«КАТОРГА и ССЫЛКА» ИСТОРИКО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ВЕСТНИК

МОСКВА 1927

Ольга Равич.

Февральские дни 1917 года в Швейцарии.

Жизнь в эмиграции, особенно во время войны, мало чем отличалась от ссылки. Если до войны не каждый эмигрант мог в любой момент двинуться в Россию по целому ряду причин политического и материального свойства, то во время войны путь в Россию всем был совершенно закрыт. Нужда возросла неимоверно. Дороговизна жизни, безработица, отсутствие поддержки из России делали жизнь эмигрантов крайне тяжелой.

Вся большая русская колония в Женеве, не считая русской аристократии, состояла из широкой массы студенчества, настроенной революционно-демократически, и эмигрантов разных политических течений. Эти последние были организованы в разные группы: с.-д. (меньшевиков), с.-р. и др. Мы, большевики, в числе 7—8 человек составляли женевскую секцию заграничной организации РСДРП (большевиков).

Все эти группы работали среди студенчества и оказывали помощь своим партиям.

Большинство групп имели общую «эмигранткассу» для оказания материальной помощи нуждающимся эмигрантам.

Общая обстановка Швейцарии во время войны была довольно сложная.

Романская Швейцария была на стороне Антанты, немецкая — на стороне Германии и ее союзников. Интернационалистам и тут и там жилось налегко.

Наша маленькая секция в лице отдельных товарищей вела довольно большую работу среди местных рабочих, состоя членами швейцарской партии и женевской организации.

Наиболее постоянно вели эту работу: я, Соколинский, Варбот. Из других групп участвовали: т.т. Сокольников, Цецилия Рабинович, Бузя и др.

Во время войны работа приняла гораздо более интересный характер.

Вся женевская организация социал-демократов, во главе с известным тогда Жаном Сиггом, оппортунистом до мозга костей, была архишовинистски настроена. Задачей русских интернационалистов было создать вместе с небольшой группой женевских рабочих, как Бруннер, работница Шлейфер и др., в организации оформленное интернационалистское крыло. Работа наша пошла довольно оживленно и пользовалась сильной поддержкой со стороны Владимира Ильича. Он часто напоминал о важности ее, делал указания, советовал, как и какие проводить резолюции. В минуты сомнений, упадка духа В. И. старался подчеркивать важность этой работы. Вот выдержка из одного его письма, которая лучше всего об этом скажет и даст также характеристику социалистической партии: «Большое спасибо за письмо о делишках в местной вашей партии. «Пессимизм», по-правде говоря, часто охватывает не вас одних. Партия здесь насквозь оппортунистическая, благотворительное учреждение для чиновников-мещан.

Вожди, даже якобы левые, никуда не годны; не имея доступа к массам, ничего нельзя сделать. Но, не обольщая себя чрезмерными надеждами, не стоит и впадать в «пессимизм», момент важный, и если даже мы немного поможем (пара листков и т. п.), и то кое-что. И то не пропадет совсем бесследно»¹.

Швейцарская партия в целом в смысле интернационализма сильно колебалась. Даже наиболее левые, во главе с Платтэном и Нобсом, не всегда шли до конца.

Большинство же, во главе с Гриммом, назывались интернационалистами, но колебания их были слишком сильны и к циммервальдской левой группе они относились весьма недружелюбно. На этом фоне даже небольшая работа среди женевских рабочих имела значение.

К концу 1916 и в начале 1917 года наша позиция большевиков успела выясниться всесторонне. Лозунги «Война—войне», «Оружие в каждой стране должно быть направлено против своего правительства и своей буржуазии», «Превращение империалистской войны в гражданскѵю» и др. были уже широко известны. Ряд статей Владимира Ильича наши выступления на Международной женской конференции (1915 г.) в Берне, на Международной юношеской конференции (1915 г:), выступление Владимира Ильича на с’езде Швейцарской соц. партии в Цюрихе (1916 г.) дали вполне ясное представление о нашей большевистской позиции.

Однако, успехом наша платформа не пользовалась. Интернационализм швейцарских социалистов, как и названных международных конференций, сводится к своего рода пацифизму. Люди не хотели, неспособны еще были итти на настоящую революционную борьбу и вся

чески отодвигали неумолимую истину, что войну можно прекратить только революцией.

В этой общей обстановке пришла весть о Февральской революции в России.

