Логинов Владлен Терентьевич

В нашем идеале нет места насилию над людьми

Если в начале века Россия не знала себе равных в тогдашнем мире по остроте, глубине, многообразию и переплетению самых различных противоречий и социальных конфликтов, то не знала она равных и по многообразию форм и методов революционной борьбы. И это не было случайностью, ибо страна стояла накануне первой народной революции.

Для определения конкретной программы действий в этой обстановке Ленин считал совершенно необходимым по крайней мере три условия:

1) ясное представление «о конечной цели»; 2) понимание «того пути, который ведет к этой цели»; 3) точное представление «о действительном положении дел в данный момент и о ближайших задачах этого момента»^[1].

Вся деятельность пролетарской партии в массах, постоянно подчеркивал Ленин, должна быть направлена не на «пассивное служение рабочему движению на каждой его отдельной стадии», а на «указание этому движению его конечной цели», а стало быть, и средства борьбы должны прежде всего соответствовать ей, т.е. «содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса...». В этом Ленин видел главную и основную задачу революционных марксистов. И «всякий, - писал он, - кто отодвигает эту задачу на второй план, кто не подчиняет ей всех частных задач и отдельных приемов борьбы, тот становится на ложный путь и наносит серьезный вред движению»^[2].

Определяя целесообразность любого конкретного приема борьбы, Ленин решительно боролся с попытками абсолютизации той или иной формы движения. Так называемые «левые» исходили из того, что все вообще формы и методы борьбы классифицируются очень просто: они делятся лишь на радикальные и умеренные. Этот подход неизбежно приводил их к выводу, что чем радикальнее данное средство само по себе, тем скорее приведет оно к намеченной цели.

С другой стороны, «правые», столь же категорично отказываясь от любых революционных форм насилия, абсолютизировали мирные средства борьбы, утверждая, что такой путь и наиболее «практичен», и в наибольшей мере соответствует «марксистскому идеалу».

Что касается «практичности», то еще в 1909 году ее хорошо высмеял Каутский: «Нет ничего ошибочнее воззрения, что в политике дело решают интересы минуты, что отдаленные идеалы не имеют никакого практического значения, что мы в нашей выборной агитации тем лучше успеваем, чем «практичнее», т.е. трезвеннее и мелочнее, мы ведем себя, чем больше мы говорим о налогах и пошлинах, о полицейских придирках, о больничных кассах и тому подобных вещах и чем более мы рассматриваем наши великие цели грядущего, как миновавшую юношескую любовь, о которой в глубине души охотно вспоминают, но о которой открыто предпочитают не говорить»^[3].

Эту ироническую оценку следует дополнить: марксисты никогда не фетишизировали мирный путь, как и никогда не отвергали насилия.

Точно так же, как и сам мирный путь никогда не означал отказа от насилия. Разница между обоими путями отнюдь не тождественна разнице между реформой и революцией. И рубеж между марксизмом и немарксизмом лежит не здесь. Не в абсолютизации одного из путей, а в точном анализе обстановки и определении в зависимости от нее методов борьбы, действительно ведущих к конечной цели.

Ленин отмечал, что только совсем «неопытные революционеры часто думают, что легальные средства борьбы оппортунистичны... нелегальные же средства борьбы революционны. Но это неверно»^[4]. Он высмеивал любые попытки усмотреть различие между оппортунистами и революционерами-марксистами лишь в том, что те «не признают вооруженного восстания, а мы признаем». Оппортунисты ведут, указывал Владимир Ильич, одинаково оппортунистическую политику при использовании всех средств борьбы и на всех поприщах работы...»^[5]. И в этом, а не в предпочтении мирных форм движения заключается главное и коренное отличие.

В противовес «левым» и «правым» оппортунистам Ленин считал, что ни одно средство борьбы не может быть хорошо само по себе, хорошо безусловно. И ни об одном из них нельзя сказать, что именно оно при всех условиях наиболее быстро и верно приведет к цели.

