От авторов сайта: книга про Ленина и революцию с точки зрения евразийца. Она интересна, но есть фактические ошибки. Я смирилась с большинством, типа утверждения, что Ленин принял сменовеховцев "восторженно" (бред). Не буду перечислять все ошибочные утверждения автора, но, с моей точки зрения, автор одной фразой "недаром же Ленин впоследствии пытался скрыть причастность Совнаркома к екатерининской трагедии" обнулился и все остальные пляски с бубном вокруг Ленинской революции обелить его не способны.

Рустем Ринатович Вахитов

Революция, которая спасла Россию

 

Аннотация

Рустем Вахитов, ученый и публицист, постоянный автор «Советской России», в своей новой книге пишет об Октябрьской революции 1917 года. Почему имперская Россия была обречена? Почему провалилась либеральная Февральская революция? Как получилось, что революционер-интернационалист Ленин стал русским патриотом и собирателем Отечества? Чем Октябрьская революция ценна для российского патриота?

Ответы на эти вопросы вы найдете в книге. Она – о тупике дореволюционной России, о слабости русской буржуазии и прозападных либералов; о том, как Ленин, желая создать плацдарм для мировой Коммуны, воссоздал российскую, евразийскую сверхдержаву. Это лучшая оценка Октябрьской революции с точки зрения российского великодержавия и патриотизма.

Вместо предисловия

Почему имперская Россия была обречена? Почему провалилась либеральная альтернатива Февраля? Как получилось, что международный революционер Ленин стал русским патриотом и собирателем Отечества? Что бы случилось, если бы к власти в 1917-м не пришли большевики? Чем Октябрьская революция ценна для российского патриота?

Ответы на эти вопросы вы найдете в книге. Она – о ресурсном тупике дореволюционной России. О слабости русской буржуазии и западоцентризме ее либералов. О крестьянской революции 1917 г. О взрывах национализмов, разорвавших Российскую империю. О политической и идеологической гибкости и интуиции Ленина. О том, как он, желая создать плацдарм для мировой Коммуны, воссоздал российскую, евразийскую сверхдержаву. Короче, об Октябрьской революции с точки зрения российского великодержавия и патриотизма.

Сейчас много говорится о том, что России нужна своя идеология, свое официальное прочтение нашей великой истории. Я считаю, что важное место в этой идеологии должны найти Великая Октябрьская революция и ее вождь. Вне зависимости от политических пристрастий, симпатий и антипатий граждан современной России, мы должны признать значение революции и основателя российской советской республики Ленина, вписать их в контекст официального российского патриотизма. Французы и американцы признают свои революции, Робеспьера и Вашингтона, хотя современным французам может не нравиться якобинский террор, а американцам – что Вашингтон был рабовладельцем. Европейцы и американцы не хотят тотально очернять свою историю. Они принимают ее такой, какая она есть. И это тот случай, когда мы можем у них поучиться.

Без признания прошлого невозможно настоящее. Мы не должны уподобляться нашей соседке Украине, власти которой в антисоветском раже стали крушить память о Ленине, СССР и УССР и тем самым подложили бомбу под территориальную целостность и легитимность собственного государства.

Автор этой книги популяризировал патриотический, евразийский взгляд на революцию в течение последних 15 лет в различных изданиях левопатриотической оппозиции. Книга представляет наиболее полное его изложение.

 

«Хлебная сверхдержава»

Каждый раз в канун очередной годовщины Октябрьской революции с экранов телевизоров, из радиоприемников, со страниц газет и журналов опять мы видим и слышим рассуждения о том, что Россия представляла собой активно развивающееся благополучное капиталистическое государство, однако пришли «злобные большевики» и столкнули страну со столбовой дороги цивилизации на обочину. С эпохи распада СССР прошло уже почти 25 лет, выросло целое поколение тех, для кого Советский Союз – история. Возможно, многие из них сейчас уже и не подозревают, что все эти инвективы либеральных пропагандистов – вывернутая наизнанку схема вульгарного, упрощенного «марксизма», «истмата», который был официальной идеологией в СССР. Его сторонники также доказывали, что Россия до революции была страной успешно развивавшегося капитализма, настолько передового, что в ней сформировался рабочий класс, вполне готовый произвести социалистическую революцию и даже построить социализм в отдельно взятой стране. Только Октябрьская революция при этом изображалась как следствие «железной необходимости», ведущей капитализм к его гибели. Из этой конструкции вынули тезис о «железной исторической необходимости», сменили оценки на противоположные – и получилась схема либерального агитпропа о капитализме в России и злобных большевиках.

На самой деле обе этих картинки имеют очень отдаленное отношение к действительности. Капитализм в России до революции был своеобразным, не похожим на классический, западный. Но, кстати, весьма напоминающим современный российский…

Бурное развитие капитализма в России связывают со знаменитыми реформами 1861 г., которые создали условия для утверждения рыночного уклада. По Положениям о крестьянах 1861 г. было отменено крепостное право, крестьяне превратились в юридически свободных подданных империи, они теперь имели возможность заниматься своим хозяйством, наниматься к помещику, а то и на определенных условиях уехать в город и стать рабочими на мануфактурах и фабриках. Казалось бы, Россия пошла по тому пути, который уже к тому времени прошли страны Запада, к примеру Англия или Германия. Действительно, в России стали строиться железные дороги, промышленные предприятия, начал формироваться свой национальный рабочий класс и даже заявлять о своих правах, устраивая стачки. Промышленное производство, по оценкам историков, выросло в 7-10 раз.

В то же время ситуация имела существенные отличия от картины зарождения и развития капитализма на Западе. Несмотря на относительно высокие темпы промышленного роста даже в 1913 г., то есть даже через полвека после начала реформы, на Россию приходилось лишь 4,4 % мирового промышленного производства, тогда как, например, на США – 35,8 %[1]. Подавляющее большинство населения Российской Империи (от 70 до 80 %) и в начале XX в. оставалось в деревнях, занимаясь там тяжелым, в основном ручным трудом. Количество горожан росло не так быстро, как это диктовали требования индустриализации. В России начала XX в. всего лишь 12,6 % населения были горожанами, тогда как в Англии процент горожан еще в 1840 г. перевалил за 50 %. Кстати, именно это предопределило то обстоятельство, что в России конца XIX – начала XX вв. не сформировался и сколько-нибудь крепкий «средний класс», бывший на Западе опорой либеральных преобразований. Городская прослойка была слишком тонкой, а ведь среда развития среднего класса – это именно города.

Слаба была и российская буржуазия, как показали потом и события революции 1905 г. Она так и не сумела стать самостоятельной политической силой и постоянно склонялась к тому, чтобы идти на поводу у власти. Это имело объективные причины: основная часть пореформенной российской промышленности принадлежала либо государству, либо иностранцам. В 1912 г. в текстильной промышленности доля немецкого капитала достигала 50 %. В металлургической, машиностроительной, механической, электрической, электротехнической, светильногазовой промышленности 71,8 % принадлежал немецкому капиталу, 12,6 % – французскому капиталу, 7,4 % – бельгийскому капиталу. На долю российской буржуазии приходилось лишь 8,2 %. До 1/3 коммерческих банков, работавших в России до Первой мировой войны, были иностранными[2].

Наконец, российский рабочий класс составлял к Первой мировой войне не более 10 % населения. Но и эти 10 % вовсе не были квалифицированными профессиональными пролетариями, большинство из них были крестьянами, которые выезжали в города для сезонной подработки, они были «приписаны» к своим деревням и имели там земельные наделы и семьи.

Капитализм в пореформенной России так и не сумел преодолеть аграрного характера экономики страны. Более половины экспорта Российской империи начала века составляло зерно. Россия вывозила хлеб и другую сельскохозяйственную продукцию, а ввозила машины и промышленные товары. Единственная область промышленности, которая развивалась в пореформенные годы крайне динамично и не находилась под контролем иностранцев, это железные дороги. Но это и понятно: железные дороги были нужны, чтобы вывозить в Европу хлеб, которым царская Россия торговала с каждым новым предреволюционным десятилетием все активнее и активнее (если в 1900 г. было вывезено 418,8 миллиона пудов, то в 1913 – уже 647,8 миллиона пудов[3]).

Все это мало походит на страны развитого капитализма. Зато очень напоминает современное российское сырьевое государство, которое возникло после неудачных либеральных реформ Горбачева, а затем Гайдара, целью которых, по крайней мере декларируемой, было поначалу вывести СССР (Россию) на уровень наиболее развитых стран Запада. Только современное российское сырьевое государство стоит на продаже за рубеж нефти и газа, а дореволюционная Россия стояла на продаже хлеба. Россия Путина – это «энергетическая сверхдержава», а Россия последнего царя из династии Романовых была, так сказать, «хлебной сверхдержавой». Разумеется, слово «сверхдержава» в данном случае необходимо употреблять с изрядной долей иронии. Речь идет о стране, встроившейся в систему мирового капитализма на правах периферии, источника дешевых ресурсов, но при этом достаточно большой, обладающей значительным военным потенциалом и могущей пытаться шантажировать отдельные страны метрополии ради удовлетворения своих региональных интересов.

К 1910-м гг. Российская Империя превращается в крупнейшего в мире экспортера пшеницы, ржи, овса и ячменя (основными импортерами были Голландия, Бельгия, Германия и Великобритания). В 1913 г. Россия поставляла на мировой рынок 22,1 % зерна, тогда как Аргентина 21,3 %, США 12,5 %, Канада 9,58 %, Голландия 8,74 %, Румыния 6,62 % Индия 5,62 %, Германия 5,22 %[4]. Причем структура экспорта менялась: если в 1880–1890-х преобладала пшеница, то в 1910-х ячмень. Сложилось даже своеобразное разделение труда среди губерний России: одни производили пшеницу, другие – рожь, третьи – ячмень, четвертые – кукурузу.

И это при том, что урожайность зерновых в 1908–1912 гг. в России на круг была 8 центнеров с гектара, а во Франции и США – 12,4, в Англии – 20, в Голландии – 22. В 1913 г. в России было собрано 30,3 пуда зерна на душу населения. В США – 64,3 пуда, в Аргентине – 87,4 пуда, в Канаде – 121 пуд.

Таким образом, в России была самая низкая урожайность в мире (причины ее – не только примитивность технологий сельского хозяйства, но и объективные географические условия), однако царское правительство все равно упорно экспортировало хлеб в страны Запада, превращая зерно, политое потом и кровью русских крестьян, в золото, деньги и акции помещиков, банкиров, биржевиков, членов правительства, высшей аристократии, то есть, одним словом, российской элиты того времени. Упоминание о крови не является преувеличением: в 1891–1893 гг. в России разразился голод, тем не менее Россия продолжала экспортировать зерно за границу. Вывоз продолжался даже когда из-за неурожая душевой сбор стал 14 пудов при критическом 19,2 пуда. Притчей во языцех стало восклицание «Недоедим, но вывезем!», приписываемое министру финансов Вышнеградскому, в правление которого, кстати, экспорт российского хлеба вырос в 2 раза.

Впрочем, и в урожайные годы дело обстояло немногим лучше. Вот что пишет об этом дореволюционный экономист-народник А.Н. Энгельгардт: «…Мы продаем хлеб не от избытка, что мы продаем за границу… хлеб, необходимый для собственного нашего пропитания. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не станут есть всякую дрянь… а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерем, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен – вот это ест уж мужик. Но, мало того что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает…».

Конечно, кроме хлеба Россия экспортировала и другие сельскохозяйственные продукты, такие как шерсть, лен, масличные культуры, сало. В целом доля сельскохозяйственного экспорта составляла в конце XIX в. до 80 %, в 1913 – 75 %; экспорт промышленных товаров равнялся лишь 20 %, соответственно – 25 % (причем к промышленным товарам относили, например, лес, поскольку он продукт лесной промышленности, бревна ведь пилили, прежде чем грузить в вагоны).

Разумеется, сегодняшние монархисты уверяют, что деньги за вырванный из полуголодной деревни и проданный за границу хлеб и другие сельхозпродукты шли на нужды промышленности, на модернизацию промышленности, закупку новых машин, расширение производства. Отчасти так оно и было. Но только отчасти. За типичный 1907 г. доход от продажи хлеба за рубеж составил 431 миллион рублей. Из них на предметы роскоши для элиты было потрачено 180 миллионов. Еще 140 миллионов, хрустевшие французскими булками, русские дворяне оставили за границей – потратили на курортах Баден-Бадена, прокутили во Франции, проиграли в казино, накупили недвижимости в «цивилизованной Европе». На модернизацию России «эффективные собственники начала прошлого века» потратили аж одну шестую дохода (58 миллионов рублей) от продажи зерна, выбитого у полуголодных, а то и голодающих крестьян[5]. Приведу слова министра земледелия 1915–1916 гг. А.Н. Наумова, весьма реакционного монархиста, которого уж никак не заподозришь в стремлении «очернить царский режим»: «Процветают спекуляция хлебом, хищничество, взяточничество; комиссионеры, поставляющие зерно, наживают состояние, не отходя от телефона. И на фоне полной нищеты одних – безумная роскошь других. Вокруг усадеб власть имущих вымирают селения. Они же тем временем заняты постройкой новых вилл и дворцов».

История повторяется, и наш «высший класс», сорящий на Лазурном берегу Франции и в Швейцарии деньгами, вырученными от продажи за границу нефти и газа, мало чем отличается от этих русских буржуа и аристократов начала века. Логика ресурсного государства остается неизменной.

Ничего удивительного в превращении России начала XX в. в периферийное сырьевое государство не было. Реформы 1860-х гг. были проведены так, что они предопределили именно это развитие событий.

Борис Кагарлицкий в своей работе «Периферийная империя» замечает, что Россия после реформ 1861 г. не пошла ни по американскому, ни по прусскому пути капитализма. Первый, американский, путь предполагал полную ликвидацию помещичьего землевладения и превращение крестьян в фермеров и батраков. Второй, прусский, путь предполагал сохранение помещичьего землевладения и освобождение крестьян без земли, так чтобы они превратились в наемных работников и могли работать либо на помещиков в деревнях, либо на фабрикантов и заводчиках в городах.

Однако Положения о крестьянах 1861 г. освобождали крестьян от личной зависимости и в то же время обязывали помещиков выделить крестьянам «усадебную оседлость и полевой надел», то есть дом с приусадебным участком и надел земли, на котором крестьянин мог бы вести хозяйство, чтоб прокормить себя и семью (отказаться от этого и уехать в город крестьянин не мог, закон запрещал ему это в течение первых 9 лет). Сначала крестьянин продолжал нести барщину или платить оброк помещику (помещик оставался владельцем всех земель), затем крестьянину предлагалось эту «оседлость» и поле выкупить у помещика. Чтоб облегчить крестьянам выкуп, государство само покупало у помещиков крестьянские, общинные земли (единовременно помещикам было выплачено 80 % выкупной суммы) и отдавало их общинам с условием выплаты кредита в течение 49 лет. Естественно, чтоб выплачивать кредит, крестьяне нанимались к тем же помещикам или к кулакам.

В итоге крестьяне продолжали, как и до реформы, работать на земле помещика. Только уже не как крепостные, а как «свободные» наемные работники.

Итак, сложилась любопытная ситуация. Помещики сразу же получили от государства деньги за свои земли, что для многих из них было крайне необходимо: к 1860 г. около половины помещичьих угодий, где работали 2/3 крепостных крестьян, были заложены в банках. Если бы не крестьянская реформа 1861 г., немало разорившихся дворян оказались бы в долговых тюрьмах. С другой стороны, крестьяне перестали быть крепостными, а значит, помещики больше не были за них в ответе. До реформы помещик был по закону обязан следить за состоянием дел в деревне, оказывать помощь больным, голодающим (хотя, конечно, не все и не всегда эти законы соблюдали). Кроме того, он предоставлял своим крестьянам лес для строительства домов, пастбища для выгула скота. Наконец, он просто экономически не был заинтересован в том, чтобы крестьяне измождали себя трудом, болели и умирали, ведь у него было ограниченное количество крестьян и новых пришлось бы покупать. Теперь, когда крестьяне стали свободными, а помещик превратился в буржуа-работодателя, состояние здоровья крестьян, условия их жизни и прочее его уже перестали интересовать. На место истощенным работой, больным и умершим просто придут другие.

Причем крестьяне были лишены возможности в массовом порядке переселиться в города и пробовать там найти себе средства к существованию. И в этом плане государство позаботилась о помещиках, нуждающихся в дешевой рабочей силе для своих латифундий. Как уже говорилось, первые 9 лет закон вообще запрещал крестьянам куда-нибудь уезжать, они должны были трудиться на бывшего своего помещика как временнообязанные. Но и потом перед переездом в город были поставлены серьезные ограничения. Освобождались крестьяне не в индивидуальном порядке, а общинами. Каждый крестьянин был приписан к сельскому обществу, которое только и могло по закону отпустить его, но, как правило, не очень желало лишаться работника (разве что если он отправится в город на сезонные работы). Кроме того, в Российской империи существовал строгий паспортный режим. Представители податных сословий, то есть прежде всего крестьяне, должны были, для того чтобы выехать за пределы места жительства, получить у полицейского начальства временный паспорт («бесплатный вид на отлучку»). Выдавался он лишь на год (в отличие от «постоянного», который выдавался на 5 лет, в случае отсутствия долгов по сборам и платежам), и по истечении этого срока крестьянин обязан был вернуться в свое село.

Итак, больше всего выиграли от «освободительной реформы» именно дворяне – крупные землевладельцы. Они получили дешевую рабочую силу и безграничные возможности ее эксплуатировать. В результате их поместья превратились в крупные латифундии, основанные на наемном труде, использующие машины и новейшие технологии и бесперебойно поставляющие хлеб на мировой рынок.

Таких крупных помещиков-латифундистов было немного, всего около 30 000 человек, менее 1 % от населения империи. Богатейших среди них было не более 700 семей. Но они владели 70 миллионами десятин земли, и на их долю приходилось 47 % всего хлебного экспорта Российской империи.

Они и составляли элиту империи, теснейшим образом связанную с двором и императорской фамилией (вплоть до родственных связей). Их влияние на политику невозможно было переоценить. При выборах в третью Государственную Думу закон о выборах был составлен так, что, по словам С.Г. Кара-Мурзы, «30 тыс. помещиков получили в III Думе в два раза больше депутатских мест, чем 20 млн крестьянских дворов». По сути дела, они были олигархами «хлебной сверхдержавы», ради благополучия которых фактически и были произведены реформы. Конечно, российская интеллигенция, либеральные круги дворянства и чиновничества еще с конца XVIII в. возмущались существованием крепостной зависимости крестьян. Но государство уничтожило эту зависимость только в 60-е гг. XIX в., и это освобождение совпало по времени с беспрецедентным и стабильным ростом цен на зерно на мировом рынке, что делало очень выгодным преобразование поместий богатейших русских дворян в капиталистические предприятия по производству хлеба для рынка. На это совсем неслучайное совпадение указывают российские сторонники мир-системного анализа И. Валлерстайна, в частности Б. Кагарлицкий, рассматривающие реформы 1860-х гг. через призму теории периферийного капитализма.

Петр Великий создал служилое дворянство, получившее большие привилегии (главная из которых – право распоряжаться данной государством землей и пользоваться благами, даденными трудом крестьян). Но все это – при условии бессрочной службы государству в качестве военного, гражданского чиновника или придворного. В эпоху Екатерины Великой дворяне добились для себя освобождения от обязательной службы. Полученный их предками от государства ресурс – земля и крестьяне – стал их частной собственностью, но пока что они использовали его в основном для нужд личного потребления. Наконец, в эпоху либеральных реформ 1860-х этот ресурс превратился в товар, собственники земли стали капиталистами, включенными в мировую экономику в качестве поставщиков сырья с периферии.

Перед нами та же самая логика трансформации служилого государства в ресурсно-торговое, которая превратила детей и внуков сталинского «служилого слоя», партноменклатуры, в собственников нефтяных и газовых предприятий и месторождений, поставляющих углеводороды в Западную Европу и за счет этого живущих в роскоши на фоне обнищания народа. Ничего-то в России не меняется…

Ресурсное государство имеет свои пределы развития, пройдя которые оно погружается в кризис и разрушается. И революция 1917 произошла не из-за происков большевиков и враждебных иностранных держав, про что сегодня нам долбят с утра до вечера с экранов ТВ и из радиоприемников, а совсем по другой, совершенно объективной причине. С 1911 г., когда из России было вывезено рекордное количество зерна – более 800 миллионов пудов, начинается падение цен на хлеб на мировом рынке. Б. Кагарлицкий связывает его с политикой Турции, которая перекрыла Босфор и, соответственно, торговые пути для русского хлеба, и конкуренцией со стороны Германии, которой удалось увеличить поставки хлеба на мировой рынок за счет повышения производительности труда в сельском хозяйстве.

Вступление России в войну (к которому ее подтолкнули французские бизнес-круги, ведь Россия имела огромный долг перед Францией) казалось решением проблемы, но в итоге окончательно завело страну в тупик. Как отмечает В. Дамье, к 1917 г. мобилизация вырвала из деревни около половины работоспособных мужчин, в итоге сбор зерна уменьшился в 1,5 раза по сравнению с довоенным 1913 г. Международной торговле препятствовала война, экономика России стала расстраиваться. В стране началась инфляция, затем – проблемы с продовольствием. Снабжение городов все ухудшалось, страна перешла на карточки, в конце концов стало не хватать даже хлеба. Вспомним, что февральская революция началась с возмущения в хлебных очередях в Петрограде.

Итак, неудачная конъюнктура международного рынка зерна, невозможность собирать былые большие урожаи из-за военных условий – все это предопределило крах ресурсного государства, чья экономика «сидела на игле» международной торговли хлебом. Нам ли не знать этого, ведь мы тоже живем в подобном государстве, чья экономика «сидит на нефтегазовой игле», и уже больше года мы видим, что творится с такой экономикой после падения цен на нефть на мировом рынке…

Впрочем, не будь даже войны, «хлебная сверхдержава» все равно была обречена. Страны Запада перешагнули уже рубеж третьего технологического уклада и шли к четвертому. Через пару десятилетий будут изобретены телевидение, реактивные двигатели, атомное оружие. Россия в это время оставалась отсталым аграрным государством, нуждающимся в модернизации и индустриализации. Произвести же их мешала сама элита империи, осыпанная привилегиями и благами, живущая за счет сельскохозяйственного экспорта и не желавшая ничего менять. Даже либерально и антисоветски настроенные современные историки и социологи (такие, например, как автор фундаментальной работы «Серп и рубль» А. Вишневский) признают, что движение России вперед без революции, которая смела бы ту паразитическую элиту, было, по-видимому, невозможно…

И это тоже урок для элиты современной российской «сырьевой сверхдержавы»…

 

«Россия стала бы грамотной раньше…»

Среди современных «белых патриотов» стало модным называть мифом тезис о том, что всеобщую грамотность принесла в Россию советская власть. Согласно их утверждениям, еще до революции в 1908 г. была принята программа всеобщего обучения всех детей в Российской империи, независимо от пола, национальности и сословия, которая должна была реализоваться в 1928 г., и, если бы не катаклизмы революции и гражданской войны, Россия стала бы грамотной гораздо раньше, чем это произошло в реальности (в СССР всеобщая грамотность была достигнута в 1934 г.). В итоге большевики превращаются из просветителей России в силу, затормозившую Просвещение. Чтоб не быть голословными, приведем выдержки из статьи историка А. Музафарова «Виноват ли Государь в революции 1917 года?», опубликованной в Интернете: «В период правления Николая II наблюдается стремительный рост числа учебных заведения на всех уровнях… В 1908 г. в России принимается программа перехода ко всеобщему и обязательному образованию населения. Рассчитанная сроком на 20 лет, она предусматривала ежегодное увеличение государственных кредитов на народное образование на 20 млн рублей (10 млн на постройку новых школ и 10 млн на улучшение уже имеющихся)…». Далее автор, вспомнив слова Столыпина: «Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!» – сетует, что этих двадцати лет России не дали…

Однако обращение к фактам, увы, разрушает эту благостную картину. Прежде всего, нельзя не отметить, что в 1908 г. никакой программы всеобщего образования населения принято не было. Автор имеет в виду законопроект, который был разработан под руководством П.А. Столыпина министром народного просвещения фон Кауфманом. Этот законопроект был внесен 1 ноября 1907 г. в Государственную Думу и передан в комиссию по народному образованию в 1908 г. Комиссия рассматривала его до 1910 г., затем проект был снова внесен в Думу, прошел 3 обсуждения и в 1911 г. был одобрен Думой и передан в Государственный Совет. Госсовет внес в проект ряд изменений, которые Дума не согласилась одобрить, создание согласительной комиссии в 1912 г. ничего не дало, и в том же году законопроект был отклонен Госсоветом. Так что факты говорят иное: в дореволюционной России государственная программа всеобщего обучения так и не была принята.

Но если обратиться к самому содержанию несчастливого законопроекта, то выяснится, что и тут А. Музафаров допускает «небольшую» неточность. Он пишет, что эта программа перехода ко всеобщему и обязательному образованию, но скромно умалчивает, о каком образовании идет речь; и у наивного читателя, к тому же ослепленного идеалами белого патриотизма, может создаться впечатление, что руководство Российской Империи задумало осчастливить население всеобщим, бесплатным и обязательным средним  образованием! Действительность куда проще: в проекте Столыпина говорится об обязательном, всеобщем бесплатном начальном  образовании. Проект предполагал, что это образование охватит детей от 8 до 11 лет, будет продолжаться 4 года. При этом нормальным числом детей на одного учителя признается 50. Следует напомнить, что в дореволюционной начальной двухклассной школе (где каждый класс длился по два года) преподавались следующие предметы: Закон Божий (краткий катехизис и Священная история), чтение, письмо, четыре действия арифметики, церковное пение, начальные сведения из истории церкви и Российского государства, а также не всегда – ремесла и рукоделия. То есть выпускник такой школы должен был знать «Символ веры», уметь читать, писать, складывать, вычитать, делить и умножать и знать самые элементарные сведения по отечественной и церковной истории. В сущности, этот проект брал за образец церковно-приходскую школу Российской империи, полностью повторяя ее структуру и программу. Между тем как в империи были еще земские школы, где учителя по своему почину стремились преподавать больше светских предметов: географию, природоведение. Однако архитекторы дореволюционного проекта всеобуча их опыт проигнорировали. Природоведение войдет в число дисциплин начальной школы лишь при Советской власти.

Важно также отметить, что начальное образование не было в Российской империи просто ступенькой к среднему и высшему, как впоследствии в СССР. Даже если бы законопроект был бы реализован, большинство выпускников этих школ не смогли бы поступить в школы следующих циклов. Роль средней школы выполняли гимназии, в которые принимали по сословному принципу, то есть детей дворян, чиновников и т. п. Доступ детям простолюдинов в гимназии был запрещен по знаменитому циркуляру министра просвещения Делянова от 1887 г., получившему название «указ о кухаркиных детях». При этом только выпускникам гимназий  был открыт путь в университет, к получению полноценного высшего образования. Своего рода неполноценной средней школой были реальные училища, окончание которых первоначально открывало путь лишь в технические, промышленные, торговые вузы, но не в университеты (после 1888 г. было разрешено поступать и в университеты, но только на физико-математические и медицинские факультеты). Прием в реальные училища был более демократичным, но не настолько, чтоб они стали массовыми образовательными учреждениями. В 1913 г. в России было 276 реальных училищ, в которых обучалось всего… 17 тысяч человек (тогда как только по переписи 1897 г. в империи было более 40 миллионов детей школьного возраста, к 1913 г. их число, благодаря росту общей численности населения, конечно, возросло).

Кроме того, нам представляется порочной сама логическая аргументация автора. Исходя из того, что имперское правительство в первое десятилетие XX в. создавало в большом количестве школы и вузы и щедро выдавало ассигнования на образование, делается вывод, что на протяжении последующих 20 лет происходило бы то же самое, темпы финансирования образования и динамики создания школ сохранились бы. Порочность этой логики общеизвестна, данную ошибку обычно иллюстрируют анекдотическим примером: если Петя съедает одну булочку за 2 минуты, то из этого не следует, что за три часа он съест 90 булочек. Возможности Пети ограничены размерами его желудка, и, скажем, больше 10 булочек за раз он съесть просто не сможет. Тут та же ситуация. Сам Музафаров признает, что сильным ударом по экономике России, да и по устойчивости государства стало участие России в Первой мировой войне. Естественно, в условиях войны не было возможности выполнять план о всеобуче, даже если бы он действительно был принят в 1908 г. Финансирование проекта сократилось бы, и его реализация существенно отодвинулась бы во времени. И даже если представить, что война не закончилась бы для России революцией и гражданской войной, то все равно бы понадобились время и силы на послевоенное восстановление хозяйства. Кроме того, в этом случае Россия осталось бы страной, тесно увязанной с мировым капитализмом, следовательно, ее бы коснулся мировой экономический кризис 1920–1930-х гг. (известный под его американским названием – «Великая депрессия»). Уже поэтому всеобуч в Российской империи к 1928 г. был просто нереален.

Впрочем, на самом деле все это тоже не очень существенно. Ведь революционных потрясений не могло не быть и неизбежность их во многом была связана как раз с развитием образования и ростом просвещения. Как бы парадоксально это ни прозвучало, чем больше царское правительство заботилось о всеобщем образовании, тем больше оно приближало собственное падение.

Даже без социологических сводок совершено очевидна прямая связь между уровнем образованности подданных Российской империи и их нелояльностью к власти императора и всему существовавшему тогда режиму. Наиболее верноподданнически были настроены крестьяне и городские мещане, среди которых было больше всего неграмотных или малограмотных (причем, как и сегодня в случае с поддержкой Путина, до революции поддержка царя вовсе не означала поддержки правительства и госаппарата). Крестьяне вплоть до 1905 г. были охвачены монархическими настроениями, и лишь когда Столыпин именем государя стал проводить насильственную приватизацию, в ходе которой крестьян, не желавших делить общинную землю, расстреливали из пулеметов, наступило разочарование. Монархические настроения имели место и среди рабочих, где в 1905 г. действовали многочисленные ячейки черносотенных организаций. Хотя рабочие, конечно, были гораздо революционнее, но во многом за счет пропаганды, которую вели в их среде революционные интеллигенты. Неслучайно Ленин в 1902 г. в работе «Что делать?» откровенно признал, что без помощи революционеров-интеллигентов рабочие сами не поднимутся выше уровня экономических протестов. Это было признание пропагандиста-практика, который до этого немало поработал в рабочих кружках и знал ситуацию.

Самой же враждебной по отношению к самодержавию группой, стремящейся к уничтожению режима, была интеллигенция, то есть слой населения, который был и наиболее образованным. Университетская профессура была почти сплошь либеральной и принимала активное участие в событиях 1905 г., пока они не переросли в вооруженные восстания. Именно университетская интеллигенция стала базой парии конституционных демократов, которая была подлинной создательницей и осуществительницей «проекта Февраля». Интеллигенты составляли базис и других, более радикальных партий. Так, верхушка партии эсеров, именовавшейся крестьянской партией, сплошь состояла из интеллигентов. То же касалось и социал-демократической рабочей партии. Показателен состав Политического Бюро ЦК РСДРП(б), созданного в октябре 1917 г. перед восстанием. Туда входили Ленин, Бубнов, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Сталин, Троцкий. Ни один член этого Политбюро никогда не работал на заводе или на фабрике и не был пролетарием по социальному происхождению. Все они принадлежали к разночинской интеллигенции. Ленин был дворянин, Бубнов – сын купца, Сокольников – сын врача, Зиновьев – сын мелкого предпринимателя, Каменев – сын инженера, Троцкий – сын зажиточного землевладельца-арендатора. Выходцем из простонародья был только Сталин (но и он был не пролетарием по происхождению, а сыном кустаря-сапожника и крестьянки).

Учителя, врачи, агрономы и т. д. начиная со второй половины XIX в. в большинстве своем были распространителями революционных идей на самых разных уровнях общества.

Наконец, российское студенчество было настроено крайне радикально. Один из авторов знаменитого сборника «Вехи» кадет Изгоев сетовал, что дореволюционный российский студент, в отличие от своего западноевропейского коллеги, не столько учился, сколько занимался пропагандистской, кружковой деятельностью, писал прокламации и петиции, «защищал права народа». Студенты и даже выпускники университетов, ставшие обычными мирными учителями и врачами, стыдилис ь, что они «не положили жизнь на алтарь борьбы за народное дело», то есть, выражаясь менее витиевато, стыдились того, что они… не стали членами подпольных террористических группировок и не оказались в тюрьме или на виселице. В период откровения, по словам Изгоева, такой инженер сетовал своим товарищам, что он «опустился», то есть перестал заниматься революционной деятельностью, которой он краткое время занимался во время учебы в университете. Можно себе представить германского инженера, ставшего человеком обеспеченным и главой семейства и сетующего, что он не пошел в бомбисты? В дореволюционной России же это было нормой.

Даже гимназисты в Российской империи были охвачены революционными настроениями, держали под партами запрещенные книги и газеты, устраивали забастовки и бойкоты. Вспомните автобиографию Маяковского, в которой он пишет о своих гимназических годах: «под партой – „Анти-Дюринг“». А ведь Владимир Маяковский, который, между прочим, был наследственный дворянин, учился, как бы сейчас сказали, в «элитной» пятой гимназии города Москвы. Там же и тогда же, например, учились сын тогдашнего ректора Московского университета С.Н. Трубецкого Николай Сергеевич Трубецкой – будущий выдающийся языковед и культуролог-евразиец, или сын крупного художника-передвижника Леонида Пастернака – Борис Пастернак, будущий знаменитый поэт.

Очень выразительно причины этого феномена описал другой евразиец – экономист Яков Садовский в статье, написанной уже в пражском изгнании. Ситуацию, которая существовала в российском дореволюционном образовании, в частности среднем, гимназическом, Садовский называл достойной имени анекдота, если бы она не привела к такой трагедии. Он желчно иронизировал: «В стране царей и самодержавия, под носом у попечителей округов, по одобренным свыше учебникам, молодежь воспитывалась в глубоком уважении и даже любви к Аристогитону, Демосфену, Бруту и им подобным… В школе у нас все эти бунтари и убийцы обрисовывались как герои, совершившее величайший в истории человечества подвиг». Имеется в виду, что на уроках по древним языкам и древней истории гимназисты самодержавной России изучали тексты, прославляющие цареубийц, обличающие единоличное, монархическое правление как «тиранию» и «деспотизм» и провозглашающие идеалы республики! И речь идет не только о древних цареубийцах и древней римской республике. Садовский продолжает: «В наших школах открыто проповедовался культ „великой французской революции“, а с ней заодно и всех революций. Революция вообще обрисовывалась, как панацея от всех зол. Творить новую жизнь можно-де только революционным путем. Впасть в революционное состояние, нирвану наших времен, было светлой мечтой почти всех наших преподавателей истории. Стремление дожить до революции, погрузиться в нее и быть счастливыми – вот что вбивалось как идеал в головы 15–16-летних мальчиков и девочек».

