ГАЛИНА БАШКИРОВА
ВЕРНАЯ ПОЗИЦИЯ
Письмо из дальних стран
В 1963 году академику Акселю Ивановичу Бергу исполнилось семьдесят лет. Редакторы календарей прибалтийских республик почему-то вдруг дружно перепутали дату его рождения, обозначив ее ровно месяцем раньше. Поэтому с самого начала октября к Акселю Ивановичу начали приходить поздравления, адреса, подарки: в каждом из них в меру литературной одаренности авторов обыгрывалась цифра 70. Так что к своему настоящему дню рождения, к 10 ноября, академик Берг был уже радостно замучен звонками почтальонов, курьерами с пакетами, бесконечными телефонными звонками, переговорами с двумя юбилейными комиссиями — московской и ленинградской: ленинградцы требовали его к себе, на родину, и выторговывали право устроить торжественный юбилей первыми. А потом пришло сообщение о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда. Звонки и приветствия начались уже по второму кругу. И даже самые близкие его друзья и ученики, сознававшие размеры праздничной катастрофы, не могли не позвонить снова: порадоваться, поахать, пообсуждать по телефону, за что же все-таки дали Героя.
А в первые послеюбилейные дни, когда всерьез встал вопрос, как и где разместить несколько сот папок с адресами, куда ставить подарки — всяческие радиоэлектронные штучки-заковычки: приемнички, модели, шуточные схемы и прочее,— в эти хлопотливые дни из одной далекой южной страны пришло в Москву письмо. Человек до крайности обязательный, Аксель Иванович,, разбирая вечером свою почту, извлек его из-под груды ежедневной корреспонденции, присел на минуту в кресло — прочитать — и так и провел над листком бумаги всю ночь. Ходил по кабинету, вспоминал, потом сел за машинку и вдруг спохватился, что уже ночь и он перебудит весь дом, перебрался с машинкой на кухню, начал было что-то отстукивать и снова задумался...
Письмо пришло из ранней молодости. От старого приятеля, однокашника по Морскому корпусу, с которым виделись они последний раз, дай бог памяти, ровно 45 лет назад — в 1918 году. По стилю, манере, интонации письмо удивительно напоминало Бергу позднюю прозу Ивана Бунина: то же душевное одиночество, та же пронзительная безнадежность.
Автор его писал, что он сидит в саду, цветут розы, победительно торжествует вокруг южная зелень, на коленях у него свежий номер «Известий» и там вдруг — портрет, знакомое лицо — высокий лоб, упрямый взгляд, и подпись — Аксель Берг. И он вспоминает Россию и почему-то так растревожен сейчас и внутренне растрясен, что первый раз спустя почти полвека решился написать на родину. Он счастлив узнать, что хотя бы один из их выпуска сумел оказаться нужным и полезным России, сумел сделать, судя по напечатанной корреспонденции, так много. Ему же страшно заглянуть в свое прошлое — бессмысленное и никчемное. И вот уже несколько лет он ждет в своем великолепном саду смерти — без страха и сожаления.
Это письмо, почему-то шедшее в Москву сложным кружным путем — через Францию и ФРГ,— пожалуй, самое ценное из всей праздничной почты. Потому что оно — о самом главном, о начале начал. Потому что оно больше, чем все парадные адреса, вместе взятые, даже самые теплые, даже самые пухлые, с подробным перечислением научных открытий и заслуг, подводит истинный итог того, что стандартно принято называть жизненным путем человека.
Где жe искать истоки?
