьма способный и усердный. В классе очень внимательный. Успешность его в среднем выводе 4⁸/₁₁. Поведения отличного. По болезни пропустил за первую четверть всего 10 уроков. Во вторую четверть по болезни пропущено 21 урок. Средняя успешность 4¹⁰/₁₁. Внимание, прилежание и поведение отметка — 5.

В третью четверть успехи, внимание, прилежание и поведение оценено баллом — 5.

По домашним обстоятельствам пропущено всего 30 уроков.

В четвертую четверть в успехах имеет по всем предметам отмотку — 5. По домашним обстоятельствам пропущено 11 уроком. В классе весьма внимателен и прилежен. Ведет сеобя отлично.

Выписка из “Кондуитного и квартирного списка учеников VIII класса Симбирской гимназии”. Дом-музей В.И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Его Превосходительству Господину Директору Симбирской Классической Гимназии

Ученика VIII класса Симбирской
Классической Гимназии
Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Желая подвергнуться испытанию зрелости, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство о допущении меня к оному. Симбирск. Апреля 18 дня 1887 года.

Ученик VIII класса Симбирской Гимназии

Владимир Ульянов.

В. И. УЛЬЯНОВ. Заявление директору Симбирской гимназии о допущении к испытанию зрелости.

“Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 85.

ОБЩИЙ СПИСОК

лиц, имеющих подвергнуться испытанию зрелости в Симбирской гимназии в 1887 году.

ВЛАДИМИР УЛЬЯНОВ

Время рождения ....	10 апреля 1870 года.
Место рождения ....	Гор. Симбирск.
Вероисповедание ....	Православное.
Звание .......	Сын чиновника.
В каких учебных заведениях и сколько времени обучался ....	В Симбирской гимназии 8 лет.
Поведение ......	Отличное.
а) Исправность в посещении уроков ....	Весьма исправное.
б) Приготовление к урокам .......	Весьма аккуратное.
в) Исполнение письменных работ .....	Отлично усерден.
г) Относительно внимания в классе ...	Очень внимателен.
д) Интерес к учению ...	С любовью занимается всеми предметами и особенно древними языками.

УСПЕХИ В ПРЕДМЕТАХ ГИМНАЗИЧЕСКОГО КУРСА

Закон Божий ....	5	Русский язык и словесность ......	5
Логика ......	4	Латинский язык ...	5
Греческий язык ...	5	Математика ....	5
Физика и математическая география ...	5	История ......	5
География .....	5	Немецкий язык ...	5
Французский язык ...	5

Средний вывод из обязательных предметов — 4¹⁰/₁₁.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО СОВЕТА
И ОСОБЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Допустить к испытанию зрелости.

Определение педагогического совета Симбирской гимназии о допущении В. И. Ульянова к испытанию зрелости. “Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 86.

Расписание выпускных экзаменов в 1887 г., когда сдавал Владимир Ильич Ульянов-Ленин в Симбирской мужской гимназии.

I. Письменные:

5(17) мая — Словесность (сочинение).
7(19) ” —Латинский язык (перевод на русский яз.).
8(20) ” —Алгебра и Арифметика (2 задачи).
12(24) ” —Геометрия и Тригонометрия (2 задачи).
13 (25) ” —Греческий язык (перевод на русский яз.).

2. Устные:

22 мая (3 июня) — Русская и Всеобщая история.
27 ” (8 июня) — Закон Божий.
29 ” (10 июня)—Латинский язык.
1 (13 июня) —Греческий язык.
6 (18 июня)—Математика (Арифметика, Алгебра, Тригонометрия, Геометрия).

Воспоминания одноклассника В. И. Ленина М. Ф. КУЗНЕЦОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Все темы по словесности (на выпускных экзаменах в 1887 году. — Сост.),четыре задачи по математике, тексты древних писателей для перевода их на русский язык составлены были комиссией профессуры Казанского университета при Управлении учебного округа в Казани, откуда все эти экзаменационные задания были присланы директору гимназии в отдельных конвертах по каждому предмету, скрепленных сургучными печатями канцелярией учебного округа. Каждый конверт вскрывался директором гимназии в день экзамена, на виду учеников и членов экзаменационной комиссии.