Буржуазная пресса не решилась прямо сказать, что совершилась революция, а говорила о смене кабинета министров. Но состав кабинета и те скудные данные, которые приводили телеграммы, ясно говорили, что свершилась революция.

Только одна газета назвала переворот «революцией в России»,— но скорее, видимо, для сенсации.

Помнится то странное, непонятное чувство, охватившее меня, когда утром 17 марта (по нов. ст.) несколько товарищей с сияющими лицами, с газетой в руках, с красными гвоздиками в петлицах буквально ворвались к нам и шумно наперебой сообщили о происшедшем. Мы с мужем чем-то были заняты в библиотеке, не успели еще посмотреть газету. Мы переглянулись в каком-то недоумении, не соображая еще, что случилось.

Скоро все пошли посмотреть, что делается на улицах. Тут, особенно в пунктах, где жили русские, — Каруж и Плен-Палэ, оживление было необычайное. Друг друга поздравляли, радовались, неимоверно хотелось знать все подробности... и ринуться туда, где еще предстоят бои.

В тот же день вечером в небольшом зале кафе наскоро был устроен первый митинг в составе разных групп. Председателем был избран старейший товарищ Миха Цхакая. Выступали представители разных групп. Данных было так мало, что дать полную оценку событиям нельзя было. По настроению это даже и не требовалось. Слова — «в России нет царя, пал проклятый царизм» сами по себе много говорили и внушали радость и гордость классом, который первый превращает войну империалистскую в гражданскую.

Помнится, что один только голос раздался за продолжение войны и успеха не имел.

Студенчество собиралось отдельно. Там вышел большой спор по поводу посылки приветствия новому правительству. Одни хотели, чтобы такое приветствие было отправлено на имя Милюкова. Другие, — и таких было больше, — считали необходимым такое приветствие послать на имя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Прошло последнее предложение.

Секция большевиков через несколько дней устроила доклад с целью уже более спокойного уяснения событий. Докладчиком был тов. Зиновьев. Основные моменты доклада сводились к следующему.

Буржуазная революция закончена. Встает вопрос о намечении контуров пролетарской революции.. Программа нашей партии, разработанная в свое время (программа-minimum) о расчете на буржуазнодемократическую революцию, должна быть пересмотрена. Времен

ному правительству — абсолютное недоверие. Требование вооружения рабочих должно стать во главу угла.

Этот доклад дал правильную ориентировку не только для нас, большевиков, но и для всех прочих интернационалистов, которые в общем соглашались с постановкой вопросов. По крайней мере, выступлений с возражениями против основных положений доклада не было.

Настроение передовых женевских рабочих-интернационалистов было выжидательное и несколько скептическое. Нас, большевиков, они на факте революции в России как бы хотели испытать: вы, мол, пораженцы. Не вытекало ли ваше пораженчество из того, что Россия была самодержавной? Какова же будет ваша позиция сейчас, когда самодержавие свергнуто? Не будете ли вы такими же патриотами- оборонцами, как социалисты всех стран? Вы до сих пор говорили о социалистических целях вашего рабочего и революционного движения, а сейчас не станете ли вы на путь реформизма? И вообще не исчерпается ли февральским переворотом революционная ситуация?..

Рабочие массы были менее скептически настроены. Вот одна характерная картинка. Наш товарищ Соколинский (ныне председатель союза швейников), работавший в Женеве в большом предприятии, пошел к рабочим раз’яснять значение происшедших <в России событий. После краткого сообщения был поставлен ряд вопросов. Среди них первым и главным был вопрос — будет ли Россия воевать после революции? Когда рабочим об'яснили, что война должна быть закончена, председатель женевских швейников, Кантентис, разразился истерической речью, смысл которой сводился к тому, что если, мол, революция куплена ценой сепаратного мира и поражением Антанты, лучше бы не было этой революции. Туг рабочие-массовики не вытерпели и набросились на своего председателя. Они справедливо говорили, что Кантентис совершенно не понимает интересов рабочего класса, который не заинтересован в победе той или другой стороны. «Кантентис, — кричали они, — смешивает интересы рабочего класса с интересами империалистов. Стыдно иметь во главе швейников такого председателя.»

Бурлившее настроение среди русских и рабочих масс Женевы нашло свой исход в большом интернациональном митинге. Митинг этот устроен был в самом большом помещении — в цирке, который едва вместил всех желавших попасть сюда; на нем выступали т.т. Луначарский и Феликс Кон, которым устроена была шумная овация. Выступали швейцарские интернационалисты, немцы, итальянцы, молодежь. Митинг прошел очень хорошо. Впечатление на широкие рабочие массы он произвел огромное.