Во-первых, когда то или иное средство борьбы, совершенно правильное при определенных условиях, начинает возводиться в ранг вообще «наилучшего», оно тем самым утрачивает всякую связь с теми условиями, при которых оно являлось верным. И тогда это средство становится ошибочным.

А во-вторых, - и это главное, - когда данное отдельное средство, пускай даже самое «радикальное», приобретает значение безусловного принципа, оно тем самым перестает соотноситься с целью, начинает рассматриваться независимо от нее и поэтому грозит прийти - и очень часто действительно приходит - в полное противоречие с нею.

Подобно Марксу и Энгельсу, Ленин считал, что определение конкретных форм борьбы зависит прежде всего от революционного творчества самих масс. «... Марксизм,- писал он, - отличается от всех примитивных форм социализма тем, что он не связывает движения с какой-либо одной определенной формой борьбы. Он признает самые различные формы борьбы, причем не «выдумывает» их, а лишь обобщает, организует, придает сознательность тем формам борьбы революционных классов, которые возникают сами собою в ходе движения»^[6]. Попытки «навязывать» массам те или иные средства, «тот или иной «план» атаки на правительство, сочиненный компанией революционеров», Ленин вообще считал бессмыслицей^[7].

Но это, безусловно, отнюдь не означало, что к проблеме выбора средств борьбы он относился совершенно индифферентно. Это тем более не означало того, что Ленин, как утверждали его политические противники, оценивал любые средства лишь с точки зрения их сиюминутной практической «пользы» и результативности. Возведенную в принцип беспринципность - «не важно, как именно получился известный результат, важен самый результат», - он считал характернейшим элементом буржуазной политики. Что касается пролетариата, то вопрос о том - «как именно получился известный результат» - для него совсем не безразличен. «... Для рабочей массы, - указывал Ленин, - желающей сознательно относиться к политике, это очень важно...»^[8].

В условиях России начала XX века, когда в революционное движение втягивались различные по опыту борьбы и уровню сознания классы и социальные группы, возмущение народных масс, и в особенности крестьянства, нередко выливалось в самые первоначальные формы протеста, в формы стихийного «бунта» - в разрушение зданий и машин, поджоги, потравы и даже специфические формы так называемого деревенского «хулиганства», за которым, как отмечал Ленин, стояли «жгучие, неотомщенные обиды»^[9]. Вот почему, высоко оценивая роль революционного творчества самих масс, Владимир Ильич указывал, что долг партии рабочего класса в том и состоит, чтобы не плестись в хвосте движения, а «активно участвовать в этом процессе выработки приемов и средств борьбы»^[10].

Еще в 1901 году, отмечая рост ненависти «в массах простого народа» по отношению к власть имущим, Ленин писал, что задача революционеров состоит в том, чтобы просвещать эту массу, нести в нее «луч сознания своих прав и веру в свои силы». Только тогда, подчеркивал он, «оплодотворенная таким сознанием и такой верой, народная ненависть найдет себе выход не в дикой мести, а в борьбе за свободу»^[11].

А возможно ли вообще для революционера выступление против какой-то стихийно возникшей формы массового движения, если она является нецелесообразной? Ленин считал не только возможным - необходимым... Но как?

В 1916 году в ряде мест страны на почве голода и дороговизны произошли стихийные массовые волнения, сопровождавшиеся разгромом продовольственных лавок и избиением лавочников. Как должен отнестись к подобным выступлениям революционер?

Свой ответ на этот вопрос попытался дать один из меньшевистских лидеров Ю.Мартов.

С одной стороны, писал он, «плоха та революционная партия, которая стала бы спиной к возникающему движению потому, что оно сопровождается стихийными и нецелесообразными эксцессами». С другой стороны, «плоха была бы та партия, которая считала бы своим революционным долгом отказаться от борьбы с этими эксцессами, как с выступлениями нецелесообразными»...