Ученики рассаживались в зале гимназии, каждый за отдельным столиком, без ящика, так что нельзя было пользоваться никакими книгами и словарями; приносить их на экзамены строго запрещалось. Каждому из нас давались “беловой” и “черновой” листы бумаги с печатями гимназии. На письменных испытаниях давалось только 6 часов, по истечении которых отбирались у всех работы. В[ладимир] Ильич сдавал письменные работы раньше всех и первым уходил с экзаменов, когда остальные ученики только еще приступали к переписке своих работ набело.

М.Ф. КУЗНЕЦОВ. Как сдавал выпускные экзамены В. И. Ленин в Симбирской классической гимназии. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Все мы страшно волновались. Только Владимир Ульянов, сидя за своим столиком, спокойно и неторопливо писал сочинение на тему “Царь Борис Годунов” по произведению А. С. Пушкина и решал задачи по математике, писал переводы с латинского и греческого языка на русский язык.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира Ильича Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

На устном экзамене по русской и всеобщей истории Владимир Ульянов смело и своеобразно рассказывал о борьбе плебеев против патрициев в древнем Риме, о крестьянских восстаниях в Германии 1525 года, о борьбе украинских казаков против польских панов в XVII веке под водительством Богдана Хмельницкого.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юные годы Ильича. “Крестьянка”, 1940, № 7 — 8, стр. 14.

Список учеников VIII класса Симбирской гимназии
и посторонних лиц, подвергавшихся испытанию зрелости в 1887 году

По истории и географии

1. № Имена и фамилии экзаменующихся

УЛЬЯНОВ ВЛАДИМИР

2. Главнейшие вопросы, предложенные на экзамене

Борьба плебеев с патрициями. Воспитание детей в Риме. Богдан Хмельницкий и присоединение Малороссии. Федор Алексеевич. История южных славян н средние века. Разделение церквей. Елизавета Английская. Карл IV. Причины появления реформации.

Возвышенности во внутренности России. Климат и орошение Африки. Важнейшие города Италии.

3. Отметка — 5.

То же по Закону Божию

1. Ульянов Владимир

2. Катехизис. О 5-м члене Символа Веры. О 6-м прошении Молитвы Господней. О 6-м и 7-м Вселенских Соборах. Воскрешение И. Христом Лазаря - (5).

Богословие. Приготовление верующих к причащению. Причащение священнодействующих и мирян — (5).

Священное писание. Краткое объяснение Деяний А. 2. 1—37 (5).

 

То же по латинскому языку

1. Ульянов Владимир

2. III, с. 15.

Прямая и косвенная речь. Сущ[ествительные] абстр[актные] и конкретные при прилагательных и глаголах. Философия Цицерона. Учение о высшем благе.

3. — 5.

То же по греческому языку

1. Ульянов Владимир

2. VIII, 228-246. Фукидид I, 38.

Употребление члена, употребление местоимений. Условные периоды. Правила перехода прямой речи в косвенную. Сложные отрицания. Жители Антики по сословиям. Спартанское государственное устройство. Образ жизни спартанцев.

3. —5.

То же по математике

1. Ульянов Владимир

2. Арифметика. Решение задач на учет векселей.

Алгебра. Вычисление сложных процентов и срочных вкладов.

Геометрия. Об измерении площадей прямоугольных фигур.

Тригонометрия. Деление дуг. Вычисление тригонометрических линий некоторых дуг.

3. —5.

Дело канцелярии директора Симбирской гимназии о допущении к испытанию зрелости учеников VIII класса Симбирской гимназии и посторонних лиц.
“Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 88—89.

...Экзамены Ильич выдержал блестяще. 17-летним юношей, моложе всех нас, окончил он курс гимназии и один из всего выпуска (27 учеников) был награжден золотой медалью.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Однажды, будучи учеником седьмого класса Симбирской гимназии, Владимир Ульянов неохотно отвечал урок по логике преподавателю — директору гимназии Керенскому Ф. М. На вопрос директора, почему Владимир Ильич вяло отвечает урок, он сказал: “Учебник логики не соответствует развитию правильного мышления, а, напротив, задерживает и туманит его”.

Директор на это сказал Ульянову, что нельзя критиковать учебники, одобренные министерством просвещения, и поставил отметку “четыре” ^[35].

Учебник логики, составленный профессором Варшавского университета Г. Струве, содержал вульгарное, идеалистическое учение о процессах мышления. Он был одобрен министерством просвещения и святейшим синодом как руководство для гимназий и духовных семинарий.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Почему П. Ульянов получил четверку но логике. “Пролетарский путь”, 1940, 22 апреля.