В октябре 1917 года им всем было по 24. Молодые морские офицеры, недавние выпускники Морского корпуса, все они в той или иной мере успели понюхать пороху — третий год шла первая мировая война. Война разбросала их в разные стороны. Война отчасти вырвала их из того замкнутого, узкого круга впечатлений, знакомств, занятий, в которых прошли детство и юность. Кадетский корпус, потом Морской, рассказы о трагедии Порт-Артура, об утрате традиций русского флота, глухие намеки на революцию 1905 года, торжественные выезды членов царской фамилии, первые учебные плавания. Свидания с родственниками — раз в месяц. Индивидуальные посещения театров, концертов, выставок строжайше запрещены. Везде строем. Нельзя сказать, что их баловали. Их приучали драить палубу, в секунды поднимать паруса, их учили любить спорт, любить свое здоровое тело. Но кроме этого их просто хорошо учили: морские офицеры славились своей образованностью.
С тех пор у Акселя Ивановича сохранилась «образцовая тетрадь гардемарина А. Берга «Плавание на учебном корабле «Воин»». Четкий, аккуратный почерк, идеально выполненные чертежи, записи наблюдений и в конце — подпись унтер-офицера, отмечающая прилежание и отличные успехи гардемарина... И еще альбом любительских фотографий давно умершего приятеля Коли Горняковского. Старинный самодельный альбомчик с аккуратно вырезанными уголками, с выцветшими фотографиями.
Альбом этот вызывает сложные ощущения. Это документальная история 29-й роты Морского корпуса. Стриженые, одетые в белые робы, веселые мальчишки в самых разных ситуациях — на учебных суднах «Верный», «Воин», «Храбрый», за пробой еды на кухне, на парусном учении, на балу — палуба превращена в лес из веток, флажков, знамен,— на торжественной встрече Николая II — строй гардемаринов и откуда-то из глубины кадра выступает плотная фигура царя. А через страницу — знаменательная последовательность— ют крейсера «Аврора», тогда еще совсем не знаменитого и не исторического... И почти все эти мальчишки, полные сил, с веселым любопытством глядящие на нас из кадра, давно умерли или погибли. Часть из них стали врагами — ушли к Колчаку и Деникину, уплыли из Одессы с последними пароходами. Часть строила новое, Советское государство. Но сколько ни вглядывайся в смутные, размытые временем лица, сколько ни гадай — вот у этого симпатичная наивная физиономия, этот, наверное, наш, красный, а вон тот противный конечно же ушел к белым,— все равно ошибешься. Потому что тут действовали иные, не физиономические законы. Казалось бы, этих мальчишек прочно связывал друг с другом весь груз воспоминаний детства и юности, общность происхождения — почти все они были отпрысками громких дворянских фамилий,— романтика первых учебных походов. Их кровати стояли рядом десять лет.
Вся система дворянского воспитания, выработанная в течение столетий, предполагала полную атрофию самостоятельности. Она не рассчитывала на способность к рассуждению и выбору. В случае катастрофы она должна была четко сработать в свой день и час. Но система рухнула. А мир раскололся надвое. И каждый должен был решать за себя.
Кто знает, почему Аксель Берг отказался бежать к Колчаку, когда приятели-однокашники вызвали его из Гельсингфорса в Петроград на переговоры и совет: что им, кадровым морским офицерам, делать дальше? Где искать истоки этого отказа, предопределившего всю дальнейшую судьбу человека, которому суждено было впоследствии сыграть столь заметную роль в истории советской науки?
Трудная тема
Сам Аксель Иванович говорит об этом редко.
— Сейчас, спустя почти полвека, многим кажется порой, что все на свете легко поддается объяснению. Понимал ли я что-нибудь в октябре 1917 года? Знал ли толком о существовании различных партий, разбирался ли в их программах, представлял ли хотя бы отдаленно, что такое вообще политическая борьба? Нет, конечно. Я был крайне аполитичен. Увлекался морем, писал первые свои научные работы, все они, кстати, погибли, когда немцы взорвали нашу плавучую базу, много занимался математикой, физикой, втайне мечтал стать астрономом.