Разумеется, замечает Садовский, все это сопровождалось насаждением исподволь мысли о том, что Россия – страна отсталая, малоцивилизованная, а страны Запада, и прежде всего страны, пережившие свои «славные революции» и вставшие на конституционно-монархический или республиканский пути развития – это страны передовые и просвещенные. «Такое отношение к своей истории повлекло укоренение неуважения к себе в русском народе, – констатировал Садовский, – развило чувство неуверенности в своих способностях и силах».

Неудивительно, что у гимназиста Маяковского – дворянского отпрыска, представителя элиты дореволюционной империи, перед которым были открыты двери университета и все пути официальной карьеры, – под партой были книги радикальных немецких революционеров… И неудивительно, что, поучившись в такой гимназии, Маяковский стал не певцом империи, как Киплинг, а певцом марксистской республики.

Другой немаловажный аспект вопроса – это ситуация с религиозным воспитанием. Православие было государственной религией Российской империи. Православная церковь теоретически обосновывала и практически поддерживала существовавший монархический режим, объявляя власть императора данной от Бога и требуя от православных христиан лояльности режиму. Впрочем, то же требование лояльности распространялось и на другие религиозные организации, существующие в империи на правах второстепенных. В статье 45 основных законов империи так и говорилось: «Да все народы, в России пребывающие, славят Бога всемогущего разными языки по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укреплении силы Империи». Исполнение обрядов православной церкви было обязательным для чиновников империи (так, после Пасхи чиновник должен был предоставить начальнику справку от духовника о том, что исповедовался и причастился). Обязательным было причастие и для солдат в армии и матросов на флоте (конечно, за исключением «инородцев»). Закон Божий преподавался во всех школах: от церковно-приходских до гимназий. В университетах преподавались богословские и церковно-исторические дисциплины. В России существовала церковная цензура, был ряд книг, не одобряемых церковью и потому запрещенных к распространению, в период церковных постов запрещались увеселения, например театральные представления.

Выход из православия до 1905 г. расценивался как уголовное преступление. Атеизм в России был вне закона, официально его вообще не существовало. В документах обязательно указывалось вероисповедание, браком считался только церковный брак. Человек, объявивший себя атеистом, не мог бы вести нормальную жизнь и даже, возможно, подвергся бы юридическому преследованию (так как это могли расценить как хулу на веру, что также считалось преступлением). Поэтому, скажем, В.И. Ульянов-Ленин, в 1890-х гг. будучи атеистом, писал в анкетах «православный» и вынужден был венчаться с Н.К. Крупской в церкви.

Как видим, государство делало все для укрепления православия как оплота власти. И в то же время в университетах Российской империи преподавались материалистически осмысленные теория эволюции, астрономия Коперника, начала материализма, соединенного с наукой, несли юношеству и учителя институтов, гимназий, реальных школ, многие из которых сами еще недавно были радикальными студентами. При этом еще раз следует особо подчеркнуть: в России эти теории неразрывно связывались с философским мировоззрением в духе вульгарного материализма просветителей (вспомним взгляды тургеневского Базарова) и потому прямо влекли за собой атеистические выводы. В странах Запада все было иначе, там они преподносились в контексте философии, которая исключала конфликт веры и разума, например позитивизма Г. Спенсера или неокантианства, которые признавали ограниченность научного познания и по крайней мере возможность религиозного мировоззрения. Поэтому студент-естественник в Британской империи одновременно был сторонником классической физики и верил в Бога и почитал королеву, никакого противоречия он тут не видел. В России же, как мы уже сказали, все обстояло противоположным образом. Какое революционизирующее действие оказывал тот же дарвинизм на молодых людей в России, прекрасно показывают биографии революционеров: так, и И.В. Сталин, и Л.Д. Троцкий, по их собственным признаниям, стали социалистами после прочтения «Происхождения видов» (тут тоже есть некоторый парадокс: в самой Англии дарвинизм рассматривался как аргумент против  социализма; из идеи фундаментальности борьбы за существование английские дарвинисты делали вывод о правомерности капиталистической конкуренции и противоестественности общества социальной взаимопомощи).

Важно заметить, что российское министерство просвещения и вообще дореволюционное государство практически не делали ничего для того, чтоб попытаться каким-либо образом примирить религию и науку, как это пытались делать на Западе в начале XX в., хотя это можно было осуществить, популяризируя идеи религиозных философов, таких как Франк или Карсавин, которые много писали о гармонии веры и разума. Это могло бы сыграть решающую роль в избавлении от «раздвоенности» молодых умов в Российской империи, но, увы, момент был упущен… В итоге на уроках по Закону Божьему гимназисты Российской империи изучали креационистскую версию происхождения человека, на уроках по естественной истории – дарвинистскую вкупе с вульгарно-материалистическим контекстом. Не приходится удивляться и тому, что из стен гимназий выходили практические атеисты, которые видели в православии в лучшем случае этнографическую особенность российской культуры, а к утверждениям, что царь правит властью, данной от Бога, относились как к пустым ритуальным словесам.

Получается, что действительно, чем менее образованными были подданные Российской империи, тем более лояльными они были к власти императора. Поэтому распространение образования только подрывало основы Российской Империи . План Столыпина о всеобуче и не мог реализоваться, потому что чем ближе он был к реальности, тем неотвратимее становился социальный взрыв. Именно рост количества начальных школ в Российской Империи на рубеже XIX–XX вв. приблизил революцию. Рабочие, став грамотными, получили возможность читать не только проповеди Иоанна Златоуста, но и прокламации и подпольные газеты анархистов, эсеров и социал-демократов, которые, надо добавить, попадались им на глаза гораздо чаще… Не хочу выглядеть циником, но, видимо, была доля правды в словах консерваторов-черносотенцев начала века, которые утверждали, что, наоборот, сокращение школ, отказ от курса на всеобщую грамотность мог отдалить революцию. Другое дело, что и этот путь был тупиковым. Россия встала перед необходимостью модернизации в связи с внешней угрозой, прежде всего со стороны Германии. Стране были нужны инженеры, техники, квалифицированные рабочие, учителя и педагоги, а для этого даже всеобщего начального образования было мало…

С этой задачей справилась лишь Советская власть, произведшая культурную революцию и утвердившая в стране всеобщее среднее образование. Причем почитание древних и новоевропейских революционеров и изучение дарвинизма и коперниканства в советской школе не только не подрывало лояльность учащихся, как это было в дореволюционной гимназии, а наоборот, укрепляло ее; ни проповедь цареубийств, ни дарвинизм, ни западничество не противоречили официальной идеологии СССР – интернационалистскому марксизму-ленинизму. Все изменилось лишь к 1950-м гг., когда идеология Советского Союза – марксизм, впитавший в себя интенции русского патриотизма, вступил в конфликт и с западничеством уже новой советской интеллигенции, и с некоторыми новейшими научными теориями – генетикой, кибернетикой, затем целым спектром философских концепций Запада. И тогда повторилась ситуация начала XX в. с тем же результатом. Советская школа – и средняя, и высшая – постепенно стала, вопреки своим сознательным намерениям, производить все больше и больше антисоветчиков, причем снова уровень антисоветских настроений прямо пропорционально зависел от уровня образования. Наименее антисоветски были настроены простые рабочие, колхозники, наиболее антисоветски – творческая, вузовская, научная интеллигенция. Академики, доктора и кандидаты наук, аспиранты и студенты, мэнээсы, журналисты, инженеры стали первыми застрельщиками и опорой перестройки, как и их дореволюционные «коллеги». И как те, жестоко поплатились за свою «революционную деятельность». Но это уже другая история…

 

Кому нужен культ Николая II

Одной из характерных черт современного идеологического климата в России является тенденция к распространению политического культа Николая Второго. Тенденцию эту не следует путать, как это часто делают как клерикальные, так и антиклерикальные круги, с прославлением Николая Второго и членов его семьи в лике святых в 2000 г. Святость вовсе не равнозначна признанию политических заслуг. Тем более что Николая Второго канонизировали как страстотерпца, то есть как человека, безропотно принявшего мученическую смерть вместе со своими близкими[6], а вовсе не как борца с революцией или главнокомандующего русской армией в войне с Германией. Отсюда ясно, что сам факт канонизации Николая Второго логически вовсе не влечет за собой его культа как политика. Более того, среди современных православных в России чрезвычайно много тех, кто, почитая Николая Второго по всем канонам церкви, молясь ему как небесному заступнику, тем не менее признает его царствие неудачным и его деятельность на политическом и военном поприще не выдерживающей критики и даже значительно приблизившей государственную катастрофу. По нашему мнению, кстати, это единственно возможная позиция, которая позволяет сохранить, с одной стороны, верность церкви, а с другой стороны – приверженность исторической истине.

Но есть в России и сторонники другой точки зрения. Они стремятся представить царствование Николая Второго как период необычайного экономического, политического, научно-технического, социального расцвета России, а причины революции, прервавшей этот «золотой век», видят в кознях западных врагов России, а также в деятельности злонамеренных фанатиков-революционеров[7]. Николай Второй в этих статях, книгах, интервью, проповедях предстает как великий государственный деятель, «архитектор» реформ Столыпина и Витте, который уверенно вел корабль Российской империи к процветанию и европейскому стилю жизни, но которому не дали воплотить в жизнь его планы. Все неудачи царствования списываются либо на приближенных царя – алчных и глупых бюрократов, окруживших трон (так, в расстреле рабочей демонстрации 9 января 1905 г. в Петербурге эти сторонники политического культа Николая Второго обвиняют руководителей военной охраны Зимнего Дворца, которые самовольно отдали приказ открыть огонь), либо на происки внутренних и внешних врагов[8].

Эта тенденция появилась не сегодня и не вчера. Еще в среде русских эмигрантов первой волны были подобные умонастроения. Хотя, надо признать, что старшие представители эмиграции, которые хорошо помнили ситуацию в дореволюционной России, их не разделяли, большинство из них оценивали политическую деятельность Николая Второго негативно, а некоторые даже возлагали на него вину за три революции. Первые политические апологеты Николая Второго появляются среди эмигрантской молодежи в 1930–1950-х гг. Затем подобные взгляды распространяются уже в СССР 1960–1970-х гг., во многом под влиянием зарубежья, среди диссидентов-«почвенников», лидерами которых были А.И. Солженицын и И.Р. Шафаревич. Наконец, с перестройкой и либеральной революцией в России их придерживаются так называемые «белые патриоты»-монархисты, прежде всего из церковных и околоцерковных кругов. Но вплоть до 2000-х гг. они все же были уделом маргинальных групп и только в начале нынешнего XXI в. начали распространяться среди более или менее широких кругов церковной и околоцерковной интеллигенции.

Сегодня о царе пишут книги и статьи, создают интернет-страницы и фильмы, которые охотно показывает российское ТВ, особенно в годовщину расстрела царской семьи. Сторонники неомонархической идеологии, в центре которой – политический культ Николая Второго, активно продвигают в общественное сознание идею политической состоятельности русской монархии начала XX в. и возрождения монархии в наши дни, конечно в ее урезанном конституционном варианте, предлагая возвести на престол кого-либо из живущих в эмиграции представителей династии Романовых. Неомонархисты выступают с соответствующими призывами не только к общественности, но и к правительству и вообще госаппарату современной России. На наших глазах происходит попытка создать новую идеологически-политическую святыню постсоветской России, которая призвана занять место святынь ушедшей советской эпохи, а отчасти и уходящей либерально-космополитической эпохи 1990-х гг. Это изрядно «отредактированный» образ царя-реформатора, приправленный рассуждениями о «процветающей дореволюционной России» и «немецких шпионах»-большевиках. В этой пропаганде новой идеологии смыкаются усилия отдельных деятелей церкви (политические взгляды которых, надо заметить, не отражают взглядов большинства православных России) и постсоветского российского государства.

На последнее хочется обратить особое внимание. Очевидно, что сколько бы сторонники политического культа Николая Второго ни высказывались по этому поводу, без поддержки со стороны государства их бы голос не был бы услышан. Однако мнения высших иерархов церкви тиражируются проправительственными СМИ, фильмы о царской семье и о политике царя, снятые режиссерами, в одночасье превратившимися в монархистов, идут в самое удобное время по каналам ТВ, контролируемого правящим режимом. Наконец, даже в проекте «Имя России», когда неожиданно случился конфуз – пользователи Интернета проголосовали «не за ту персону», отдав предпочтение И.В. Сталину, которого либеральное ТВ не устает именовать «кровавым тираном», администрация сайта, связанная с руководством официального государственного телевидения, добавила «очков» не кому-нибудь другому, а именно Николаю Второму. Отсюда вытекает, что сегодняшняя политическая власть в РФ прямо заинтересована в создании культа Николая Второго как политика и в идеализации периода его царствования.

Вряд ли требуется пространно доказывать, что предлагаемая ими трактовка событий начала XX в. не что иное, как фальсификация исторической действительности. Об этом уже достаточно писалось профессиональными историками[9]. Однако критиками политического культа последнего императора не ставятся чрезвычайно важные вопросы, а именно: почему идеалом широких кругов современной интеллигенции стал именно Николай Второй, а не какой-нибудь другой русский император или политический деятель? Почему эта идеализация Николая Второго как политика получает распространение, несмотря на свое очевидное противоречие историческим фактам? Почему это происходит именно сегодня, а не пятнадцать-двадцать лет назад – в эпоху перестройки и в первые годы либерализации? Наконец, почему нынешние власть имущие, составляющие высший эшелон республиканского государства, недвусмысленно поддерживают эту монархическую пропаганду? Мы найдем ответы на эти вопросы, если поймем, что перед нами не что иное, как идеология.

Одно из самых глубоких определений идеологии дал К. Маркс. Сегодня в моду вошла разгромная критика марксизма, не менее вульгарная и неумная, чем его апология в советском официальном истмате и диамате. В действительности, можно не соглашаться с Марксом во многих, даже принципиальных вопросах, но нельзя отрицать, что некоторые его концепции имеют общенаучное значение. Это значит, они обладают эвристической ценностью независимо от нашей оценки марксовой философии в целом, и, значит, их можно и нужно применять и не будучи марксистом. Пример тому – виртуозное применение философом всеединства А.Ф. Лосевым марксового учения об экономических формациях в первом томе его «Истории античной эстетики». Концепция идеологии – из их числа, и я, не будучи марксистом, намерен применить ее здесь для анализа взглядов современных неомонархистов.

Итак, Маркс характеризовал идеологию как «ложное сознание». Это значит, что идеология представляет собой не произвольные фантазии кого-либо из идеологов, а отражение экономически-политической жизни общества, но искаженное, перевернутое с ног на голову: «В идеологии люди их отношения оказываются поставленными на голову, словно в камере-обскуре». Причем идеолог сам не осознает ложность исповедуемой или создаваемой им идеологии, он думает, что высказывает совершенную истину о современности или о прошлом.

Выходит, ни одну идеологию нельзя понимать буквально. Если идеология повествует, например, о некоем «доисторическом естественном состоянии», как классическая либеральная идеология, то, как предупреждал еще Маркс, не нужно обманываться: речь идет не о древнем, а о новоевропейском обществе. Не в доисторической древности люди находились в состоянии «войны всех против всех», напротив, наука доказала, что для первобытного общества как раз была характерна общинная взаимопомощь; эта война характерна для капиталистического общества, современниками становлении которого были создатели теории либерализма. Тот же факт, что они современную им жизнь осмысливали и отображали в искаженной форме, рядя ее в одежды робинзонады и первобытного строя, проистекает из отчуждения человека от самого себя, непонимания им самого себя в современном обществе.

Таким образом, идеология – не просто отражение. Каждый образ идеологии – знак, который указывает на нечто иное, о чем в этой идеологии прямо не говорится. Идеологию нельзя принимать наивно, некритически, ее нужно уметь дешифровывать. Приступим же к дешифровке политического культа Николая Второго.

Прежде всего, осознаем то обстоятельство, что этот культ не имеет никакого отношения к реальной дореволюционной исторической ситуации и к реальному историческому Николаю Второму. Пропагандисты этой идеологии чрезвычайно мало интересуются самими фактами. Они с легкостью манипулируют ими, представляя на обозрение таблицы о росте промышленности, о продаже пшеницы за рубеж, но умалчивая о перманентом голоде среди крестьян, о крестьянских выступлениях, которые, не переставая, с 1902 г. полыхали по всей России. Их не интересует: что на самом деле происходило в России перед революцией, какова на самом деле была политика правительства, как на самом деле жил народ? Они – неважно, сознательно или нет – стремятся, лишь выискав выгодные им факты, «подтвердить» и продвинуть уже готовую собственную концепцию, родившуюся не из глубокого, непредвзятого осмысления исторических событий, а из политических страстей дня сегодняшнего.

Нынешние неомонархисты, рассуждая о Николае Втором и «России, которую мы потеряли», на деле осмысливают в терминах России начала XX в. нашу современность, эпоху «стабилизации» либерального режима в России. Николай Второй, Столыпин, Ленин, Юровский для них – такие же внешние, вполне условные псевдонимы, как для политиков времен Французской революции римские и греческие герои – Гракхи, Алкивиад, Брут. И совсем неслучайно ведь политический культ Николая Второго пышным цветом расцвел в России не когда-нибудь, а именно в период правления президента-«державника» и его преемника. 1990-е гг. знали других героев, тогда представители правящего режима поднимали на щит Столыпина, Витте и других реформаторов, представляя Николая Второго не как «мотор либеральных реформ» 1905–1917 гг., а как слабую фигуру, окруженную дерзновенными и гениальными «проектировщиками России». Это отражало политическую ситуацию 1990-х, когда младореформаторы использовали как марионетку больного и зачастую невменяемого президента Б.Н. Ельцина.

Сегодняшнее возвеличивание Николая Второго есть идеологическое отражение превращения современной России в авторитарное государство во главе со всесильным президентом, который даже власть передает «по наследству», выбранному им самим преемнику, а выборы представляют собой лишь род плебисцита, который призван легитимировать это решение. Неслучайно идеологическим воплощением этого нового авторитаризма стала именно фигура Николая Второго. При Николае Втором в политическом устройстве России причудливо сочетались сосредоточение политической власти в руках одного человека, императора, и существование Государственной Думы, оппозиционных партий, умеренно «свободной» прессы. Естественно, современники понимали фальшивость такой «демократии», при которой от Госдумы ничего не зависит, так что стоит ей проявить хоть малейший нонконформизм, то она будет распущена по высочайшей воле (Николай Второй несколько раз распускал Государственные Думы и так менял избирательное законодательство, чтоб большинство голосов получили проправительственные партии), или условность такой «свободы слова», при которой одно упоминание императорской особы в негативном смысле влекло за собой запрещение печатного издания, так что хитроумные журналисты были вынуждены прибегать к «эзопову языку», а недовольные режимом читатели учились читать между строк (распространенная опальная шутка дореволюционных газет, помещаемая в юмористических разделах: «Собрались младенцы и требуют: долой ромашку!»; современный читатель ни за что не догадается о том, что было ясно дореволюционному: перед нами призыв: «Долой Романова!»). Однако современные неомонархисты, в отличие от представителей общественности начала XX в., считают такой политический строй идеальным, отсюда ясно, что и политический режим Путина – Медведева для них тоже вполне примелем.

Отсюда также понятно, что все их не выдерживающие критики антиисторические россказни о невиданном экономическом благополучии и резком прогрессе Российской империи начала XX в. не что иное, как идеологическое отражение действительной относительной стабилизации сегодняшней постсоветской Российской Федерации, которая началась в 2000-х годах и продолжалась до кризиса 2014-го, сменив эпоху болезненных и диких экономических экспериментов младореформаторов. Не будем сейчас углубляться в причины такой временной стабилизации, хотя они и бесконечно далеки от официальной трактовки. Нам важно констатировать, что современные неомонархисты, усердно расписывающие в своих статьях, сколько было в правление Николая Второго наплавлено чугуна и построено земских больниц, на самом деле, хотя они могут об этом и не подозревать, восславляют «благодать», которая наступила в Российской Федерации, после того как ушли от власти космополиты-либералы и пришли «патриоты-чекисты». Это видно хотя бы по тому, что во всех этих идеологических писаниях в качестве практически единственной причины такого вымышленного «прогресса царской России» называется мудрая политика царя-державника, который самодержавно правит страной, «следуя воле народа». В этой причудливой псевдоисторической форме перед нами предстает простая и очень лестная для сегодняшнего руководства мысль: в нашей стране возможно вести народ и особенно вечно шатающуюся во взглядах интеллигенцию к идеалу либерально-рыночного благополучия лишь при наличии сильной авторитарной власти, которая ни от кого не зависит и ни перед кем не отчитывается. То есть посредством апологии последнего императора как политика фактически осуществляется апология руководства нынешней России.

Наконец, показательно, что для политического культа Николая Второго характерно рассмотрение революций – и Февральской, и Октябрьской – как переворотов, совершенных кучкой злоумышленников на германские или «масонские» деньги и не имеющих никаких объективных социально-политических, экономических, культурных причин. По их мнению, Россия была процветающей страной, которая уверенно шла по пути индустриализации, модернизации, развития социальных инфраструктур, не уступающих западным. Она практически уже побеждала в войне, и ее ждал невиданный геополитический куш в виде контроля над Константинополем и проливами, и тут… все было сорвано «октябрьскими преступниками» – платными агентами немецкого генштаба. Очевидно, перед нами снова «опрокинутая в прошлое» уверенность современных сторонников «путинского авторитаризма» в том, что в условиях «невиданного подъема», который переживает «энергетическая супердержава», только злобные агенты влияния западных спецслужб, «шакалящие около западных посольств», могут выступать против мудрой, заботливой и милосердной власти. Причем это уже не наша догадка, а просто констатация факта; сторонники неомонархической идеологии сами об этом проговаривались, неоднократно уподобляя Октябрьскую революцию «оранжевым пиар-акциям» (и это несмотря на то, что даже столь любимые ими белые генералы, например А.И. Деникин, в своих мемуарах сквозь зубы признавали, что за большевиками, хорошо это или плохо, пошел если не весь народ, то значительная его часть, так что революция 1917–1920-х гг. имеет право зваться народной).

Итак, распространившийся в 2000 гг. политический культ Николая Второго, представляющий его великим реформатором и одновременно державником, который вел Россию в благословенную гавань благополучной «суверенной демократии» начала XX в. и уже достиг больших успехов, но ему не дали завершить начатое кучка заговорщиков-революционеров, управляемая зарубежными врагами, не что иное, как политическая идеология. Как и всякая идеология, она отражает ситуацию в современной России, но искаженно, используя термины и исторические фигуры вековой давности. Эта идеология фактически оправдывает действия руководства страны, авторитарные по своим политическим методам и либеральные по экономическому содержанию, и пытается представить политическую оппозицию маргиналами и коллаборационистами (причем авторитаризм, вполне естественный и нормальный для России, поскольку здесь он служит для проведения чуждых нам либеральных идей, становится нежелательным и опасным). Теперь понятно, почему современное российское государство так охотно поддерживает неомонархический миф, противоречащий историческим фактам, почему фильмы о Николае Втором, выполненные в духе этого мифа, показывают по государственному ТВ, пропагандистам этого мифа предоставляют возможность высказаться на страницах газет и на популярных радиостанциях, почему отдельные элементы этого мифа попадают уже и в школьные учебники… Власти эта новая идеология очень и очень выгодна…

Напоследок еще раз вернемся к марксову определению идеологии. Там идет речь именно о ложном, а не о лживом сознании. Это значит, что те, кто создают и пропагандируют идеологию, сами в нее совершенно искренне верят и не понимают ее настоящей, символической сути. В этом и сила идеологии, если бы ее создал обманщик, кто бы пошел за ним? Особенно ярко это заметно по тому обстоятельству, что современные неомонархисты, превращающие Николая Второго в политический идол, беззаветно убеждены, что они тем самым приближают тот день, когда в России будет восстановлена монархия и на престол взойдет православный царь из династии Романовых, вернувшийся из эмиграции. Хотя в действительности все обстоит как раз наоборот: как мы выяснили, политическая идеология, изображающая Николая Второго великим государственником и жертвой обстоятельств, объективно «играет на руку» нынешнему руководству России, которое сплошь состоит из бывших высокопоставленных членов КПСС и КГБ, с легкостью отрекшихся от своих взглядов и партбилетов ради наживы. Они, конечно, заигрывают с остатками белой эмиграции, любят распространяться о «преступлениях большевизма», о «России, которую мы потеряли», о «блистательном русском зарубежье». Они даже могут пойти на неофициальные и ни к чему не обязывающие встречи с эмигрантами-аристократами где-нибудь в Париже при наличии журналистов и камер ТВ. Но они лучше других понимают, что если произойдет настоящая Реставрация, как во Франции после Наполеона, и в России к власти придут потомки белоэмигрантов во главе с царем, то судьба перестройщиков и из когорты младореформаторов, и из когорты «чекистов» будет незавидной. Истинное отношение великих князей, графов и баронов русского зарубежья к правительству по эту сторону границы выражено, например, в откровенных агитационных материалах, которые И.А. Ильин писал в 1950-х гг. для врангелевского РОВСа. Согласно ним все, кто участвовал в работе партийных органов, и особенно бывшие работники ГПУ – НКВД – КГБ, в «постсоветской России» должны быть лишены возможности занимать государственные посты, а в отдельных случаях подвергнуты уголовному преследованию.

И не нужно говорить о том, что Путин и Гайдар не ответчики за то, что делалось Лениным и Сталиным. Для эмиграции они все равно наследники революционной власти, «быдло», которое пришло к власти в России в результате революции. То обстоятельство, что они предали и идеи, и дела отцов и дедов ради долларовых счетов и дворцов на южном побережье Франции в глазах эмиграции вовсе не ставит их вровень с внуками участников «Ледового похода» и обороны Крыма, наоборот, свидетельствует об их исключительной подлости…

Кстати, опыт восточноевропейских стран, где произошла частичная реставрация, уже показал, что в этом случае события развиваются по сценарию И.А. Ильина. Чешские и польские руководители коммунистических партий и представители спецслужб совершали бархатные революции, надеясь конвертировать власть в деньги, но удалось это немногим, только чрезвычайно высокопоставленным лицам, большинство же попали под действие законов о люстрации, лишились должностей, привилегий, а некоторые и свободы…

К этому добавляется вопрос о собственности. Естественно, при монархической реставрации в России вернувшиеся эмигранты будут очень недовольны, что национализированная большевиками в 1917 г. собственность была поделена их внуками из числа руководства Компартии без учета интересов дореволюционных хозяев. Так что пересмотр итогов приватизации, который предлагает сегодня КПРФ, покажется олигархической верхушке, в виду передела собственности в рамках реставрации, настоящим благодеянием. Зюганов ведь предлагал аннулировать приватизацию в тех случаях, когда она была произведена с нарушениями тогдашнего, ельцинского, законодательства. Эмигранты же заберут все.

Итак, если бы неомонархисты понимали идеологическую суть своих умственных построений, они бы тогда поняли и то, что их собственная деятельность, укрепляя позиции путинцев, лишь отдаляет перспективу монархического ренессанса, который этим самым путинцам не просто не нужен, а пугает их как черта ладан. Впрочем, бог с ним, с монархическим ренессансом. Не мне, республиканцу-евразийцу, беспокоиться о нем. По-моему, даже хорошо, что в России невозможно восстановление монархии. Конституционная монархия современного типа есть не что иное, как отвратительный спектакль, унижающий самою идею монархии, превращающий ее в бутафорию, призванную облагородить власть торговцев и банкиров, которые действительные хозяева в буржуазном обществе.

Мне хочется сказать о другом, а именно о недопустимости вовлечения в политические игры образа Николая Второго – одной из самых трагических фигур нашей истории и к тому же еще православного святого. Разве мало претерпел царь-страстотерпец при жизни, чтоб еще и теперь, после смерти, служить «подпоркой» в конструкции идеологического оправдания олигархического либерализма? Пусть верующие молятся страстотерпцу Николаю и его семейству, пусть историки изучают политику Николая Александровича Романова, публицисты же и политики, независимо от их идейной ориентации, должны говорить о современных событиях прямо и честно, без их идеологического переворачивания в камере-обскуре псевдоисторических теорий. Только избегая идеологической предвзятости, стремясь к «трезвенной мысли», мы сможем понять причины происходящих в современной России политических процессов.

 

Цареубийство – дитя монархии

Одна из излюбленных тем наших новоявленных монархистов, вдруг появившихся через 90 лет после падения русской монархии, является тема совершенного большевиками «цареубийства», то есть расстрела Николая II и членов его семьи в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге членами Уральского Совета. Правда, если придерживаться буквального понимания термина, то это не было цареубийством. Николай Александрович Романов к лету 1918 уже около года не был царем или, точнее, императором российским. Он добровольно подписал акт об отречении в пользу брата Михаила сразу же после Февральской революции (собственно, формально Михаил и был последним русским царем, так что, между прочим, династия Романовых началась и кончилась Михаилами). Но от этого сущность дела, конечно, не меняется. Нельзя не согласиться с тем, что расстрел 17 июля 1918 г. – одна из тех поражающих воображение трагедий, которыми изобилует любая революция и тем более такая радикальная и глубокая, как русская. В Екатеринбурге был убит не только бывший самодержец, но и вся его семья, в том числе мальчик-подросток, тяжело больной гемофилией, и его сестры, только-только вышедшие из отроческого возраста. Все они вообще не могли нести какую-либо ответственность за ошибки и провалы политики русской монархии. Кроме того, следует признать, что и Николай и его семья приняли смерть как истинные православные христиане – без гнева и ропота, молясь за своих мучителей. Николай не встал на путь политической борьбы, не захотел возглавлять антибольшевистское движение (чего так опасались большевики, и что, собственно, и стало непосредственной причиной расстрела; ведь царя, арестованного еще Временным правительством, большевики собирались судить, и этот процесс готовился). Бывший император добровольно и сознательно выбрал путь мученичества, за что и был недавно канонизирован русской православной церковью.

Но современные монархисты и правые консерваторы идут дальше и обвиняют большевиков в том, что они совершили небывалое в нашей истории злодеяние, которое проклятием пало на весь российский народ и изменило его судьбу. При этом обратно пропорционально тому, как демонизируется деятельность большевиков, идеализируется русская монархия, и не только периода ее заката. «После злодейского убийства Государя все сорвалось у нас с оси, жизнь человека стала стоить дешевле пули, ее прерывающей, и наступила эпоха массового террора и репрессий», – пишет, например, православный консерватор, бывший диссидент В. Тростников. И это самые взвешенные и спокойные слова, которые мы слышим от наших «правых»-монархистов. Однако действительно ли большевики, вины которых за екатеринбургскую трагедию, естественно, никто не отменяет, совершили нечто из ряда вон выходящее, невиданное ни в русской, ни в мировой истории? Отнюдь, всякий, знакомый с историей русской монархии, скажет, что цареубийства в ней вовсе не были редкостью (не говоря уже об убийствах особ царской фамилии). Революционеры начала XX в. в этом смысле не совершили ничего такого, чего бы не совершали русские дворяне и высшие лица государства предшествовавших веков русской истории.  Чтоб не быть голословными, обратимся к фактам.

Оставим в покое Киевскую Русь и киевских и московских князей династии Рюриковичей, хотя и там можно обнаружить множество впечатляющих примеров такого рода убийств, начиная с убийства Бориса и Глеба, первых святых русской церкви, и кончая практически доказанным историками убийством царевича Димитрия в Угличе, за которое нес ответственность тогдашний царь Борис Годунов. Обратимся к династии Романовых, которая взошла на русский престол на излете Смутного времени, в 1613 г.[10]. За триста лет ее правления были насильственно умерщвлены три правивших царя. Первой жертвой цареубийства среди Романовых стал Петр III, муж Екатерины II, бывший русским императором со смерти Елизаветы Петровны до воцарения Екатерины II (правда, современники подозревали царя Петра Алексеевича Романова, Петра I, в подготовке убийства его брата – Иоанна Алексеевича, которого он сменил на троне, но историки считают это сомнительным). 28 июня 1762 в Петербурге произошел гвардейский переворот, которым руководила жена Петра III Екатерина (урожденная принцесса Софья Фредерика Анхальт-Цербская) и в котором непосредственно участвовали ее фавориты братья Орловы. Петр был арестован и перевезен из Ораниенбаума в Ропшинский дворец. На следующий день пьяные участники переворота издевались над Петром, отослали его камердинера, заставили Петра подписать указ об отречении и убили его во время игры в карты. Считается, что убил его граф Алексей Орлов, но сам граф в знаменитом письме к Екатерине каялся, что все были настолько пьяны, что не заметили, как это произошло и кто это сделал. Впрочем, историки мало сомневаются в том, что у заговорщиков уже заранее был устный приказ Екатерины убить Петра (либо заговорщики просто по сделанным намекам поняли страстное желание будущей императрицы). В манифесте Екатерина сообщила народу, что император скоропостижно скончался от… геморроидальных «прежестоких колик». Однако цареубийство было настолько «шито белыми нитками», что первые годы правления Екатерины даже дворяне не очень-то верили в законность власти новой императрицы (в народе же так просто появлялись Лжепетры, так, Емельян Пугачев был пятым (!) самозванцем).

Следующим императором-жертвой стал сын Екатерины Павел I. Он был убит в своей собственной спальне в Михайловском замке 12 марта 1801 г. заговорщиками во главе с графом Паленом. Примечательно, что заговорщики действовали с ведома сына императора – Александра Павловича (затем взошедшего на престол под именем Александра I). Правда, Александр утверждал, что не знал, что отца убьют, и даже впал в истерику при известии о его смерти, но современники справедливо считали, что это скорее психологическая игра: всякому было понятно, что ждет старого императора, если уж заговор начался (тем более «истерика» не помешала Александру уже на рассвете, всего через несколько часов после убийства отца, переехать со всем семейством в Зимний дворец и принять присягу войск – странное поведение для убитого горем и подавленного виной сына, каковым его изображают дворянские историки!). Убийство Павла было непомерно жестоким. Когда заговорщики ворвались к нему в спальню и их намерение стало ясным, Павел просил, чтоб ему дали помолиться перед смертью, так как он хотел умереть по-христиански. Заговорщики были православные русские дворяне и к тому же офицеры, присягавшие на верность императору, но тем не менее они проигнорировали эту просьбу (возможно, потому, что они были пьяны, граф Пален напоил их перед заговором, дабы придать им смелости). Павла повалили на пол, граф Николай Зубов ударил его золотой табакеркой, целясь в висок, но промахнулся, император остался жив. Тогда его стали быть по голове эфесом шпаги и проломили голову, но император все равно еще дышал. Тогда наконец заговорщики задушили его шарфом. Лицо императора было так изуродовано, что перед похоронами его пришлось гримировать. В официальном указе, который был подписан его сыном Александром, говорилось: император неожиданно умер… от апоплексического удара. Цареубийцы из рода Романовых обладали неповторимым «черным юмором», вспомним «геморроидальные колики» отца Павла – Петра III! Циничность официальной версии настолько была очевидна, что в Петербурге шутили: император умер от апоплексического удара… табакеркой по голове.