В целом же, «вспыхивающие на почве дороговизны и т.п. народные волнения..., не могут непосредственно стать источниками того движения, которое составляет нашу задачу». А посему «кокетничанье» с таким движением, а тем более «легкомысленные спекуляции» на нем - «прямо преступны». Остается лишь призывать эти массы «к организованной борьбе», а именно - «к организации кооперативов, к давлению на городские думы в целях таксации цен и к т.п. паллиативам».

Принципиально иной ответ дал Ленин... Революционный социал-демократ, указывал он, в условиях голода и кровавой войны, ежедневно уносящей сотни и тысячи человеческих жизней, должен был обратиться к массе не с призывом к «организации кооперативов»... Он должен был сказать: да, «громить лавочку нецелесообразно», ибо в голоде и войне, которые довели людей до исступления, виноват не этот мелкий лавочник, а виновато правительство.

Так давайте же «направим свою ненависть на правительство, а для этого организуемся, сговоримся с рабочими других городов: «устроимте посерьезнее демонстрацию», обратимся к солдатам и «привлечем к себе часть войска, желающую мира»...

Вот как должен был, по Ленину, действовать настоящий революционер. И через два месяца после публикации этой ленинской статьи именно так действовали в Питере рабочие-большевики, когда в столице на почве голода и всеобщего недовольства войной вспыхнули массовые волнения. Борьба закончилась победой Февральской революции...

Но это произошло спустя два месяца, а тогда, в декабре 1916 года, Ленин писал: предположим, что революционер столкнулся «c волнениями такой формы, которую он считал нецелесообразной. Ясно, что его правом и обязанностью революционера было бороться против нецелесообразной формы... во имя чего? во имя целесообразных революционных выступлений...»^[12].

Каковы же критерии этой целесообразности? Критерии, которые позволяли бы во всем многообразии форм жесточайшей борьбы находить именно те средства, которые только и могут привести к «правой цели».

Еще на II съезде РСДРП, во время дискуссии о средствах, которые пролетариат может применить по отношению к своим врагам - контрреволюционерам, Плеханов привел известное изречение: «Благо революции - высший закон». «И если бы ради успеха революции, - говорил он, - потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться».

В 1918 году, комментируя эти слова, Ленин написал: «Польза революции, польза рабочего класса - вот высший закон. Так рассуждал Плеханов, когда он был социалистом»^[13].

Но что есть благо для революции?

В 1921 году Владимир Ильич, читая драматическую пенталогию Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу», присланную ему автором, особо отметил и выделил одно место: «Говорят, что если умыть кошку, то она потом уже никогда не будет умываться сама. Не знаю, правда это или нет, но несомненно одно: если человека чему-нибудь учить, он этому никогда не выучится. Поэтому, если хотите, чтобы ваша кошка была чистой, вылейте на нее ковш грязи: она немедленно начнет так усердно вылизываться, что станет чище прежнего»^[14].

За юмором Шоу скрывается одна очевидная истина. Самодеятельность, собственная инициатива являются началом жизни вообще, а уж человеческой жизни в особенности. В органической потребности самому распоряжаться своей судьбой как раз и заключается важнейшее условие развития человека. Причем именно в политической сфере возможность личной инициативы и самодеятельности более всего «возвышает» людей над их сугубо частным, эгоистическим интересом. Именно в политической деятельности, в сплочении на почве общественных устремлений возникает осознание общности народных интересов, без которой немыслимы ни развитие самого человека, ни прогресс человечества. В этом смысле совершенно прав был Аристотель, более двух тысяч лет назад назвавший человека «существом политическим».

«Существо политическое»? Не устарело ли все это? На первый взгляд, современная история дает немало примеров того, как власть имущие вершат по прихоти своей судьбы целых народов... Какая уж тут «самодеятельность»? Не человек живет, а «человека живут», как выразился немецкий социолог Ганс Фрайер. И этот маленький человек, казалось бы, с удовольствием променял свое первородство - «политическое существо» - на аполитичный, мещанский, замкнутый мирок, смирился с ролью безликостандартного винтика в гигантской машине «массового» общества.

Но ни насильственная узурпация, ни добровольный отказ от своего человеческого «существа « никому не проходят даром.