Имя Ленина я услышал впервые, когда он вернулся из эмиграции. Вокруг этого имени в нашем офицерском кругу теснился рой басен и анекдотов. Даже отдаленно я не мог представить себе тогда, как взорвет этот человек мою жизнь. Страна шла к революции, Балтийский флот продолжал воевать. Мы приходили на базу, ремонтировались, узнавали новости и снова уходили в море, и снова известие о том, что вышел из строя какой-нибудь незначительный винтик, заслоняло для меня ошеломляющие новости из растревоженной столицы: надо было сражаться, надо было выжить...
Порой, когда я смотрю некоторые телепередачи о первых днях революции на флоте, мне становится немного не по себе. В этих передачах — полный джентльменский набор штампов. Романтика: волны, разбиваясь, набегают на берег, на их фоне — силуэт корабля. Героизм: матросы бегут с винтовками наперевес.
Да, была высокая романтика, был незабываемый душевный подъем. Но все было сложнее и человечнее. Трагическое и смешное шло рядом. Мы не только митинговали с утра до ночи. Надо было спать и есть, и даже учиться. А главное — самим ремонтировать свои корабли. Заводы стояли: запасные части доставать было неоткуда.
Когда мне предложили бежать к белым, я отказался. Я не представлял себе, как вдруг брошу субмарину и команду (команда подлодки — это особое братство, где от каждого зависит жизнь всех). Слово «родина» имело для меня конкретный адрес — это были матросы, с которыми вместе воевал. Я был прописан по этому адресу и не собирался его менять...
Я помню, как команде нашей подлодки был дан приказ охранять Ленина. Он выступал в Большом зале Морского корпуса. Мы стояли перепоясанные пулеметными лентами, с гранатами за пазухой, зорко следя за переполненным залом. Я оглядывался вокруг, всматривался в лица. Большой зал! Мой дом, моя юность. Вон в том углу я впервые в жизни провальсировал. Интересно, а сколько раз я, первая скрипка любительского оркестра, стоял на сцене, с трибуны которой говорит сейчас Ильич? Говорит, чуть картавя, интеллигентно, совсем не подлаживаясь к аудитории. А как его слушают мои матросы! И почему они его так слушают?
* * *
Дворянин, сын царского генерала Аксель Берг безоглядно принял революцию. В 1918 году он — помощник командира эскадренного миноносца «Капитан Белли». В 1919-м — штурман подлодки Красного Балтфлота «Пантера», потом командир подлодки «Рысь». В 1920-м — командир «Волка». Вместе с командой в 1921 году он отремонтировал и ввел в строй бездействующую подлодку «Змея». За «Змею» командир Берг получил первую награду от Советской власти — звание «Герой труда Отдельного дивизиона подлодок Балтфлота».
В конце 1922 года после аварии и травмы Берга списали на берег. Казалось бы, случайность, потеря пальца, привела его в науку — он сразу сдал экзамены по университетскому курсу, а через три года уже окончил военно-морскую академию. Но в каждой случайности — своя железная закономерность. Ведь даже в самом трудном, 1918 году Берг в те редкие дни, когда подлодка стояла на ремонте, пытался слушать лекции в университете.
— Что это были за лекции? — вспоминает он.— В аудиториях, рассчитанных на 300 человек, собиралось не больше десятка студентов. На всю жизнь я запомнил одну лекцию в Политехническом институте. Громаднейший морозный зал, за кафедрой — знаменитый, очень старый и совсем слепой профессор, и перед ним единственный слушатель — я, записывающий формулы математической статистики.
Конечно же лекции пришлось бросить до лучших времен...
Революция продолжается...
Он не стал астрономом, как мечтал в юности. «Наступил ли он на горло собственной песне»? Отчасти, может быть, да. Но он слишком ясно и четко представлял, в чем больше всего нуждается сейчас республика Советов. Он понимал, что молодой флот ждут новые испытания. Зарождающаяся радиотехника сулила решение тех задач, над которыми тщетно бились на море. Берг был в числе первых трех выпускников академии по совершенно новой специальности — электротехнике.