Напоследок осталось добавить, что мало кто из современников и из историков сомневался и сомневается, что за спиной заговорщиков стояла английская дипломатия. В конце жизни Павел, разочарованный в союзе с Англией, который приносил выгоды одной лишь Англии, вступил в союз с Наполеоном, ставшим уже Первым Консулом Франции. Павел, которого историки изображают как умалишенного, прозорливо говорил, что с революцией во Франции покончено, Наполеон стал фактически королем и союз с Французским королевством выгоден России (через три года после смерти Павла Наполеон действительно провозгласит себя императором). К тому же союз северных стран (Франции, Швеции, России) против Англии был любимой идеей матери Павла – Екатерины II. Поскольку такой союз подорвал бы положение Англии, английская партия при русском дворе делала все возможное, чтоб восстановить против Павла дворянство, офицеров, а лучше членов его семьи и прежде всего наследника. Это и удалось графу Палену – курляндцу на русской службе, бредившему конституцией в России на манер английской. Тот факт, что заговорщики собирались у братьев Зубовых и их сестры Жеребцовой, которая была дружна с английским послом лордом Уитвортом, говорит сам за себя[11]. Так что монархистам, упрекающим большевиков в том, что они действовали на иностранные деньги, следует осознать, что даже если было бы это и так, у большевиков имелся образец из истории рода Романовых.

Третьей жертвой на троне стал Александр II, убитый 1 марта 1881 г. на Екатерининском канале около собственной кареты бомбой террориста Гриневицкого, принадлежавшего к организации «Народная воля» (другой бомбист, Рысаков, бросил бомбу первым, но неудачно, взрывом убило лишь лошадей). Надо заметить, что, в отличие от придворных цареубийц, революционный цареубийца Гриневицкий, как и его товарищи, выгоды для себя не искал. Гриневицкий скончался в больнице одновременно с императором от ранений, нанесенных его же собственной бомбой. В те времена как взрывчатое вещество использовался нитроглицерин, поэтому бомбу нужно было бросать строго перпендикулярно, буквально себе под ноги, так что Гриневицкий знал, что он, скорее всего, тоже погибнет. Были казнены и все его товарищи – Желябов, Перовская, Кибальчич. Этой участи не избежал даже предатель Рысаков – первый неудачливый бомбист, арестованный на месте преступления, который и выдал полиции весь центральный комитет «Народной воли». Рысаков польстился на обещание следователей сохранить ему жизнь, но обещание это оказалось обыкновенной ложью.

Были в истории Романовых и случаи, когда жертвой становился бывший император, уже не царствующий. Первой такой жертвой стал бедный Иоанн Антонович – наследник Анны Иоанновны, объявленный императором еще в младенческом возрасте (обязанности регента при нем исполнял Бирон). После гвардейского переворота под руководством Елизаветы Петровны, дочери Петра Великого, «император-младенец» был «свергнут» и по приказу Елизаветы фактически отправлен в ссылку, которую затем заменили тюремным заключением. Практически всю свою сознательную жизнь Иоанн провел в камере Шлиссельбургской крепости. Его вина состояла лишь в том, что ему выпало несчастье родиться в семье родственников Анны Иоанновны и в том, что его, грудного младенца, использовали в большой политической игре, объявив императором российским. Иоанн Антонович не прожил и 20 лет. Кровь этого несчастного юноши также была на руках Екатерины II, которая пришла к власти при посредстве убийства мужа, а затем закрепила свою власть убийством юноши-затворника. Желая избавиться от претендента на престол, обладающего бо льшими правами (в жилах самой Екатерины не текло ни капли романовской крови, она была урожденной немецкой принцессой), Екатерина отдала приказ при малейшем поводе расправиться с Иоанном (который на самом деле ни о каком престоле не мечтал и желал лишь о том, чтобы ему разрешили жить не в тюрьме, а в монастыре). Случай подвернулся вскоре: капитан Василий Мирович пытался поднять бунт, освободить Иоанна Антоновича и объявить его императором. После подавления бунта выяснилось, что уже при первом известии о нем стражники закололи бывшего императора в его же камере.

Второй случай – это убийство Николая II в 1918 г., ведь мы уже упоминали, что к дню своей смерти Николай больше года не был императором. Его тоже убили из опасения, что он станет знаменем противоправительственного движения, но, в отличие от императриц Елизаветы и Екатерины, Уральский Совет и Ленин с Троцким (если последние вообще знали о действиях Уральского Совета) хотя бы не держали бывшего императора 20 лет в тюрьме.

Наконец, ошибется тот, кто считает, что большевики были первыми в русской истории последних трех столетий, кто поднял руку на наследников престола – царевича или царевен. Приоритет здесь принадлежит Петру Великому. Он, подобно Ивану Грозному[12], убил своего сына царевича Алексея, причем проявил при этом гораздо большую жестокость, чем Грозный (что не мешает многим историкам и публицистам считать Грозного деспотом, а Петра – просвещенным монархом). Грозный убил своего сына посохом, в припадке гнева, причем неумышленно: он хотел просто ударить его, но попал в висок. Грозный раскаялся в содеянном сразу же, когда понял, что совершил: умирающий сын даже утешал рыдающего отца. Оставшиеся три года своей жизни Иоанн жестоко страдал: почти не спал ночами, боялся смотреть людям в глаза и даже в знак покаяния однажды на коленях приполз в церковь. Петр же сознательно стремился уничтожить своего сына Алексея, который осуждал отца за жестокость и развратную жизнь. Алексей согласился не претендовать на престол и даже бежал за границу, не желая участвовать в российской политике. Петр его выманил оттуда обманом, прилюдно, в присутствии Синода обещал его простить, затем же, по возвращении сына, бросил его в тюрьму и велел пытать, причем сам присутствовал при пытках (Петр вообще любил наблюдать за мучениями жертв, часто участвовал в пытках и даже сам сконструировал машинку для вырывания ноздрей, которой очень гордился). По тайному приказу Петра его сын Алексей был задушен, а народу объявили, что царевич умер от «нервного недомогания» (еще один пример «юмора убийц» в роде Романовых: «нервное недомогание» Алексея сродни «геморроидальным коликам» Петра III и «апоплексическому удару» Павла I). Причем, судя по всему, в отличие от Иоанна, царь Петр сильно не страдал: убийство сына не мешало ему веселиться на ассамблеях.

Вторым убитым царевичем стал тоже Алексей – сын Николая II, бедный мальчик, больной гемофилией, который был расстрелян Юровским и его командой в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге вместе с родителями и сестрами. Но, по крайней мере, Юровский не был отцом этого Алексея, и, кроме того, ни его, ни другие жертвы никто не пытал перед смертью.

Как видим, если положить на одну чашу весов преступление, совершенное членами Уральского Совета в пылу и горячке революции, а на другую чашу весов – те убийства, которые были совершены под сводами дворцов в совершенно мирное время самими придворными, а то и близкими царствующих особ, то зловещий ореол вокруг Юровского и Ленина все же, думаю, несколько померкнет. Во всяком случае, от рук революционеров погибло всего два русских царя из длинного ряда бледных привидений, толпящихся возле русского престола. Причем убийцы всех остальных царей и членов царской фамилии, в отличие от большевиков, были православными христианами, верившими в то, что на царе лежит особая благодать Божья, а зачастую находившимися с жертвой в близких родственных отношениях. Ленин не был даже знаком с Николаем Романовым, он не был его родственником, он не верил в сакральную роль царя, Николай был для него просто «гражданин Романов». Тогда как Петр Великий, судя по всему, хладнокровно отдал тайный приказ об убийстве собственного сына и лично принимал участие в истязательствах над ним, Екатерина приказала убить своего мужа, с которым венчалась в православной церкви, а Александр I, по сути, возглавил заговор, погубивший его родного отца. Если большевики были просто цареубийцами, то сами цари и царицы из рода Романовых были к тому же еще и отцеубийцами, сыноубийцами и мужеубийцами (об убийствах более дальних родственников можно уже и не упоминать).

Наконец, большевики не стремились к убийству бывшего царя и его семьи как к самоцели. Это было им политически невыгодно , недаром же Ленин впоследствии пытался скрыть причастность Совнаркома к екатеринбургской трагедии и возложить всю вину на Уральский Совет. К расстрелу Романовых большевиков подвигли особые обстоятельства (мятеж белочехов, левоэсеровский мятеж в столице, опасность перехода Екатеринбурга в руки белых). Историками убедительно доказано, что большевики рассчитывали при лучших обстоятельствах судить Николая II. И можно не сомневаться, что суд над царем превратился бы в триумф большевиков; бывший царь не пользовался популярностью уже в последние годы своего правления, а после Февральской революции его стали винить во всех грехах. Известие о его гибели вызвало злорадство среди простонародья и полупрезрительное равнодушие среди белых. Н.В. Устрялов в «Белом Омске» пишет, что Колчак, бывший либералом и англофилом, в 1919 г. отказался присутствовать на панихиде по царской семье в Омском соборе.

Впрочем, есть и другие версии о планах большевиков относительно царя и его семьи. Историк С. Резник пишет, что в Коминтерне велись разговоры о возможности обменять царскую семью на Карла Либкнехта и Розу Люксембург, сидевших в немецкой тюрьме. В любом случае убийство царской семьи в 1918 г. не было предопределено. Что же касается титулованных и придворных цареубийц, то их действия были направлены исключительно на смерть жертвы, иначе переворот считался бы неудачным. Граф Пален и сотоварищи ни о каком суде над Павлом не помышляли и добивали императора до последнего его дыхания. Екатерина ждала от братьев Орловых и от стражи Шлиссельбургской крепости только убийства соответственно Петра III и Иоанна Антоновича.

Однако не надо думать, что такая череда цареубийств – принадлежность только русской монархии, как утверждают некоторые историки-западники, например тот же С. Резник, видящий в этом признак врожденного отсутствия у русских правовой культуры. Перед нами не просто оскорбительное, но и не согласующееся с историческими фактами, сугубо идеологическое утверждение, истинная причина которого – русофобия самих этих историков. Не меньше крови лилось и вокруг западных, европейских престолов, не говоря уже о Турции или Аравии. Так, король Франции Генрих III в 1589 г. был убит доминиканским монахом Жаком Клеманом, Генрих IV был убит в 1610 г. фанатиком католиком Франсуа Равальяком, король Англии Эдуард II был убит в 1327 г. в замке Беркли по приказу своей жены и ее любовника, в 1471 г. Эдуард IV из династии Йорков приказал убить в Тауэре короля Генриха VI. Проще говоря, везде, где существовали и существуют царствующие монархи, были, есть и будут цареубийства. Объясняется это просто: цареубийство при монархическом политическом режиме есть один из механизмов передачи власти, неизбежный в определенных политических обстоятельствах.

Увы, но это действительность, с которой спорить невозможно. Любому современному стороннику монархии, для которого этот политический институт видится сквозь розовые очки, как торжество аристократического благородства, следовало бы задуматься и об иной, оборотной, кровавой стороне монархии. Цареубийства при монархии также неизбежны как подтасовки результатов выборов при демократии. Естественно, любой демократ будет в публичных речах гневно возмущаться таким негативным феноменом, как фальсификация выборов, но если он человек неглупый, то он понимает, что без такого «комка грязи» не бывает выборов, просто потому что политику и при демократии делают грешные люди со своими корыстными наклонностями и недостатками. Точно так же и любой умный монархист должен осуждать цареубийства, но при этом понимать, что они неизбежны там, где высшая власть передается по наследству. И дело не в том, что особы царских фамилий как-то чрезвычайно и изуверски жестоки (хотя и среди них встречаются садисты, впрочем, примерно столько же, как среди «демократично выбранных» президентов и поднятых наверх революцией комиссаров). Лично я охотно верю, что Екатерина II с удовольствием обошлась бы без убийства Петра III, который при всей холодности отношений между ними был все-таки ее мужем и отцом ее сына. Я могу даже поверить и в то, что Петр Великий при всей его жестокости вполне удовлетворился бы отречением своего сына Алексея и не стал бы отдавать приказ об его убийстве. В конце концов, эти монархи неоднократно выказывали и такие качества, как милосердие и великодушие. Однако препятствием к этому была сама монархическая система власти, согласно которой человек, родившийся в царской семье или связанный с нею тесными узами кровного родства, лишался законного права на власть лишь в одном-единственном случае – в случае своей смерти. Поэтому правящий монарх может обезопасить себя от оппонентов, претендующих на его престол, тоже только одним-единственным способом – уничтожив их физически. Недостаточно заточить их в тюрьму, ошельмовать их перед публикой, лишить их финансовых средств, пока они живы, юридически они имеют право на власть по признаку своего происхождения. Кровь, возведенная в принцип передачи власти, приводит к крови как разрешению политических конфликтов, без которых государства не бывает.

Совсем другое дело республика. Конечно, республики бывают разными: либерально-демократическими, авторитарными, тоталитарными, но в любой из них правители и уж тем более члены их семей гибли гораздо реже, чем даже в самой благополучной и мягкой монархии. Так, Н.С. Хрущева отстранили от руководства СССР, отправили на персональную пенсию, но все же не убили. Достаточно было, что его дискредитировали в глазах народа, обвинив (и надо заметить, небезосновательно) в продовольственном кризисе. Это для республиканского политика хуже, чем смерть. После этого его можно было не опасаться. И уж конечно, никому не приходило в голову убивать его детей, ведь никакого права на должность генсека они не имели (сын Хрущева Сергей затем беспрепятственно уехал на Запад). Возьмем еще более драматический пример – лишение власти М.С. Горбачева в 1991 г.: опять-таки никакой смертельной опасности ни для него, ни для его семьи от Б.Н. Ельцина не исходило. Правда, могут возразить, что И.В. Сталин, ведя борьбу со своими оппонентами, претендовавшими на власть в партии и стране, жестоким образом расправлялся с ними: Л.Д. Троцкий был убит в эмиграции, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Радек, Тухачевский были расстреляны в советских тюрьмах. Нередко было, что страдали и члены семей репрессированных высших руководителей партии и государства, не только репрессированных (так, в лагере оказалась жена Молотова, хотя его самого меч НКВД пощадил).

Казалось бы, это разрушает наше утверждение, что физическое убийство политических оппонентов, претендующих на высшую власть, – свойство скорее монархии, чем республики. Но этот как раз тот пример, который является исключением из правила. Правление Сталина пришлось не на обычный, мирный и стабильный период, а на период постреволюционной истории, когда, как говорится, «революция стала пожирать своих детей». Иными словами, возникшее в результате революции государство уже устоялось и начинало становиться инертным, консервативным, ввиду этого оно стало избавляться от крайних революционеров старой гвардии, которые мешали этому процессу. Такой путь прошли все государства, рожденные революцией – от французской до китайской республики. Этот период кратковременный, он занимает 10–15 лет, затем республика начинает жить обычной стабильной жизнью без череды политических убийств. Судить по этому периоду о строе республики в его нормальном состоянии нельзя. Мы же не судим о политических нравах Французской республики по тому террору, который в свое время развернул Робеспьер.

Итак, нашим монархистам нужно бы выбрать одно из двух. Или они считают, что цареубийство – это страшное преступление. Но тогда наряду с гневным осуждением Юровского и Ленина надо не менее, а более гневно осуждать Петра I, Екатерину II, Александра I и всех бесчисленных венценосных цареубийц, а одновременно, как правило, и отцеубийц, сыноубийц, мужеубийц и братоубийц. Или, не отрицая того, что цареубийство, как, впрочем, и убийство любого человека – преступление, следует все же признать, что в этом грехе революционеры повинны гораздо меньше, чем сами особы, в жилах которых течет царская кровь. В таком случае убийство царской семьи в июле 1918 – последнее звено в длинной череде убийств в роде Романовых, открывающейся и закрывающейся смертью царевича Алексея (в чем действительно можно усмотреть нечто провиденциальное, если считать, что кровь убитого Петром I сына пала на весь род). Посему монархистам, требующим покаяния от народа, следовало бы начать с себя: потребовать покаяния от оставшихся членов дома Романовых и поразмыслить над соответствием самого института монархии нравственности.

Кстати, выдающийся русский теоретик права Н.Н. Алексеев убедительно доказывал, что монархия – это языческое учреждение, которое христианство лишь приняло, наполнив его своим содержанием, но с которым оно никак не связано в сущности своей[13]. Поэтому и не нужно ее идеализировать и не нужно также видеть в ее упразднении крушение всех основ. Если господа монархисты всерьез хотят введения в России вновь настоящей монархии, а не балагана конституционной монархии, где царь будет играть роль марионетки парламента, пусть тогда честно предупредят народ, что его ждут кровавые преступления вокруг престола… Также хорошо бы предупредить об этом и тех Романовых, которые еще претендуют на власть в России. А то за те девяносто лет, которые они не правят, они уже привыкли к жизни благополучных европейских буржуа и позабыли, что далеко не все их предки умирали естественной смертью в своей постели. Готовы ли они платить за власть такой ценой и с какой стати наши монархисты подталкивают их к этому? Пусть каждый сам попробует найти ответ на эти вопросы…

 

Уроки Февраля

Февральская Революция 1917 г. современниками была встречена с подлинным воодушевлением и даже восторгом. Как ее только не называли – великой, бескровной, долгожданной, всенародной. Однако значение Февраля 17-го до сих пор должным образом не осмысленно и не оценено. В советские времена лидеры Февраля рисовались пропагандой как фигуры скорее комические (чего только стоят «усатая няня П.Н. Милюков» и Керенский, переодевшийся в женское платье!). Но приход к власти в постсоветской России демократов и либералов, казалось бы идейных наследников Февраля 17-го, тоже, как ни странно, мало что изменил. Не видно на улицах российских городов памятников Керенскому и Милюкову, не слышно, чтобы российские высокопоставленные либералы цитировали в своих речах либералов Февраля, и даже единственная революционная дата в числе официальных праздников новой власти – это не день Февральской революции, а день революции Октябрьской, Социалистической (глупо и безвкусно переименованный в «День согласия и примирения»)

Если же в юбилей Февраля некоторые особо эрудированные «работники пера» и «парламентские сидельцы» и упомянут об этом событии, то разве для того, чтобы иметь повод поговорить на любимые темы – о «кровавых коммунистах», «громадных репрессиях» и тому подобном. И опять отойдут на задний план сами лидеры первой в России либеральной революции, их идеи и судьбы этих идей.

Есть нечто роковое в том, что новые либералы не желают ни знать, ни тем более учитывать опыт своих исторических предшественников, демократов Февраля начала прошлого века. Такое пренебрежение прошлым таит в себе опасность повторения ошибок со всеми вытекающими из этого неприятными последствиями для своей личной и политической судьбы.

Вместе с тем Февральская революция, несмотря на свою противоречивость и местами фальшь, была по-своему крупной исторической вехой. Начнем с того, что именно в результате Февральской революции рухнула многовековая русская монархия. Февраль не возник на пустом месте. Это была именно революция, то есть социальная стихия, вызревавшая внутри ветшающей монархической государственности и русского общества столетиями. Февраль стал логическим завершением разрушительной работы русской интеллигенции, которая и подспудно, и явно, начиная с петровской эпохи подтачивала устои российского самодержавия – нелегальными листками и подцензурными романами с их эзоповым языком, крамольными речами в университетских аудиториях и думской риторикой. Хотя, как это всегда и бывает, революция, о которой грезило не одно поколение, пришла нежданно: Ленин еще в конце 16 года говорил, что, вероятно, не доживет до революции в России, Милюков отметал всяческие предположения о роли Госдумы в февральских событиях и подчеркивал, что все произошло спонтанно, в результате уличных беспорядков и перехода солдат на сторону восставших…

Впрочем, было бы ошибкой ставить революцию в заслугу одной только интеллигенции. Если ветер рушит многовековое дерево, то дело ведь не только в силе ветра, но и в том, что дерево основательно подгнило. Самодержавие очевидным образом не отвечало вызовам модернизации, которые нависли как дамоклов меч над Россией. Через тридцать лет на Западе изобретут ядерное оружие. Уже родился Гитлер, который вскоре напишет «Майн кампф» и выскажется там в том духе, что будущее Германской Империи – в освоении восточных российских земель (Гитлер ненавидел русских не только за то, что они коммунисты, но и просто за то, что они русские, «низшая раса» с точки зрения доктрины нацизма, поэтому глупо считать, что, не будь «коммунистической угрозы», не было бы нападения Гитлера). Англия и США тоже не питали возвышенной и бескорыстной любви к России, как впоследствии показали отношения стран Антанты с белогвардейскими правительствами.

России нужны были специалисты, инженеры, учителя, квалифицированные образованные рабочие. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы. А в Российской Империи действовал закон о «кухаркиных детях», закрывавший доступ к образованию для большинства населения, на всю 150 миллионную Империю насчитывалось 13 (!) университетов, где учились в основном отпрыски дворян. Многие книги западных мыслителей, живших и творивших в то время, были запрещены цензурой. А об электрическом освещении деревень не только не думали, но и не могли думать, потому что в глазах властей мужикам ни к чему были «барские забавы».

Страна объективно нуждалась в переменах, от них зависели не только ее процветание, но и само существование. Попытка произвести эти перемены, не меняя сущности государственного устройства, произведя лишь косметический его ремонт – знаменитая «столыпинская модернизация» – провалилась.

Война, перебои с продовольствием в Петрограде, зревшее недовольство в армии, личная непопулярность последнего Государя и все роковые неудачи его правления (начиная с поражения в войне с крохотной Японией и кончая «распутинщиной») были лишь внешними причинами революции. Истинные же, внутренние причины – недееспособность царской власти, утеря ею легитимности в глазах общества, нежелание ей подчиняться и, как следствие, нарастание общественного хаоса. Царский министр А.Д. Протопопов говорил в своих показаниях комиссии Временного правительства летом 1917-го: «…Упорядочить дело было некому. Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много, но направляющей воли, плана, системы не было и быть не могло при розни исполнительной власти».

В конце концов в России не осталось силы, которая верила бы в монархию и готова была бы бороться за старый режим с оружием в руках. Генерал С.С. Хабалов, которому было поручено подавить восстание в столице, писал в телеграмме генералу М.В. Алексееву 27 февраля 1917 г.: «Прошу доложить Его Императорскому Величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не смог. Большинство частей одна за другими изменили своему долгу, отказываясь бороться против мятежников. Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Его Величеству войск…». Монархия пала при почти что всеобщем ликовании, так же легко, как через 73 года, в августе 1991-го, падет Советский Союз.

Но Февраль значим не только своей разрушительной силой, но и своей положительной политической, экономической и культурной программой. Сегодня мало кто вспоминает о том, что Февральская Революция была одной из наиболее последовательных попыток внедрить в Россию либеральные и социал-демократические идеалы западного образца. Причем в начале XX в. русский либерализм был представлен такими крупными подлинно историческими личностями, как Струве, Милюков, Новгородцев, Федотов. И либеральные идеи Февраля оказались гораздо более живучими, чем монархический идеал. Либерализм был особенно популярен в образованных, интеллигентных слоях российского общества. Белое движение, возникшее после большевистской, советской революции, в основной массе своей было не монархическим, как нас убеждала пропаганда советских времен, а либерально-демократическим и правосоциалистическим. Белые идеи были продолжением идей Февраля, а антибольшевистские диктаторы и вожди Гражданской войны – Колчак, Деникин, Краснов, Врангель – Бонапартами Февральской Революции. Это признавали сами деятели белого движения. Так, бывший член правительства Колчака правовед Н.В. Устрялов писал, уже будучи в харбинском изгнании, в статье «Две реакции»: «Наша контрреволюция, а затем и эмиграция с октября 17-го года до последнего времени выступали в массе своей под флагом либерально-демократической идеологии. Даже военные диктаторы беспрекословно и сознательно ей подчинялись: генерал Деникин руководствовался программой либерального центра, „сочетавшей идеи твердой власти с традиционными лозунгами просвещенного русского либерализма“ (определение К.Н. Соколова), а адмирал Колчак с первого же дня отмежевался от „пути реакции“ и… усвоил позицию „диктатуры ради демократии“ (кадетская формула в Омске). И Екатеринодар, и особенно Омск были лояльны идее Учредительного собрания… Вдохновителями движения были кадетские, а отчасти правосоциалистические элементы».

Гражданская война, на что обратил внимание С.Г. Кара-Мурза, была не войной между социалистами и антисоциалистами, как упрощенно трактовали ее советские пропагандистские мифы, а войной цивилизационных проектов. На стороне белых были и социалисты – Савинков, Чернов, Дан, Мартов, на стороне красных – несколько сот офицеров царского генштаба во главе со знаменитым Брусиловым и около трети всего царского офицерского корпуса, консервативно-монархического и чуждого идеям большевизма. «Яблоком раздора» для «белых» и «красных» стал вопрос о будущем России. «Белые» были за западный «общечеловеческий» путь, независимо от того, какой его вариант имеется в виду – либерально-демократический или социал-демократический, «красные» – за сохранение самобытной России, пусть и под красными флагами.

Обратим внимание, кстати, на этот удивительный факт: царские офицеры, профессора, инженеры, мещане – все, кто составили костяк Белых армий, не бросились защищать монархию российскую в Феврале 17-го. Напротив, эту революцию большинство из них восприняли с восторгом, приняли в ней активное участие. Военные дали присягу Временному Правительству, позабыв о присяге Императору. Политики включились в работу органов февральской власти… Даже самые консервативные деятели того времени, например генерал Корнилов, который совершил перед большевистской революцией попытку военного переворота, не были монархистами. Тот же Корнилов поддержал Февраль, по приказу Временного правительства участвовал в аресте царской семьи, был обласкан новой революционной властью, получил от нее высокий военный пост Верховного Главнокомандующего. Да и путч его был направлен не столько против Временного правительства как такового, сколько против Советов, в которых начали набирать силу большевики. Таким образом, Корнилов выступал как защитник не монархии, а Февраля.

А вот на революцию большевиков, на попытку установления антилиберального режима в России они – те же Корнилов, Деникин, Колчак, Врангель – ответили вооруженным выступлением. Насколько же им были чужды традиционные монархически-православные идеалы и насколько близки идеалы либеральные, если ради первых они пальцем не пошевельнули, а ради вторых сами пошли на смерть и стали проливать чужую кровь! И какие это были люди: глыбы, наследники лучших традиций русского офицерства, прямо скажем, не чета их нынешним последышам! И тем не менее закончился этот либеральный прорыв 1917–1920 плачевно, на прямое правление демократов-западников Россия, ее народ ответили большевистской Революцией и установлением Советской власти, а на «февральское сопротивление» белых – мощным сопротивлением красных, которое привело их к сокрушительному поражению в гражданской войне.

Итак, Россия отвергла проект Февраля, либерально-демократический, западнический проект. Отвергла настолько явно, резко, решительно, что странно: как этого до сих пор не замечают наши современные записные либералы? И это обстоятельство вновь заставляет говорить об их неустранимом отличии от демократов начала века, лучшие из которых осознали факт полного неприятия западничества российской цивилизацией и стремились сей факт более или менее удовлетворительно объяснить…

Посмотрим же, как трактовали крах Февраля его вожди и деятели (прислушаться к ним полезно хотя бы потому, что они, в отличие от нынешних либералов, были людьми высокой культуры, а значит, интеллектуально честными, способными признавать правду, как бы горька для них она ни была). Прежде всего, большинство из них соглашались с тем, что российские западники, придя к власти в результате Февраля, показали всем и вся, что они органически не умеют с этой властью обращаться. Старые государственные формы рухнули, новые, созданные февральской властью, оказались недееспособными. Нужно было проявлять твердость, политическую волю, заниматься рутинной, скучной, государственной работой – следить за исполнением законов, за тем, как ходят трамваи, а деятели Февраля, в большинстве своем, как и бывает у русского интеллигента, рефлектировали, митинговали, спорили, принимали резолюции…

Очень красноречиво писал об этом впоследствии лидер кадетов В.Д. Набоков: «В первое время была какая-то странная вера, что все как-то само собой образуется и пойдет правильным организованным путем… Имели, например, наивность думать, что огромная столица со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами может существовать без полиции или с такими безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались и профессиональные воры, и беглые арестанты. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Москве и Петербурге начала развиваться анархия». К этому можно только добавить, что анархия начала развиваться по всей стране: горели помещичьи усадьбы, солдаты бежали с фронта, сепаратисты с окраин России всерьез заговорили об отделении…

В итоге корабль российской государственности попросту начал тонуть, и в России не нашлось ни одной политической силы, кроме большевиков, которая решилась и смогла бы обуздать эту общественную стихию. Генерала А.И. Деникина уж точно не упрекнешь хоть в малейшей любви к «красным», однако этот факт признавал и он в своих «Очерках русской смуты»: «Власть падала из слабых рук Временного правительства и во всей стране не оказалось, кроме большевиков, ни одной действенной организации, которая могла бы предъявить свои права на тяжкое наследие во всеоружии реальной силы». Причем этот недуг проявился у деятелей Февраля и тогда, когда они наконец осознали, что без сильной власти и им все-таки не обойтись, и выдвинули лозунг «диктатура ради демократии», реализованный в белогвардейских республиках (вроде омской, колчаковской). Тот же Деникин пишет: «Ни одно из правительств (имеются в виду антибольшевистские правительства времен Гражданской войны. – Р.В.)… не сумело создать гибкий и сильный аппарат, могущий стремительно и быстро настигать, принуждать, действовать и заставлять других действовать. Большевики… бесконечно опережали нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности принуждать».

Эта политическая непрактичность соседствовала с фантастическим доктринерством и нечувствительностью к пульсу живой политической жизни. Крестьяне ждали решения вопроса о земле и от нетерпения захватывали помещичьи угодья. Солдаты – те же крестьяне в серых шинелях – ждали решения вопроса об окончании войны, и это ожидание было тем более взвинченным, чем меньше в армии становилось единоначалия и чем шире распространялся февральский безудержный революционаризм (знаменитый приказ № 1 Петросовета, обрушивший армию, был ведь принят, когда в Петросовете преобладали не большевики, а либеральные и правосоциалистические представители и когда отношения Петросовета с Временным Правительством были еще вполне дружественными). Причем, подчеркнем это, Учредительное собрание для крестьян, для большинства населения России, было не самоцелью, а инструментом для выполнения их требований. Показательны выступления крестьян на встрече представителей местных земельных комитетов в Петрограде в июле 1917 г.: «Дайте скорее эти новые законы… Если даже Учредительное собрание иначе решило бы этот вопрос, то такое Учредительное собрание было бы не крестьянское, не народное… не могло бы быть авторитетом и было бы разогнано». Неудивительно, что, когда Учредительное собрание действительно было разогнано большевиками, на защиту его встали лишь петроградские обыватели, а вовсе не крестьянские массы. Крестьяне хотели декрета о земле, они его и получили от большевиков.

А демократы Февраля, наоборот, видели в Учредительном собрании, в установлении парламентаризма в России именно самоцель. Для буржуазных демократов вообще характерна вера в институты парламентаризма как в некую панацею. Такое ощущение, что они, твердя о честно и справедливо проведенных выборах, о конструктивной борьбе фракций, думают, что достаточно собраться нескольким выборным людям и затеять споры, чтобы все политические проблемы разрешились сами собой. Поэтому демократы Февраля готовились, готовились к Учредительному собранию, откладывали, откладывали решение насущных политических вопросов до тех пор, пока… само Учредительное собрание не утеряло смысл.

Более того, уже в период Гражданской войны «белые» опять-таки выступали под лозунгами Учредительного Собрания, что является еще одним свидетельством догматизма тогдашних либералов. Они даже не чувствовали, что он после Советов и Революции так же «актуален», как лозунги конституционной монархии. Именно над этим догматизмом ярко и хлестко издевался В.В. Маяковский:

У правых лозунг Учредилка…
Ужели жив еще, Курилка?!

Далее, сами деятели Февраля и белогвардейского движения говорили о роковой роли Запада в событиях тех лет. Кадет Н. Астров в рецензии на книгу Милюкова «При свете двух революций» указывал среди прочих причин неудачи белого движения «руководимую узкокорыстными соображениями помощь союзников». Сами же политические деятели Запада выражались куда откровеннее и определеннее. Уинстон Черчилль в своих воспоминаниях писал о помощи Великобритании деникинским войскам так: «Было бы ошибочно думать, что в течение всего этого года мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело  (курсив мой. – Р.В .)». Поляки, с которыми заключил союз Врангель, имели вполне серьезные территориальные претензии к России, вплоть до отторжения в пользу «Великой Польши» города Смоленска и части Украины. Японцы зарились на наш Дальний Восток, а англичане – на Азербайджан. Президент США Вильсон не скрывал планов раздела постбольшевистской России. Если бы в Гражданской войне победили белые, то распад Империи, который произошел в 1991, и самой Российской Республики, о котором мечтает Бжезинский, произошел бы гораздо раньше.

Демократы Февраля в период своего правления, как и положено европоцентристам, доктринерски требовали соблюдения договоренностей с Западом, невзирая на нежелание огромной солдатской массы воевать в войне. После большевистской революции демократы также первым делом устремили свои взоры к странам Антанты, ожидая от них бескорыстной помощи… Как же, ведь Запад в их глазах был светочем цивилизации и прогресса! И что же они получили? «Светоч цивилизации» постарался выжать из междоусобицы в России все, чтобы максимально ослабить Россию и удовлетворить свои интересы, как и полагается цивилизации, основанной на ценностях индивидуализма и эгоизма. Это было подлинной трагедией русского западничества. Белогвардейцы взялись за оружие, объявив себя защитниками Родины, патриотами, а большевиков – космополитами, желающими сжечь Россию ради эксперимента мировой революции. А на деле получилось наоборот – белые привели на нашу землю иностранных интервентов, а большевики выступили как новые созидатели России, собиратели имперских земель. Как метко выразился по этому поводу монархист Шульгин: белая идея переползла через фронты гражданской войны и оказалась в стане красных. Именно поэтому красных и поддержали представители старого режима – офицеры, инженеры, ученые (самый яркий пример тут – знаменитый герой Первой мировой генерал Брусилов) – и именно поэтому от белых, вчерашних «патриотов», под трескотню о «единой неделимой свободной России» приведших к нам англичан, американцев, французов и японцев, мечтающих эту Россию разорвать, отвернулись широкие массы. Очень хорошо сказал об этом Н.В. Устрялов, который сам прошел путь от колчаковского министра, борца с большевизмом, до нещадного критика белых как агентов влияния Запада: «Под флагом „помощи“ противобольшевистским русским армиям союзники, естественно, осуществляли свои собственные национальные интересы. И там, где интересы эти можно было осуществить за счет России – с Россией не считались. И белые армии объективно становились агентами расчленения, распада страны».