Никто не хочет быть ни пассивным объектом воспитания, ни объектом благодеяний, ибо любое благо, полученное или навязанное сверху, не освященное непосредственным участием и самодеятельностью масс, бесплодно, испорчено насилием. Оно вызывает лишь неприятие и протест, даже если это благо диктуется лучшими намерениями. И это вполне естественно. «...Что было бы, - писал Маркс, - если бы ко мне явился портной, которому я заказал парижский фрак, а он принес бы мне римскую тогу на том основании, что она-де более соответствует вечному закону красоты!»^[15].

Даже в той среде, которая еще не нашла своего места в социальных битвах современности, человек, лишенный возможности вершить свою собственную судьбу, пытается компенсировать столь «противоестественное» состояние хотя бы иллюзорной самостоятельностью. Это проявляется и в отказе молодежи от комфорта и других достижений цивилизации. И в росте насилия и преступности, наркомании и пьянства - все это тоже, в известной мере, попытки самоутвердиться, суррогаты личной самодеятельности...

От голода люди звереют. Но и сытое благополучие, купленное ценой вынужденного безволия и послушания, не приносит счастья. Человек, лишенный своего «существа», начинает терять человеческий образ.

«...Там, где разумная необходимость не находит себе открытого хода в жизнь, она берет свое другим, более сложным и уродливым путем...

Пока общественный процесс будет отравлен перевесом движения сверху... история еще не раз покажет, что она способна, по выражению Герцена, «давать в сторону». С точки зрения теоретиков так называемого массового общества, пороки современной культуры являются следствием вмешательства толпы, грубого большинства. С точки зрения марксизма, само образование толпы является следствием устранения масс от прямого участия в серьезных общественных делах»^[16].

И чем дольше задерживают отживающие общественные отношения развязывание массовой самодеятельности и инициативы, тем страшнее могут быть стихийные формы протеста против вынужденного общественного безволия.

Люди сами являются творцами и авторами их собственной драмы, говорил Маркс. Но в отличие от тех «режиссеров», которые пытались уготовить для народа незавидную роль «голоса за сценой», в лучшем случае - статиста исторических «массовок», Маркс сам прогресс исторического развития человечества мерил прежде всего степенью активности, подъема и самодеятельности масс, их превращением из «страдающего» объекта истории в ее субъект. Иными словами, чем в большей мере широчайшие слои народа участвуют в решении своей судьбы, чем в большей мере проявляется и реализуется его непосредственное творчество, тем больший прорыв в будущее делает человечество. Вот почему, указывал Ленин, «историческую инициативу масс Маркс ценит выше всего»^[17].

Достижение конечной цели - коммунизма, указывал Ленин в «Государстве и революции», «предполагает и не теперешнюю производительность труда и не теперешнего обывателя...»^[18]. Но это превращение «нынешнего» человека, которого античеловеческие обстоятельства делают обывателем, в нового свободного человека может быть достигнуто лишь в результате вовлечения широчайших масс в непосредственную общественно-политическую, революционную практику, ибо, как отмечал Маркс, именно «в революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств»^[19].

Именно революция, выводящая массы трудящихся из обычного состояния пассивности и послушания, втягивающая их в активную политическую жизнь, наилучшим образом способствует воспитанию нового человека. «...Мы должны помнить, - писал Владимир Ильич, - какой громадной просвещающей и организующей силой обладает революция, когда могучие исторические события силой вытаскивают обывателей из их медвежьих углов, чердаков и подвалов и заставляют их становиться гражданами. Месяцы революции скорее и полнее воспитывают иногда граждан, чем десятилетия политического застоя»^[20].

Вот почему там, где противники революции и революционного насилия видели лишь «кровь и хаос», Ленин видел прежде всего человека, сбрасывающего с себя оковы рабства, борющегося за свое человеческое достоинство. «... Революционная инициатива масс, - писал Владимир Ильич, - есть пробуждение совести, ума, смелости угнетенных классов, есть, другими словами, одно из звеньев в цепи шагов к социалистической, пролетарской революции»^[21].