Не хватало научной литературы. Не хватало материалов для экспериментов. Еще неясно вырисовывалось, что же будет представлять собой радиопередатчик — дугу, искру, машину или лампу. Берг выбрал лампу и не ошибся.
Он пришел в науку сложившимся человеком. Меньше всего он собирался вести жизнь научного затворника. Он принес с собой в науку ветер революции, ее боевые традиции, ее подход к людям. Он представлял собой новый, не существовавший до того в истории науки тип исследователя, рожденный Советской властью,— исследователя, которому до всего на свете дело. Революция создала этот изумительный сплав — личной одержимости своими собственными интересами в науке и умением сознательно ограничить себя во имя больших государственных заданий по организации научного процесса.
Берг стал ученым — организатором науки. И наука для него — это продолжение той битвы за новое, которая началась в октябре 1917 года. Ни разу, даже в самых тяжких обстоятельствах, не отступил он ни в одном из научных боев.
Это было бы изменой. Самому себе. Своему прошлому. Тому человеку, чей голос он слушает по радио в апрельские дни. Говорят, пленку с голосом перезаписали наново по какому-то хитрому методу. Может быть. Но все равно он не похож на тот неповторимый, ленинский. Впрочем, какое это имеет значение? Важно, что изменить этому голосу, отступиться от него невозможно.
И всю жизнь он ведет бой. Против равнодушия и косности в науке, против нежелания расстаться с привычными, уютными представлениями.
Как-то его спросили: «Аксель Иванович, а что такое вообще, по вашему мнению, человеческое счастье?»
— Нет счастья «вообще». Я изведал счастье ученого. Я не поклонник «чистой» науки. Счастье для меня — это мои идеи, воплощенные в лампах и генераторах, в заводах и институтах, возведенных с моим участием. Мое личное счастье — это наш флот, который не застигнуть врасплох, это и постановления правительства, поддерживающие работы ученых и инженеров.
Легенды
Жизнь Акселя Ивановича Берга окружена легендами. С каждым годом легенды эти, переходя из уст в уста, обрастают новыми деталями. Время покрывает их нарядным глянцем. Есть немало людей, которые, может быть, с меньшим блеском, чем Ираклий Андроников, но с не меньшим упоением коллекционируют и рассказывают в тесном научном кругу истории из жизни Акселя Берга, моряка, инженера, ученого. Ведь в каждом из этих качеств его знают десятки тысяч людей, и эта цифра отнюдь не преувеличена, скорее наоборот.
Все моряки твердо убеждены: Берг — это море (и не только потому, что море — его первая любовь и молодость). Берг — это первое вооружение советского флота, подводного и надводного, это его перевооружение, его оснащение новейшими отечественными радиоприборами.
- Нет, братцы,— возражают морякам публично их ближайшие коллеги, ленинградские радисты — а такой шутливый спор часто возникает на юбилеях, — Аксель-то Иванович наш, он — ученый-радиотехник. Вот вы-то и не знаете совсем, а мы помним его ленинградский кабинет в Адмиралтействе, огромный, метров восьмидесяти, с окнами на Неву. Там он принимал посетителей, там же у него была оборудована своя маленькая лаборатория; разговаривает с вами и все вертит в руках приборы и что-то прикидывает на листочке, меняя схему, и что-то сам припаивает. Да, работал он тогда по двадцать часов в сутки. И нас заставлял.
- Да нет же, вы опять не о самом главном,— досадливо отмахнется старая ленинградская профессура.— Даже людям науки свойственно, к сожалению, забывать о главном. Ведь Аксель Иванович не просто ученый. Изобрести, рассчитать, придумать — это, простите нас, многие могут. А вот довести свое дело до логического конца, написать классический учебник, руководство, монографию — тут нужен особый дар. По книгам Берга — вот они, целая полка, напечатанные на желтой шероховатой бумаге 20-х годов,— учились первые поколения советских радиоинженеров. Да, кстати, и последующие тоже.