Наконец, сами идеи Февраля – Учредительное собрание, частная собственность на землю, капитализм – были совершено чужды народу. И это потом тоже честно признавали сами демократы Февраля. Так, правый эсер Б. Соколов, который был наиболее последовательным борцом за идею Учредительного собрания и который до последнего продолжал верить в необходимость парламентаризма в России, все же вынужден был согласиться с тем, что «идея… народоправства… казалась им (крестьянам и солдатам 17-го года) более родной и понятной в приложении к Советам», которые, как он совершенно справедливо замечает, напоминали крестьянам их сельские сходы.

Об отношении народа к вопросу о земле красноречиво говорит провал столыпинской реформы. Приватизацию общинных земель приходилось проводить с солдатами, так сильно было неприятие либеральной земельной политики крестьянским миром, да и результаты реформы оказались плачевными: особой эффективности фермерские хозяйства не показали, большинство переселенцев в Сибирь организовали там не хозяйства на прусский и американский манер, как грезилось реформаторам, а коллективные хозяйства, те же общины. Половина переселенцев вообще вернулась. Да и в 17-м году многомиллионное российское крестьянство, голосуя за эсеров и большевиков, по сути, голосовали против частной собственности на землю, за национализацию земли. Лозунг национализации земли, как убедительно показал С.Г. Кара-Мурза в книге «Советская цивилизация», был лишь органичным выражением извечного убеждения русских крестьян в том, что земля – Божья, а Царь (иначе говоря, государство) ею лишь распоряжается.

И кроме всего прочего, уже горы книг написаны о неприменимости ценностей западного капитализма, замешанных на протестантской теологии благополучия, в условиях православной России.

Как видим, Февраль при всех высоких достоинствах многих его идеологов и лидеров все же был обречен. Он был революцией интеллигентской – внутренне противоречивой, болтливой, прозападной, бесконечно чуждой народу. Знаменательно, что ни сам Февраль, ни его наследник – Белое движение – вовсе не выдвинули новых людей. Февральское правительство включало в себя все тех же думских витий, что гремели при Романовых. Лидеры контрреволюции были из царских генералов, перешедших на сторону Февраля. А. Лампе писал об этом: «Контрреволюция не выдвинула ни единого нового имени. Колчак, Алексеев, Деникин, Корнилов и др. – все они были отмечены уже старым режимом. Еще в большей степени это касается невоенных… В этом и была наша трагедия. Ведь революция (имеется в виду Февраль. – Р.В. ) произошла именно потому, что материал, составлявший тогда государственную ткань, не выдержал и лопнул». Февраль выполнил сугубо разрушительную задачу, он разворотил российский абсолютизм, но ни сил, ни людей, ни идей для социального созидания у него не оказалось.

Итак, закономерно, что вслед за революцией интеллигенции пришла Революция Народа – Октябрь. И большевики, начав действительно как фанатики-утописты, поверившие в скорую мировую революцию, очень скоро проявили столько политической воли и политической гибкости, государственного чутья и последовательного патриотизма, сколько не было в последнем царском правительстве, Временном правительстве и правительствах белогвардейских республик, вместе взятых. И победили, и смогли создать государство, не уступавшее по мощи старому, проявив, таким образом, не только разрушительный, но и творческий характер своей Революции. И не в пример Февральской «революции декораций» Октябрь действительно привел на вершину власти новых людей – волевых, цельных натур из народа, в которых больше было аристократичности, воли и энергии, чем в выродившихся, бездеятельных дворянах по рождению.

Просто удивительно, с какой точностью повторяют современные российские демократы ошибки демократов Февраля!

Будущие лидеры Февраля при царском режиме стенали об отсутствии свобод в России, а когда эти свободы свалились им на головы, не знали, что с ними делать. Демократы советские болтали на кухнях о свободе слова и парламенте, но, придя к власти в конце 80-х гг., начав преобразования в огромной стране, они разбудили дремавшую социальную стихию и так и не сумели с нею совладать. Страна развалилась, взорванная изнутри окраинными националистами, экономика обрушилась, измотанная реформами, политические институты зашатались, утеряв свою легитимность… Невзирая на это, команда младореформаторов стала проводить еще более радикальные экономические реформы, и результатом стало разрушение промышленного потенциала. Наконец, когда население страны ясно и однозначно показало, что но не поддерживает курс реформаторов (вспомним результаты выборов в Думу в 1993 г.), правительство все равно умудрилось взять курс на приватизацию и продолжает его до сих пор.

Что же касается надежд на Запад, то теперь, кажется, уже и самим либералам, кроме совсем уж потерявших всякое представление о реальности, понятно, чего стоят слова западных лидеров о мире и дружбе. Россия пошла на беспрецедентные шаги – вывела свои войска из Восточной Европы, осуществила фактически одностороннее разоружение, денонсировала соглашение о создании СССР, отказалась от геополитических амбиций и объявила твердый и прозападный курс, а в ответ на это Запад в лице НАТО и США начал войны по всему миру, стал приближаться к границам России и окружать ее кольцом из военных баз, усиливать свое присутствие в бывших республиках СССР, вмешиваться во внутренние дела России под предлогом контроля над ситуацией с правами человека и почти прямо поддерживать сепаратистов и террористов с окраин России. Российские либералы-западники опять – уже во второй раз за последние 100 лет! – оказались в глупейшем положении. Их мифы о Западе как светоче цивилизации и образце филантропии рушатся, народ осознает догматизм и прожектерство западников и все больше выражает недовольство ими…

Нельзя сказать, что либералы вообще ничего не пытались с этим поделать. Либеральная революция конца XX в. тоже знала два периода – правление собственно демократов (Временное правительство) и правление бывших высокопоставленных чинов в форме диктатуры (белогвардейские республики). В 1991 г. к власти пришла команда младореформаторов-утопистов. Возглавлял ее Ельцин, но не он был мозгом и сердцем этой команды. Начавшийся сразу же ужасающий экономический эксперимент буквально свалил Россию на колени. И вот когда страна уже подходила к краю, произошел новый переворот – Ельцин расстрелял парламент и, по сути, установил режим личной диктатуры, из первых эшелонов власти ушли младореформаторы вроде Гайдара и пришли «силовики» Коржаков, Грачев, Степашин, началось замирение Чечни. Тем, кто противопоставляет «демократа Ельцина» «консерватору Путину», следует вспомнить, что установление либеральной диктатуры, пресловутой диктатуры ради демократии, произошло гораздо раньше. И в определенном смысле это хоть не остановило, но замедлило развал страны, запущенный механизмом гайдаро-чубайсовского экономического террора. Представим себе, что бы было, если бы в 1994 у власти остались Гайдар и его команда, «младореформаторы-экономисты», жестокие утописты и бесчеловечные экспериментаторы, фанатики, обуреваемые радикальными идеологическими фантазиями и не имеющие никаких навыков и способностей к нормальной организаторской государственной работе. Масштабы разрушений нашего Отечества были бы куда более грандиозными…

Гайдар и Явлинский – это Керенские нового Февраля, самовлюбленные позеры и доктринеры, возомнившие себя спасителями Отечества, а фактически бывшие его разрушителями. Ельцин и Путин – новые Колчаки и Деникины, диктаторы-демократы из среды бывшей номенклатуры. Колчаки и Деникины тоже ведь были на высоких постах при прежнем романовском режиме, при генеральских погонах и аксельбантах, однако в Феврале не бросились защищать монархию, изменили присяге, данной Императору, признали революционную власть и получили от нее новые высокие назначения, принеся свои души на сомнительный алтарь западничества и демократизма. Также поступили и бывший член ЦК КПССС Борис Ельцин и бывший офицер знаменитой чека – КГБ Владимир Путин.

И эти новые «белые» снова потерпели фиаско: Запад их предал, показав в очередной раз корыстную подоплеку своего отношения к России, народ уже в 1993 г., прокатив на выборах в Думу «младореформаторов» во главе с Гайдаром, вполне определенно показал свое отношение к либеральным реформам. Наши демократы последней волны удерживаются у власти до сих пор только потому, что умеют виртуозно играть на чувствах населения…

Ранее говорилось о том, что нынешние либералы не знают историю своей страны. Но это незнание ведь тоже имеет свою причину, и имя ей – презрение к России. Странно требовать от наших западников знания истории страны, которую они считают страной отсталой, нецивилизованной, каким-то историческим уродцем. Русский демократ-западник только телом в России, а душой он – на своей «земле обетованной», на Западе. Он бесконечно оторван от российских корней, он не желает считаться с российской спецификой, напротив, его страстное стремление – уничтожить эту специфику. Из этой беспочвенности российского либерала и проистекает его догматизм, фанатизм, пустое прожектерство.

Большевики тоже болели такими прожектерством и беспочвенностью в первые годы революции с их самыми экзотичными социальными экспериментами (от сексуальной революции и мечтаний о восстании в Лондоне и Париже до «демократизации школы» и футуризма). Но большевики сумели преодолеть это в себе, стать консервативнее, национальнее, потому что их прожектерство и их западничество были наносными, а основа их была народная, крестьянская кость. Большевики, начав с позорного Брестского мира, через 5 лет своего правления практически восстановили Империю, собрав ее земли в новой конструкции, под новым флагом и названием, совершили откат назад в экономике вопреки своим идеологическим доктринам – от военного коммунизма к НЭПу. Современные либералы этого сделать за 20 лет своего правления, увы, не смогли. Где откат назад от экономического утопизма 90-х и либеральная Новая Экономическая Политика, симметричная НЭПу большевиков? Где гибкое государственное регулирование капиталистической экономики по модели Рузвельта? Где новая держава – не формальная, а реальная правопреемница СССР?

Либералы не чувствуют истории, ее тенденции, они не знают и не понимают своего народа, они, наконец, не смогли ни выдвинуть новых людей и реалистичную программу, ни построить что-либо жизнеспособное. Это значит одно: джинн социальной стихии, выпущенный ими в 1985 г., может смести их точно так же, как смел он керенских, гучковых, колчаков и милюковых… Если только новые руководители России не образумятся и не учтут урок Февраля.

 

Неизвестный Октябрь

Официальная пропаганда постсоветской России навязывает нам взгляд на Октябрьскую революцию как на переворот, совершенный кучкой фанатиков-большевиков в отрыве от широких масс народа. Именование Октябрьской революции «Октябрьским переворотом» стало почти что нормой для теле– и радиодикторов, журналистов, ученых и политиков, лояльных правящему режиму. Этот взгляд тем более широко и легко распространяется в массах, что он перекликается с существовавшим в СССР своеобразным культом Ленина, который советские люди впитывали еще с дошкольных учреждений. И вот человек, привыкший считать, что Ленин – это полубог, который один мог вершить историческими поворотами и судьбами целых народов и государств (а большинство нынешних критиков советского прошлого сформировались именно в те советские времена, а зачастую были даже работниками пропагандистской машины), теперь, даже объявив себя антисоветчиком и антикоммунистом, продолжает верить в то же самое, только теперь Ленин превращается у него из доброго полубога в злого, ввергшего Отечество в пучину неисчислимых страданий.

Этим сторонникам «культа личности наоборот» в голову не приходит, что Ленин, каким бы гениальным политиком он ни был, все же оставался человеком, что он вовсе не производил революций, а лишь умел ждать наступления революционной ситуации и умел, дождавшись, воспользоваться ею с выгодой для своей партии. Это – большее, что можно потребовать от политика. Способность воспользоваться или не воспользоваться объективно сложившейся ситуацией и отличает хорошего политика от плохого. А объективная ситуация – это равнодействующая социальных сил, численность которых намного превышает сотни или даже тысячи людей (напомним, что к февралю 1917 численность партии большевиков насчитывала не более 10 000 человек, накануне октября 1917 она выросла до 350 000 человек, что само по себе немало, но составляло ничтожное меньшинство от общего количества населения Российской империи, достигавшего около 200 миллионов человек).

Один из наиболее проницательных политических философов мира, Никколо Макиавелли, вывел закономерность, которая получила название «макиавеллевский кентавр». Суть ее в следующем: для того чтобы взять и удержать власть, недостаточно одного насилия, нужно внутреннее согласие принимать эту власть со стороны большинства слоев населения. Это не обязательно должна быть сознательная и однозначная поддержка политической силы и ее целей. Политическую силу могут поддержать не до конца, воспринимая ее как «меньшее из зол». Поддержка эта также не обязательно должна быть активной, иногда достаточно просто не выступать против этой политической силы или выступать против ее противников. Но в любом случае власть не может достаточно долго удерживать кучка фанатиков, на какой бы жесточайший террор и на какую бы изощренную пропаганду она ни опиралась.

Итак, если в 1917 г. в России пали одно за другим и самодержавно-дворянское, и либерально-буржуазные правительства – значит, дело было не в «злом гении – Ленине», не в агитации большевиков, а в том, что эти правительства не устраивали широкие массы населения Российской империи. И если большевики, взяв власть в качестве руководителей Советского государства, сумели удержать ее, победить в гражданской войне и интервентов, и сторонников всех остальных проектов, прежде всего «белого», буржуазно-либерального, то, значит, опять-таки их поддержало большинство населения России, российский народ. Конечно, это не значит, что большинство россиян воспринимали большевиков как идеальных правителей. Отнюдь нет, но в той ситуации, при наличии того набора политических сил выбор народа остановился на большевиках. И вряд ли возможно согласиться с современными антисоветчиками в том, что большевики «обманули народ», повели его за собой ложными посулами, а затем, не выполнив своих обещаний, стали проводить иную, ненавистную народу программу. Трехлетняя – с 1918 по 1921 – гражданская война заставила все политические силы тогдашней России «раскрыть карты», «показать свое истинное лицо». Если в 1917 г. кто-нибудь и мог обманываться относительно целей большевиков, то в 1919 и тем более в 1920 было ясно, что победа их будет равнозначна руководящей роли большевистской партии в управлении обществом, не зависимой от капиталистического Запада внешней политике России, уничтожению помещичьего землевладения, национализации земли и индустрии, ликвидации имперских сословий, резкому ограничению прав церкви, ограниченной госавтономии нацменьшинств.

Точно так же, как если в 1918 г. можно было обманываться относительно целей «белых», которые претендовали на роль истинных патриотов и защитников всех классов и сословий России – от дворян до рабочих, то в 1920 г. стало понятно, что приход к власти белых означал бы возвращение помещичьего землевладения и частного капитала, конституционную монархию или либеральную республику, отсутствие федеративного начала государства, заметное влияние на политику России стран Антанты – Англии, Франции, США. Победа большевиков стала возможной не вследствие их исключительной жестокости, в какой можно обвинить все стороны, участвовавшие в гражданской войне, и не вследствие их «лживой умелой пропаганде», в каковой также изощрялись и «белые», изображавшие из себя российских патриотов за английские деньги, а благодаря компромиссу большевиков с подавляющим большинством населения России.

Большинство же составляли вовсе не пролетарии, которых еще в советские времена было принято рассматривать как единственную верную опору советской власти и выступления которых принято было рассматривать как решающий фактор в расшатывании самодержавно-дворянского государства. Увы, это не соответствует исторической истине. Пролетариев в России было не так уж и много – всего только 15 миллионов на всю 200-миллионную страну. Их забастовочная активность в период 1900–1917 гг. хотя и была достаточно высокой, но вряд ли могла считаться «последним гвоздем в гроб царизма и капитализма». Да и после 1917 г. не все рабочие поддерживали большевиков и Советскую власть. Например, немало петроградских рабочих вышли на знаменитую демонстрацию в защиту Учредительного собрания, рабочие Ижевских заводов в 1918 г. под влиянием пропаганды меньшевиков перешли на сторону Колчака. Наконец, пролетарии были сосредоточены в Европейской части России, в немногих промышленных центрах, а также вдоль железных дорог. Конечно, большевики могли рассчитывать на поддержку части рабочего класса в этих центрах крупной промышленности, прежде всего в столицах – Москве и Петрограде. И действительно, из столичных рабочих формировались отряды Красной гвардии, которые сыграли свою роль в вооруженном восстании в Петрограде. Однако, для того чтобы обеспечить поддержку Советской власти по всей нашей огромной стране, одних усилий рабочих было маловато. И тут мы подходим к сословию, которое является ключом к пониманию событий 1917–1921 гг.

Настоящее большинство населения империи составляли крестьяне. Их было более 85 % всего населения, а если учитывать, что армейские низы также сплошь состояли из крестьян, то и более 90 %. Очевидно, что без пассивного или активного согласия крестьянского сословия в России начала XX в. ни одно крупное политическое преобразование произойти бы не смогло.

Однако при анализе ситуации тех лет крестьянство, как правило, остается в тени. В лучшем случае его воспринимают как пассивную несамостоятельную массу, которая шла, хотя и не всегда уверенно, вслед за сознательными пролетариями и возглавившими их большевиками. В худшем случае, в антисоветском варианте описания событий, крестьянство изображают как темную забитую массу, не понимавшую в силу отсталости и невежества, «где его счастье». Такой взгляд на крестьянство связан прежде всего с его элементарным незнанием со стороны людей города. Крестьянство в России начиная с XVIII в. было особым миром, который жил по своим законам, отличающимся от правил жизни образованных, средних и высших слоев населения Российской империи. Реформы Петра Великого раскололи Россию на две неравные части. Первая, высшие и городские сословия – дворянство, духовенство, интеллигенция, – впитали в себя европейские ценности и постепенно стали себя ощущать частью Европы, вторая, крестьянство, осталась верна идеалам допетровской московской Руси. Пропасть между верхами и низами русского общества росла от века к веку и достигла критических размеров именно в начале XX в. Историк Г.В. Вернадский отмечал, что в России 1900–1917 гг.: «Массы крестьян в сельской местности жили в соответствии со стандартами XVII в. и только начинали выходить из этой эпохи, в то время как горожане уже ощутили дух XX столетия». Иными словами, российские крестьяне сумели в XX в. сохранить живой осколок традиционного общества, давно уже разрушенного на Западе и замененного механистической бездушной и безбожной буржуазной цивилизацией.

Конечно, представителям европеизированных сословий России, которые сплошь были европоцентристами, крестьяне казались отсталыми, забитыми и невежественными, поэтому их зачастую и не принимали в расчет, смотрели на них как на ведомых, которых нужно осчастливить достижениями европейского просвещения, при этом мнения самих крестьян об этом никто знать не хотел. Вместе с тем сам крестьяне смотрели на себя совершено иначе: они видели в себе корень народа, они гордились своим трудолюбием, благодаря которому они смогли выжить, да еще и накормить город и господ в условиях сурового северного климата, не благоприятствующего сельскому хозяйству. Они видели в себе последних представителей Святой Руси, сохранивших свет истинной веры во мраке иноземного безбожия, в которое впали господа.

Только сегодня историки начинают понимать, что в таком самовосприятии русских крестьян была большая доля истины, что действительно, как выразился В. Бердинских, это был «огромный материк русской народной культуры, лишь сейчас осознаваемый нами как огромная ценность». Крестьянство российское было именно цивилизацией, то есть складом жизнеустройства, обладающим своими достоинствами, практической выгодой и духовной спецификой, не низшим по отношению к индустриальной буржуазной цивилизации, а другим, кое в чем же и превышающим ее. Крестьяне были носителями высокой культуры, хотя эта культура и кардинально отличалась от европейской, которую европоцентристы, в том числе и русские (от либералов до западников-марксистов начала XX в.), только и согласны были считать единственно возможной культурой. Сама русская поземельная община – плод векового социального творчества нашего народа – была сложнейшим общественным механизмом взаимопомощи, позволяющим устроить цивилизованную жизнь в сложнейших условиях. Россия – северная страна, в которой сельскохозяйственный сезон продолжается на несколько месяцев меньше, чем в странах Европы и США. Большая часть территории России находится в зоне рискованного земледелия, немалая часть вообще непригодна для земледелия. Климат в России жестко-континентальный, зимой морозы на большей части территории достигают -30 градусов Цельсия. Засухи и неурожаи вплоть до второй половины XX в. приводили к периодическому массовому голоду. Крестьяне в рамках общины создавали «хлебные запасные магазины», то есть склады, в которых на случай голода складывали, обобществляя, хлеб. Обобществленное зерно выдавалось не только голодающим, из этого фонда его могли выдать обедневшему крестьянину для посева. Крестьянская община также строила дома для новых членов общины, следила за порядком в селе, за пожарной безопасностью, совместными усилиями строила колодцы, мосты, рыла пруды, заготавливала сено для скота.

Община учила крестьянина трезвому поведению, умению ладить с людьми, быть хозяйственным, беречь добро – и свое, и общее. В лоне общины сформировался тип русского крестьянина, который своим умом, находчивостью, достоинством, свободолюбием и способностью к взаимопомощи поражал А.С. Пушкина. Ему принадлежат показательные слова: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны… никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел собственного жилища. Нищий, отправляясь скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях… Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню, умывается по три раза в день».

Духовная культура русского крестьянства нам почти неизвестна, лишь по таким самородкам из среды крестьян, как Кольцов, Клюев и Есенин, мы можем судить о ее богатстве. А ведь они лишь вершина айсберга, сами они питались духовными стихами и сказаниями, песнями безымянных крестьянских сочинителей. Кстати, знакомство с мемуарной литературой развеивает миф о повальной неграмотности крестьянства: в каждой деревне, а особенно в старообрядческих, было по несколько грамотеев, только вот читали они и переписывали не западных романистов, а Священное Писание, труды древних богословов, стихи и рассуждения русских крестьян-Богоискателей, которых на Руси всегда было великое множество… А крестьянское деревянное зодчество, прежде всего крестьянская изба, которая, как разъяснял Есенин в «Ключах Марии», была не просто жилищем, а космосом в миниатюре, символизировала собой весь мир – разве это не высокая культура?

Незнание и непонимание европеизированными высшими классами императорской России культуры и жизни большинства русского народа, крестьянства, привело к тому, что из поля вниманий исследователей русской революции, не говоря уже о публицистах и широких кругах политизированной общественности, выпало и массовое движение крестьянства против помещичьего землевладения и за передачу земли общинам, которое в начале XX в. охватило всю Россию. Вместе с тем оно и стало истинной причиной крушения самодержавия и режима либералов-февралистов и установления Советской власти. Без него большевики, как они и сами признавались, вряд ли бы добились победы.

Крупнейший современный исследователь русского крестьянства В. Данилов говорит о настоящей крестьянской войне, начавшейся еще в 1902 г. и продолжавшейся до 1922 г. Данилов так и называет ее «крестьянская революция 1902–1921 гг.». Другие исследователи, например Н.Е. Рогожникова, говорят о крестьянской «патриархально-общинной революции», подчеркивая, что двигателем этой революции была крестьянская община, которая долгое время считалась опорой самодержавия, но оказалось, что она легко может превратиться в инструмент революции.

Крестьянские бунты в России были не редкостью. Реформа 1861 г. по отмене крепостного права сопровождалась крестьянскими волнениями, да и потом, в 1870–1880-х, года не проходило, чтоб то тут, то там не вспыхнул мелкий крестьянский бунт. Но в 1902 г. крестьянские выступления изменяют свой характер, что и позволяет говорить о них как о первой фазе крестьянской революции, или крестьянской войны, начала XX в.

Во-первых, они становятся массовыми. В 1902 г. волна крестьянских выступлений прокатилась по Киевской, Черниговской, Орловской, Курской, Саратовской, Пензенской, Рязанской губерниям России. В одной Харьковской губернии за март-апрель 1902 г. крестьяне разрушили 105 помещичьих усадеб. Во-вторых, крестьянские выступления приобретают организованный характер. Это не озверевшие от голода мужики, набрасывающиеся на помещичью усадьбу и просто грабящие ее. Крестьяне сначала собирали сход общины, на нем решали, сколько хлеба нужно реквизировать у помещика, чтоб прекратился голод в деревне. Организованно, под руководством выборных старшин, взяв подводы и свои семьи – жен и детей, крестьяне отправлялись к помещику и предъявляли ему требования общины. Если помещик соглашался, то они изымали из его амбаров требуемое количество зерна и уходили. Если он оскорблял их и грозил расправой, тем более оказывал вооруженное сопротивление, его вместе с семьей убивали, а поместье сжигали. Помещичьи земли в этом случае сразу распахивались и распределялись между общинниками во избежание конфискации. В-третьих, крестьяне проявляли упорство при сопротивлении властям, не соглашались, что они совершают преступление, считая свои действия справедливыми, шли безоружными на ружья и пулеметы солдат.

В. Данилов говорит, что в 1902 г. на сцену российской истории выступил новый тип крестьянина – крестьянин-революционер, которому суждено было сыграть огромную роль во всех последующих российских революциях, вплоть до Октябрьской. Чем же объясняется этот коренной перелом в жизни крестьянства? Вряд ли дело в том, что в 1901 г. был недород, приведший к голоду в 1902, как утверждает Данилов. В России регулярно был недород и голод, но ничего подобного не происходило со времен крестьянской войны под руководством Е. Пугачева. Представляется, что гораздо реалистичнее объяснение С.Г. Кара-Мурзы, которое состоит в том, что в начале XX в. изменились сами помещики. Если в XIX в. помещик вел патриархальное хозяйство и собирал с крестьян оборок лишь для своих нужд, то теперь помещики стали переводить хозяйство на капиталистические рельсы и заниматься торговлей хлебом с целью получения прибыли. То же самое можно сказать и про самодержавно-дворянское государство, которое активно включилось в капиталистическую торговлю. Понятно, что тягло, легшее на крестьянство, значительно возросло. Дело в том, что крестьяне даже после освобождения от крепостной зависимости оставались зависимыми от помещика экономически, они либо продолжали платить ему оброк за пользование его землей, либо отрабатывали по старинке, барщиной. Помещик сохранял над такими крестьянами военно-полицейскую власть. Хотя они и назывались временнообязанными, они фактически были на правах крепостных, только теперь оброк и барщина значительно увеличивались. Все это к началу XX в. привело крестьянство на грань пауперизации и голодной смерти. С.Г. Кара-Мурза отмечает, что ни помещики, ни государство не прекратили изымать у крестьян хлеб в виде оброка, казенных выплат и просто скупки по невыгодной крестьянам цене для продажи за границу, даже в голодные годы, в частности в 1901 г. Это и взорвало и так непростые отношения между помещиками и крестьянами. По сути, крестьянская община выступила против государственного и помещичьего капитализма, присосавшегося к ней и пьющего ее соки.

К этому можно лишь добавить, что крестьяне, конечно, не осмысляли это в исключительно экономических категориях. Речь шла о культурном разрыве. Помещик в их глазах с утерей национальной культуры, а к XX в. и национальной религиозности, а также с переходом к торговому капитализму и неизбежному равнодушию к судьбам крестьян превращался в «русского немца», насаждающего свои «немецкие» порядки. Жестокость карателей, которые по просьбе помещиков и с их согласия наказывали бунтующих крестьян, лишь подтверждали это ощущение крестьян. Культуролог-евразиец Н.С. Трубецкой писал: «В России эпохи европеизации никто не чувствовал себя совсем в своем доме: одни жили как бы под иноземным игом, другие – как бы в завоеванной ими стране или колонии». Эти слова прежде всего можно отнести к ситуации 1902 г. в центральных и южных губерниях России.

После небольшого перерыва подавленная революция вспыхнула с новой силой в 1905 г. Все повторилось: недород 1904 г. привел к голоду в 1905. Правительство помощи крестьянам почти не оказало; на фоне голода в деревнях помещики и государство экспортировали хлеб за границу – и началась крестьянская война. Так же, как и в 1902–1903 гг., крестьяне в организованном порядке реквизировали хлеб у помещиков и обобществляли их земли, так же государство отвечало на эти действия террором, только размах того и другого резко возрос. Как пишет В. Данилов: «Осенью 1905 г. крестьянское движение охватывало свыше половины Европейской России, практически все регионы помещичьего землевладения. Всего за 1905 г. было зарегистрировано 3228 крестьянских выступлений, за 1906 г. – 2600, за 1907 г. – 1337. Современники говорили о начавшейся в России крестьянской войне против помещиков».

В то же время правительство не просто бросает против крестьян карателей; солдаты расстреливают крестьян из пулеметов и артиллерийских орудий, выжигают целые села. Правительственные войска ведут себя в охваченных восстанием районах России как на оккупированной территории. Причем делалось это не самовольно и спонтанно, в пылу борьбы, а методично, согласно заранее полученным приказам (так, министр внутренних дел П. Дурново приказывал киевскому генерал-губернатору сжигать жилища крестьян в случае неповиновения). Помещикам и этого казалось мало, они требовали введения военно-полевых судов. Жестокость порождала жестокость, крестьяне сжигали поместья и убивали помещиков в гораздо больших масштабах, чем раньше; по словам В. Данилова, «за 1905–1907 гг. в европейской Россия было уничтожено от 3 до 4 тыс. дворянских усадеб – от 7 до 10 % их общего количества». Крестьяне на основе общинного самоуправления создавали даже свои «республики», неподконтрольные царскому правительству, пример тому – Марковская республика в Волоколамском уезде Московской губернии, просуществовавшая с 31 октября 1905 г. по 16 июля 1906 г.

Но имелись и качественные отличия событий 1905–1907 гг. от событий 1902–1903 гг. Крестьяне стали осознавать себя как всероссийское движение и выдвигать общие лозунги. Главными были упразднение помещичьего землевладения и вообще частной собственности на землю и передача помещичьей земли крестьянским общинам на безвозмездной основе. При этом крестьяне исходили из своего давнего убеждения, что «земля – Божья» и не может быть предметом купли и продажи и что распоряжаться ею должны те, кто ее обрабатывают. Крестьяне считали несправедливым отработки и оброчный выкуп за землю, который общины платили помещикам по реформе Александра II (и должны были бы платить вплоть до 1930 г.), как и считали несправедливым саму возможность помещикам, пользуясь покровительством государства, владеть землей, которую они не обрабатывают сами. Причем крестьяне не отказывались выделять помещику и его семье, в случае раздела земель, обычный трудовой надел, равный другим, если помещик согласится остаться на земле.

Важно заметить также, что крестьяне выступали против наемного труда на селе и, таким образом, против раскола единого сословия крестьян-общинников на сельскую буржуазию и сельский пролетариат. То есть крестьяне протестовали не только против капитализма дворянско-самодержавного государства, занимающегося крупной спекуляцией хлебом на международном рынке, но и против развития капиталистических отношений в своей собственной среде.  Как видим, политические требования крестьян были бесконечно далеки от буржуазных требований, как бы ни стремились марксисты начала века в полемике с народниками причислить российское крестьянство к буржуазии, только лишь мелкой, и объявить их революционность мелкобуржуазной. Крестьяне выступили с программой «архаического, аграрного коммунизма», которая была программой традиционалистской критики капитализма, то есть критики его с позиций добуржуазного патриархального, традиционного общества. Российское крестьянство в 1902–1903 и затем в 1905–1907 гг. пыталось осуществить то, что на языке современной политологии называется «консервативной революцией». Неудивительно, что у крестьян не нашлось достойных представителей в среде интеллигенции, которые смогли бы перевести требования крестьян в плоскость политической идеологии и сделать возможным существование подлинно крестьянской партии. Интеллигенция того времени, включая и так называемых «народников» – анархо-синдикалистов и эсеров, – была сплошь европеизированной. Она даже феномен поземельной общины пыталась осмыслять, опираясь на французских и английских позитивистов. Все это было бесконечно чуждо и непонятно русскому крестьянству. Только в послеоктябрьской эмиграции в 1920–1930-е гг. возникли адекватные консервативно-революционные проекты вроде евразийского «православного большевизма» или младоросского «самодержавного советизма»; 15–20 или хотя бы 5-10 годами раньше они, вероятно, могли бы стать идеологией крестьянского движения, но в 1920-1930-х было уже поздно.

Крестьянская война шла одновременно с рабочей революцией в городах. Выступления рабочих начались в Петербурге 9 января 1905 г. Выступления крестьян начались в феврале 1906 г. По своим требованиям они не были связаны с революцией рабочих, которая руководилась политическими партиями, несшими европейскую идеологию, прежде всего социал-демократического толка. Но они были увязаны с ними по своему корню: большинство рабочих в России были выходцами из крестьян, а иногда и прямо были крестьянами, которые устраивались на фабрику в качестве сезонных рабочих, имея в деревне семью и землю. Они не теряли связи с деревней, и поэтому настроения деревенской революции передавались и им. Кроме того, на подавление крестьянской революции правительство бросило значительное количество военно-полицейских сил, что ослабляло позиции правительства в городах и делало возможным продолжение рабочей революции. Именно тогда, наблюдая за двумя волнами революции – рабочей и крестьянской, Ленин, который отличался особенно острой политической интуицией, понял, что без союза с крестьянством рабочий класс в России не сможет победить, и провозгласил этот союз. Причем Ленин не питал сомнений по поводу того, какая сила будет наиболее мощной в количественном отношении. В 1907 г. Ленин писал: «„Крестьянская аграрная революция“… должна, чтобы победить, стать центральной властью во всем государстве как таковая, как крестьянская революция».

Но в революцию 1905–1907 гг. союз рабочих и крестьян не сложился, по сути плодами крестьянской войны и городской рабочей революции, напугавшей правительство, воспользовалась либеральная буржуазия, получившая элементы парламентаризма и политических свобод. Более того, увидев в крестьянской общине революционную силу, правительство постаралось разрушить ее.

Сегодня любят представлять аграрную реформу Столыпина, начатую в 1906 г. и продолжавшуюся до 1911 г., как направленную на укрепление и обогащение крестьянства. Между тем современники сознавали, что это далеко не так и что реформа эта проводилась скорее в интересах помещиков. Это совпадало с истиной. Крестьянство в том виде, в каком оно застало реформу, то есть как сословие общинников, должно было, по мысли Столыпина, исчезнуть. Большинству его предстояло пролетаризироваться, то есть превратиться либо в сельских батраков, либо в городских рабочих. Опорой самодержавного капиталистического режима должен был стать узкий слой сельских фермеров, в которых превратились бы вышедшие из общины богатые «крепкие» крестьяне, а также землевладельцы-помещики. Причем, понятно, помещики находились при этом в привилегированном положении. В отличие от тех же «столыпинских переселенцев» или даже просто кулаков, отъезжающих на хутор, которым предстояло еще освоиться на новом месте и зачастую выплатить немалый кредит банку, помещик уже был владельцем большого налаженного хозяйства, которое досталось ему совершенно бесплатно. Неслучайно такие классовые объединения помещиков, как Совет объединенного дворянства, активно поддержали аграрную часть реформы Столыпина. Очевидно, реформа была направлена на укрепление самодержавно-дворянского режима и на уничтожение базы революции в деревне – общины. Даже идеал преобразований – разрозненные хуторские хозяйства на селе – учитывал это; батракам с разрозненных хуторов даже в случае общего недовольства труднее было бы организоваться для бунта, чем общинникам.