В свое время Ленин дал урок революционной марксистской этики и диалектики на таком, как он выразился, «простеньком примерчике».

Представьте себе, что озверевший от власти и безнаказанности жандарм, окруженный горсткой вооруженных до зубов казаков, увечит и истязает революционерку. И происходит это не как обычно и «как принято»- в застенке, а на глазах десятков и сотен невооруженных людей, всей душой сочувствующих этой революционерке. Веками копившаяся злоба против жандармов готова прорваться наружу уже не только на словах, но и в действиях. Постепенно назревает момент, когда возмущенная толпа вот-вот бросится на казаков.

Подходя к указанной ситуации абстрактно, можно предположить различные варианты поведения людей. Прежде всего, в толпе наверняка найдутся такие, которым сразу же захочется пройти мимо или даже спрятаться: как бы тут, в драке-то, не влетело! Найдется, может быть, и «законник»: жандарм, мол, действует от имени законной власти, а есть ли «у нас» такой закон, чтобы убивать жандарма?

Найдется, вероятно, и другая разновидность идейного мещанина, - человек «разумный» (такие, правда, чаще сидят дома), который, убедившись, что винтовки у казаков не игрушечные, придет к заключению, что, поскольку спасение одной революционерки может стоить нескольких жизней, попытка ее освобождения попросту нерациональна.

В периоды политической реакции («когда непосредственное движение масс придавлено расстрелами, экзекуциями, порками, безработицей и голодовкой») указанных типов может оказаться довольно много. «...Во всем народе, - писал Ленин, - страдающем постоянно и самым жестоким образом... есть люди, забитые физически, запуганные, люди, забитые нравственно... предрассудком, обычаем, рутиной, люди равнодушные, то, что называется обыватели, мещане...»^[22].

В революционную эпоху, - указывал Ленин - («когда именно просыпается мысль и разум миллионов забитых людей, просыпается не для чтения только книжек, а для дела, живого, человеческого дела, для исторического творчества»), в такую эпоху толпа не останется безучастной, глядя на изуверство жандарма. Она применит насилие по отношению к нему^[23].

Итак, социальная пассивность, «идейное» или просто трусливое равнодушие мещанства и революционная активность масс, применение народом насилия по отношению к насильникам над народом. Такова в этом «простеньком примерчике» возможность выбора.

Для идеологов мещанства, для тех клопов «профессорской науки», которые мечтают «вершить дела за народ от имени масс, продавая и предавая их интересы», социальная пассивность самих масс - это эпоха «мысли и разума». «Они убожество, - писал Ленин, - выдают за исторически-творческое богатство. Они бездеятельность задавленных или придавленных масс рассматривают как торжество «систематичности» в деятельности чиновников, буржуев. Они кричат об исчезновении мысли и ра­зума, когда вместо кромсания законопроектов всякими канцелярскими чинушами... наступает период непосредственной политической деятельности «простонародья»...»^[24].

Суть дела заключается в том, что идеолог мещанства, пишет Ленин, «на политику, на освобождение всего народа, на революцию переносит точку зрения того обывателя, который в нашем примере... удерживал бы толпу, советовал бы не нарушать закона, не торопиться с освобождением жертв из рук палача, действующего от имени законной власти. Конечно, в нашем примере такой обыватель был бы прямо нравственным уродом, а в применении ко всей общественной жизни нравственное уродство мещанина есть качество, повторяем, совсем не личное, а социальное...»^[25].

Точка зрения революционера иная. Именно в революционной инициативе масс выступает разум народа, а не только разум отдельных личностей, именно тогда массовый разум становится живой, действенной, а не кабинетной силой. «Хорошо ли это, - спрашивает Ленин, - что народ применяет такие незаконные, неупорядоченные... приемы борьбы... применяет насилие над угнетателями народа? Да, это очень хорошо. Это - высшее проявление народной борьбы за свободу. Это - та великая пора, когда мечты лучших людей России о свободе претворяются в дело, дело самих народных масс, а не одиночек-героев»^[26]. И те жертвы, которые народ приносит во имя этого освобождения, с точки зрения нравственного сознания самих народных масс всегда оправданы. В памяти поколений они остаются народ­ными героями.