Уже в эти дни начались всякие соображения насчет поездки в Россию. Полученные сведения об амнистии еще настоятельнее ставили вопрос. Между тем образовавшийся в Цюрихе комитет го эвакуации эмигрантов из представителей от 23 групп публично констатировал, что английское правительство всячески препятствует проезду эмигрантов-интернационалистов в Россию. На специальном совещании представителей разных партий — с.-д., с.-р., «бунд» — и возник план (по предложению Мартова) добиться проезда через Германию в обмен на интернированных в Россию германских и австрийских пленных.

За этот план Владимир Ильич ухватился. Было важно, чтобы в первой поездке участвовали представители разных партий. Поэтому мы в Женеве старались, чтобы вопрос о поездке через Германию широко обсуждался. Большого труда это не составляло. Меньшевики тоже начали обсуждать этот вопрос, ставя его так, что до получения положительного ответа от временного правительства ни в каком случае ехать не следует. В течение почти двух недель шла сплошная дискуссия. На нас. большевиков, которые настаивали на необходимости воспользоваться единственным путем, чтобы пробраться в Россию, сыпались обвинения в предательстве революции, в измене и пр. и пр. Нам кричали, что Вильгельм пропускает нас в своих интересах... «Посмотрим, кто кого перехитрит!» — парировали наши товарищи. Мы мужественно защищались и всячески уговаривали ехать всем через Германию, так как другого пути нет.

Тем временем поездка первой группы в числе 32 человек подготовлялась тов. Платтэном. С этой первой группой из Женевы поехали т.т. Миха, Сокольников, Бузя с мальчиком, я и еще кто-то.

Мы все, большевики, так были заняты этой кампанией от'езда, что почти совсем не встречались с нашими швейцарскими товарищами. А у них были свои заботы. За это время их социал-патриоты надумали устроить свой патриотический митинг. В тот же день пришла телеграмма из Берна, что желающие ехать в Россию должны сейчас же выехать в Берн. Я все же не удержалась и забежала посмотреть, что там делается. А там было весьма, весьма весело...

Патриоты, во главе с женевским патриотом Сиггом, Черновым и другими, начали митинг речами о защите отечества, о войне до победного конца, о «бошах» (так ругали немцев) и прочими патриотическими сказками. Женевские рабочие-интернационалисты, наши некоторые товарищи и, особенно, молодежь заняли последние ряды, пели «Интернационал» и прерывали ораторов революционными репликами. Обструкция получилась очень солидная. Митинг был сорван. Кончилось дело порядочной свалкой, в которой пострадали двое наших товарищей: Абрам, столяр, получил ушибы в голову, а тов. Соколинский попал в рѵки агенту тайной полиции, от которого насилу вырвался.

В тот же вечер я с товарищами отправилась в Берн, чтобы, наконец, поехать в Россию, куда так безумно тянуло...

В Берн мы приехали ночью. До утра прождали на вокзале, а утром чуть свет направились в народный дом.

В гостинице народного дома мы первую увидели Надежду Константиновну. Она нас очень радостно встретила и похвалила за точность: «Все были вызваны внезапно и все же с’ехались. Настоящая большевистская дисциплина».

В Берне пробыли два дня. Пришлось выполнить ряд формальностей, и это задержало.

К от'езду все до мельчайших подробностей делалось под общим руководством Владимира Ильича и носило характер подготовки к какой-то экспедиции в неведомые края. По его настоянию был проведен целый организационный план: был назначен заведующий продовольствием, заведующий финансами и пр. Только в пути мы все почувствовали, как все это было нужно.

Наконец, закончились все приготовления, все распоряжения остающимся товарищам отданы. Мы едем в Цюрих, где несколько часов проводим на вокзале в ожидании поезда. Вот и поезд. Мы все быстро садимся в вагоны. Нас провожают наши товарищи, швейцарские товарищи и несколько человек из противников поездки через Германию. Последние делают попытки убедить Ильича и Зиновьева отказаться от поездки, выждать ответа правительства. Это всех нас и смешит и злит. Никто и ничто не может остановить ни Владимира Ильича, ни всех прочих от’езжающих.