Также неслучайно, что крестьяне восприняли реформу как посягательство на самое свое бытие как сословия. Общину, которая выступала как спасительница от голода, бездомности, бедности, правительство безжалостно ломало. Кроме того, даже после раздела общинных земель крестьяне получали мизерные наделы, несравнимые с помещичьими; желающие же расширить их или обосноваться на новом месте попадали в кабалу к банкам, что приводило к последствиям, ужасающим все крестьянство. С 1908 по 1914 г. за неуплату кредита около 11 тысяч крестьянских хозяйств было продано с молотка, крестьяне стали бездомными. Пушкин гордился тем, что русский крестьянин отличается от западного обязательным наличием собственного жилья. Теперь и тут Россия стала догонять «передовой Запад». В течение 1906–1911 гг. из Сибири возвратилось более полумиллиона человек, которые так и не сумели там создать собственные хозяйства.

Отсюда – широкий протест крестьян против реформы. Приватизацию общинных земель приходилось проводить под дулами карателей, причем не обходилось без жертв. Противников реформы арестовывали и судили. Но, даже несмотря на правительственный прессинг и террор, крестьяне не согласились на разрушение общины. Можно твердо заявить, что реформа в сердце России, ее европейской части, провалилась. По официальным данным, лишь 10 % крестьянских семей согласилось выйти и общины. Результат скорее был обратным: крестьяне, возмущенные самой сутью и жестокими военно-полицейскими методами столыпинской приватизации, наоборот укрепляли общины, загоняли в них обратно единоличников, всячески их запугивая и вредя им. Историк Наталья Рогожникова пишет: «Крестьянское движение в борьбе за землю было направлено не только против помещиков. Ненависть и раздражение вызывали хуторяне и отрубники. Крестьяне-общинники боролись за слияние земельных участков отрубников и хуторян с надельными землями. Применялись такие формы борьбы, как передача земли обществу, раздел участковых земель, их запашка, потравы, недопущение скота на общие пастбища, насилие, поджог домов. Выдвигались требования возвращения в общину… Это привело к возрождению общины как мирской организации крестьянства…». Перед атакой правительства на общину произошло внутреннее объединение общины. Если и можно было раньше говорить об относительном расслоении общины на кулаков и батраков, то теперь крестьяне осознали себя единой силой.

Проиграв революцию 1905–1907 гг., российские крестьяне сумели выдержать атаку самодержавно-дворянского государства, направленную на разрушение общины. Крестьяне подошли к 1917 г. обогащенными опытом организованной борьбы против помещиков, чиновников и правительственных карателей, укрепившими общину как институт жизнеустройства и одновременно революционной борьбы, выработавшими общенациональные лозунги и требования. Но самым главным политическим результатом революции и последовавшими за ней столыпинской аграрной реформы и реакции стало разрушение патерналистско-монархических иллюзий крестьян. До 1906 г. крестьяне еще могли верить, что в их тяжелой жизни виноваты «злые помещики и генералы», о притеснениях со стороны которых «добрый царь» не знает. После 1906 г. крестьяне осознали, что само монархическое государство сознательно и целенаправленно стремится разрушить основу их жизни – общину. Различные исследователи – от В. Данилова до С.Г. Кара-Мурзы – единогласно утверждают, что после 1907 г. русская деревня разочаровывается в официальном самодержавии. Нужен был только толчок в виде кризиса, чтоб крестьянская война вошла в заключительную фазу. И этот толчок произошел в начале 1917 г. в виде бедствий, обрушившихся на деревню в результате долговременной войны и разрушения самодержавного государства.

С падением царской власти, которое было осуществлено буржуазией в городах, крестьяне все громче начинают заявлять о своем праве на землю. В крестьянских наказах, собранных партией эсеров и легших затем в основу декрета о земле, окончательно формулируется программа крестьянской революции – национализация помещичьих и церковных земель, запрет на частную собственность на землю, запрет на наемный труд, распределение земли между крестьянскими общинами по числу едоков, крестьянское общинное самоуправление. Временное правительство не торопилось выполнять эти требования, боясь затронуть интересы помещиков, тесно связанные и с интересами отечественной буржуазии, и зарубежного капитала (значительное число помещичьих земель было заложено в банках, которые в большинстве своем принадлежали иностранцам), и интересы такого крупного землевладельца, как церковь, которая решительно поддержала временное правительство. Тогда крестьяне решили добыть землю сами. Как только закончился сбор урожая, в большинстве областей Черноземья вспыхивают крестьянские восстания, в ходе которых крестьяне жгут имения помещиков, распределяя между собой землю, инвентарь и имущество помещиков и убивая их самих и членов их семей при малейшей попытке сопротивления. По словам В. Данилова: «С 1 сентября по 20 октября было зарегистрировано свыше 5 тыс. выступлений». Более того, задолго до вооруженного восстания в Петрограде местные крестьянские советы берут власть в свои руки, так 3 сентября 1917 г. власть на территории Тамбовской губернии переходит к крестьянскому совету, а «11 сентября Совет опубликовал „Распоряжение № 3“, которым все помещичьи хозяйства передавались в распоряжение местных Советов, вместе с землей на учет бралось (фактически конфисковывалось) все хозяйственное имущество». Заметим, что в крестьянской революции 1917-го участвуют уже дети тех, кто участвовал в крестьянской революции 1905–1907 гг. и сопротивлении столыпинской приватизации и против кого царское правительство бросало карателей, которые вели себя как на оккупированной территории, выжигая села, расстреливая стариков, женщин и детей. Именно память о репрессиях определяет жестокость расправы с помещиками.

Итак, в России с начала осени 1917 г. разгорается крестьянская война, не уступавшая по размаху выступлениям 1905 г. Худосочные власти февральской революции не могли этому препятствовать. Задолго до прихода к власти Ленина реальной властью в деревне стали общинные сходы, которые лишь стали советами. Фактически это признал и сам Ленин, когда он после Октябрьского восстания в Петрограде предлагал в своих «Ответах на запросы крестьян», напечатанных в Известиях ВЦИК 8 ноября 1917 г.: «…Советы крестьянских депутатов, в первую голову уездные, затем губернские являются отныне и впредь до Учредительного собрания полномочными органами государственной власти на местах». Эти слова Ленина свидетельствуют, что большевики в 1917 г., если говорить не о городах, а о деревне, то есть о большей части территории России, не столько взяли власть, сколько признали власть крестьянской революции.

Эта революция развивалась по своим законам, она не управлялась городскими партиями и организациями и не зависела от их съездов и резолюций. Даже партии, которые претендовали на то, чтоб говорить от имени крестьянства, прежде всего эсеры, не руководили этой революцией. События в Петрограде могли развиваться как угодно, это уже ничего бы не меняло. Кто бы ни пришел к власти в городе, восставшие крестьяне в деревнях все равно бы осуществили передел помещичьих земель, только с бо льшими потерями и жертвами. Об этом пишет В. Данилов: «Требования крестьянских наказов стали осуществляться до принятия 26 октября 1917 г. ленинского декрета „О земле“, включавшего в себя соответствующий раздел сводного наказа. И без этого декрета к весне 1918 г. они были бы реализованы крестьянской революцией по всей России, но с более ожесточенной и разрушительной борьбой в самой деревне. Декрет „О земле“ и принятый на его основе в феврале 1918 г. закон „О социализации земли“ снимали накал стихийной борьбы и вносили определенный порядок в практику конфискации и распределения помещичьих, а вслед затем и перераспределения всех сельскохозяйственных земель, включая крестьянские». То же самое можно сказать и о «Декрете о мире». Армейские низы, в большинстве своем состоявшие из крестьян, не понимали смысла империалистической войны, в отличие от офицерства, состоявшего из представителей высших образованных классов, которые, напротив, воевали не по принуждению, а из идеологических соображений (заметим, что они составят костяк белого движения, которое и возникнет под лозунгом завершить войну с немцами и сохранить верность союзническим обещаниям). После падения самодержавия и знаменитого приказа Петросовета, который уничтожил подчинение солдат офицерам, армия стала разлагаться, солдаты из крестьян стали бежать с фронта домой. Когда же осенью началась крестьянская война, дезертирство солдат приобрело массовый характер. И дело здесь не столько в пропаганде большевиков, которые могли дать только лишние идеологические оправдания дезертирству, а в непонимании целей войны, ненависти к офицерам, которые были за продолжение войны и в горячем желании влиться в крестьянскую революцию на своей малой родине. Декрет о мире просто превратил это уже ставшее необратимым массовое дезертирство в демобилизацию, сделав его организованным, предотвратив сопутствующие преступления, например расправы с офицерами.

Большевики были единственной партией в 1917 г., которая не побоялась признать крестьянские требования о социализации земли, хотя это и не вполне совпадало с их программой, которая видела будущее не за общинным хозяйством, а за своеобразными загородными госфабриками сельхозпродукции. Даже эсеры, которые сами собирали наказы крестьян и подготавливали их в виде проекта декрета, побоялись пойти на это и тем самым навсегда лишили себя возможности взять власть. Большую роль тут сыграл политический гений Ленина. Ленин понял, что крестьянская революция – это великая сила, которая может перевернуть и уже переворачивает всю Россию. По сравнению с ней рабочая революция, победившая в Петрограде 25 октября и приведшая к победе Советов в других городах европейской России, была лишь эпизодом. Если бы не поддержка крестьян, ее бы легко подавили, как подавили рабочую революцию 1905–1907 гг. В своей речи на чрезвычайном съезде советов крестьянских депутатов в ноябре 1917 г. Ленин говорил об этом с предельной откровенностью: «Если крестьянство поддержит рабочих, то только в этом случае можно разрешить задачи революции». И Л. Троцкий – политик неприятный, но не лишенный проницательности, принимавший непосредственное участие в октябрьских событиях, – впоследствии в 1930-е гг. вспоминал: «Русский пролетариат поднялся к власти на могучей волне крестьянского восстания».

Возглавить крестьянскую революцию и на ее волне разгромить либерально-буржуазное сопротивление, остатки худосочной февральской государственности, а затем осуществить свои социалистические преобразования – вот политтехнологический секрет Ленина, который сделал возможным победу большевиков в стране, где капитализм развивался динамично, но совсем еще недолго, и где пролетариат составлял меньшинство населения. Вопреки догмам западного марксизма, вопреки сопротивлению демократического крыла собственной партии Ленин пошел на это – и выиграл. Он признал требования крестьянской революции в виде декрета о земле и декрета о мире, он признал органы власти крестьянской революции на местах, он даже пошел на тактическое сотрудничество с левыми эсерами, которые пользовались некоторым влиянием среди крестьян и пытались говорить от их имени, и это себя оправдало.

Правда, вскоре оказалось, что у большевиков и у пошедших за ними поначалу крестьян были разные цели. Большевики стремились к строительству в России госсоциализма западного типа и вхождения России в федерацию коммунистических пролетарских стран после мировой революции. Показательно описание идеала социалистического государства в статье В.И. Ленина «Очередные задачи советской власти». Там Ленин предлагает все население России разделить на производственно-потребительские коммуны по территориальному признаку. Каждый член коммуны, работая по 8 часов, получает деньги со счета в народном банке и может купить на них что-либо со склада коммуны. Торговля разрешается только коммунами и запрещена для частных лиц. Коммуны возглавляются Советами, которые регулируют не только производство, но и потребление. Предприятиями управляют выборные директора, которые избираются для решения какой-либо конкретной задачи. За нарушения трудовой дисциплины карает созданная советами народная милиция. Трудовая повинность является общей. Такие же коммуны организуются и на селе (большевики их любили называть «государственные фабрики хлеба и молока»). Советы и составляют государство – диктатуру пролетариата, подавляющую буржуазию и строящую коммунизм. Некоторые идеи этого проекта были воплощены в период «военного коммунизма», хотя отождествлять ленинский идеал госсоциализма с «военным коммунизмом» все же нельзя; «военный коммунизм», например, упразднял товарно-денежный оборот и строился на насильственном изъятии хлеба у крестьян в обмен на товары из города, тогда как ленинский госсоциализм предполагал существование народного банка и торговли, пусть только между кооперативами. Очевидно, «военный коммунизм» был не только осуществлением большевистской программы, но во многом носил вынужденный характер, так, продразверстка объяснялась полным упадком финансовой системы в стране.

Идеал же крестьянства был иной. Он, как уже говорилось, не получил систематического идеологического выражения, поскольку у крестьян не было аутентичных идеологов, но в определенной степени он отражен в декрете о земле, составленном на основе крестьянских наказов, а также в идеологических лозунгах анархо-коммунистов и левых эсеров, которые пытались стать политическими лидерами «общинной революции», и, наконец, в лозунгах крестьянских восстаний. Крестьяне стремились к тому, чтобы им предоставили жить свободной земледельческой общиной. Они понимали республику Советов как безгосударственное самоуправление, конфедерацию сельских и городских общин, каждая из которых живет своей замкнутой жизнью и сама решает все свои дела. Отношения с городами они желали строить на основе свободной торговли. Крестьяне выступали против официальной церкви, но за особое крестьянское полуязыческое православие.

Этот конфликт интересов вылился в столкновения рабочих продотрядов и вообще большевиков и крестьян. Уже в 1918 г. крестьянские массы ведут вооруженную борьбу с продотрядовцами из городов. Однако даже это жестокое столкновение было столкновением двух различных, но равно антибуржуазных, советских сил. Когда началась гражданская война, крестьянство так и не встало на сторону «белых». И это несмотря на то, что среди «белых» были правые эсеры, продолжавшие объявлять себя крестьянской партией, и «белые» пытались выдавать себя за радетелей за крестьянское дело, обещали свободу «русским хлеборобам», любили порассуждать о зверствах продотрядов. Так экономическая программа Врангеля пестрела лозунгами: «поднять, поставить на ноги трудовое, но крепкое крестьянство, сорганизовать, сплотить и привлечь его к охране порядка и государственности»; «Кому земля – тому и распоряжение земским делом»; «Народу земля и воля в устроении государства». Крестьянство отталкивало в «белых» все – от их мундиров до стиля газет, потому что, как верно заметил историк А. Шубин, все это свидетельствовало о принадлежности белых к той самой ненавистной дворянски-буржуазной, проевропейской элите, против которой крестьянство начало войну в 1902 г. Кроме того, слова «белых» резко расходились с делами: и Деникин, и Врангель на занятых ими территориях стали восстанавливать помещичье и церковное землевладение, мотивируя это тем, что захваты помещичьих земель и легитимировавшие их большевистские декреты были незаконными и что вопрос о земле должен быть отложен до созыва Учредительного собрания. При этом крестьян вряд ли могла запутать эта юридическая казуистика, им было ясно, что в случае победы «белых» резко поправевшее Учредительное собрание примет земельный закон явно не в их пользу. Как пишет тот же А. Шубин: «Перед лицом наступления Деникина (как перед этим Колчака) крестьяне повалили в повстанческие отряды на белой территории и даже в Красную армию… возвращение части захваченных крестьянством земель в руки прежних владельцев… быстро вызвало в тылу у белых массовую крестьянскую войну». Крестьянское сопротивление «белым» сыграло немалую роль в их разгроме, здесь можно отметить борьбу крестьянской повстанческой армии Махно с деникинцами и врангелевцами на Украине и в Крыму.

Затем, когда белая угроза исчезла, крестьянство и партия большевиков, опирающаяся на часть городского пролетариата, опять вступили в жестокую схватку. Почти по всей России прокатились крестьянские восстания, направленные в области политической против власти Компартии и диктатуры пролетариата, а в области экономической – против продразверстки. Восстания охватили Поволжье, Сибирь, Украину. Наиболее известным стало Тамбовское восстание под руководством Антонова, для подавления которого понадобились регулярные части Красной армии. В советской историографии эти восстания фигурировали как «кулацкие мятежи», тем более что восставшие требовали свободной торговли с городом, но современные историки утверждают, что такая характеристика некритически воспроизводит пропагандистские штампы того времени: «Несостоятельность такого подхода оказалась очевидной: в крестьянские восстания, охватившие волости, уезды, губернии, были вовлечены десятки и сотни тысяч крестьян». Как в крестьянских восстаниях 1902–1903, 1905–1907 и 1917 гг. социальную базу восставших составляли среднеобеспеченные крестьяне, «середняки», а политическим институтом восстания была крестьянская община, превратившаяся в вооруженное ополчение. Что же касается того, что они выступали за свободу торговли, то имелась в виду торговля с городом – силой, которая для них выступала как чуждая и враждебная, отношения внутри общины строились на основе взаимопомощи и «экономики дара». И потом, лозунг свободы торговли – не обязательно буржуазный лозунг, торговля существовала ведь тысячелетия до возникновения капитализма.

Показательно, что обе стороны конфликта – и большевики, и восставшие крестьяне – утверждали, что он борются за истинную Советскую власть и истинные идеалы Октябрьской революции, только лишь искаженные противником. Среди восставших крестьян немало было тех, кто еще вчера воевали с «белыми», встречались даже командиры Красной армии. Так, в 1921 г. в Царицынской губернии было восстание, которое возглавил бывший начдив Первой конной армии И. Колесов. В своем воззвании он писал: «Граждане России, вот уже более трех лет льется братская кровь за свободу трудящегося народа. Мы, красноармейцы, честно выполнили свой долг, изведя всех бывших угнетателей народа: генералов, капиталистов и помещиков. Теперь все мы остались тружениками, опять на нас навалились еще большие угнетатели народа… опять так же нам, труженикам, нет свободы и права народа. А потому я всех призываю удержать за собою право и цель, намеченные перед революцией… С нами Бог и Народ. Вперед за это дело. Долой угнетателей народа… долой новых бездельников, поглощающих чужой труд. Да здравствует свободная печать, слово, народное право и свободная торговля. Да здравствует власть трудящихся!».

Было бы неверным называть эти восстания контрреволюционными, как это делалось в те времена в угоду пропагандистским штампам и в пылу полемики, а затем повторялось в многочисленных учебниках истории. Перед нами столкновение двух ветвей, пересекшихся в Октябрьской революции – крестьянско-общинной и большевистско-партийной. Причем цели и тех, и других не были лишены радикалистского утопизма: точно так же, как невозможно было совершить прыжок от России крестьянской к промышленному госсоциализму и к гипотетическому коммунизму с безденежным обменом продукцией, что попытались сделать большевики, невозможно и было обойтись без сильного и централизованного государства в стране, разоренной войной и окруженной врагами, о чем мечтали крестьяне-общинники. В кровавой борьбе родился компромисс, который примирил обе стороны. Большевики при помощи регулярной армии подавили крестьянские восстания и подчинили крестьянство власти большевистского государства, но при этом пошли на уступки и в рамках новой экономической политики отменили продразверстку и установили требуемую крестьянами свободу торговли. В этом также сыграла большую роль тактическая гибкость В.И. Ленина. В 1922 г. новая советская конституция узаконила требования крестьянской революции – о национализации всей земли и передачи ее в вечное пользование крестьянским общинам, и на этом данная революция, начавшаяся 20 лет назад, закончилась. Тяжелейший период в истории России завершился уже теперь устойчивым союзом между крестьянами-общинниками, добившимися осуществления своей вековой мечты – всероссийского «черного передела» – и партией большевиков, добившейся власти на всей территории России и начавшей социалистические преобразования и модернизацию.

Подведем итоги. Октябрьская революция 1917–1922 гг. была фокусом, в котором скрестились две революции – большевистская, марксистско-социалистическая, и крестьянская, патриархально-общинная, единые в своем неприятии капитализма. Их итогом стала не только разруха, про которую теперь только и говорят антисоветчики и антикоммунисты, но и общее социальное оздоровление России. Были разрешены социальные противоречия, которые изнутри разъедали старую Россию и которые и вызвали революцию. Была ликвидирована старая дворянско-буржуазная прозападная элита, которая к XX в. настолько выродилась, что уже не могла отвечать вызовам времени и вызывала у народа лишь презрение и ненависть. Стала формироваться новая элита, которую составляли выходцы из наиболее пассионарных низших слоев общества. Открылся путь для исторических свершений, которые суждено было осуществить советской цивилизации – своеобразному диалектическому синтезу модернистского проекта большевиков и общинного проекта крестьянства, как это прекрасно показал С.Г. Кара-Мурза. Но для этого должны были произойти коллективизация и индустриализация, принесшие крестьянский общинный дух в города, сталинские чистки в партии, покончившие с космополитическими ориентациями на мировую революцию и приведшие к власти прагматичных и патриотичных строителей новой социалистической Великой России. Октябрьская революция, таким образом, создала почву для преодоления Россией цивилизационного кризиса начала века и для иного, небуржуазного, пути модернизации.

 

«Если бы не Ленин и большевики…»

История, как известно, не терпит сослагательного наклонения. Поэтому все столь любимые нашими антисоветчиками рассуждения о том, что бы было с Россией, если бы не Ленин и большевики, по большому счету глубоко антиисторичны. Конечно, сии богато одаренные фантазией господа могут сколько угодно тешить себя миражами преуспевающей демократической Российской республики с кадетом Милюковым в качестве президента или не менее преуспевающей Российской империи с царем Алексеем Вторым в качестве конституционного монарха – все это обнаруживает лишь их крайне слабое понимание специфики исторического процесса. Феномены такого масштаба, как обрушение великой империи, революция и гражданская война, не вызываются волей одного или нескольких, пусть даже самых гениальных и облеченных высшей властью людей. Естественно, есть границы и у исторического детерминизма, и определенные события могут варьироваться в силу влияния личностей, но общие тенденции остаются неизменными.

Существеннейших трансформаций общественной жизни в России начала XX в. не могло не быть. Российская империя была странным и противоречивым образованием, уродливо сочетавшим в себе архаику и модерн. Государственное православие здесь соседствовало с официально разрешенной проституцией, с которой имело доходы государство, называвшее себя православным. Полуфеодальная экономика и средневеково-сословное государство соседствовало с одной из наиболее передовых в Европе интеллигенций, «пропустивших сквозь себя» ультрасовременные европейские идеи – от марксизма до нового религиозного сознания. Эти противоречия были настолько остры, что такая империя была обречена. Она пережила саму себя и никому не была нужна. В Феврале никто даже не попытался ее защитить. Будущие белые генералы, затем с отчаянной злобой боровшиеся с большевиками, не вывели войска для защиты императора. Церковь спокойно приняла крах монархии, и в храмах слышались здравицы временному правительству. Революционным энтузиазмом были охвачены все – от простого солдата до великого князя. Собственно, большевики и не принимали сколько-нибудь заметного участия в февральских событиях. Русская монархия рухнула фактически не по вине большевиков. Как убедительно доказано историками на сегодняшний день, Февраль был детищем проанглийски и профранцузски настроенных политиков, прежде всего кадетов и кругов высшей аристократии, желающих свержения Николая II. Историк Г.В. Вернадский указывал, что готовившийся дворцовый переворот не состоялся только потому, что его сорвали беспорядки среди рабочих и солдат в Петрограде.

Конечно, большевики, наряду с другими партиями и вообще широкими кругами интеллигенции и общественности, настроенными негативно по отношению к русскому самодержавию, внесли свой вклад в расшатывание и без того прогнивших устоев империи Романовых. Но вряд ли этот вклад был решающим. Революция 1905 г., которая стала своеобразной прелюдией Февраля 17-го, была начата партиями умеренно либерального толка. Партия большевиков, правда, ярко заявила о себе во время Московского восстания 1905 г., но в результате столыпинской реакции она и пострадала больше других. Многие организации большевиков были разгромлены, вожди партии оказались за границей, в эмиграции, и имели весьма ограниченные средства, для того чтоб повлиять на события в России. Неудивительно, что Ленин не предвидел близкие революционные потрясения в России: еще в 1916 г., за несколько месяцев до Февраля, он заявил на социал-демократическом совещании в Швейцарии, что он, как представитель старшего поколения, вероятно, не доживет до падения русского самодержавия…

Но если практически все согласны с тем, что в общем-то падение монархии в Феврале могло произойти и без большевиков, то их роль в дальнейших событиях оценивается совершено иначе. Большевиков объявляют ответственными и за вооруженное восстание 25 октября 1917 г., которое без них якобы не произошло бы, и за переход власти к Советам, и за красный террор и гражданскую войну. Все эти события относят к тем, что как раз не вызваны объективным развитием ситуации, так что политики только вынуждены следовать этому развитию, а к тем, что определяются самими политиками. Так ли это? – мы и попытаемся выяснить. Для этого воспользуемся методом «альтернативной истории», осознавая всю его условность. Попытаемся представить, что у большевиков к 1917 г. не было бы такого напора и воли, что ими не руководил бы такой гениальный политик, как Ленин. При помощи такого нехитрого мысленного эксперимента мы сможем выяснить реальную, объективную роль большевиков в событиях 1919–1921 гг.

Произошло бы тогда вооруженное выступление против временного правительства? Сегодняшние либералы, как уже говорилось, пытаются представить все так, что якобы, не будь Ленина, временное правительство спокойно и уверенно повело бы страну к выборам первого парламента – Учредительного собрания, а уж парламентаризм привел бы Россию к невиданному процветанию и вожделенной «цивилизации». Однако, если отрешиться от эмоций и взглянуть на ситуацию между Февралем и Октябрем с позиций холодного политологического анализа, как сразу станет ясно, что восстание наподобие Октябрьского было бы неизбежно в любом случае, даже если бы Ленин остался никому не известным провинциальным адвокатом, а РСДРП(б) в октябре 1917 возглавлял бы совершено беспомощный политик, не способный к решительным действиям (например, Каменев или Зиновьев, которые, как известно, как раз и выступали против идеи вооруженного восстания). Как показывает опыт революционных событий в странах Западной Европы, раз начавшаяся революция развивается по восходящей линии. Революция по природе своей несет мощный заряд разрушения, и пока старый режим не будет разрушен до основания, радикализация революции и революционеров продолжается. Революционная энергия сметает умеренные партии, и власть переходит ко все более радикальным силам столько, сколько это возможно. Во Франции XVIII в. вполне закономерно умеренные жирондисты были сметены якобинской «Горой». Совершенно то же самое началось и в России в феврале 1917-го. Февральские события выпустили, если можно так выразиться, из бутылки джинна социального хаоса. Государство стало распадаться, свободы становиться все шире, разрушительные элементы в обществе все решительнее. На фоне этого верх в массах брали самые радикальные идеи, например ни до, ни после этих событий Россия не знала такого массового увлечения анархизмом.

Временные правительства все более левели от одного состава к другому, что также было своеобразным следствием радикализации всего общества. Весной подал в отставку министр-кадет Милюков, так как его требования войны до победного конца встретили сопротивление в Петроградском Совете и среди солдат. Летом князь Львов сменяется социалистом Керенским, который в самом начале революционных событий, как пишет в своих воспоминаниях Шульгин, воспринимался почти как радикал. Вообще, к осени 1917 г. временное правительство было в значительной части социалистическим – это ли не отражение радикализации настроений в обществе. Но это не делало правительство более устойчивым. Оно и сначала не имело значительной власти: приказ № 1 Петросовета так и не был дезавуирован временным правительством, хоть министры понимали его роковую роль для армии воюющей страны. Летом Керенский смог подавить мятеж Корнилова только при помощи социалистических партий, входивших в Петросовет и подконтрольных им войск. А 25 октября во время штурма Зимнего дворца никто, кроме женского батальона и кадетов, не выступил в защиту официальной российской власти, точно так же как несколько месяцев назад никто не выступил в защиту самодержавия.

Естественно, среди левых, приобретавших все большее влияние, стали высказываться антиправительственные лозунги и даже призывы к вооруженному восстанию. Причем это было свойственно не только большевикам. Петербургская организация анархо-коммунистов, которую возглавлял И. Блейхман, бросила лозунг «Долой временное правительство!» еще 21 апреля 1917 г. В этом анархисты опередили большевиков на несколько месяцев. А 9 июня И. Блейхман на волне забастовки рабочих Выборгского района и при поддержке матросов-анархистов создал Временный революционный комитет, ставящий себе целью продолжение революции вплоть до перехода к социализму и коммунизму. Знаменитая демонстрация 4 июля, в которой видят первый массовый протест против Временного правительства и в которой большевики заявили о себе как о мощной силе, тоже была организована при активном участии анархистов. Анархистам удалось разагитировать 1-й пулеметный полк и матросов Кронштадта. По призыву анархистов собралось от 8 до 10 тысяч солдат и матросов. Причем, в отличие от большевиков, которые пока не настаивали на вооруженном свержении власти, анархисты сразу ориентировались на вооруженную борьбу.

Не будем забывать, что анархисты принимали участие и в Октябрьском восстании. Причем речь идет не только о солдатских и матросских массах, увлеченных анархизмом, но и о руководстве восстания. Анархист И. Жук 25 октября 1917 возглавлял отряд шлиссельбургских красногвардейцев (200 человек). Анархист А. Железняков возглавлял отряд матросов, который, как и некоторые другие анархистские отряды, участвовал и в штурме Зимнего дворца. Анархисты даже входили в штаб восстания (И. Блейхман, Г. Боргацкий, В. Шатов, Е. Ярчук).

Исходя из этих фактов можно с уверенностью сделать вывод, что даже если бы большевиков и не было, анархисты, несомненно, предприняли бы попытки свергнуть временное правительство, воспользовавшись тем, что на их стороне была все растущая и растущая военная сила из солдат и матросов петроградского гарнизона. Собственно, такую попытку они уже предприняли 3–4 июля 1917 г. Попытка сорвалась, так как правительство имело еще некоторую популярность и влияние. Но к середине осени оно их уже значительно порастеряло и восстание анархистов просто было бы обречено на успех.

Этот вывод разделяют и современные специалисты по истории анархистского движения в России. Так, Л.Д. Наумов пишет об этом: «И если уж стране суждено было пройти через социалистическую революцию (а после Февраля… это стало неизбежным), то выбирать приходилось демократическому лагерю не между „умеренными“ Керенским и Аксельродом и „экстремистами“ Лениным и Троцким, а между бунтовщиками Блейхманом и Волиным и государственниками-большевиками. Умеренным в русской революции просто не было места».

Теперь мы должны вспомнить обстоятельство, которое часто остается без внимания, благодаря чему наше восприятие октябрьских событий страдает искажениями. Власть в результате вооруженного восстания 25 октября не перешла к ЦК партии большевиков. Власть перешла ко II Всероссийскому съезду рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, который сформировал новое правительство России – Совет народных комиссаров (Совнарком). Это не было случайностью: начиная с февраля 1917 в России, наряду с временным правительством, существовала параллельная власть – Советы, в которых были представлены рабочие, крестьяне, солдаты и матросы, возглавляемые представителями социалистических партий (эсеров и обоих крыльев российской социал-демократии – большевиков и меньшевиков). Советы не были порождением марксистского проекта, они возникли стихийно в ходе революции 1905 г. и так же стихийно возродились в феврале 1917 г.

Более того, Советы плохо вписывались в теории социал-демократии, зато прекрасно соответствовали общинному духу русско-евразийской цивилизации. Крестьянам, которые, по статистике, составляли большинство – около 80 % тогдашней России (а на деле еще больше, так как львиную часть из оставшихся 20 % составляли тоже крестьяне, только либо надевшие солдатские шинели и матросские бушлаты, либо совсем недавно переехавшие в города и ставшие рабочими), идея Советов, напоминавших им сельские, «мировые» сходы, была ближе и понятнее, чем идея парламентской демократии западного типа, которую воплощало временное правительство. Можно согласиться с С.Г. Кара-Мурзой в том, что с февраля по октябрь 1917 России и ее народу была предоставлена уникальная возможность – выбрать между западным, либеральным, и советским, общинным, проектами. И сам факт того, что по мере развития революционных событий власть временного правительства слабела, а его популярность среди народа таяла, а Советы, наоборот, набирали популярность и власть, является весьма показательным. Народ выбрал Советы (в отличие от большой части интеллигенции и вообще высших сословий бывшей империи, которые выбрали западническую демократию). Причем этот выбор состоял не только в поддержке власти Советов после вооруженного восстания 25 октября 1917 г. (а вспомним, что практически по всей стране Советы мирно и беспрепятственно взяли власть в свою руки), но и в самих результатах выборов в Учредительное собрание, про которое так много говорят нынешние либералы, видя в нем несостоявшийся шанс развития событий по буржуазно-демократическому пути.

Состав Учредительного собрания также свидетельствовал о том, что буржуазный проект провалился. Кадеты – партия, чья идеология воплощала концепцию западнического либерализма в наиболее чистом виде – потерпели сокрушительное поражение, не набрав и 20 представителей (и это при том, что именно кадеты во многом были застрельщиками и поначалу руководителями революционных событий, именно они активнее всех ратовали за Учредительное собрание, и, наконец, только они имели в своих рядах такое количество высокообразованной интеллигенции, что смогли вести самую широкую и разнообразную пропаганду). Также весьма скромные результаты получили умеренные социал-демократы («меньшевики»), которые, как и кадеты, были носителями европоцентристских ценностей. Подавляющее же большинство получили эсеры – партия своеобразного русского крестьянского социализма, наследники народников с их идеей невозможности в России капитализма и выбора в пользу общины. В сущности, состав Учредительного собрания позволял говорить, что Россия проголосовала за социализм, пусть и в его немарксистском народническом варианте. Разгон Учредительного собрания был неизбежен, так как оно представляло собой живое противоречие, будучи буржуазно-демократическим по форме и социалистическим по содержанию. То же обстоятельство, что значительная часть эсеров (так называемые правые эсеры) вступили в союз с меньшевиками-европоцентристами и выступили против большевиков и Советов, еще ничего не доказывает. В истории часто бывает, что одна политическая сила провозглашает некий идеал, но сама ему не следует, а, может, в силу политической конъюнктуры, начинает ему противостоять. Другая же политическая сила, которая по своей программе далека от этого идеала, наоборот, его воплощает и отстаивает. Большевики по своей программе противостояли народникам. Но именно большевики отстояли и народническую программу передела земли (декрет о земле, во многом подготовленный эсерами на основе «крестьянских наказов»), и народническую по сути политическую модель Советов.