Итак, не полуживотное прозябание, на которое эксплуататоры веками обрекали трудящихся, не покорность и послушание раба, бессильного перед лицом старого мира, двигают вперед человечество. «Только борьба, - писал Владимир Ильич, - воспитывает эксплуатируемый класс, только борьба открывает ему меру его сил, расширяет его кругозор, поднимает его способности, проясняет его ум, выковывает его волю»^[27].

После поражения Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 году Плеханов бросил рабочим знаменитую реплику: «Не надо было браться за оружие». Он сравнивал себя с Марксом, за полгода до Парижской коммуны предостерегавшим парижских рабочих от восстания.

Ленин ответил Плеханову:

«Маркс в сентябре 1870 года называл восстание безумием. Но когда массы восстали, Маркс хочет идти с ними ..., а не читать канцелярские наставления. Он понимает, что попытка учесть наперед шансы с полной точностью была бы шарлатанством или безнадежным педантством. Он выше всего ставит то, что рабочий класс геройски, самоотверженно, инициативно творит мировую историю. Маркс смотрел на эту историю с точки зрения тех, кто ее творит, не имея возможности наперед непогрешимо учесть шансы, а не с точки зрения интеллигента-мещанина, который морализует: «легко было предвидеть ..., не надо было браться...».

Маркс умел ценить и то, что бывают моменты в истории, когда отчаянная борьба масс даже за безнадежное дело необходима во имя дальнейшего воспитания этих масс и подготовки их к следующей борьбе. «...Буржуазные версальские канальи, - пишет он, - поставили перед парижанами альтернативу: либо принять вызов к борьбе, либо сдаться без борьбы. Деморализация рабочего класса в последнем случае была бы гораздо большим несчастьем, чем гибель какого угодно числа вожаков»^[28].

Позднее, в 1919 году, Ленин писал:

«Что коммунисты потворствуют стихийности, это лганье... Коммунисты не потворствуют стихийности, не стоят за разрозненные вспышки. Коммунисты учат массы организованному, цельному, дружному, своевременному, зрелому выступлению...

Но филистеры не способны понять, что коммунисты считают - и вполне правильно - своим долгом быть с борющимися массами угнетенных, а не с стоящими в сторонке и выжидающими трусливо героями мещанства. Когда массы борются, ошибки в борьбе неизбежны: коммунисты, видя эти ошибки, разъясняя их массам, добиваясь исправления ошибок, неуклонно отстаивая победу сознательности над стихийностью, остаются с массами»^[29].

Размышляя о Ленине и исходных пунктах его отношения к массовой революционной борьбе, Клара Цеткин сформулировала чрезвычайно важную мысль:

«...Во всех борющихся он видел и ценил строителей нового общественного строя, несущего конец всякой эксплуатации и порабощения человека человеком. Разрушение старых устоев гнета и эксплуатации, как дело масс, стояло для него в тесной связи с созданием строя без гнета и эксплуатации, являющегося также делом масс.

Для Ленина, как он однажды мне сказал, уже недостаточно было одного «количества массы» для освободительного дела пролетарской революции, пересоздающей мир; он считал необходимым «качество в количестве»... Он оценивал массу как сплочение лучшего, борющегося, стремящегося ввысь человечества... Нужно будить чувство и сознание этого человечества, развивать и поднимать пролетарское классовое самосознание на высшую ступень организованной активности»^[30].

Значит, только те формы движения, которые действительно просвещают трудящихся, увеличивают «качество в количестве», поднимают «самосознание на высшую ступень организованной активности», только они могут воспитать массу, олицетворяющую «стремящееся ввысь человечество», массу, способную не только разрушить старый мир, но и создать новое общество.