- Ну, а Берг и Отечественная война? — Это вступают басы: — наша армия, маршалы и генералы, ведающие военной наукой.— Да формулируйте уж прямо — Берг и радиолокация. Мы же помним эти бессонные ночи, эти мучительные оперативные совещания с бесконечными «где». Где достать деньги, где разместить десятки новых заводов, где поселить людей и, наконец, где их разыскать, этих людей, специалистов, как их собрать, разбросанных войной в разные концы страны — на фронты, в эвакуации? И доставал, и извлекал, и умел помнить и о большом и о малом. И все скорей, скорей, продукцию на-гора: война не ждет. И только иногда бывала разрядка: летал на испытания, смотрел, принимал, возвращался счастливый.
- Ну, а после войны? — Это снова военные.— Наверное, не самое легкое и тихое занятие на свете быть заместителем министра обороны вообще, а если это еще годы, когда в корне менялись представления о том, что такое современная война, когда на вооружение поступали ракеты, когда каждый день нужно принимать решения, от степени правильности которых зависит благополучие и независимость твоей страны...
- А радиоэлектроника, наступление эры полупроводников? — Это уже голоса двух министерств — радио- и электронной промышленности.— Трудно сказать, что было бы с нами без помощи Акселя Ивановича. Кто одним из первых начал воевать за диоды и триоды, кто предсказал, что в ближайшее время эти миниатюрные кристаллы начисто изменят лицо современной промышленности и начнут победоносное вторжение в быт? Кто тогда наглядно представлял себе новые компактные приборы, кто смел мечтать о сотнях электронно-вычислительных машин, которые возьмут на себя самые хлопотные, громоздкие и муторные из человеческих дел?
А вот он и воображал, и представлял, и, главное, действовал. Всю жизнь он был трезвым реалистом. Трезвый реалист, он очень часто, гораздо чаще, чем обычные люди, сталкивался с необъяснимыми, странными, парадоксальными вещами. Проходили годы, иногда десятилетия, странности превращались у него на глазах, а часто и его руками в научные закономерности. Должно быть, поэтому он легче и проще доверялся парадоксам, чем простые смертные, ибо весь опыт прошедшей жизни подсказывал ему, что самое нелепое, бредовое сегодня может оказаться единственно верным завтра.
И он нашел в себе редкое для ученого, изобретателя, конструктора мужество: он отказался от собственных схем, от собственных радиоламп, от целой эпохи, которая, как пуля в обойме, была тесно слита с его именем, от эпохи радиотехники во имя начинающейся радиоэлектроники...
- Нет, никому и никогда не отдадим мы Акселя Ивановича,— заклинают скорей всего самих себя, чем прочих претендентов, кибернетики.
И в день его 70-летия в Совете по кибернетике на доске, где обычно рисуют схемы немыслимой сложности, появляется надпись: «Да здравствует киБергнетика!»
«На всех парах устремиться вперёд»
Кибернетика — последняя и, пожалуй, самая сильная страсть А. И. Берга.
Может быть, потому, что слишком много душевных сил вложено в борьбу за признание этой «лженауки», как одно время называли ее некоторые недальновидные люди.
Может быть, потому, что сам размах, грандиозность, универсальность кибернетики, ее бесспорное влияние на самые неожиданные области жизни очень тонко отвечают неугомонному характеру Акселя Ивановича, его мечтам о стройности и порядке в гигантском доме современного знания.
А может быть, вся загвоздка в том, что кибернетика — это будущее? И науки, и всех нас. Она влечет его к себе своими еще не раскрытыми возможностями. Человек государственный, человек военный, ученый с широчайшими научными интересами, с годами он все больше думает о будущем. О путях прогресса. О тех дорогах, которые быстрее ведут вперед. О том, что наша наука не может, не имеет права ни в чем, даже в самом малом, отстать ни на полдня от западной.