Вовсе не случайно, а вполне закономерно, что народ российский выбрал в 1917 г. именно власть Советов, а не буржуазно-демократическую власть временного правительства и не какую-нибудь иную третью власть. Ведь была же возможность, что с ослаблением временного правительства власть перехватят «правые», националисты вроде военных заговорщиков во главе с Корниловым. Но симпатии народных, рабочих, крестьянских и солдатских масс снова качнулись в сторону Советов, военные заговорщики не смогли поднять даже подконтрольных им солдат, так что «правая рука» путчиста Корнилова, генерал Крымов, даже от бессильного отчаянья застрелился. Советская цивилизация – с ее общинным духом, крестьянским, «нутряным» демократизмом, обостренным пафосом социальной справедливости, почти религиозной верой в просвещение и рациональность – была связана своими корнями с традиционной русской и евразийской цивилизацией. Российское третье сословие, крестьяне, сбросившие власть своих господ, не могли организоваться иначе как на манер крестьянского мира, деревенской общины, только адаптированной к новым, модернистским реалиям, то есть в виде Республики Советов, Советской власти[14]. И дело здесь вовсе не в Ленине и большевиках, которые лишь возглавили идущую снизу советскую стихию, но вовсе не создавали ее. Советская власть в России 1917 г. была неизбежна с коммунистами или без них, так как она являлась закономерным следствием развития политической ситуации после Февраля и, кроме того, отвечала духу, «цивилизационной матрице» крестьянской России.

Легко можно представить: как развивались бы события осенью 1917 без большевиков. Второй съезд Советов несомненно бы создал советское правительство, которое противопоставило бы себя временному правительству, тем самым доведя до логического конца ситуацию двоевластия, которая объективно существовала с Февраля, еще до активного воздействия большевиков на события в России. В это правительство вошли бы левые эсеры и анархисты, которые также были советскими, хоть и некоммунистическими партиями. Возможно, там был бы представлен и более широкий спектр сил, ведь в реальности левые эсеры сначала призывали большевиков создать коалиционное советское правительство совместно с правыми эсерами и меньшевиками, которые еще недавно господствовали в Советах, и лишь затем, когда правые социалисты сомкнулись с февралистами, их пути разошлись.

В сущности, вопрос о смещении временного правительства и переходе власти к Советам к концу октября 1917 был предрешен. Возникновение Советской (но необязательно коммунистической) власти было неизбежно. Вооруженное выступление большевиков до начала Съезда Советов просто позволило им вырваться в лидеры, овладеть ситуацией, подчинив себе тех же самых левых эсеров. В этом в очередной раз проявился гений Ленина как реального политика, умевшего воспользоваться сложившейся ситуацией с наибольшей выгодой для своей партии.

Еще одно обвинение в адрес большевиков состоит в том, что якобы именно они развязали террор. Отсюда современные идеологи антисоветизма и антикоммунизма делают вывод: не будь Ленина, Дзержинского и других руководителей большевиков, не было бы террора Чрезвычаек, который действительно зачастую перехлестывал через край и принимал жесточайшие формы.

Обычно на это возражают, что красный террор был объявлен большевиками лишь в ответ на «белый террор», который выразился, например, в покушении на В.И. Ленина. Однако дело не только в этом единичном покушении, а в том, что оно выражало настоящую объективную тенденцию. При всем восторженном приеме Советской власти в период ее шествия по России со стороны трудящихся, рабочих, беднейших крестьян, солдат и матросов представители высших и средних классов, а также большая часть интеллигенции оставались верными идеалам Февраля. Советская власть воспринималась ими как «плебейская», мешающая установлению в России «нормальных», «цивилизованных», буржуазно-демократических порядков. Сопротивление Советской власти с их стороны началось с первых дней ее установления: вспомним саботаж со стороны чиновников различных госучреждений. Если это сопротивление поначалу происходило в более или менее мирных формах (так, саботажников, чаще всего просто увольняли и на их места назначали комиссаров – выдвиженцев из советов), то только потому, что антисоветчики надеялись на скорое падение большевиков, а также считали, что власть большевиков и Советов продержится лишь до начала работы Учредительного собрания. После же разгона Учредительного собрания, который, между прочим, был осуществлен не только большевиками, но и всеми политическими силами, стоявшими за Советы, а именно и большевиками, и левыми эсерами, и анархо-коммунистами, противоречие между Советами и сторонниками павшей Февральской власти неизбежно должно было принять радикальные, насильственные формы. Покушение на Ленина было лишь катализатором, который ускорил поляризацию и противостояние.

При этом не следует забывать, что это было не противостояние большевиков и либералов, а также правых социалистов-февралистов, а противостояние Советской власти и сторонников буржуазной Февральской революции. Нынешние обличители большевиков забывают упомянуть, что большевики были лишь одной из трех советских политических сил. Советскую власть активно поддерживали, кроме того, левые эсеры и анархисты-коммунисты, которые имели большую популярность среди крестьян. Левые эсеры, как известно, вошли в Совнарком (там было шесть левоэсеровских наркомов, в том числе на таких ключевых постах, как нарком земледелия, нарком юстиции и нарком военных дел) и в ВЧК (в коллегии ВЧК было семь представителей левых эсеров, двое из них – Закс и Александрович – были заместителями Дзержинского). Левые эсеры участвовали в местных органах Советской власти и в местных отрядах ВЧК, составляя до трети чекистов. Такой левый эсер, как Яков Блюмкин, имел большое влияние среди чекистов, так что, даже когда после покушения на германского посла Мирбаха Ленин лично отдал приказ об аресте Блюмкина, чекисты его якобы «не нашли».

Не лишним будет упомянуть, что левые эсеры открыто приветствовали и полностью подержали террор против антисоветских элементов, или знаменитый «красный террор». После покушения на Ленина в газете «Известия» от 1 сентября 1918 г. было опубликовано официальное заявление ЦК партии левых эсеров. Было бы нелишним привести из него обширную цитату: «Слугами буржуазной контрреволюции ранен Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин. Мы, стоящие на крайне левом крыле революционного социализма, считающие террор одним из способов борьбы трудящихся масс, будем всеми силами бороться против подобных приемов, когда они имеют целью удушить русскую революцию. Покушение на Ленина произведено справа, защитниками буржуазного строя, кого революция лишила былых привилегий и кто желает уничтожения советского строя и социалистических реформ. Ленин ранен не за то, что он капитулировал и пошел на путь соглашательства. Нет, он ранен теми, для кого даже его политика есть политика крайней революционности.

…Мы считаем, что восстание миллионов трудящихся, хотя и искаженное соглашательской политикой вождей, не удастся задушить гибелью этих вождей. Покушение на Ленина – один из таких эпизодов контрреволюционного падения, и на такие попытки контрреволюции трудящиеся массы должны ответить встречным нападением на цитадели отечественного и международного капитала…»[15].

Современный исследователь истории партии эсеров Юрий Фельштинский отмечает, что в этом заявлении позиция Ленина характеризуется как слишком умеренная и недостаточно радикальная. Закономерно, что участие самих левых эсеров в красном терроре отличалось предельной жестокостью. Например, в феврале 1918 г. в Киеве красный террор проводился под руководством левого эсера М. Муравьева, в ходе репрессий погибло 5000 человек. Это неудивительно, левые эсеры были романтиками террора, они широко применяли террор и до революции. Им были чужды большевистские представления о революционной законности и революционной дисциплине и прагматичное отношение к колеблющимся, которое отличало верхушку большевиков, прежде всего Ленина.

Итак, выше мы доказали, что переход власти к Советам или установление Советской власти были объективным следствием ослабления временного правительства, непопулярности среди народа как его политики, так и буржуазно-демократического идеала вообще и, наконец, соответствия мировоззрению традиционной России именно советской, общинной системы власти. Советская власть установилась бы и не осуществи большевики Октябрьское восстание, и не возьми они верх на II съезде Советов. А раз так, то и сопротивление Советской власти буржуазных и околобуржуазных элементов, желавших «затормозить» бурно развивающуюся революцию на февральском этапе, тоже было вполне закономерным и совершенно неизбежным. Если бы большевики проявили меньше энергии, воли, собранности, политической гибкости и маневренности, то, вероятно, ВЧК возглавлял бы Блюмкин с теми же заместителями – Заксом и Александровичем, Каплан бы стреляла не в Ленина, а в Бориса Камкина или в Марию Спиридонову и в кабинетах чрезвычаек висели бы портреты не Маркса и Энгельса, а Желябова и Перовской. Но общая канва была бы той же самой. Более того, левоэсеровский террор был бы куда страшнее и кровавее…

То же самое можно сказать о гражданской войне. Красный лагерь возглавляли в реальной истории большевики. Но это не значит, что причины гражданской войны лежали в тех действиях большевиков, которые они совершали по свободной воле и могли бы не совершать, а не в тех, которые они совершали, следуя логике развития объективной политической ситуации.

Современными идеологами и теоретиками оппозиции – С.Г. Кара-Мурзой, В.В. Кожиновым и другими – уже основательно доказано, что гражданская война 1918–1921 гг. шла между сторонниками Февраля и Октября. Подавляющее большинство «белых» составляли западники, верные идеалу Февраля – либеральной или реформистски-социалистической республике. Противостояли же им сторонники Советской власти как власти трудового народа, масс традиционной России, для которой были чужды и непонятны западные модели (не только большевики, но и прежде всего анархо-коммунисты, а также остатки разгромленных левых эсеров). С.Г. Кара-Мурза даже говорит о двух периодах противостояния демократии буржуазной, западной, и демократии общинной, советской, русской: период мира (от 23 февраля 1917 по 25 октября 1917) и военный (с 1918 по 1921 гг.). Таким образом, гражданская война была лишь продолжением столкновения красного и белого терроров, и она также была, в сущности, неизбежна. Представители высших и средних классов России, восторженно принявшие буржуазную Февральскую революцию, никаких дальнейших изменений не хотели, опомнившись после неожиданного для них октябрьского вооруженного восстания, поняв после разгона Учредилки, что мирным путем устранить большевиков и Советы нельзя, перешли к военному сопротивлению. Это было офицерство, которое, в отличие от солдат, было в большой степени настроено антисоветски. Это были выходцы из образованных слоев бывшей Империи, выросших на идеалах западной культуры, (интеллигенция, студенчество, прежняя бюрократия). Советская власть была для них власть босяков, плебеев, евразийских варваров; себя же они ощущали носителями цивилизации и прогресса, представителями просвещенного Запада в «дикой России» (и их трагедия состояла в том, что Запад все равно не признал их своими, сначала превратив их в пешку в геополитической игре в годы гражданской войны, затем добивая их отчуждением и ненавистью уже в эмиграции). Высокую степень социального расизма белых показывают воспоминания руководителей белого движения, например А.И. Деникина, о чем уже писал С.Г. Кара-Мурза.

Ни о каком компромиссе с Советской властью для белых и речи не могло быть. В таких условиях гражданское противостояние, в том числе и с оружием в руках, неизбежно. Обладай большевики преимуществом в Советах или не обладай, Советы все равно бы схлестнулись с белой стихией. Только тогда на первый план бы выдвинулись немарксистские участники советской революции. Речь идет не только о левых эсерах, но прежде всего об анархо-коммунистах. В прежние годы как-то не принято было говорить о крайне важном значении в победе над белыми анархо-коммунистических формирований, представленных в основном Революционной Повстанческой армией во главе с Н.И. Махно. Официальный советский кинематограф, обильно обращавшийся к событиям тех лет, даже создал канонический пропагандистский образ махновца, который представлялся неопрятным малограмотным бандитом, не имевшим никаких убеждений и видевшим в революции лишь повод пограбить и побезобразничать. Однако историки гражданской войны рисуют совершено иную картину. Разумеется, среди махновцев были и такие полууголовные элементы (впрочем, были они среди участников всех лагерей гражданской войны, так, Ленин сокрушался в письме к Лацису в 1918 г., что в украинской чека подмазавшиеся к большевизму бандиты и садисты льют реки невинной крови, так что Чека благодаря им «принесла тьму зла»). Но костяк армии Махно и его советской республики Гуляй-Поле составляли сознательные и дисциплинированные крестьяне, которые знали, за что они воюют. Махновцы были убежденными сторонниками Советской власти, но в ее безгосударственном виде. Республику Советов они представляли как федерацию советских органов, представляющих сам народ, без надстройки диктатуры какой-либо партии или класса. Махно писал о своем идеале общественного устройства: «Такой строй я мыслил только в форме вольного советского строя, при котором вся страна покрывается местными совершенно свободными и самостоятельными социально-общественными самоуправлениями тружеников».

Этот идеал махновцы пытались воплотить в жизнь. В Гуляй-Поле – на малой Родине Махно – еще до Октябрьского восстания в Петрограде были ликвидированы буржуазные органы власти и созданы «Вольные трудовые советы». Земля была распределена между крестьянами, причем помещики, лишенные своих земель и роскошных особняков, получили тоже по трудовому наделу, чтоб они могли обеспечивать себя наравне с другими. Махновцы приветствовали Октябрь и Советскую власть как власть свою, родную. Когда разгорелась гражданская война, махновцы создали революционную повстанческую армию, которая насчитывала до 80 тысяч человек, имела свою кавалерию, тачанки, бронеавтомобили и бронепоезда. Эта армия боролась не только против петлюровцев и деникинцев, непосредственно угрожавших Гуляй-Полю, но и вообще против белых. Махновцы считали себя и во многом являлись союзниками большевиков в борьбе за Советскую власть. Разногласия между большевиками и анархо-коммунистами были, но Махно считал их второстепенными перед лицом контрреволюции, угрожавшей самому существованию Республики Советов, какой бы она ни была – свободной анархистской федерацией или диктатурой пролетариата.

Махно в 1918 г. встречался в Москве с Лениным и Свердловым и всесторонне обсуждал этот союз, так что компромисс с обеих сторон был сознательным. В феврале 1919 г. произошло объединение армии Махно с Красной армией. Махновцы стали 2 частью Украинской Красной Армии. При этом они подчинялись руководству красной армии лишь в оперативном отношении, командование они сохранили свое, выборное, и даже воевали не под красными, а под черными знаменами.

Махновцами был практически самостоятельно освобожден от деникинцев весь юг Украины, что имело важное значение, так как там хранилась основная часть боеприпасов армии Деникина. Под напором Махно начался развал армии Деникина (кавказские части после рейдов Махно бросили Деникина и вернулись на Кавказ). Современные историки считают, что роль армии анархо-коммунистов в разгроме Деникина была исключительной и что во многом благодаря тому, что Махно оттянул на себя значительные силы деникинцев и лишил армию Деникина артиллерийских складов, стало возможным отражение Красной армией удара белых на Москву и Петроград. Велика была роль махновцев и в разгроме Врангеля. Крымские формирования махновцев поддерживали взятие большевистскими частями Перекопа. И лишь затем в силу разногласий между коммунистами-государственниками и анархо-коммунистами начался раскол некогда единого красного фронта и противостояние махновцев и ленинцев.

Итак, вполне можно представить себе и гражданскую войну в России, где бы основной ударной силой в борьбе с белыми стали бы не отряды большевистской Красной гвардии и затем Красной армии, а части анархо-коммунистов, сторонников Махно и подобных ему лидеров крестьянской вольницы.

Реальная история такова, что, хотя большевики действовали совместно с другими советскими силами – левыми эсерами, анархо-коммунистами, все же выдающуюся, существенную роль в событиях 1917–1918 гг. сыграли именно они. Главным образом большевики совершили 25 октября 1917 г. вооруженное восстание, которое свергло временное правительство. Именно большевики на II съезде Советов провозгласили Советскую власть и сформировали первое советское правительство – Совнарком (а левые эсеры вошли лишь во второй состав Совнаркома). Большевики начали проводить социалистические реформы в России, и, хотя программа аграрных реформ была сформулирована эсерами, именно большевики начали ее осуществлять. В ответ на теракты своих политических противников большевики объявили в 1918 г. красный террор. Наконец, большевики сформировали Красную армию и выступили против «белых».

Но, как это ни парадоксально, не в этом состояла их объективная историческая миссия. Мы уже показали, что все эти события произошли бы и без их участия. Временное правительство все равно бы пало, Советы, месяц от месяца усиливаясь, все равно перехватили бы упавшую власть и начали бы радикальные реформы в социалистическом духе. Сторонники буржуазно-демократических преобразований все равно бы выступили против Советов и инициировали террор, противостояние все равно переросло бы в гражданскую войну. Это было неизбежно, потому что к этому вели не действия отдельных политиков, а вся объективная логика развития ситуации. Историческая миссия большевиков, которую они с блеском выполнили ценой величайшего напряжения воли, состояла в другом – в удержании государственной власти, самих территорий бывшей Российской империи.

Разумеется, мы говорим об объективной миссии, которую в конце концов обнаружила сама практическая деятельность большевиков, а вовсе не о том, как понимали свое предназначение сами большевики. Как раз сами они считали, что они зажгли пожар мировой революции в одной из отсталых стран Европы и скоро он перекинется на страны Запада, в которых уже произойдут «правильные», чисто пролетарские революции и появятся «образцовые», «передовые» диктатуры пролетариата. На деле же они стягивали революционный хаос в России железным обручем своей власти, отстраивали заново традиционное для России авторитарное идеократическое государство, говоря о праве наций на самоопределение, безжалостно подавляли сепаратизмы и национализмы и восстанавливали империю, пусть под новым флагом и названием. Это подметил в самый разгар гражданской войны монархист В. Шульгин, говоривший, что большевики лишь думают, что они воюют за Интернационал, в действительности они воюют за Великую Россию. И это было не только оригинальное мнение одного деятеля из белого лагеря, оно было общим для многих проницательных представителей «старых классов», бывших искренними патриотами России. Начиная с 1920 г. на сторону большевиков переходят множество офицеров императорской армии, включая треть генералов генштаба. Группа российских генералов во главе с героем Первой мировой войны А. Брусиловым подписывает призыв к офицерству идти в Красную армию «как в родную», дабы «послужить матушке-Родине». Идеолог правого кадетства, бывший колчаковец Н.В. Устрялов, выбрасывает лозунг национал-большевизма, суть которого состояла в том, что сама логика власти превратила большевиков из космополитов в российских патриотов, она стали защитниками Родины и поэтому союз с ними любого патриота России не только возможен, но и необходим. Надо заметить, что большевики, в особенности Ленин, в свою очередь, приняли национал-большевизм Устрялова восторженно, тем самым со своей стороны признав возможность и необходимость такого союза.

Итак, без большевиков восстановление государственности и собирание российских земель было бы просто немыслимым. Левые эсеры с анархо-коммунистами – романтики революции и террора, умеющие разрушать и воевать, не были способны к державному созиданию. Созданная ими Советская республика просуществовала бы год-два, а затем рухнула бы под напором внутренней контрреволюции и внешних врагов. Вместе с нею рухнула бы историческая Великая Россия, превратившись в конгломерат малых самостийных слабых государств, в сферу влияния европейских держав и США. Причем распад российского пространства в 1919 стал бы более кровавым и болезненным, чем произошедший на наших глазах его распад в 1991 г.

Большевики, несмотря на свою левую идеологию и риторику, стали воплощением воли, великодержавия, государственничества и патриотизма – таков был поворот причудливой диалектики политической истории. Произошло же это потому, что изо всех левых партий России начала XX в., которые по логике событий должны были принять власть, после того как Февраль обрушил государственный организм империи, большевики, если можно так выразиться, были «самой правой». В их программе наличествовало положение, теоретически обосновывавшее сильную государственность, столь необходимую России в период революционного хаоса, грозившего ее национальному бытию – положение о диктатуре пролетариата. Тогда как левые эсеры и тем более анархо-коммунисты были антигосударственниками, противниками центральной власти, и, понятно, на роль спасителей великодержавия они никак не годились.

Не менее важную роль сыграла и сама фигура лидера большевиков – В.И. Ульянова-Ленина – гениального реального политика, обладавшего виртуозным уменьем чувствовать политическую ситуацию, когда необходимо выжидать, когда потребуется – быть решительным и молниеносным. Этим он отличался от своих противников – политиков кадетов, эсеров, меньшевиков, которые как раз были нерешительными доктринерами. Вспомним, как временное правительство оттягивало решение проблем, растущих, как ком, ссылаясь на будущее Учредительное Собрание как на панацею. Вспомним и нежелание деникинцев сформировать положительную программу белых и их цепляние за лозунг «непредрешенчества», что во многом стало причиной их краха. Массам вообще стало непонятно, «за что воюют белые», ведь «единую и неделимую Россию», скажем, кадеты и эсеры понимали совсем по-разному. Тогда как большевики прямо и открыто заявляли, к чему они стремятся, на понятном рабочим и крестьянам языке.

Ленин и большевики спасли Россию. Так понимали их историческую миссию многие современники – крестьянский поэт Есенин, бывший колчаковец Устрялов, – и, думаем, это соответствовало исторической истине. Это также объясняет, почему Ленина и большевиков так ненавидят нынешние радикал-либералы. Не за то, что они были революционерами, ведь либералы и сами устроили в России тихую ползучую революцию под видом «экономических реформ», которая стоила нашей стране утери территорий, разрушения промышленности, многомиллионной потери населения и, наконец, обрушения общественной нравственности и разрушения национальных ценностей. Нет, либералам – от Новодворской до Сванидзе – Ленин и большевики ненавистны тем, что они были державниками, собирателями земель, созидателями национальной промышленности, народного хозяйства, великой армии. Ведь либерал в переводе с политического языка современной России значит нигилист, антигосударственник и русофоб…

 

Страсти по революции

День Октябрьской революции 1917 г. – 7 ноября – из некогда всенародного праздника в СССР превратился в одну из самых спорных дат в календаре постсоветской России. Новые власти всячески стремятся избавиться от него: сначала переименовали его в некий «День согласия и примирения», так что в информационных сообщениях телевидения и радио в этот день иногда даже не звучали упоминания об Октябрьской Революции, а потом вообще заменили его «Днем единства нации», приуроченным к победе ополченцев Минина и Пожарского над польскими захватчиками в XVII в. Левопатриотическая пресса справедливо писала, что на самом деле инициаторы отмены празднования 7 ноября как минимум слукавили: их не интересовала победа русских над поляками в конце Смутного времени хотя бы потому, что они даже не удосужились проконсультироваться с историками относительно точной ее даты, и они, вопреки собственным уверениям, равнодушны к «единству нации», ведь очевидно, что такой ход властей лишь еще больше расколол общество, в котором около трети, согласно соцопросам, сочувствуют компартии…

Но дело не только в этом. В инициативе наших антисоветчиков проглядывается и еще одна мысль, на которую мало кто обратил внимание. Она подразумевала, что праздник 7 ноября есть праздник только лишь коммунистов и что все остальные – либералы, демократы, консерваторы, православные, мусульмане – как минимум должны быть равнодушны к революции, а как максимум должны активно ее отрицать как богоборческий тоталитарный кошмар. Но так ли это?

Давайте попытаемся вдуматься: в чем смысл праздника 7 ноября? Есть ли соответствия нашему празднику Великого Октября в других странах и как там относятся к подобным историческим датам?

Очевидно, что речь идет о праздниках, которые символизируют собой начало качественно нового этапа развития мира, природы, общества и отражают тем самым универсальный закон: лишь через разрушение старого возникает новое, вбирающее в себя и все «разумное», что было в старом. Таковы древнейшие празднества плодородия – русская Масленица, тюркский Навруз, знаменующие приход весны, пробуждение природы после зимней спячки, раскрытие ее творческих плодородных стихий. Таковы в христианской религиозной традиции Рождество – праздник прихода в мир Христа – и Пасха – Воскресение Христа, означающие начало новой духовной эры. Наконец, в истории государств и цивилизаций – это даты, отсчитывающие начала актуального этапа их бытия.

Например, современная Французская республика каждое 14 июля празднует годовщину Великой французской революции 1789 г. Обратим внимание на то, что общенациональный праздник Франции – это не день основания Франкского королевства, не день победы средневековой Франции над каким-либо из ее врагов, отнюдь, это именно День Революции «третьего сословия», свергнувшей власть дворян и духовенства. Естественно, французская революция так же, как и все другие общественные потрясения подобного рода, представляла собой не увеселительное зрелище с картонной гильотиной, с шутом вместо палача и клюквенным соком вместо крови. Отнюдь! Революционная Франция знала свое цареубийство – публичную казнь Людовика XVI и его супруги Марии Антуанетты и раннюю смерть малолетнего дофина, свои гонения на церковь и даже прямое запрещение ее и замену государственным «культом Разума», свой террор, заливший страну потоками крови и настолько не разбиравший правых и виноватых, что вскоре его жертвами стали сами революционеры…

Современный французский либеральный или тем более консервативный политик, будучи законопослушным буржуа и добрым католиком, может не одобрять террористические методы якобинцев и осуждать их гонения на церковь, но ему в голову не придет на основе этого вычеркивать 14 июля из списка национальных праздников и заявлять, что революция была одним сплошным кошмаром и катастрофой. Напротив, 14 июля он встанет под трехцветный флаг, под которым гильотинировали аристократов – это называлось «превентивной борьбой с будущими врагами Республики» – и будет подпевать оркестру, играющему «Марсельезу», гимн революционеров-санкюлотов, под который в свое время расстреливали католических священников. И он это будет делать не потому, что он не обладает исторической памятью или здравым смыслом, а, напротив, в силу наличия у него этих самых здравого смысла и исторической памяти. Ведь великая революция положила начало современной Франции, той самой Франции, где потомки дворян и крестьян и ремесленников-санкюлотов обладают равными правами, где людей не секут на конюшне за то, что они не сняли вовремя шляпу перед высокородным сеньором, где можно исповедовать любую религию или не исповедовать никакой без риска оказаться в застенке, а то и на костре инквизиции «матушки – католической церкви», где новые механизмы и просвещение народа не объявляются бесовскими выдумками и церковные органы не накладывают запреты на научные исследования, где, наконец, для того чтобы получить полноценное образование, не надо иметь среди предков дружинников Карла Великого. И, кроме того, под трехцветным знаменем Революции не только казнили аристократов, но и с блеском побеждали в боях в Италии, в Египте, под Аустерлицем, приумножая славу Франции и присовокупляя к победам Королевства не менее, а иногда и более славные победы Республики и Империи. И «Марсельеза» звучала не только при расстрелах священников во времена террора, но и тогда, когда Франция, обновившаяся и омолодившаяся в огне революции, стала одной из ведущих европейских, да и мировых держав.

Разумеется, современный французский либерал и уж тем более консерватор не видит дореволюционную историю Франции в одних лишь черных красках, он ценит красоту фресок и витражей средневековых соборов, великолепие Лувра и Версаля. Революционные страсти давно схлынули, и он не будет морализировать по тому поводу, что, пока аристократия сорила деньгами во дворцах, в хижинах от голода умирали бедняки, хотя это подлинная правда. Он даже искренне вздохнет о жертвах и жестокостях революции и, может, поиронизирует над наивностью якобинцев, веривших, что после революции наступит Царство Свободы и Разума, в котором все социально-политические и экономические проблемы сами собой решатся. Но не более, потому что он понимает, что таковы законы истории. Нигде и никогда общество не переходило от средневекового типа организации к современному без политических жестокостей и идеологических утопий. И моральные принципы он не станет подменять глупым, хоть и эффектным морализаторством. Он понимает, что абсурдно и антиисторично вычеркивать революцию, забывать ее победы, выпячивать ее грехи и вздыхать по «Франции, которую потеряли». Он любит Родину такой, какой она досталось ему от отцов и дедов, и ради невыполнимого желания второй раз войти в Гераклитову реку Истории не станет разрушать реальное настоящее на потеху и к вящей выгоде врагов Родины.

7 ноября в России, как и 14 июля во Франции, – это праздник отсчета качественно нового, современного этапа истории страны. Действительно, с революции Октября 1917-го перестала существовать старая Россия – с царями Освободителями и царями Палкиными, с дворянами, проматывающими крестьянским потом заработанное в Ниццах и Баден-Баденах, с университетами, практически закрытыми для простолюдинов и инородцев, с унизительным именованием нерусских подданных «инородцами», с указом о «кухаркиных детях», с протестом Священного Синода против строительства в Москве метро в начале XX в., так как, по мнению тогдашних членов Синода, «под землей может быть только ад».

Империя эта ушла в небытие. И не благодаря воле большевиков, которые, кстати, были одной из самых малочисленных партий до революции и в Февральском перевороте, покончившем с монархией, фактически участия не принимали. И даже не благодаря усилиям антимонархистов-либералов, английской и французской разведок и пресловутых «зловредных масонов». Просто государство старого типа сгнило до основания, полностью утеряло свою легитимность в глазах народа, перестало отвечать вызовам нового времени, что показали неудачи и русско-японской и русско-германской войн и массовое предательство монархии всеми слоями населения – от генералитета до солдат. Иначе не объяснить, почему трехсотлетняя монархия Романовых, по выражению философа Василия Розанова, «слиняла за три дня». Старая Россия была обречена, и она рухнула при полнейшем равнодушии ее подданных.

И после революционных катаклизмов пришла новая Россия, модернистская, современная. Нужно осознать, что суть революции не только в том, что она была социалистической, а в том, что для нас, представителей российской цивилизации, с Октября 17-го началась современность, новый этап развития нашей цивилизации, в котором мы до сих пор живем и будем жить еще немало столетий. Не с реформ Петра Великого начался отсчет современности в России, как представляется многим: реформы Петра затронули лишь верхний, тонкий слой населения России, большая же часть – крестьянство – жила обломками старины (хотя преемственность Петра и большевиков приметил еще поэтический гений Волошина, вспомним знаменитые слова Волошина из его поэмы «Россия», что «Петр был большевик на троне», а его «дворянство было первым РКП», и сходство тут не только в целях – сделать Россию передовой державой, не уступающей Западу, но и в жесточайших методах, которыми эти цели достигались).

Именно с Октября 1917 открылась у нас эпоха широкого машинного производства и крупной индустрии, общедоступных школ и университетов, всеобщего господства научного мировоззрения и т. д. и т. п. Конечно, наша социалистическая модернизация была иной, нежели западная, и, с моей точки зрения, ее достоинство как раз и было в том, что она не переняла чужеродные для нас ценности индивидуализма, конкуренции, рыночного тоталитаризма. В этом она была не только модернистской, но и консервативной революцией, и в этом, кстати, ее позитивное отличие и от петровской, подчеркнуто прозападной и русофобской предмодернизации. Но все же это была пусть специфичная, но модернизация, столь необходимая в условиях, когда Запад, готовый нас поглотить, как и все остальные неевропейские цивилизации – от Австралии до Южной Америки и от Африки до Азии, – давно уже модернизировался.

Оставаясь сторонником левопатриотической идеи, я тем не менее заявляю, что утверждение о периоде российской истории, начавшимся в Октябре 1917 г. и закончившегося в 1991 г., когда идеология коммунизма перестала быть господствующей и официальной, столь же абсурдно, сколь заявление о том, что с крахом якобинской идеологии Франция перестала быть постреволюционной и вернулась к старому порядку. Возвращение в Россию царей невозможно, современность продолжается, и все попытки разрушить формы советского жизнеустройства приводят к разрушению современности, к архаизации, к опусканию общества в доиндустриальное состояние.

Как уже говорилось, Октябрьская революция породила не только реальный социализм, но и модернизацию, культурную революцию, индустриализацию, она была не только социалистической, но и модернистской, демократической. Поэтому она не может хотя бы частично не приветствоваться настоящим демократом. Не может не импонировать демократу по убеждениям то, что большевики отменили официальные сословные перегородки в России и предоставили выходцам из третьего сословия – детям крестьян и рабочих – те же права, что и всем остальным. Демократу по убеждениям не может не нравиться, что революция разрешила полноценное высшее образование для женщин, чего они были лишены в Российской Империи, открыла им путь в самые разные профессии. Демократ по убеждениям не может не приветствовать то, что, наконец, большевистская революция отменила официально существовавшее в Империи неравноправие между православными русскими и неправославными инородцами, уничтожила позорную черту оседлости, предоставила всем равные права. Разумеется, демократ не может принять все результаты революции, он отрицательно отнесется к запрету частной собственности и к тотально плановой экономике, к идеологической цензуре и к однопартийной системе, но это все же не помешает ему признать Октябрьскую революцию великой и демократической, подобно западным революциям открывшей путь от средневекового к современному обществу.

Любой настоящий патриот-консерватор также не может не признать, что Октябрьская революция была не только социалистической и модернистской, но и национальной. Вопреки самой интернационалистской и антигосударственной идеологии большевиков, революция, разрушив старую империю, создала еще более мощную сверхдержаву, пошедшую своим собственным путем развития и, таким образом, освободившуюся от рабства у западного капитала и от экспансии западной культуры и западной религии. Любой настоящий патриот, памятуя о том, что в годы гражданской войны Антанта откровенно претендовала на российские земли, а президент США Вильсон готовил тысячи протестантских миссионеров для постбольшевистской России, осознает, что победа большевиков была единственным спасением для России как для самостоятельного государства, для русского национального дела и даже для русского православия. Монархия была тогда абсолютно непопулярна, и большевикам противостояли западники самых разных мастей – от либералов до умеренных социал-демократов, ориентированные на Антанту. Победи они – и уже в 1921 г. «русское пространство» распалось бы на множество карликовых «самостийных» государств, находящихся в поле влияния Запада, российская промышленность рухнула бы и Россия превратилась бы в дешевый рынок сбыта, улицы российских городов наполнились бы западными миссионерами – баптистами и католиками, отечественная культура погибла бы под лавой западного масскульта, ученые выехали бы за рубеж.

Конечно, патриот и консерватор не может не осуждать гонения на церковь, идеологическую цензуру в культуре, русофобские тенденции первых лет революции, но он и не может не приветствовать силу советского государства, оградившего всех – в том числе и русскую культуру и русскую церковь – от экспансии Запада, он не может не восхищаться фигурой Сталина, подавившего троцкистскую авантюру вовлечения СССР в экспорт революций, прекратившего гонения на религию, вернувшего церкви патриаршество, упраздненное еще Петром. Наконец, религиозный консерватор не может отмахнуться от самой революции, зачеркнуть ее, сделать вид, что ее не было. Ведь, согласно его мировоззрению, все, что происходит в истории, исполнено высшего смысла. Настоящий религиозный консерватор, вероятно, вспомнит слова великого философа контрреволюции Жозефа де Местра о том, что революция всегда наказание высших классов и земной церкви за забвение своего предназначения по отношению к народу, за безумную роскошь, жестокости и политические интриги. Революционеры лишь орудия Божьего гнева, и поскольку Бог всякое зло превращает в конечном итоге в добро, то и революционеры тоже превращаются в государственников, защитников Родины и пускай своеобразно понятой национальной идеи. Поэтому надо не вычеркивать революцию из памяти народной и церковной, а помнить ее как справедливое возмездие Божье и восхищаться тем, что и Бич Божий может по Высшей воле зацвести цветами славы Отчизны.

Так должен рассуждать и настоящий демократ, и настоящий патриот.