Владимир Ильич окончил гимназию наилучшим учеником. И фамилия его, как наилучшего ученика, не была записана на мраморной доске лишь только потому, что люди, власть имущие, видели в нем брата Александра Ульянова.

Василий ДРУРИ. Воспоминания о товарище Ленине. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

...Педагогический совет гимназии колебался и обсуждал вопрос, можно ли Володе дать такую награду (золотую медаль. — Сост.): в то время Симбирскую гимназию обвиняли в том, что она воспитала и наградила золотой медалью “государственного преступника”, имея в виду казненного самодержавием Александра Ильича ^[36]. Однако лишить Володю золотой медали при его блестящих успехах даже и тогдашний педагогический совет не мог.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 58.

“УЛЬЯНОВ ВЛАДИМИР”

Весьма талантливый, постоянно усердный и аккуратный, Ульянов во всех классах был первым учеником и при окончании курса награжден золотой медалью, как самый достойнейший по успехам, развитию и поведению. Ни в гимназии, ни вне ее не было замечено за Ульяновым ни одного случая, когда бы он словом или делом вызвал в начальствующих и преподавателях гимназии непохвальное о себе мнение.

За обучением и нравственным развитием Ульянова всегда тщательно наблюдали родители, а с 1886 года, после смерти отца, одна мать, сосредоточившая все заботы и попечения свои на воспитании детей. В основе воспитания лежала религия и разумная дисциплина.

Добрые плоды домашнего воспитания были очевидны в отличном поведении Ульянова. Присматриваясь ближе к образу домашней жизни и к характеру Ульянова, я не мог не заметить в нем излишней замкнутости и чуждаемости от общения даже с знакомыми людьми, а вне гимназии и с товарищами, которые были красою школ, и вообще нелюдимости. Мать Ульянова не намерена оставлять сына без себя во все время обучения его в Университете.

Характеристики В. И. ЛЕНИНА (УЛЬЯНОВА).
Дело канцелярии директора Симбирской гимназии о допущении к испытанию зрелости
учеников VIII класса Симбирской гимназии и посторонних лиц.
“Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 89.

Естественно, что тучи от пронесшейся над семьей грозы сгустились и над головами остальных ее членов, что на следующего брата (то-есть на Владимира Ильича. — Сост.) власти склонны были смотреть очень подозрительно, и можно было опасаться, что его ни в какой университет не пустят.

Тогдашний директор Симбирской гимназии, Ф. Керенский, очень ценил Владимира Ильича, относился очень хорошо к умершему за год перед тем отцу его, Илье Николаевичу, и желал помочь талантливому ученику обойти эти препятствия. Этим объясняется та в высшей степени “добронравная” характеристика его, которая была направлена Керенским в Казанский университет и подписана другими членами педагогического сонета. Покойный Илья Николаевич был очень популярной, любимой и уважаемой личностью в Симбирске, и семья его пользовалась вследствие этого большой симпатией. Владимир Ильич был красой гимназии. В этом характеристика Керенского совершенно верна. Правильно также указывает он, что это происходило не только вследствие талантливости, но и вследствие усердия и аккуратности Владимира Ильича в исполнении требуемого, качеств, воспитанных той разумной дисциплиной, которая была положена в основу домашнего воспитания.

Керенский, конечно, с целью подчеркивает, что в основе воспитания лежала религия, так же, как старается подчеркнуть “излишнюю замкнутость”, “нелюдимость” Владимира Ильича ^[37]. Говоря, что “не было ни одного случая, когда Ульянов словом или делом вызвал бы непохвальное о себе мнение”, Керенский даже грешит немного против истины. Всегда смелый и шаловливый, метко подмечавший смешные стороны в людях, брат часто подсмеивался и над товарищами и над некоторыми преподавателями...

Но разве не в таких же пустяках коренилось часто исключение и порча всего жизненного пути непокорному юноше?! Отношение к отцу и ко всей семье, а также исключительная талантливость Владимира Ильича избавили его от этого.

На тех же соображениях, что и характеристика Керенского, основывалось решение моей матери не отпускать Владимира Ильича в университет одного, а переехать в Казань всей семьей.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 16, 17).