С каждым годом он все яснее и яснее не осознавал даже, а физически ощущал справедливость ленинских слов, сказанных еще в 1917 году: «...либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их также и экономически.
- Погибнуть или на всех парах устремиться вперед. Так поставлен вопрос историей».
Аксель Иванович говорит об этом в каждой своей лекции, на каждом совещании, об этом он пишет в научных трудах и популярных книгах. Об этом он думает долгими ночами, когда не идет сон, а блокнот под рукой. И блокнот заполняется записями «для себя». Таких блокнотов много, и никому не дано в них заглянуть...
И еще к одной мысли Ленина он возвращается снова и снова: «Производительность труда — это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя».
Должно быть, потому так и притягивает его к себе кибернетика, что обещает «на всех парах устремиться вперед». Теория автоматического управления, развитие самонастраивающихся автоматических систем, программированное обучение — это для Берга не просто любопытнейшие научные новации, «передний край науки», как любят выражаться журналисты. Для него это прежде всего вопрос огромной народнохозяйственной важности. И поэтому в спорах о перспективах развития кибернетики он бывает частенько резок, прямолинеен, вызывая раздражение у части ученых. «Может ли машина мыслить, не может ли машина мыслить?» Какое это имеет принципиальное значение на сегодня? Важно, чтобы электронно-вычислительные машины работали, чтобы заводы, взявшиеся за их изготовление, делали их без брака, чтобы кибернетика давала практический выход сейчас. И все умные разговоры без этого, самого главного, никому не нужны.
Академик А. И. Берг — председатель Совета по комплексной проблеме «Кибернетика» при Президиуме АН СССР. В Совете семнадцать секций — от технической кибернетики до структурной лингвистики. Председатель должен наметить основные направления работ каждой секций, наиболее рационально распределить научные силы. Председатель должен все успеть и все предусмотреть.
Он садится за письменный стол ровно в пять утра — читает, пишет, переводит, готовится к выступлениям. Ровно в девять утра он открывает парадную дверь Совета. И что тут начинается! Его останавливают у раздевалки, на лестнице, в коридоре. Спасительный кабинет? Прорываются и туда. И каждый просит только десять минут. И секретарь отчаянно машет рукой, потому что запись на прием к Бергу — пустая формальность, которую пытается соблюдать только одна она.
К Бергу обращаются за советом, научной консультацией, помощью, просят почитать и отредактировать статью, книгу. Идут химики, физики, кибернетики, медики, лингвисты.
— Некоторые старые друзья упрекают меня в том, что я разбрасываюсь,— сказал как-то Аксель Иванович.— Но ведь такова сама кибернетика, наука об управлении — хозяйством ли, психологическими или физиологическими процессами, все равно. Кибернетика проникает повсюду. Возьмите хотя бы геологию. Ходят геологи по стране, собирают камни. А мы восхищаемся: романтика, героизм, тяжести люди на себе таскают! А героизм сейчас в другом: научиться из этих камней извлекать максимум полезной информации. До сих пор еще геологи копаются вручную, успевая обработать едва ли тысячную часть найденного. И лежат камни мертвым грузом. Я уверен: если электронно-вычислительные машины просмотрят старые коллекции, мы обнаружим десятки новых месторождений.
А надежность? Эта огромная народнохозяйственная проблема волнует меня с юности. Помню, в 1916 году (тогда я плавал на английской подводной лодке штурманом) появился новый американский гироскопический компас, свободный от влияния магнитных полей. Несколько часов новый компас вел себя отлично, потом постепенно ось его ротора начала отклоняться, и за двадцать часов хода компас «ошибся» на 20 градусов. Мы врезались в груду подводных камней к северу от шведского острова Готланд, в районе рифов Готска-Сандэ... Это было мое первое горькое разочарование в могуществе техники. Оказалось, что даже новейшие приборы американской фирмы «Сперри» ненадежны...