И действительно, английский историк-либерал Альфред Тойнби в работе «Мир и Запад» с восхищением пишет о модернизации большевиков, сделавшей Россию одной из современных, передовых стран. А такой российский патриот и консерватор, как политический философ Н.В. Устрялов, не разделяя ничуть идеологии коммунизма, приветствовал революцию как очистительный огонь, исцеливший Россию от болезней старого режима, приведший к власти новых людей – энергичных и талантливых самородков из народа, позволивший России, пусть и под новым именем – СССР, стать еще мощнее и крепче. И наконец, митрополит Русской Православной Церкви Вениамин (Федченков) (1880–1961), первоначально выступивший против Революции на стороне Врангеля, в конце жизни писал: «После недоразумений не случайно сотрудничество Церкви с Советским Союзом, а искренне… Предыдущий строй рухнул, потому что он внутренне изжился в своем правящем классе… И это было прямым счастьем для России, иначе гниение продолжалось бы и дальше, и глубже, ко вреду народа… На место отживших классов пришел сам народ в своей неиспользованной еще, нерастраченной силе… Лишь Советская власть смогла навести порядок в стране и провести ее дальше».

Итак, оказывается, как бы парадоксально это ни звучало, можно быть православным консерватором или демократом-либералом и признавать значимость Октябрьской Революции, хотя при этом и не разделять взгляды тех, кто ее возглавил, то есть большевиков. Выходит, действительно, день 7 ноября есть всенародный праздник россиян и всех народов постсоветского пространства, независимо от политических убеждений тех или иных людей.

Почему же сегодня мы не слышим таких разумных, взвешенных оценок Октябрьской революции со стороны некоммунистов? Почему наши либералы проклинают революцию, отменившую сословные ограничения и дискриминацию по национальному признаку, и вздыхают о душках-дворянах и «России, которую мы потеряли», тем самым попирая саму доктрину демократии и здравый смысл? Почему наши патриоты из разряда монархистов истошно кричат о «злых инородцах-большевиках» и «прекрасных, белых героях», в то время как большевики объединили Россию, начавшую распадаться после Февральского переворота, а белые армии, как сказал о них Черчилль, хотели они того или нет, воевали не за русские, а за английские интересы? Почему, наконец, православные фундаменталисты забывают о великих словах митрополита Вениамина, патриарха Алексия I, и видят в большевиках лишь исчадия зла и предлагают поскорее забыть и избыть «кошмар большевизма»?

Что касается наших власть имущих либералов, то тут все ясно. Невзирая на то, как они себя называют – либеральными консерваторами, центристами или радикальными либералами и демократами, – они были и остаются лишь чиновниками, у которых нет убеждений, а есть интересы. Действительно, наши либерал-реформаторы – это ведь не революционеры и диссиденты, рисковавшие своими жизнями за идею, как в той же Франции, это перевертыши и лицемеры из партаппарата. Когда какой-нибудь высокопоставленный политик-«чекист» яростно осуждает репрессии и ГУЛАГ, хотя он сам служил в тайной политической полиции СССР, напрямую причастной этому самому ГУЛАГу, или какой-нибудь бывший партноменклатурщик клянет политическую цензуру в журналах СССР, хотя он сам эту самую цензуру и осуществлял, когда работал в партийном журнале, то становится стыдно и противно…

И сегодня их интересы по сущности своей противоречат интересам тех, для кого Октябрьская революция – праздник. Они ведь представители компрадорской элиты, которые находятся в прямой зависимости от иностранных государств – от стран Европы и США – и которые живут тем, что помогают Западу выкачивать наши национальные богатства. В этом они родные братья подобных же компрадорских режимов в Латинской Америке и в Африке. Иначе говоря, это наши доморощенные Батисты, Самосы и Пиночеты. Естественно, им ненавистна революция, потому что она была социалистической, то есть реализовывала принцип социальной справедливости, пресекала откровенный отрыв в уровне благосостояния власти от народа и мешала таким, как они, цинично обогащаться. Естественно, им ненавистна революция, потому что она была антизападной и, значит, была направлена против их нынешних хозяев – европейского и американского капитала, живущего за счет эксплуатации всей планеты. Естественно, им ненавистна революция, потому что она была модернистской, наращивала у России собственные индустриальные «мускулы», делая ее еще более независимой от Запада и вызывая тем самым еще лютейшую его ненависть.

С ними все понятно. А что же другие – простые российские люди – православные, мусульмане, атеисты, русские, татары, евреи, те, кому наша великая революция дала свободу, равные права, вытащила из подвальных нор и деревенских хибар, а то и из юрты или из-за черты оседлости, открыла двери университетов, а они теперь клянут ее на чем свет стоит? А ими владеет страсть. Они не могут простить революции ее эксцессы, ее темные стороны, которые могли затронуть и их лично, и их семьи…

«Большое видится на расстоянье», – сказал великий русский поэт Есенин. Чтоб увидеть революцию во всей ее величественности, многогранности, диалектичности, нужно время. Французы тоже проклинали якобинцев и Наполеона, запрещали празднование 14 июля и «Марсельезу», называли Наполеона, этого баловня революции и ее душителя, «французского Сталина», корсиканским чудовищем, кровавым тираном… И что же? Прошло время, умерли поколения, которых непосредственно задел огонь революционного пожара, все стало историей. И революцию признали в ее величии и либералы, и консерваторы, и католики, и протестанты. К гробнице Наполеона в Доме Инвалидов приходит офицеры с благоговейными лицами, над муниципалитетами развевается революционный трехцветный флаг…

Пройдет время – и то же самое будет и с великой российской революцией 1917 г. Когда Ленин и Сталин станут историей, с ними смирятся все, независимо от политических идеалов, они превратятся в двух из длинной череды национальных героев наряду с Вещим Олегом, Владимиром Крестителем, Александром Невским, Петром Великим. И так же, как сейчас никто не вспоминает, что славные языческие князья Руси были гонителями христианства и что Петр при строительстве одного Петербурга сгубил триста тысяч человек, а вспоминают лишь княжеский щит на вратах Царьграда и мощь петровского флота, так же мало кому придет в голову при упоминании большевиков говорить об антирелигиозной кампании 20–30-х и терроре 37-го года, а будут говорить о индустриальной эстетике Днепрогэса и Магнитки и о Великой Победе 1945-го. Но, для того чтобы это все произошло, нужно, чтобы сохранилась сама Россия как самостоятельное, сильное, самобытное государство…

 

Создание красной сверхдержавы

В 1917 г. Россия находилась на грани гибели. После отречения от власти императора Николая Второго и перехода власти к Временному правительству в марте 1917 г. империя начала медленно, но верно распадаться, и, хотя Временное правительство пыталось этому противодействовать, сил для этого у него не было. Распад этот сопровождался попытками создания автономий и независимых государств и всплеском национализма среди народов империи.

В марте 1917 Временное правительство признало право Польши на самоопределение (хотя к тому времени на территории Польши, оккупированной германо-австрийскими войсками, уже существовало «Королевство Польское» и поляки ни о чем правительство России уже не просили). Буквально через несколько дней Временное правительство выпустило акт, даровавший Финляндии все права автономии в составе России. Финны этим не удовлетворились и в июне 1917, воспользовавшись кризисом в Петрограде, объявили о независимости во всех вопросах, кроме военных. Временное правительство попыталось подавить очаг сепаратизма, распустило финский парламент, назначило в Финляндию губернатора, но провести свои решения в жизнь так и не смогло.

Тогда же, в марте, всеукраинский съезд в Киеве, представлявший группировки украинских националистов, избрал «законодательный орган» – Центральную Раду. Первоначально Центральная Рада признавала российскую власть и требовала для Украины лишь прав субъекта федеративной России, но уже через месяц создала орган исполнительной власти и начала формировать собственные вооруженные силы. В июне 1917 Временное правительство выступило с осуждением действий Центральной Рады, но та проигнорировала это. Временное правительство пыталось вести переговоры с украинскими националистами и даже пошло на территориальные уступки, передав им несколько губерний, где украинцы составляли большинство, но переговоры зашли в тупик. К октябрю 1917 Центральная Рада и ее Генеральный Секретариат фактически не подчинялись временному правительству (например, они не признали назначенного им комиссара Киева). К началу правления большевиков Украина де факто была независимой.

В апреле 1917 Кубанское казачье войско создало свой законодательный орган – Кубанскую Раду. В мае во Владикавказе объявили о возникновении Союза объединенных горцев Северного Кавказа и Дагестана, который контролировал практически весь Северный Кавказ.

В июле 1917 г. в Белоруссии была создана своя Центральная Рада и объявлено о стремление добиваться автономии в составе демократической федеративной России. Тогда же, в июле, 1 Эстонский национальный конгресс в Ревеле заявил о требовании автономии для Эстляндии, в Оренбурге 1 Всебашкирский съезд создал Башкирское правительство и заявил о необходимости существования «Башкурдистана» в составе России, а в Казани 2-й Всероссийский мусульманский съезд объявил о создании национально-культурной автономии мусульман тюрко-татар Внутренней России и Сибири.

Наконец, в октябре, за две недели до большевистского восстания в Петрограде, в Сибири было создано собственное правительство и объявлено об автономии Сибири в составе России.

Таким образом, когда к власти в Петрограде пришли Ленин и большевики, российская держава распадалась, а отдельные ее части не подчинялись центральному правительству. Польша, Финляндия, Прибалтика, Украина, Северный Кавказ, Урал и Поволжье, Сибирь фактически были независимыми, и, даже если бы Октябрьского восстания не было, власть Российской Демократической республики, объявленной Учредительным Собранием, распространялась бы лишь на центр европейской части России. Можно не сомневаться, что центробежные тенденции на окраинах в любом случае бы усиливались, так что заявления об автономии в составе России украинских, белорусских, башкирских и сибирских националистов (в случае Сибири – «областников») были лишь удобным демагогическим маневром, надобность в котором скоро бы отпала.

Большевикам пришлось срочно решать наряду со многими другими и обретшую чрезвычайную остроту национальную проблему. Конечно, у Ленина и у партии большевиков была своя программа по национальному вопросу. Ленин много дискутировал по этому поводу, начиная с самых первых лет пребывания в революционном движении. Еще в 1903 в «Искре» появляется статья «Национальный вопрос в нашей программе». В 1913 г. Ленин пишет еще одну фундаментальную статью «Критические заметки по национальному вопросу». Эти и другие работы позволяют утверждать, что Ленин подошел к 1917 г. с уже сложившимися взглядами по нацвопросу и в ходе революции и гражданской войны он действовал, исходя из этих взглядов, но, разумеется, с поправкой на изменившуюся ситуацию.

В основе этих взглядов была идеология марксистского интернационализма, которая стоит на двух тезисах:

1) все народы равны и достойны создания наилучших условий для развития своих культур, таким образом, нет высших и низших народов по природе своей, хотя уровень культурного, технологического и прочего развития может быть у одних народов выше, а других – ниже.

2) Разделение человечества на народы – явление историческое и преходящее. Уже на зрелой стадии капитализма национальные перегородки начинают рушиться, нации (Ленин употреблял это слово как синоним слова «народы», хотя сейчас наука видит между ними различия) сливаются друг с другом в силу того, что капиталистические рынки и производства выходят за национальные границы. Слияние народов – процесс прогрессивный, который нужно приветствовать. Окончится он возникновением единого, культурно гомогенного человечества, но произойдет это только после пролетарской революции в развитых странах и перехода к коммунистической формации.

Из этих двух фундаментальных положений интернационализма Ленин выводил свои взгляды на национальный вопрос в России и в мире.

Прежде всего, в дореволюционных статьях Ленин провозглашает полное право каждой нации на самоопределение, то есть на создание собственного государства. Попытки удержать какой-либо народ в составе государства, которое ему не нравится, военной и полицейской силой Ленин решительно осуждал. В его работах немало инвектив против английского правительства, которое удерживает силой ирландцев, или русского царя, который удерживает силой поляков. Там же Ленин совершенно спокойно говорит о том, что и, например, украинцы имеют такое право и, возможно, между Великороссией и Украиной возникнет государственная граница (эти слова произносились в те времена, когда никакой Украины не было, а были южные губернии Российской империи). Однако провозглашать право народов на самоопределение, замечает Ленин, вовсе не значит вменять в обязанность каждому народу иметь свое национальное государство. Для марксиста-интернационалиста право наций на самоопределение не является абсолютной ценностью. Оно может быть признано ровно в той мере, в какой оно содействует делу освобождения пролетариата. «Требование признания права на самоопределение за каждой национальностью означает само по себе лишь то, что мы, партия пролетариата, должны быть всегда и безусловно против всякой попытки насилием или несправедливостью влиять извне на народное самоопределение. Исполняя всегда этот свой отрицательный долг (борьбы и протеста против насилия), мы сами со своей стороны заботимся о самоопределении не народов и наций, а пролетариата в каждой национальности», – писал Ленин.

А дело сплочения пролетариата в борьбе против буржуазии исключает национальные перегородки, которые устанавливаются национальными государствами, и предполагает установление как можно большего по территории централизованного единого государства. Уже развитие капитализма, создающее транснациональные рынки, приводит к падению маленьких национальных государств и возникновению государств больших. Такие государства, по Ленину, более прогрессивны и больше пригодны для дела пролетарской революции. В 1913 г. Ленин писал: «Сознательный пролетариат всегда будет отстаивать более крупное государство… Широкое и быстрое развитие производительных сил капитализмом требует больших, государственно-сплоченных и объединенных территорий, на которых только и может сплотиться, уничтожая все старые, средневековые, сословные, узкоместные, мелконациональные, вероисповедные и прочие перегородки, класс буржуазии, – а вместе с ним и его неизбежный антипод – класс пролетариев».

Отсюда – отрицание Лениным федерализма как в отношении государства, так и в отношении пролетарской партии. Нужно помнить, что до революции федерализм понимали не в позднейшем советском смысле – как право на национально-территориальную автономию в составе централизованного государства, а так, как его понимают во всем мире – как союз первоначально независимых государств, которые сближаются, передавая общему федеральному центру отдельные полномочия. Чтоб Россия стала федеральной в собственном смысле слова, нужно, чтоб сначала она распалась на национальные государства, а потом они собрались в союз. Ленин считал это нежелательным, так как это затормозит развитие российского капитализма и замедлит приближение социализма. Россия по Ленину должна стать демократической централизованной страной. Ее демократичность в национальном вопросе должна выражаться в том, что все народы, живущие в России, должны иметь равные права, располагать равными возможностями развивать свою культуру и язык, а на территориях, где они составляют меньшинство, иметь институты самоуправления, в чьих полномочиях должны быть лишь местные вопросы. Ленин с самого начала выступал за национально-территориальную автономию и резко против культурно-национальной автономии. Вторая автономия предполагает, чтобы каждый гражданин, независимо от того, где он проживает, записался в какую-либо нацию, представляющую собой «культурный союз» и через него удовлетворял свои «национальные потребности» (например, отдавал своих детей учиться в отдельную национальную школу и т. д.). Ленин указывал, что таким образом общероссийский пролетариат будет раздроблен, разделен по «национальным союзам», ослаблен.

Поэтому же Ленин выступал резко против предложений разделить рабочую партию по национальному признаку, создать на месте единой РСДРП федерацию национальных социал-демократических партий. Как известно, с такими предложениями выступал «Бунд», претендовавший на монополию представительства еврейского пролетариата. Ленин страстно боролся с этой идеей «Бунда», что привело к отделению «Бунда» от РСДРП в 1903 г.

Итак, в национальном вопросе Ленин был сторонником единого централизованного государства, которое обеспечивает все общедемократические права, связанные с национальным развитием (право граждан говорить на родном языке, обучать на нем детей, издавать на нем газеты, журналы, объединяться в национальные общественные организации, требовать от государства, чтоб оно, если есть нужда обеспечивало граждан документацией на их родных языках или переводчиками) и равенство по национальному признаку (отмену всякой национальной дискриминации вроде «черты оседлости»). Более того, Ленин выступал за национально-территориальную автономию, то есть за то, чтоб области России с преобладающим нерусским населением избирали себе местное самоуправление, вели делопроизводство на своем языке, учитывали в местных законах национальные обычаи, если это не ущемляет права других граждан. Но Ленин выступал против разделения России на национальные государства и федерализма (союза национальных республик) как ослабленной формы распада на национальные государства. Право народов на самоопределение он признавал, но только в исключительных случаях, когда весь народ демократическим путем высказался за отделение от России, его решение твердое и ему уже ничего нельзя противопоставить, кроме военной силы. Такого, однако, не может быть, подчеркивал, если Россия станет подлинно демократической и гарантирует всем народам их свободное национальное развитие в рамках российской государственности.

Исходя из этого, Ленин формулировал свое отношение к идеологии национализма. Существует, считал Ленин, национализм угнетенных народов и национализм народов-угнетателей. Национализм тех народов, которые угнетены другими народами, ущемлены в правах, не могут свободно развиваться, пользоваться своим языком, несет в себе, наряду с реакционными, и справедливые общедемократические требования. В той мере, в какой они наличествуют, с носителями этого национализма можно сотрудничать, но только лишь в этой мере. Это не означает, что нужно поддерживать их реакционное стремление разделить Россию и российских рабочих перегородками национальных государств. С национализмом народов-угнетателей, тормозящим прогресс, мешающим слиянию народов и объединению рабочего класса, наконец просто попирающим справедливость и право народов на свободное развитие, никакого сотрудничества быть не может.

Такова была программа Ленина по национальному вопросу до революции. С ней он пришел к 1917 г. Это отражено в партийной резолюции по национальному вопросу, написанной Лениным и опубликованной в мае 1917 г.: «За всеми нациями, входящими в состав России, должно быть признано право на свободное отделение и на образование самостоятельного государства…Вопрос о праве наций на свободное отделение непозволительно смешивать с вопросом о целесообразности отделений той или другой нации в тот или иной момент. Этот последний вопрос партия пролетариата должна решать в каждом отдельном случае совершенно самостоятельно, с точки зрения… интересов классовой борьбы пролетариата за социализм. Партия требует широкой областной автономии, отмены надзора сверху, отмены обязательного государственного языка и определения границ самоуправляющихся и автономных областей на основании учета самим местным населением хозяйственных и бытовых условий, национального состава населения и т. п. Партия пролетариата решительно отвергает так называемую „культурно-национальную автономию“… Партия требует включения в конституцию основного закона, объявляющего недействительными какие бы то ни было привилегии одной из наций, какие бы то ни было нарушения прав национальных меньшинств».

Придя к власти, Ленин стал реализовывать эту программу.

Уже 15 ноября 1917 г. была принята «Декларация прав народов России», составленная Лениным и Сталиным. В ней, в частности, говорилось: «Совет Народных Комиссаров решил положить в основу своей деятельности по вопросу о национальностях России следующие начала:

1) Равенство и суверенность народов России.

2) Право народов России на свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельного государства.

3) Отмена всех и всяких национальных и национально-религиозных привилегий и ограничений.

4) Свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп, населяющих территорию России».

Это были не пустые слова. Ленин и большевики вскоре стали и действовать в соответствии с этими заявлениями. В декабре 1917 г. правительство Финляндии во главе с П. Свинхувудом обратилось к новому правительству России, Совнаркому, с просьбой предоставить своей стране независимость. Совнарком принял постановление о признании независимости Финской республики и договор об установлении границы между Финской и Российской республиками, которые затем были утверждены ВЦИК Съезда Советов. Тогда же, в декабре 1917 г., Совнарком принял «Манифест к украинскому народу с ультимативными требованиями к Украинской Раде», который признавал «народную Украинскую республику, ее право совсем отделиться от России или вступить в договор с Российской республикой о федеративных и тому подобных взаимоотношениях между ними» (что касается требований к Раде, то они были самыми естественными и вызывались простыми соображениями безопасности; Совнарком в качестве главного условия просил Центральную Раду не оказывать помощь белогвардейцам, воюющим с Советской Россией, в частности Каледину).

И тогда же в декабре 1917 г. Ленин подписал декрет Совнаркома о признании независимости Польши, а через полгода – декрет об отказе от договоров и актов, заключенных правительством бывшей Российской империи о разделах Польши.

Ленин не скрывал, что этими действиями он рассчитывал привлечь на сторону Советской России трудящихся Финляндии, Украины и Польши. Его логика была такова: новая Советская Россия показывает, что она не имеет ничего общего с империалистической политикой «царской России», что она не собирается угнетать финский, украинский и польский народы и что она готова предоставить все условия для свободного развития их национальных культур. Увидев это, финские, украинские и польские рабочие и крестьяне должны были избавиться от подозрительности по отношению к русским рабочим и крестьянам, создавшим свою Советскую республику, осознать, что их истинные враги – буржуа и помещики, какой бы они ни были нации, и примкнуть к Советскому государству на правах национальной автономии. Ради этого Ленин был готов даже на любые компромиссы. Впоследствии он писал: «Я очень хорошо помню сцену, когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду… представителю финляндской буржуазии, который сыграл роль палача. Он мне любезно жал руку, мы говорили комплименты. Как это было нехорошо! Но это нужно было сделать, потому что тогда эта буржуазия обманывала народ, обманывала трудящиеся массы тем, что москали, шовинисты, великороссы хотят задушить финнов».

Но действительность не оправдала расчетов Ленина. Градус национализма у финнов, украинцев и поляков, равно как и других народов бывшей империи, оказался выше, чем он ожидал. Не только финские буржуа и помещики, но и многие финские рабочие и крестьяне и даже многие финские социал-демократы видели в русских, пусть даже имеющих новую, Советскую, власть, угнетателей и империалистов. Ленин прямо назвал предательством несогласие финской социал-демократической партии присоединиться к русской революции в ноябре 1917 г. (финские коммунисты надеялись сначала взять власть мирным парламентским путем). Несмотря на то что впоследствии финские коммунисты попытались создать революционное правительство и даже заключили с Советской Россией договор и получали от нее военную помощь, их революция провалилась. Считается, что решающую роль сыграло вмешательство в конфликт Германии, но нельзя сбрасывать со счетов и националистического энтузиазма самих финнов. Керенский, который был тогда в Гельсингфорсе, отмечал, что в «шюцкоры» (национальную самооборону) записывалось множество молодых финнов разных политических взглядов.

На Украине также ситуация сложилась не так, как ожидалось. Несмотря на самые щедрые обещания со стороны Совнаркома, украинская Центральная Рада (в которую входили, кстати, и представители Украинской социал-демократической партии) не выступила против Каледина и не поддержала Советскую Россию. Напротив, подконтрольные Раде формирования разоружили пробольшевистски настроенный гарнизон Киева, а Киевский Всеукраинский съезд Советов поддержал Центральную Раду. Депутаты-большевики перебрались в Харьков, и только там была провозглашена Советская Украинская республика, дружественная Советской России. Но ведь Харьков и тогда, как и сейчас, был в большей степени русским, чем украинским городом. Получается, что как минимум часть собственно украинских – по языку и культуре, а не по географической принадлежности – рабочих и тем более крестьян, подобно финским рабочим, не поверили в антиимпериалистический характер новой России и оказались подверженными националистическим настроениям, если «свобода Украины» для них оказались важнее рабочего дела. Это было тем более странно для Ленина, что до революции те же украинцы дальше лозунгов национальной автономии в составе России не шли, и если уж и можно было от кого ожидать серьезного стремления к отделению, то от поляков, но никак от украинцев. Что же касается поляков, то они вообще отплатили Советской России вооруженным вторжением в советскую Украину и Белоруссию и территориальными претензиями к России (Пилсудский мечтал о польской сфере влияния, включавшей в себе Кубань и северный Кавказ).

Ленин с горечью это признает еще в декабре 1917 и даже пытается для себя как-то объяснить: «При царизме национальный гнет по отношению к последним (нерусским народам. – Р.В. ), неслыханный по своей жестокости и нелепости, скапливал в неполноправных народностях сильнейшую ненависть к монархам. Нечего удивляться, что эта ненависть к тем, которые запрещали даже употребление родного языка и обрекали на безграмотность массы народа, переносилась и на всех великороссов. Думали, что великороссы хотели, как привилегированные, сохранить для себя те преимущества, которые свято сохраняли за ними Николай II и Керенский».

Но национализм рабочих, которые по всем марксистским учебникам должны были быть стойкими интернационалистами, – это еще полдела. Революция пробудила азиатские народы империи, которые вообще не принимались в расчет в «эмигрантском далеке» или в российском подполье, так как среди социал-демократов азиатов практически не было, а были лишь великороссы, украинцы или в крайнем случае ассимилированные евреи. Это были такие народы, как башкиры, казахи, киргизы, сарты (узбеки). Начиная с Февраля среди только народившихся интеллигенций этих народов распространяются националистические настроения и раздаются требования создания национальных автономий. Вклинившись во внутрирусскую гражданскую войну, движения этих народов пытались найти себе союзников, примыкая то к одной, то к другой стороне. Яркий пример тут башкиры, которые имели свое правительство и даже свою армию – Башкирское войско, руководимое Заки Валидовым. Сразу же после февральской революции, как уже говорилось, самопровозглашенное башкирское правительство стало добиваться автономии в составе федеративной Российской республики. После Октября башкиры поддержали белых, но, после того как Колчак произвел переворот, сместив Директорию, и заявил, что он, как Верховный правитель России, не потерпит никаких национальных правительств в регионах, Валидов в 1919 г. со своим войском перешел на сторону красных и влился в Красную армию. Единственным его условием было признание большевиками федеративного устройства государства и национальная автономия башкир. Ленин и Сталин согласились, и в начале 1919 г. был подписан договор между Российской Советской республикой и Башкирской автономной республикой.

Впоследствии в полемике с Бухариным, который отрицал право наций на самоопределение и говорил, что марксисты могут желать лишь самоопределения пролетариата, Ленин указывал именно на пример с башкирами: «У нас есть башкиры, киргизы, целый ряд других народов, и по отношению к ним мы не можем отказать в признании… Что же мы можем сделать по отношению к таким народам… которые до сих пор находятся под влиянием своих мулл?. Можем ли мы подойти к этим народам и сказать: „Мы скинем ваших эксплуататоров“? Мы этого сделать не можем, потому что они всецело в подчинении у своих мулл. Тут надо дождаться развития данной нации, дифференциации пролетариата от буржуазных элементов, которое неизбежно». По мысли Ленина, эти народы только подошли к капиталистическому этапу развития, для них лозунг о праве наций на самоопределение, то есть лозунг национализма, является еще прогрессивным, как он был прогрессивным для народов Европы, когда они выходили из состояния средневековья. Противопоставить буржуазному национализму их элит пролетарский интернационализм возможности нет; эти народы либо вовсе не имеют пролетариата, либо он у них в зачаточном состоянии. Приходится выбирать между националистами этих народов, настроенными на союз с Советской Россией, и националистами, настроенными к ней враждебно.

И действительно, эти народы включали в себя тогда крестьян и скотоводов в деревнях и духовенство, купечество и только появляющуюся интеллигенцию в городах. Городская элита, даже круги, сочувствующие социализму, вся была пронизана настроениями националистического обособления, пусть и в составе России. Большевикам пришлось выбирать не между националистами и интернационалистами, а между просоветски и антисоветски настроенными националистами.

Тут Ленину и пригодился старый лозунг о прогрессивных элементах в национализме угнетенных народов и сплошь реакционном характере национализма наций-угнетателей. Этот лозунг дал обоснование сближению большевиков с симпатизирующими им левонационалистическими элитами нерусских народов и в то же время оправдывал отрицание русского национализма. Теперь многие считают, что Ленин в критике русского национализма руководствовался лишь доктринальными соображениями о русских как «нации-угнетателе», но это не совсем так; «красной нитью» через работы Ленина 1917–1922 гг. проходит мысль о том, что даже намеки на русский великодержавный национализм отпугнут нерусские народы от Советской России и не позволят собрать распавшееся политическое пространство в новой форме. Отсюда и тиражируемые сегодня заявления Ленина о том, что русским большевикам нужно быть особо внимательными и обходительными с «инородцами», что русским следует даже несколько «потесниться», чтоб вызвать доверие «инородцев». Теперь, будучи выдернутыми из исторического и политического контекста, они звучат провокационно, но тогда они были вызваны сложнейшей ситуацией развала государства, раздора между народами, вызванного «парадом национализмов», а также деятельностью русских националистов из среды белых, которые, например, и вовсе отрицали само существование украинского и белорусского народов и были против любой, даже вполне лояльной к центру национальной автономии. Дальнейшие события показали, что Ленин в своей гипертрофированной осторожности и деликатности в отношении «инородцев» оказался прав; ведь в политике есть один простой и очевидный критерий правоты курса того или иного деятеля – его успешность.

Пробуждение «внутренней Азии» – еще одна причина изменения позиции Ленина по вопросу устройства российского государства.

Ленин, который всегда был чуток к изменениям политической ситуации и всегда был готов поступиться догмами во второстепенных вопросах ради достижения первостепенных целей, переходит к признанию федерализма. Уже в статье «Основные задачи Советской власти» Ленин писал: «На самом деле даже федерация… не противоречит демократическому централизму. Сплошь и рядом федерация при действительно демократическом строе, а тем более при советской организации государственного устройства, является лишь переходным шагом к действительно демократическому централизму  (курсив мой. – Р.В. ). На примере Российской Советской республики особенно наглядно показывается нам как раз, что теперь федерация, которую мы вводим и которую мы будем вводить, послужит именно вернейшим шагом к самому прочному объединению различных национальностей России в единое демократическое централизованное Советское государство». Вскоре тезис о федеративном устройстве появляется и в партийных документах, а затем и в законах Российской республики.

Заметим, Ленин не отказывается от своего старого убеждения, что централизованное унитарное многонациональное государство лучше и прогрессивнее федеративного. Он только считает теперь, что Россия пока не готова к созданию такого государства. Слишком обозлены трудящиеся нерусских наций на бывший имперский центр, к тому же азиатские народы империи вообще не доросли еще до пролетарского интернационализма, поэтому федерация, конечно будучи шагом назад по отношению к унитарному государству, все же предпочтительней полного развала на национальные государства. Такой развал в условиях отсутствия единого общероссийского пролетариата и при отсутствии у некоторых народов пролетариата вообще сильно затормозит развитие к социализму. А в рамках союза национальных республик пролетариат восточноевропейских наций сплотится, а азиатские народы «вырастят» свой пролетариат, и тогда федерация уже будет не нужна и республики сольются в одну республику. Видимо, таковы были надежды Ленина.

В дальнейшем вождь большевиков лишь внедряет этот план в жизнь. В начале 1919 г. он подписывает договор с Башкирской республикой о вхождении ее в Россию, и последняя, таким образом, становится федеративным государством. Затем, в том же 1919 г., федеративный договор был подписан с Украинской, Литовской и Белорусской советскими республиками. К концу гражданской войны центральное советское правительство выстраивает федеративные отношения с республиками, которые сыплются как из рога изобилия – Азербайджанская, Армянская, Грузинская, Горская Туркестанская… Наконец, в 1922 г. был подписан федеративный договор, создавший СССР. Интересно, что перед этим разгорелся известный спор между Лениным и Сталиным: Ленин отстаивал федерацию – равноправный государственный союз России и других республик, Сталин – фактически старый ленинский план автономизации России, то есть создания в рамках централизованной российской республики ограниченных национальных автономий там, где нерусское население преобладает (Сталин тоже говорил о федерализме, но имел в виду иное, автономизацию). То сопротивление, которое оказали плану Сталина нерусские, прежде всего грузинские и украинские представители правительств республик, наглядно показало, что Ленин был прав, с 1918 г. взяв курс именно на федерацию. Федерация была компромиссом, который устраивал и центральную власть, и националистов с окраин. На меньшее националисты были не согласны, и, победи план Сталина, такая РСФСР распалась бы через год-полтора за счет нового «парада национализмов».

Однако если Ленин был готов пойти на компромисс в отношении установления федеративного устройства государства, то в отношении идеи федерализации партии он оставался непримирим. Заключение федеративного союза между Россией и нерусскими национальными советскими республиками вовсе не влекло за собой возникновения каких-либо национальных Компартий. Конечно, Украинская или Белорусская республика имели свои компартии, но они не были национальными Компартиями, то есть они не объединяли коммунистов по национальному признаку. В составе и Украинской и Белорусской компартий были и русские, и евреи, и татары, и представители любых других народов СССР, официальным языком партии оставался русский (хотя в целях пропаганды в национальных республиках выпускалась литература и велась агитация на национальных языках), республиканские организации коммунистов подчинялись центральному комитету в Москве.

Об этом прямо и четко говорилось в документах VIII съезда РКП(б) (март 1919 г.): «В настоящее время Украина, Латвия, Литва и Белоруссия существуют как особые советские республики… Но это отнюдь не значит, что РКП должна, в свою очередь, сорганизоваться на основе федерации самостоятельных коммунистических партий… Необходимо существование единой централизованной Коммунистической партии с единым ЦК, руководящим работой всей работой партии во всех частях РСФСР. Все решения РКП и ее руководящих учреждений безусловно обязательны независимо от национального их состава. Центральные комитеты украинских, латышских, литовских коммунистов пользуются правами областных комитетов партии и целиком подчинены ЦК РКП». Та же ситуация сохранилась и после создания СССР.

Единство партии дополнялось единством вооруженных сил. Первоначально советские республики, подписавшие первый федеральный договор 1919 г., имели свои собственные армии (Красная армия Украины, Красная армия Белоруссии, Красная армия Литвы), но уже скоро ЦК РКП(б) во главе с Лениным постановляет, что, поскольку «РСФСР вынуждена в союзе с братскими Советскими республиками Украины, Латвии, Эстонии, Литвы и Белоруссии вести оборонительную борьбу против общего врага – мирового империализма и поддерживаемой им черносотенной и белогвардейской контрреволюции», необходимо «единое командование всеми отрядами Красной армии и строжайшая централизация в распоряжении всеми силами и ресурсами социалистических республик». В связи с этим красные армии республик вливались в российскую Красную армию, перейдя под командование находящегося в Москве российского Совета Обороны; руководство снабжением Красной армии поручалось тоже соответствующим российским государственным органам.

В постановлении 1919 г. еще говорилось, что это временная мера, которая сохранится лишь до победы советских республик в гражданской войне. Однако федеральный договор 1922 г. уже бессрочно передает управление общими вопросами внешней политики, вооруженными силами, железной дорогой, почтой, финансами российским государственным органам, находящимся в Москве (которые просто приобрели статус союзных, федеральных). За республиками фактически остались лишь милиция (которая стала федеральной позднее, лишь в 1930-х) да образовательная и культурная политика и внутриполитические вопросы, как правило местного значения. Впрочем, немаловажно, что республики имели право на отделение, если их такое разграничение полномочий с федеральным центром не устроит. Кроме того, оставшиеся полномочия действительно обеспечивали развитие национальных культур народов республик.