Примечания

[1] В другом месте (“Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове”, 3-е изд. М.—Л., 1931, стр. 46—47) А. И. Ульянова-Елизарова пишет: “Ко времени поступления в гимназию следующего брата (то-есть Владимира Ильича. — Сост.) Саша — ребенок двенадцати лет — заявил с той решительностью, которой отличались все его редкие заявления, что не следует отдавать Володю в приготовительный класс, а надо подготовить его к первому. Брат Владимир начал действительно школу с первого класса; вероятно, отец с матерью и сами убедились, что лучше по возможности миновать хотя приготовительный класс, но заявление Саши имело, несомненно, значение”.

[2] Володя Ульянов поступил в гимназию 16 августа 1879 года. В это время его отец был уже не инспектором, а директором народных училиш (с 1874 года).
В годы учения Владимира Ильича в Симбирской гимназии числилось в среднем 423 учащихся, из них детей дворян и чиновников — 218 (или 52 процента), детей духовенства — 19 (4 процента), детей городских сословий — 147 (35 процентов), детей сельских сословий — 35 (9 процентов), детей иностранцев — 4 (1 процент). Таким образом, гимназия являлась, по существу, дворянским учебным заведением. Для того чтобы регулировать классовый состав учащихся, царское правительство сознательно отпускало на содержание гимназии средств значительно меньше, чем это было необходимо. Недостаток восполнялся платой за учение, пособиями от земства и т. п. Плата за учение была очень высока (30 рублей в год). Такую плату могли вносить лишь помещики, духовенство, купцы, крупные домовладельцы, зажиточные землевладельцы. Вот почему Александр Ильич и Владимир Ильич Ульяновы в гимназии были окружены, главным образом, детьми дворян, чиновников и купцов.
Сами же Александр Ильич и Владимир Ильич были освобождены от платы за учение, как дети служащего по народному образованию.

[3] Дочь Анны Александровны Веретенниковой, сестры Марии Александровны Ульяновой, Анна Ивановна — земский врач — долгое время работала в глухой деревушке в Башкирии. Ее брат, Н. И. Веретенников, вспоминал, что между Анной Ивановной и Ильей Николаевичем происходили оживленные беседы. “Ведь их объединяла общность интересов: деревня, работа в земстве, школа, врачебная помощь населению — все это было так близко им обоим. Говорили они о литературе, о Глебе Успенском, цитировали Щедрина”.
Другие сестры и братья Веретенниковы не один десяток работали педагогами.

[4] А. М. Стржалковский был инспектором Симбирского и Сенгилеевского уездов; проработав в Симбирской губернии двенадцать лет, он умер в 1886 году. А. А. Красев был инспектором Карсунского уезда и жил в Симбирске (с 1878 года). В ведении Фармаковского находились школы Сызранского уезда (с 1877 по 1882 год). И. В. Ишерский с 1877 года работал в Алатырском и Буинском уездах. После смерти И.Н. Ульянова он занимал пост директора народных училищ (до 1908 года). В. Земницкий работал с И. Н. Ульяновым только один 1874/75 учебный год.

[5] Правильнее — по химии. Саша устроил там химическую лабораторию, чтобы не отравлять воздух домашним. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.

[6] Калашников имеет в виду чрезвычайно выразительные и грациозные головки юношей и девушек, созданные известным французским живописцем Ж. Б. Грёзом (1725—1805).

[7] Коринфский Аполлон Аполлонович — поэт-лирик, выходец из дворянства. С 1896 по 1899 год редактировал журнал “Север”, в 1899—1904 годах сотрудничал в “Правительственном вестнике”. Для лирики Коринфского характерны воспевание старины, любование красотой природы.