Вот тот главный критерий, который имел для Ленина решающее значение при выработке и оценке конкретных форм борьбы и в то же время прочно, органически связывал их с коммунистическим «идеалом». Именно в этом и заключалась та самая, понимаемая по-марксистски целесообразность, которая позволяет определять средства действительно сообразные с великой гуманистической целью.

Ленин никогда не отрицал того, что насильственные формы борьбы не однозначны, а противоречивы по своему содержанию в отношении цели. Из признания этой противоречивости оппортунисты делали вывод о том, что, поскольку такие средства могут исказить благородную цель, их следует отвергнуть в принципе, т.е. отказаться от революционного насилия вообще. Ленин оценивал эту противоречивость по-иному.

Действительно, в ходе революции, когда контрреволюция применяет вооруженное насилие по отношению к народу, писал Ленин, «население стихийно, неорганизованно - и именно поэтому часто в неудачных и дурных формах - реагирует на это явление тоже вооруженными стычками и нападениями. Но наличие «дурных» форм насилия для марксистов является лишь поводом для того, чтобы стремиться взять стихийное движение в свои руки, «облагородить» его формы, взять их под действенный контроль партии, сознательного пролетарского авангарда. Иными словами, говорил Ленин, из противоречивости насильственных средств «нельзя выводить, что не следует воевать. Отсюда надо выводить, что следует научиться воевать. Только и всего»^[31].

Именно это - организующее и просвещающее влияние революционеров-марксистов - Ленин считал главной гарантией, обеспечивающей соответствие насильственных форм борьбы, рожденных массовым движением, конечной цели освободительного движения.

«Говорят: партизанская война, - писал Владимир Ильич, - приближает сознательный пролетариат к опустившимся пропойцам, босякам. Это верно. Но отсюда следует только то ... что это средство должно быть подчинено другим, должно быть соразмеренно с главными средствами борьбы, облагорожено просветительным и организующим влиянием социализма. А без этого последнего условия, - заключает Ленин, - все, решительно все средства борьбы в буржуазном обществе... истрепываются, извращаются, проституируются... Социал-демократия не знает универсальных средств борьбы...

Социал-демократия в различные эпохи применяет различные средства, всегда обставляя применение их строго определенными идейными и организационными условиями»^[32].

И другой альтернативы нет. Или действовать, сознавая сложную и противоречивую природу насильственных средств борьбы. Или же, оставаясь любителем абстрактного «морализирования», быть далеким от практических действий, от моральности в реальной жизни.

Именно о таких любителях «морализирования» Владимир Ильич писал: «Не столкновение двух способов преобразования старого, а потеря веры в какое бы то ни было преобразование, дух «смирения» и «покаяния», увлечение антиобщественными учениями, мода на мистицизм и т.п., - вот что оказалось на поверхности»^[33].

Но в основе такого отказа лежит эгоизм, тот эгоизм, который был сформулирован еще Фомой Аквинским: «Человек связан в делах милосердия любовью к самому себе более сильно, чем любовью к ближнему. Признаком этого является то, что никто не должен брать на себя греховного зла, чтобы освободить от греха своего ближнего».

Но в реальной жизни, когда вопрос стоит о судьбах миллионов людей, такая забота лишь о спасении собственной души и сохранении своего внутреннего комфорта антигуманна. Отказ от насилия, возведенный в принцип в условиях жесточайших социальных битв, аморален, ибо это продляет существование и господство таких общественных отношений, которым насилие над человеком сопутствует неизбежно и неотвратимо.

Насилие - дурное средство. Само по себе оно отвратительно. Однако решимость применить его в правом деле, в борьбе с насильниками есть признак нравственного мужества.

Вспоминая слова Маркса - «слабость всегда спасалась верой в чудеса», - Ленин, обращаясь к рабочим, писал: «Революция есть удел сильных!» «Если вы хотите революции, свободы... ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СИЛЬНЫ... Слабые всегда будут рабами»^[34].

Помочь рабу стать свободным человеком - это и есть та благородная, гуманная цель, которая, пользуясь выражением Короленко, превращает «силу руки» в добро.

Примечания