Прошло полвека. Современные радиоэлектронные устройства содержат сейчас гигантское количество элементов. В ЭВМ «Урал-4» больше миллиона спаек. Одна выходит из строя — и машина перестает работать или, что совсем худо, начинает врать. Есть такие области техники, где ошибки, небрежность вообще недопустимы. Выход? Выражаясь языком кибернетики, он в оптимальном управлении сложными системами.
Надежность, планирование, организация труда... Академик Берг ездит по стране, бывает на заводах, консультирует.
Но и в кибернетике есть у него свое любимое детище. Это программированное обучение. Мне вспоминается лекция Берга на эту тему в Московском институте стали и сплавов для профессоров и преподавателей.
— Очень часто мы учим не так, как следует, и не тому, чему нужно. А между тем перегрузка в школах и вузах безумная. Мы привыкли обращаться к некоему среднему слушателю, не слишком глупому, но и не шибко умному. Ничего среднего в природе нет. Усреднение — злейший враг педагогов.
Отложив записки в сторону, он стоял перед битком набитой аудиторией, сухощавый, по-военному подтянутый, иногда резкий и грубоватый, но всегда предельно точный в выражениях — академик, полностью лишенный внешних атрибутов « академичности ».
— Что такое обучение с точки зрения кибернетики? Один из видов управления. С помощью машин мы перейдем на индивидуальные методы обучения. Современная машина, обучая человека, может регистрировать темпы его ответов в цепях электронной памяти. Она может даже — в зависимости от способностей ученика — ускорять или замедлять ход обучения.
Зал гудел, перешептывался.
— Не думайте, что кибернетика отрицает роль педагога. Наоборот, его работа приобретает по-настоящему творческий характер. Но учтите, в педагогике удержатся только самые талантливые и трудолюбивые люди. Как показывает опыт, составить программу для машины гораздо сложнее, чем просто прочитать лекцию...
Эта лекция читалась всего полтора года назад. Профессора впервые слушали, что же это за штука такая — программированное обучение.
А сейчас в Политехническом музее уже создана первая постоянно действующая выставка обучающих машин, уже созываются всесоюзные конференции и семинары. Уже работают первые классы, оборудованные машинами.
Но все это — только крупицы нового, малозаметные постороннему глазу...
За первыми, иногда не очень удачными, неуклюжими машинами, за первыми тяжеловесно и, как выражаются кибернетики, некорректно составленными машинными программами стоит целая революция, разрыв с тысячелетними традициями, начало новой эры в обучении. Это еще одна победа кибернетики. И в ней большая доля личного труда академика Берга.
Пути развития кибернетики, вопросы перспективности тех или иных ее направлений вызывают множество споров и разногласий в среде ученых. И это понятно и вполне объяснимо. Но кроме научных неизбежно возникают сложности чисто психологического порядка. И это тоже понятно: чьи-то идеи оказываются прожектерскими, кто-то идет окольными путями, кому-то нужно вовремя подсказать решение. Нельзя сказать, что весь этот трудный психологический узел, завязавшийся вокруг кибернетики, дается Акселю Ивановичу легко. И нельзя утверждать также, что всегда легко и приятно тем людям, которые сталкиваются с Бергом в работе. Он прямолинеен. Он совсем не дипломат. В пылу спора он может, сам того не замечая, а главное, не желая, больно задеть, обидеть. Потому что разговор идет по большому счету. Дело для него заслоняет все остальное. Берга принимают таким, как он есть, и становятся его друзьями. Или не принимают вовсе.
Но мало кто подозревает, что этот сухой порох, готовый взорваться в любую секунду, застенчив и очень добр.
Мало кто способен сразу разглядеть то глубоко спрятанное, затаенное чувство, которое подсознательно приказало ему на историческом рубеже стать красным командиром, то самое, что служит объяснением всей его жизненной, человеческой позиции... Но важно, что эта жизненная позиция верная, ленинская.