[8] Об этом латинисте Д. М. Андреев рассказывает следующее: “Большой любовью среди учеников пользовался преподаватель латинского языка. Окончив Нежинский историко-филологический институт, он был вначале преподавателем истории и географии. Но за свободомыслие ему вскоре запретили преподавание этих предметов и поручили мертвую латынь. Но и эти уроки преподаватель сумел сделать для учеников самыми интересными и любимыми. Он говорил красиво, образно, с большим увлечением. Одухотворенностью своих речей он скоро привлек к себе сердца учеников. Увлекаясь историей, преподаватель часто обращался к ней. Когда он начинал говорить, весь класс замирал и, затаив дыхание, ловил на лету каждое его слово.
Помню, как мы должны были читать в классе речь Цицерона. Перед чтением учитель хотел вкратце ознакомить нас с личностью Цицерона и Катилины. Он начал рассказывать и скоро нарисовал нам полную картину жизни Рима того времени. В следующий урок он опять вернулся к рассказу, обещая закончить его в нескольких словах, но так увлекся, что продолжал свой рассказ про римлян и Катилину еще четыре урока подряд. В порыве увлечения преподаватель часто делал намеки на неприглядную русскую действительность и проводил смелые сравнения. Ученики не прерывали его вопросами и впитывали каждое слово. Развернув перед нами широкую, яркую картину политической и экономической жизни древнего Рима, он приступил к чтению речей Цицерона. С каким интересом и вниманием переводили мы латинский текст! Подчеркивая красоту и образность речи древнего оратора, показывая нам ораторские приемы, преподаватель добивался того, что к концу урока гимназисты знали речь почти наизусть”.

[9] Действующие лица романа Гончарова “Обрыв”.

[10] Оброк — принудительный ежегодный побор деньгами или продуктами, взимавшийся помещиком с крепостных крестьян. В России до отмены крепостного права оброк являлся одной из основных форм феодально-крепостнической эксплуатации крестьян. Величина оброка зависела от произвола помещика и часто достигала непосильных для крестьянского хозяйства размеров. Нередко крестьянам приходилось уходить из деревни в поисках заработка для уплаты оброка.

[11] Дарственный надел — крайне незначительный участок земли, который могли получить крестьяне в личную собственность согласно статье 123-й Положений 19 февраля 1861 года о выходе крестьян из крепостной зависимости. Многие из крестьян, не желая оставаться в зависимости от помещика, соглашались на получение такого мизерного надела, рассчитывая впоследствии прикупить себе земли. В результате, не имея возможности прокормиться с ничтожного дарственного надела, крестьяне окончательно обезземеливались или попадали в кабальную зависимость от помещика.

[12] Выдающийся русский артист В. Н. Андреев-Бурлак был одним из основателей так называемого Пушкинского театра в Москве, который с первых же шагов четко определил свое творческое лицо, как борца против мещанских вкусов буржуазной публики, пламенного пропагандиста лучших реалистических произведений русской классики и, главным образом, драматургии Островского. В 1882 году этот театр стал собственностью Ф.А. Корша. Протестуя против репертуарной политики Корша, стремившегося потакать вкусам буржуазного обывателя, Андреев-Бурлак покинул им же созданный театр и возглавил “товарищество” артистов, составленное для поездки по провинции. Очевидно, оно и гастролировало в Симбирске.

[13] Народный артист СССР Ю.М. Юрьев пишет в своих воспоминаниях: “Записки сумасшедшего” — это, по общему отзыву, конек Андреева-Бурлака. Поприщин в его исполнении не менее был популярен, чем его Аркашка из “Леса” или щедринский Иудушка...” (Юр. Юрьев. Записки. 1872—1893. Л.—М., 1939, стр. 77).

[14] На одном из венков была следующая надпись: “От приходских учителей и учительниц города Симбирска, пораженных безвременной утратой руководителя и отца”.

[15] А.И. Ульянова-Елизарова вспоминает, что после смерти отца она долго не могла решиться: ехать продолжать занятия (она была на предпоследнем курсе Высших женских курсов) или остаться с матерью. “...Мать хотела, чтобы я кончила курсы, и надеялась, что сможет содержать нас последние 1^]/2 года. Но я считала, что не должна оставлять ее после нашего несчастья. Между тем меня беспокоило, смогу ли я подготовиться в провинции к сдаче экзамена осенью, и некоторые знакомые, как питерские, так и симбирские, советовали ехать... Твердость и выдержанность матери, которую я видела после тяжелого испытания впервые, ее слова, что для нее я не должна оставаться, смущали также...
И вот я, видя мать твердой и мужественной, склонилась, после долгих колебаний, к тому, чего хотелось мне больше: поехала. Это было уже в марте” (“А. И. Ульянов”, стр. 85, 86).

[16] На письме М. А. Ульяновой имеется резолюция: “По приказанию Г-на Попечителя ввиду отлично-усердной и деятельной службы покойного Ульянова, и особых расходов на его лечение и погребение, ходатайствовать перед Господином Министром. Исполнено 8 мая 1886 г. за № 2184 (есть отпуск)”.