Последние приветствия — и поезд трогается и уносит нас к германской границе. В Шафгаузене пересаживаемся в немецкие вагоны. Сопровождающий нас тов. Платтэн инструктирует по части соблюдения «экстерриториальности»: ни с кем не заводить никаких разговоров, из вагонов не выходить, в вагоны никого не пускать, за всем обращаться только к нему — Платтэну.

Покидаем Шафгаузен, покидаем прекрасную Швейцарию, которая при всей красоте, при всей культуре не стала родной. Кому нужна борьба, кому бури нужны, покой мещанской Швейцарии с ее размеренной, уточненной жизнью—в тягость...

В вагонах мы быстро размещаемся под заботливым наблюдением Владимира Ильича. Наиболее неугомонного Радека, который ехал с нами законспирированный, помещаем на время в багажное купе.

При всем желании - создать спокойную обстановку, чтобы не мешать В. И. работать, ничего не выходило. Шум стоял изрядный. Главными виновниками были т.т. Сафаров, Харитонов, покойный Усиевич, мы с покойной Инессой.

Но больше всех в шуме и смехе повинен был т. Радек. Он своими рассказами и, особенно, анекдотами держал всех в смешливом настроении. К Ильичу же он все приставал, что хочет он или не хочет, а быть ему председателем революционного правительства. Владимир Ильич ухмылялся и делал вид, что не отказывается.

Германия из окон вагона производит тягостное впечатление: на самых крупных вокзалах, даже на берлинском, где, обычно, жизнь бьет ключом, — мертвое спокойствие. Мужчин почти не видно. Все работы выполняются женщинами. Поля производят впечатление запущенных, давно покинутых...

Кончилась Германия. Пересаживается на пароход и направляемся в Стокгольм. Все собираемся в общую каюту и садимся за общий стол. После нескольких дней жизни в вагоне это особенно приятно. Начавшаяся сильная качка помешала. Все разошлись по каютам. Только Владимир Ильич и еще два-три товарища все время простояли на палубе, наблюдая море.

В Стокгольме нас встретили очень торжественно. Весь день мы пробыли в отеле. Митинг, разговоры, расспросы — до самого от'езда. Поздно вечером мы опять в вагонах. Все серьезны, сосредоточены. Все уже мысленно в России. Теперь все ближе, ближе... Мы в Торнео. Отсюда переправляемся на маленьких вейках на финляндскую границу. На самой границе — английские офицеры. Делается совсем не по себе. «Союзники, значит, распоряжаются», — роняет кто-то. Осмотр вещей, обыскивание, раздевание до-гола приводят всех в уныние. Владимир Ильич особенно серьезен и сосредоточен. Наконец, все это завершено, и мы уже в русских вагонах.

Совершенно ясно, что от временного правительства, которое так ничего и не предприняло для обеспечения проезда эмигрантов-интернационалистов в Россию, можно ждать всяких сюрпризов.

Сговариваемся, поэтому, как держаться в случае ареста.

На каждой станции выходим, покупаем газеты, стараемся завести разговоры с солдатами. Отдельные разговоры Владимира Ильича с солдатами превращаются в митинги. В одном из вагонов устраивается уже самый настоящий митинг. Выступают Владимир Ильич, Зиновьев, которые дают оценку происходящим в России событиям, намечают дальнейшие этапы революции. Слушают солдатики, задают вопросы, получают ответы.

Белоостров, Сестрорецк — везде рабочие встречают своего вождя. В вагоне уже тов. Каменев, Шляпников и кто-то еще. Они наскоро информируют Ильича.

Поезд медленно подходит к перрону. Взорам представляется сразу даже непонятная картина. Почетный караул матросов, стройные звуки «Марсельезы», массы народа... Ильича уносит дружный людской поток. Вот он в б. царских покоях вокзала, а через несколько минут уже на площади говорит с броневика пролетариям Питера первые слова привета л зовет их в бой...

Позднее, в тот же вечер, встречаемся во дворце Кшесинской. Там собрались члены Ц. К., члены П. К. и ряд товарищей. Все по очереди рассказывают, как, в каких местах участвовали в перевороте.

После этого Ильич выступил, выдвинув ряд очередных задач. Разошлись только под утро.

Еще день-два — и жизнь захватила, ввела в бурный революционный поток.

Тяжелые годы изгнания отошли в далекое, далекое прошлое...

Примечание:

1. Письмо это доселе еще не появилось в печати.