[17] Мария Александровна решила не посылать Александру Ильичу телеграмму о смерти отца. Она поручила Анне Ильиничне написать письмо своей племяннице, женщине-врачу Анне Ивановне Веретенниковой, чтобы она подготовила Александра Ильича к тяжелому известию. В это время Александр Ильич днем и ночью усиленно работал в лаборатории и дома над своим университетским сочинением. Работа подвигалась к концу, как вдруг он узнал о внезапной смерти отца. Позднее А. И. Веретенникова вспоминала, что она удивлялась глубине его переживаний. О том же сообщал университетский товарищ Александра Ильича И.Н. Чеботарев, которому Анна Ильинична написала, запрашивая о самочувствии брата. В своих “Воспоминаниях об Александре Ильиче Ульянове и петербургском студенчестве 1883—1887 гг.” И.Н. Чеботарев пишет, что на несколько дней Александр Ильич “все забросил, метался из угла в угол по своей комнате как раненый. На второй или третий день я зашел к нему и застал его шагающим по комнате своими крупными шагами с устремленным вдаль и ничего не видящим вблизи взглядом. Становилось прямо страшно за него. Но сильная его натура победила и это горе; чрез неделю он опять сидел за отделкой своего сочинения, силою своей железной воли и мысли отгоняя печальные думы и даже появляясь в наших кружках” (“А. И. Ульянов”, стр. 241).

[18] Гвельфы и гибеллины — политические партии в Италии в XII—XV веках. Гвельфы, к которым принадлежали преимущественно торгово-ремесленные слои, боролись против германских императоров и их сторонников в Италии — гибеллинов, состоявших из феодальной знати.

[19] В архиве Симбирской гимназии Н. О. Рыжковым (“Симбирская гимназия в годы учения А. И. и В. И. Ульяновых (1874—1887 гг.)”. Ульяновск, 1931) обнаружен список тем письменных работ, которые давались в IV, V и VIII классах, когда и них учился Владимир Ильич. Вот этот список:

В 1882—83 учебном году, в IV классе.

За первое полугодие: Описание окрестностей гор. Симбирска. Лошадь и польза, приносимая ею человеку. Волга в осеннюю пору. Как Ломоносов учился грамоте дома и наукам в Москве. Глушь и пустыня (сравнение). Ярмарочный день в городе. Птица и рыба (сравнение по плану).

За второе полугодие: Зима и старость (сравнение). Польза ветра. Описание своих занятий и впечатлений в форме письма к товарищу или родственникам. Зимний вечер. Описание весны. Письменное изложение прочитанного на уроке отрывка на латинском языке из Корнелия Непота и Юлия Цезаря (по одному изложению на полугодие).

В 1883—84 учебном году, в V классе.

За первое полугодие: Наводнение. Горы, их красота и польза. Отличительные черты поэзии лирической. Скупой и расточительный (характеристика). Не всякому слуху верь (рассуждение).

За второе полугодие: Польза земледелия. Быт рыцарей и характеристика главных лиц драмы “Скупой рыцарь” Пушкина. Польза путешествий. Польза изобретения письменности. Письменное изложение содержания нескольких глав из Саллюстия об Югуртинской войне.

В 1886—87 учебном году, в VIII классе.

За первое полугодие: Значение Куликовской битвы (срок подачи 15.1Х). Сентиментальное направление в русской литературе (20.Х). В чем выражается истинная любовь к отечеству (17.ХI). Необходимость труда (15.ХII). Заслуги духовенства в Смутное время Русского государства (классная работа).

За второе полугодие: Характеристические черты поэзии Пушкина. В чем должна выражаться любовь детей к родителям. Местничество в древней Руси и табель Петра Великого о рангах. Влияние книгопечатания на успехи просвещения. Происхождение и причины распространения раскола.

[20] Кузнецова. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.

[21] Е. И. Веретенникова, по мужу — Песковская.

[22] Лукашевич Иосиф Дементьевич (1863— 1928) — польский геолог, народоволец. Учился в Петербургском университете. За участие в подготовке покушения на Александра III был приговорен в 1887 году к смертной казни, замененной бессрочным заключением в Шлиссельбургской крепости. Здесь им написан труд “Неорганическая жизнь земли”.

После освобождения (в 1905 году) из крепости отошел от революционной деятельности.

[23] Шевырев Петр Яковлевич (1863—1887)—студент Петербургского университета, народоволец. В 1886 году участвовал в создании террористической фракции “Народной воли”, организовал доставку взрывчатых веществ. По делу 1 марта 1887 года приговорен к смертной казни и повешен в Шлиссельбурге 8 мая 1887 года.

[24] Осипанов Василий Степанович (1861— 1887) — участник “дела 1 марта 1887 г.”, студент Петербургского университета. Родился в семье солдата в Томске. С 1881 по 1886 год учился в Казанском университете, сначала на медицинском, а затем на юридическом факультете. Осенью 1886 года поступил на 4-й курс Петербургского университета. На процессе Осипанов показал, что приехал в Петербург “с революционной целью и имел намерение сперва лично совершить покушение на жизнь государя”, но, познакомившись с членами кружка, вошел в его состав.

[25] Сделал он это 21 марта 1887 года.

[26]В рукописи последний абзац отчеркнут Александром III; на поле его пометка: “Эта откровенность даже трогательна!!!”

[27] См. именной указатель цитируемых авторов.

[28] См. именной указатель цитируемых авторов.

[29] Первое свидание Марии Александровны с сыном состоялось 30 марта 1887 года.

[30] Суд приговорил к смертной казни всех 15 подсудимых. После приговора 11 осужденных подали прошения о помиловании, и десятерым из них смертная казнь была заменена каторгой, в том числе И. Д. Лукашевичу и М. В. Новорусскому — вечной. Александр Ильич Ульянов и трое других осужденных (В. Д. Генералов, В. С. Осипанов и П. И. Андреюшкин) не подали прошений о помиловании, и в отношении их, а также П. Я. Шевырева, приговор был оставлен в силе.

[31] Приобретение сочинений Гейне в то время было затруднено цензурными формальностями.

[32] О том, как переживали казнь Александра Ильича другие члены семьи Ульяновых, Екатерина Арнольд (гимназическая подруга Ольги Ильиничны) пишет: “Как-то раз Оля пришла в класс и что-то показывает своей соседке. Затем зовет меня и показывает мне карточку брата, снятого в тюрьме. Я чуть сдержалась, чтобы не заплакать, но ее самообладание было поразительное, она, как окаменелая, ни одним мускулом лица не выдала своего горя. И вообще эти тревожные дни, когда она ждала решения его участи, она продолжала аккуратно посещать гимназию, усердно занималась. В это время приезжал ревизор из Петербурга и нам... делали поверочные испытания. И Оля поражала его своими ответами... У нас стало известно о приговоре.

И вот в день предполагаемой казни Оля, как всегда, пришла в класс ровная и с виду спокойная. Но меня этот вид не мог обмануть. Как раз этот день был годов[щиной] смерти нашей бывшей начальницы и была в зале панихида. Я боялась за Олю, если она пойдет в зал. Но она пошла, и вот тут ее нервы не вынесли, ей сделалось дурно. Придя в себя, она сказала мне: “Катя, вчера его казнили”. И только эти несколько слов. Ни ропота, ни проклятия.

Такое самообладание, такая сила воли могла быть только у русских людей — с сильным духом, волей и умом. Никто из нас, близких к ней людей, не касался ее больного вопроса, хранимого ею, как святыню, от взоров людей” (Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске).

[33] Подруга Ольги Ильиничны по гимназии В.И. Половцева вспоминает, что после казни Александра Ильича Мария Александровна вернулась в Симбирск совсем седая.

[34] Анна Ильинична Ульянова-Елизарова была арестована на квартире Александра Ильича 1 марта 1887 года и просидела в доме предварительного заключения до 11 мая.

[35] Этим и объясняется появление четверки по логике в аттестате зрелости Владимира Ильича.

[36] Бывший товарищ Владимира Ильича по гимназии В. Друри вспоминает, что “директор Керенский получил из Петербурга нахлобучку за то, что допустил, что гимназия его сделалась красной, что из его гимназии повыходило много студентов с крайне революционным направлением, за что он и был деликатным образом переведен, если я не ошибаюсь, в Саратов с повышением в должности”.

[37] Больших приятелей у него в гимназические годы не было, но, конечно, нелюдимым его никак нельзя было назвать. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.