Сегодня часто со стороны российских великодержавников можно услышать упреки в адрес Ленина, что он «развалил Россию», заменил единое государство «рыхлой совокупностью республик», выпустил на волю «джина национализма». Однако говорить так могут лишь люди, которые либо не знают исторических фактов, либо сознательно занимаются идеологической демагогией. Ленину пришлось действовать в тяжелейших условиях, когда Великую Россию (в ее имперских границах) раздирали националисты разных мастей и часто – стоящие за ними державы Запада и Востока: Германия, претендовавшая на Украину, Франция, объявившая сферой своего влияния Одессу, Севастополь, Херсон, Англия, оккупировавшая Баку и железную дорогу до Батума, Япония, оккупировавшая часть Дальнего Востока. Ленин в этих условиях сделал все, чтоб сохранить единое централизованное государство, пусть и под внешней формой федерации. В самом деле, единая и унитарно управляемая из российского центра партия, наличествующая во всех союзных республиках, означала только одно – управление всеми республиками из единого центра. Члены партии были скрепленной одной идеологией элитой, которая стала ядром в республиках федерации, независимо от названия и нацсостава этих республик.

То же самое можно сказать о единой армии, единой системе финансов, едином управлении почтой и железными дорогами. Военные, чиновники железнодорожного и подобного ведомств также были армией, управляемой из федерального центра и не подчиняющейся республикам, так что, к примеру, в случае сепаратистского мятежа в республиках мятежники лишались и вооруженных сил, и железнодорожных сообщений.

Большей степени централизации тогда добиться было просто невозможно. Большая степень централизации означала бы только одно – отказ от внешних форм федерации, от республик и их правительств, отказ от либеральной по отношению к нерусским народам языковой и культурной политики, объявление России государством русских и только русских. По этому пути и пошли белые великодержавники – и получили сопротивление нерусских националистов, переход их на сторону красных и ожесточенную их борьбу против белого движения. Ленин взял верх над Колчаком и Деникиным не только потому, что предложил отвечающую чаяньям народа социальную программу (которую в аграрном ее аспекте, кстати, выдвинули эсеры, но привести в жизнь побоялись). Ленин победил и потому, что проявил гибкость в национальном вопросе, при этом по сути своей оставшись великодержавником.

Разумеется, Ленин не был русским националистом, и великое и централизованное сильное государство на землях бывшей Российской империи он стремился создать не для русских, а для трудящихся самых разных народов – и русского, и нерусских, в том числе и живущих за пределами бывшей империи (по замыслу Ленина Советский Союз был открыт для присоединения будущим Советским республикам Восточной и Западной Европы). Но объективно интересы и действия Ленина сомкнулись с интересами русского великодержавия.  Большевики, начав с антиимперской риторики, в конце концов выступили как объединители распавшейся российской сверхдержавы. На это обратили внимание самые проницательные, творчески и адогматически мыслящие представители тогдашней партии российского великодержавия – сменовеховцы. Один из ее лидеров – бывший колчаковский идеолог Николай Васильевич Устрялов – еще в 1920 г. провозгласил: «Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же – во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологий практический путь – един…». Устрялов призвал русских патриотов сотрудничать с большевиками как с бессознательными российскими патриотами – и его призыв был услышан тысячами. Русские патриоты из среды офицерства участвовали в руководстве Красной армией (как генерал Брусилов), русские патриоты из числа инженеров, ученых участвовали в воссоздании промышленности России, развитии ее школ и вузов (как естествоиспытатель В. Вернадский), русские патриоты из числа писателей, артистов, художников протянули ниточку от дореволюционного русского к советскому искусству и культуре (как писатель А. Толстой). И им удалось привить к красному проекту русскую национальную идею, превратить его из космополитически-интернационального в евразийский и даже в русско-евразийский проект. Выгодно это было и другим народам евразийского пространства, которые сумели пройти ускоренную модернизацию под «зонтиком» единого советского государства и сохранить себя и свое национальное своеобразие. Ведь первая европейская капиталистическая модернизация, как известно, уничтожила десятки малых народов Европы, ассимилировав их в плавильных котлах европейских больших наций.

Подведем итоги. Что же в национальной политике Ленина и большевиков позволило им собрать распавшуюся империю под новым названием и флагом? Какие их лозунги и действия оказались верными в тогдашней политической ситуации и обеспечили им победу над их оппонентами, которые также стремились к созданию единого российского государства и, во всяком случае на словах, даже гораздо последовательнее.

Во-первых, у большевиков была наднациональная идея, которая позволяла сплотить под одним знаменем и русских, украинцев, и белорусов, и евреев, и татар, и башкир, и казахов. Это идея освобождения трудящихся, создания государства рабочих и крестьян, мировой коммунистической революции. Можно как угодно относиться к этой идее, особенно в ее тогдашнем несколько утрированном выражении, но факт остается фактом: без нее не удалось бы создать сплоченную, дисциплинированную, многонациональную элиту, которая, пронизывая все «субъекты федерации» постимперского пространства, обеспечивала бы единство РСФСР (в которую, напомним, тогда входила и Туркестанская АССР, охватывающая всю Среднюю Азию с Казахстаном), а потом и СССР.

У белых ситуация в этом плане была хуже. На официальном уровне руководство Белого движения заняло позицию «непредрешенчества», стремясь отложить решение всех идеологических разногласий и, если понадобится, выработку единой идеологии на период после победы над большевиками. Это была принципиальная ошибка политического руководства белых. В реальности же идеологией белого движения, заставившей сорганизоваться в него прежде всего русское офицерство, стал достаточно аморфный «интегральный» российский патриотизм, стремление сохранить и спасти Россию как великую державу, причем Россию и великодержавие разные «белые силы» понимали по-разному. И в этой разноголосице достаточно громко звучал голос русского либерального национализма, которого придерживалось правое крыло кадетской партии, влиятельное в правительствах Колчака и Деникина. А такую идеологию нерусские антибольшевистские силы могли принять только в случае отказа от своей национальной идентичности…

Во-вторых, у большевиков была носительница указанной идеи – партия. Много раз я говорил уже здесь, что партия составляла подлинное «внутреннее государство» в РСФСР и СССР, поэтому даже наличие форм федерации по национальному признаку во «внешнем государстве» было не столь опасно в плане сохранения цельности большого политического пространства. Подобной единой партии у белых также не было. Большевики сумели и сплотить армию на базе российской Красной армии и подчинить вооруженные формирования в других республиках военному руководству РСФСР. Вооруженные силы белых фактически так и остались раздробленными. Формально Деникин признал над собой власть Колчака как Верховного правителя России, фактически отказался реализовывать план Врангеля, который предполагал объединение усилий восточной (колчаковской) и южной (деникинской) белых армий и совместное наступление на красную Москву. Как известно, Деникин выпустил знаменитую «Московскую директиву», попытался наступать на Москву собственными силами и потерпел поражение. Врангель говорил потом, что «Московская директива» Деникина была смертным приговором всему белому движению, и вообще-то он был прав.

Наконец, в-третьих, большевики сумели проявить максимум такта по отношению к окраинным нерусским националистам, найти с ними компромисс на основе признания их права на автономию и на свободное развитие их национальных культур и языков. Таким образом, большевики раскололи национальные движения на окраинах империи, ослабив тем самым откровенных сепаратистов (вроде Петлюры) и обретя союзников в борьбе с белыми. Белые такой гибкости не проявили, фактически до 1920 г. они твердо стояли на позиции единой и неделимой России, не признавали национальные правительства, отрицали право народов на автономии, а в ряде случаев отрицали само существование отдельных народов (по «Белой гвардии» Булгакова прекрасно видно, что белые, бывшие на Украине, относились к украинцам и украинскому языку как к какому-то недоразумению и в простом и элементарном уважении большевиков к праву украинцев быть самими собой, а не «испорченными русскими», видели «национальное предательство»).

Таковы причины того, что в гражданской войне победил красный, а не белый проект великодержавия.

Политика – Гераклитова река, в которой все постоянно меняется. Поэтому универсальных рецептов в политике нет, каждый раз приходится сталкиваться с принципиально новой ситуацией и искать новое решение. Тем не менее существуют и сходства, и именно поэтому политику полезно изучать историю и извлекать уроки из деятельности своих предшественников.

Сходство ситуации, которая была на постимперском пространстве в 1917–1922 гг., и современной ситуацией на постсоветском пространстве очень значительное. И тогда, и сейчас новая российская власть, которая появилась в результате распада сверхдержавы, пытается выступить как один из главных инициаторов объединения этого пространства на новых принципах. И тогда, и сейчас за время, прошедшее после распада сверхдержавы, на ее территории возникло много националистических режимов, поддерживаемых странами Запада и враждебных к России и самой идеи интеграции (причем и тогда, и сейчас наиболее враждебны ко всему этому прежде всего украинский и грузинский националистические режимы). И тогда, и сейчас при попытке создания постимперских националистических государств на их территориях возникают непризнанные Западом самопровозглашенные государственные образования, тяготеющие к России и ее союзникам. Причем иногда история повторяется практически до мелочей: раньше всего Советская власть на территории Украины победила в Луганском, Макеевском, Горловском, Щербиновском, Краматорском и других районах Донбасса, где и возникла Советская Украинская республика, оппозиционная киевской «Украинской народной республике». В наши дни там же возникли Донецкая и Луганская народные республики, оппозиционные националистическому и прозападному Киеву.

Вместе с тем современная российская власть лишена определенных преимуществ, которые были у Ленина и большевиков, и совершает ряд ошибок, которых те не совершали.

Прежде всего, у современной российской власти нет партии, чье влияние распространялось бы на все республики, входящие в Евразийский Союз. Имеется попытка создания единых вооруженных сил – ОДКБ, но слишком робкая и пока что ничем не доказавшая свою жизнеспособность.

Впрочем, это только полбеды, главное – нет наднациональной идеологии интеграции. В отношениях с Белоруссией и Казахстаном, а также республиками Центральной Азии Путин и его правительство апеллируют к экономическим выгодам интеграции, в отношениях с самопровозглашенными республиками Донбасса и присоединенным Крымом Кремль апеллирует к идеям русского национализма и ирредентизма, суть которых «все русские должны жить в одном государстве» (сравнивая воссоединение с Крымом с воссоединением двух Германий).

Однако экономические выгоды не могут стать основой политической интеграции, напротив, рыночная экономика больше разделяет, чем соединяет, потому что каждый субъект рынка исходит лишь из своих интересов. Что же касается русского национализма и ирредентизма, то он способен только отпугнуть республики, которые вступали в союз с Россией: русские националисты отрицают само существование белорусского народа, считая его искусственной конструкцией, которая якобы надстроена над западной ветвью русского народа, и имеют территориальные претензии к Казахстану, на севере которого компактно проживают этнические русские. И это не говоря уже о том, что русские националисты крайне отрицательно относятся к республикам Центральной Азии из-за трудовой миграции из них, тогда как эти республики – первые кандидаты на вступление в Евразийский Союз, и лозунги русского национализма из уст высших руководителей России не добавляют у них дружественности к России.

Кстати, русские националисты – принципиальные противники и существования национально-территориальных субъектов федерации в РФ, и эта их позиция имеет своих сторонников в высшем руководстве России, что видно по компании по укрупнению регионов, в ходе которых было ликвидировано несколько национальных автономий. И поэтому когда власти России, с одной стороны, лишают национальной автономии коми-пермяков, а с другой – советуют властям Украины перейти к федерации и создать в ней национальные автономии для неукраинцев (не только русских, но и венгров, русинов и т. д.), то звучит это фальшиво и неубедительно.

Власть России так настороженно относится к федерализму внутри России по понятной причине: у нее нет наднациональной идеологии, которая сплотила бы все народы России и сделала бы неопасным федерализм, выходит, одна и та же причина препятствует и более глубокой интеграции России, и интеграции постсоветского пространства.

И наконец, наша политика по отношению к Украине показывает, что современное российское руководство совершенно не умеет взаимодействовать с националистическими элитами в соседних республиках. Кроме банального подкупа, оно, похоже, не имеет в своем арсенале никаких средств для привлечения хотя бы части националистов соседних государств на свою сторону, но подкуп тут практически не работает. И это понятно: российское руководство не имеет никакой идеологии, а ядро националистов – люди, крайне мотивированные идеологически; можно подкупить Януковича, но нельзя – Яроша. Последние же попытки использовать в качестве идеологии России русский национализм вообще привели к печальному результату. Весной в официальных российских СМИ прошло множество материалов, которые внушали мысль, что «украинство» лишь проект европейских разведок и никакого украинского народа якобы не существует, а есть лишь южные русские, «малороссы», которых лишили их идентичности. Фильм такого содержания демонстрировался даже по «Росии-24», что не оставляет сомнений в том, что данная позиция имеет одобрение на самом верху. Если до этого еще теплилась некоторая надежда, что в кругах умеренных украинских националистов, оппозиционных к современному киевскому режиму, найдутся сторонники вхождения обновленной Украины в Евразийский Союз на каких-нибудь особо льготных условиях и что именно на сотрудничество с этими силами можно будет сделать ставку России, то теперь таких надежд практически нет. Кто захочет сотрудничать со страной, официальная пропаганда которой отрицает само существование твоего народа? Российский госагтипроп добился лишь того, что все национальные силы Украины сплотились вокруг антироссийского и прозападного режима Порошенко – Яценюка.

Увы, политика руководства современной России показывает, что уроков из истории последней по времени «красной интеграции» евразийского пространства они пока еще не вынесли…

 

Ленин как левый патриот

Ленин принадлежит к фигурам такого исторического масштаба, что истинное его значение, возможно, будет понято через столетия, только нашими внуками и правнуками. Впрочем, и тогда не будут утихать споры о Ленине, как они не утихают они по сей день об Иоанне Грозном, Петре Великом, которых отделяют от нашей «современности» века… И, конечно, с каждым новым поколением, с каждым новым поворотом сложной истории России в образе Ленина будут высвечиваться новые и новые черты. И чем дальше, тем больше Ленин будет не похож на тот елейный, пропагандистский образ, которым – чего уж греха таить! – подменяли в СССР в пропагандистских целях живого Ленина. Упрощенчество нашего агитпропа не просто затеняло подлинную многогранную гениальность Ленина, не давало увидеть его в полный рост. Как это ни парадоксально, во многом именно это упрощенчество ответственно и за сегодняшнюю кампанию по огульному хулению Ленина. Ведь наши либералы также не стали утруждать себя поисками исторической истины, они просто вывернули наизнанку имевшийся пропагандистский образ и подменили прежний «белый стереотип» новым – «черным».

Бороться с такой фальсификацией, безусловно, нужно, это имеет не только теоретический, но и политический смысл. Ведь, избавляясь от «хрестоматийного глянца», мы вдруг видим другого, крайне актуального Ленина – не только вождя мирового пролетариата и интернационалиста, но и Ленина-патриота, российского национального героя, государственника, собирателя земель и борца с иностранными интервентами, что так актуально в наше время унижения и слабости некогда Великой России. Но не менее важно, что Ленин был и одним из теоретиков русского марксистского левого патриотизма, то есть марксизма, превратившегося из абстрактной теории мировой революции, в особую версию теорий антизападной, национально-освободительной борьбы.

Культивировавшийся в СССР догматический образ Ленина представлял его как мыслителя, который жестко придерживался одной единственно верной линии, заданной Марксом и Энгельсом, и взгляды которого, сформировавшись еще с ранней юности, так никогда не изменялись. Всякие разговоры об определенном, пусть и творческом отходе Ленина от «европейского марксизма» Маркса и Энгельса и его переходе к «русскому марксизму», а также об эволюции взглядов Ленина, о его ошибках и их преодолениях воспринимались бы как крамола, за которую можно было жестоко поплатиться. Однако очевидно, что это было значительным обеднением и даже фальсификацией живого Ленина – диалектика по складу ума и по мировоззрению, мыслителя смелого и новаторского, чуткого к изменениям исторической обстановки и постоянно развивавшегося. Да и сам Ленин ни за что бы не согласился с тем, что он никогда не ошибался: более того, он много раз признавал свои ошибки и четко объяснял, почему он изменил свой взгляд по тому или иному вопросу (пример: отношение к крестьянству у «раннего Ленина» периода полемики с народниками и у «зрелого Ленина» периода после 1905 г.).

Далее, Ленин бы, наверное, не согласился с тем, что его взгляды есть некий «русский» и, шире говоря, «неевропейский марксизм», он считал все же, что марксизм один и при всех особенностях тактики коммунистов теория их и на Востоке и на Западе мало чем отличается и есть творческое развитие доктрины самого Маркса. Тем не менее объективно Ленин провозгласил русский и неевропейский путь к социализму, отличающийся от пути Запада, и Ленин и обосновал его в послереволюционной полемике с меньшевиками, по сути отказавшись от некоторых европоцентристских элементов у Маркса и особенно Энгельса. Это, полагаем, позволяет видеть в Ленине своеобразного «левого» идеолога национально-освободительной борьбы незападных стран и как раз и делает его первым представителем «левого патриотизма» среди русских марксистов.

Вспомним, что сам Маркс и еще в большей мере Энгельс считали, что капитализм постепенно станет мировым не только в том смысле, что в орбиту капиталистического рынка будут втянуты все страны мира, но и в том, что во всех странах рано или поздно возникнет развитое капиталистическое хозяйство, подобное западному. Достаточно почитать статьи Маркса о британской колонизации Индии, чтобы убедиться, что, осуждая варварские методы вовлечения Индии в так называемый «цивилизованный мир», Маркс все же считал сам факт этого позитивным, так как тем самым разрушается индийская «азиатская формация» и формируется индийский капитализм – необходимый мост для перехода к социализму. В предисловии к «Капиталу» Маркс выражается еще определеннее: каждая отсталая страна должна пройти тот же путь, который уже прошли развитые капиталистические страны. Энгельс занимал в этом вопросе еще более жесткую позицию: он в работе о социалистических течениях в России подверг резкой критике теории «русского социализма», надеющиеся на прыжок России из феодализма прямо в коммунизм с помощью стихийно-социалистического элемента русской жизни – крестьянской общины.

Правда, в поздний период своего творчества Маркс (и в гораздо меньшей степени Энгельс) несколько смягчили свою позицию по «русскому вопросу». Маркс в некоторых неотправленных письмах русским революционерам (прежде всего Вере Засулич) фактически признал возможность русского «прыжка через капитализм» (скорее всего, смелость и новизна такого тезиса в век европоцентризма заставили Маркса постесняться его обнародовать). Публично же Маркс и Энгельс в последнем прижизненном предисловии к русскому переводу «Манифеста Коммунистической партии» высказали более компромиссную формулировку: Россия может перейти к социализму, минуя капитализм, но в случае победы коммунистической революции на Западе и поддержки европейского пролетариата.

Новизна ленинского взгляда на проблему проистекает из его анализа актуального этапа развития капитализма, до которого не дожили Маркс с Энгельсом, но с которым пришлось столкнуться поколению Ленина. Речь идет о знаменитой ленинской теории империализма, которая изложена в его книге «Империализм как высшая стадия развития капитализма». Мы не будем пересказывать всю эту концепцию, ограничимся лишь теми ее аспектами, которые имеют прямое отношение к рассматриваемой проблеме. Капитализм не стал победно шествовать по планете, превращая в капиталистические, на манер западных, государства Азии и Африки. Капитализм в его «чистом виде» сконцентрировался в Западной Европе и США. Именно эти страны и составили «верхушку» нового постклассического капитализма, или империализма. Иначе говоря, империализм, по Ленину, не просто монополистический, банковский или «загнивающий» капитализм, что, как правило, подчеркивалось в советские времена, империализм – еще колониалистский капитализм, построенный на эксплуатации «все большего числа маленьких или слабых наций небольшой горсткой богатейших или сильнейших наций». Империализм – это такая система, где есть государства-буржуа и государства-пролетарии (в противоположность ожидаемому Марксом равномерному «мировому капитализму», где «линия баррикад» проходит не между государствами Запада и всего остального мира, а между международной буржуазией и международным пролетариатом).

Остальные же, слаборазвитые, страны превращены в колонии, в источники дешевой рабочей силы, сырья, в рынки сбыта излишков западного капитализма. При этом в них беспощадно подавлены ростки самостоятельной экономической активности, в том числе капиталистического толка. В них искусственно была заторможена модернизация, научно-техническое и индустриальное развитие по типу западного: верхушке империализма невыгодно появление «другого Запада» в Азии, в Африке или где бы то ни было, им выгодна консервация в незападных странах самых отсталых в экономическом и индустриальном отношении типов обществ. Ленин особо подчеркивает, что в случае империалистического грабежа стран «мировой периферии» речь идет даже о захвате земель. Он указывает, например, на то, что 9/10 Африки захвачены и поделены между странами Запада. Естественно, в этих условиях физически невозможен африканский национальный капитализм с его индустриализаций и техническим рывком, подобным западноевропейской индустриализации Нового времени.

При этом за счет ограбления колоний западный капитализм получил возможность подкупать пролетариат собственных стран, так что уровень жизни английского рабочего стал неизмеримо выше китайского «кули» или африканского батрака. Таким образом была создана база для оппортунизма – «реформаторского течения» в пролетарском марксистском движении, которое сосредоточило свои усилия на повышение благосостояния своего «национального пролетариата», предав забвению общепролетарские идеалы. Ленин подчеркивает фундаментальную связь между оппортунизмом социал-реформистского толка и колониализмом, хотя, конечно, сами лидеры западного реформизма при этом склонны идеологически интерпретировать ситуацию, прикрываясь словами о «нравственном прогрессе» западного капитализма, его переходе в «цивилизованное состояние». Особенно же остро этот проимпериалистический крен западного марксизма проявился после начала Первой мировой войны, когда главнейшие деятели социал-демократии Европы и вожди II Интернационала, по сути, встали на сторону империализма.

Отсюда следует прямой вывод: для того чтобы уничтожить капитализм в его новой империалистической фазе, нужно объединить усилия не поддавшегося на соблазн реформизма революционного марксизма и революционного пролетариата Запада, неевропейского пролетарского движения, а также национально-освободительного движения стран «мировой периферии», пускай даже эти движения выступают не под социалистическими, а под демократическими и даже национально-капиталистическими лозунгами. Любопытны сами названия статей Ленина 1912–1914 гг. – «Пробуждающаяся Азия», «Отсталая Европа и передовая Азия»… Еще более четко этот тезис будет выражен Лениным в тезисах ко II конгрессу Коммунистического интернационала по национальному и колониальному вопросам. Там прямо утверждается: «Коммунистический Интернационал должен идти во временном союзе с буржуазной демократией колоний…». Итак, сама ленинская концепция империализма является теоретическим основанием для пусть временного, но все же союза некоммунистических патриотических движений незападных стран и марксистов-антиимпериалистов, так как у них на данном отрезке истории общий враг – западный капитализм, или империализм. Здесь мы уже видим непосредственный исток левого патриотизма.

Кстати, при этом уместно дать ответ на обвинения Ленина в патологическом антипатриотизме, которые основываются на его позиции во время Первой мировой войны, определяемой обычно как «призыв к поражению своего Отечества». Следует отдавать себе отчет, что Ленин желал поражения не только царской России, но и ее союзникам – странам Антанты, при этом он не высказывался и в пользу победы Германии и ее союзников. Ленин вообще желал поражения западного империализма, развязавшего эту войну в целях передела мира. В статье «Военная программа пролетарской революции» Ленин прямо говорит, что он не против «защиты отечества», он против того, чтобы фразой «защита отечества» прикрывать империалистический грабеж. Ленин пишет: «Было бы просто глупо отрицать защиту отечества со стороны угнетенных народов в их войне против империалистских великих держав». Это позволяет увидеть под другим углом знаменитый ленинский лозунг «превращения империалистической войны в гражданскую». Имеется в виду не только гражданская война в России, о чем не устают твердить антиленинисты наших дней. Не будем забывать, что Ленин был представителем мирового революционного движения и мыслил глобальными, как мы сейчас сказали, геополитическими масштабами, и, значит, речь у него шла о мировой гражданской войне – войне наций-пролетариев против наций-буржуа, угнетенной Азии и Африки вкупе с Россией против империалистического Запада. А дополнением к этому должна быть гражданская война внутри самого Запада, и западный пролетариат здесь выступает как представитель, пятая колонна угнетенных всего мира, действующая в тылу врага.

Собственно, события 1917–1921 гг. в России подтвердили этот ленинский тезис объективного перетекания империалистической войны в «гражданскую», читайте – антизападную, национально-освободительную. Уже после 1919 г. стало ясно (и не только большевикам, но и многим «белым», например колчаковцу Устрялову, монархисту Шульгину), что идет не столько война проигравших высших классов царской России с победившими крестьянами и пролетариями, сколько война между Россией в новом ее обличии – Российской Советской Федеративной Социалистической Республики – против западных интервентов, которые формально поддерживали «белых», а реально были озабочены, конечно, лишь своими интересами и откровенно, судя, например, по заявлениям президента США В. Вильсона, зарились на «лакомые куски» от постбольшевистской России. И переход на сторону красных большого количества офицеров-патриотов царской армии во главе с генералом Брусиловым был блестящим подтверждением ленинской идеи союза некоммунистов-патриотов и марксистов-антиимпериалистов. В позиции Ленина, выражаемой лозунгом «защита социалистического Отечества», таким образом, не было никакого противоречия с позицией Ленина времен начала Первой мировой войны. Ведь Россия, с тех пор как на ее землю ступил сапог антантовских интервентов, превратилась из союзника империалистических держав в объект империалистического грабежа и, повторимся, гражданская война стала национально-освободительной.

Однако перед нами пока только истоки левого патриотизма. Полностью же ленинский вариант этой метаидеологии был разработан в ходе осмысления В.И. Лениным Октябрьской революции 1917 г. Ключевой работой здесь является поздняя статья Ленина «О нашей революции (по поводу заметок Н. Суханова)».

Захват власти большевиками в 1917-м г. сопровождался острейшей идеологической дискуссией среди русских марксистов. Русские «умеренные» социал-демократы или меньшевики считали, что для социализма нужен базис – развитое капиталистическое производство, которое имеется лишь в Западной Европе и в США. Поэтому борьба за социализм – это насущная задача европейских и американских социал-демократов. Тут меньшевики рассуждали точно в соответствии с буквой учения самих Маркса и Энгельса: социалистическая революция должна сначала произойти в странах Запада. Россия же страна только выходящая из феодализма, отставшая от Запада лет на триста, здесь, как учили меньшевики, на повестке дня пока что лишь буржуазная революция, подобная западным революциям XVIII в. Потому, по их мнению, российские марксисты должны думать не о социалистической революции – она будет делом следующих поколений, – а о поддержке буржуазии с ее прогрессивными по отношению к России требованиями: политические, экономические свободы и т. д. Ленин, в свою очередь, не отрицал факта, который был точкой отсчета для рассуждений меньшевиков – что Россия начала XX в., даже при наличии в ней анклавов капиталистического производства и городского пролетариата, по сравнению со странами Запада, все же была экономически слаборазвитой, мелкокрестьянской, аграрной страной. Но при этом он издевается над догматическим европоцентризмом меньшевиков: «…Даже чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие положения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis (с соответствующими изменениями. – Р.В .) не иначе как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории)». Более того, само географическое положение России, расположенной на границе Европы и Азии, по Ленину, предопределяет ее особый, отличный от западноевропейского, путь к социализму. Это простое обстоятельство также недоступно пониманию догматиков от марксизма – меньшевиков: «Им не приходит, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран неевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным». Далее, Ленин разъясняет, какие своеобразия российского и восточного пути к социализму он имеет в виду: «Что, если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации… Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры… то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя двинуться догонять другие народы».

Наконец, Ленин еще раз подчеркивает, что социалистическая революция в России была вынужденным шагом, в сущности перед Россией стоял небольшой выбор: либо попытка прорыва в социализм, либо гибель страны ввиду того, что для мирового империализма, для капиталистов и с той, и с другой стороны линии фронта, то есть и Германии, и Антанты, Россия была лишь предметом раздела и эксплуатации. Сама же российская буржуазия в лице либеральных политиков не была в состоянии удержать власть и вести самостоятельную и сильную политическую линию. Ленин так и пишет: «И никому не приходит в голову спросить себя: а мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он под влиянием безвыходности своего положения броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».

Итак, сущность левого патриотизма в ленинисткой версии такова: для перехода к мировому коммунизму требуется достаточно высокий уровень научно-технического, индустриального развития всех стран мира, от Западной Европы до Африки, иначе говоря, общемировая модернизация. На Западе модернизация произошла в ходе развития национального западного капитализма. Но он же, превратившись в империализм, мешает пройти этот путь другим, слаборазвитым странам, прежде всего странам Азии и Африки и, кроме того, России. Запад превращает их в колонии и полуколонии, консервирует их экономическую и техническую отсталость и занимается их грабежом. Спасение этих стран стоит в том, чтобы вырваться из сферы влияния западного империализма, стать подлинно независимыми и самим развивать свой индустриальный уровень до уровня стран Запада. При этом цели «левого» коммунистического движения и национально-освободительного движения совпадают. Собственно, Октябрьская революция и была не столько социалистической (построение социализма в России, по Ленину, еще впереди, для этого нужна модернизация: индустриализация и культурная революция), сколько национально-освободительной и антиимпериалистической.

Наконец, социалистическая Россия должна возглавить борьбу неевропейских стран и народов против «логова империализма» – государств Запада.

Таким образом, тем современным витиям, которые любят долдонить о том, что «ленинский эксперимент»-де не увенчался успехом, можно лишь ответить: читайте Ленина, вместо того чтобы повторять избитые штампы «Краткого курса истории ВКП(б)». Главной целью Революции и установления советского строя Ленин считал модернизацию страны, и эта цель была блестяще выполнена. За 20 лет нищая и убогая Россия прорвалась в индустриализм, проделав путь, который страны Запада проделали за 200–300 лет. И если этого не случилось бы, распалась бы Россия и превратилась в конгломерат колониальных владений стран Запада, как это признавали даже западные ученые (например, А. Тойнби в работе «Мир и Запад»).

И конечно, не Ленина вина, что второй модернизационный рывок, необходимый для того, чтобы уж если не навсегда, то надолго покончить с западной угрозой, не был совершен, потонув в словоблудии, глупости и прямом предательстве последних правителей советского государства – Горбачева и его клики…

 

Образ Ленина в общественном сознании

Прошло уже 25 лет с тех пор, как перестало существовать созданное Лениным и почитавшее Ленина советское государство. А споры о Ленине не утихают на страницах газет и журналов, на радио и на экранах телевизоров, теперь уже и в Интернете. Правые поливают Ленина грязью, пережевывая разные инсинуации о его личной жизни и сплетни о связях с германским генштабом. Левые истово защищают Ленина, зачастую повторяя не всегда удачные апологетические перлы советской официальной сусальной ленинианы… И обе стороны, участвующие в спорах, не могут и не хотят признаться в главном – что вовсе не исторический реальный Ленин их интересует. Он объект изучения историков, у которых свои методы и свои приоритеты. Стороны же общественной дискуссии о Ленине занимаются трансформацией или противятся трансформации идеологического образа Ленина, сложившегося в советские времена. При этом никому не приходит в голову, что совсем неслучайно Ленин занимал такое важное место в советской идеологии и представал в ней именно таким, а не каким-либо иным. И совсем неслучайно идеологи сегодняшнего российского государства пытаются представить Ленина собранием всех человеческих недостатков и злым гением российской истории…

Идеология, как известно, вовсе не призвана объективно отражать историческую реальность. Для этого существует наука. Главная функция идеологии – служить крепящим каркасом данного общества, выражать его потребности, надежды, идеалы, помогать ему выстоять, выдержать удары различных социальных стихий. Следовательно, и образ Ленина в советские времена выражал воплощал представления об идеальном, справедливом правителе, каким он виделся представителям советского общества, о том, что он должен делать, а чего не должен, о том, в чем состоит социальная справедливость. Более того, это был центральный образ советской идеологии. Ленин представал в ней как демиург, который, создав первое в мире социалистическое государство, открыл эру коммунизма, при котором покончено со всяким социальным злом. Его труды рассматривались как источник абсолютной истины. Его идеи были источником легитимности советских правителей. Все они – от Сталина до Горбачева – в глазах народа имели право на власть, потому что были продолжателями дела Ленина. По сути же речь шла об оправдании того или иного политического курса, той или иной интерпретацией наследия Ленина и его политической биографии.

Советское общество прошло довольно большой исторический путь и было разным на разных этапах своего существования. СССР 1920-х гг. совсем не был похож на СССР 1930-х, а последний – на СССР 1970-х. Естественно, по мере того как менялось само советское общество и его политический курс, менялся и идеологический образ Ленина, потому что менялись представления об идеальном правителе, о социальной справедливости, о сути социалистического государства и его отношениях с окружающим миром. Менялся политический, экономический курсы правящего слоя, и всякое такое изменение требовало нового идеологического обоснования, которое в конце концов сводилось к поиску нужных цитат в трудах Ленина и новой интерпретации его фигуры. Я далек от того, чтобы утверждать, что идеологические работники СССР сознательно переконструировали образ Ленина под новые веяния. Нет, это происходило стихийно. Можно сказать, каждая новая генерация советского общества просто по-другому видела Ленина, выхватывала из его биографии и его творений то, что им было нужно и важно, а если не находила этого, то домысливала… Можно сказать и иначе: советские люди смотрелись в идеологему Ленина, как в зеркало, и видели в этом зеркале не столько реального, исторического Владимира Ульянова-Ленина, сколько самих себя.

В советской послеленинской истории обычно выделяют эпоху борьбы за власть, эпоху сталинизма, эпоху Хрущева, брежневский застой и перестройку. Можно выделить как минимум и четыре образа Ленина: Ленин-ортодокс, Ленин-патриот, Ленин-реформатор и Ленин-миротворец.

В 1930-е гг. руководство страны взяло курс на стабилизацию, собирание сил, единение. СССР предстояли коллективизация и индустриализация, без которых он не смог бы выстоять в неизбежной войне. Либерализм внутри партии, существование фракций, отсутствие единого лидера и существование неустойчивого олигархата – все, что было характерно для партии в 1920-е, стало непозволительной роскошью. Начинается борьба с фракциями, зачистка их лидеров и активистов, формирование вертикали власти, во главе которой оказывается Сталин. Фракционеры оказывают бешеное сопротивление, в партии и в правящем классе государства зреют заговоры (так, историками уже доказано, что заговор Тухачевского действительно имел место). Официальная пропаганда выдвигает образ Ленина – непреклонного ортодокса, владеющего абсолютной универсальной марксистской истиной и безжалостного борца с уклонами и ревизионизмом. Этот образ помог Сталину пресечь разброд и шатания, мобилизовать партию и народ и совершить в одно десятилетие рывок от аграрного к индустриальному обществу, на что западным странам потребовались века. Образ этот вдохновлял не только Сталина, но тысячи и тысячи офицеров и солдат партии, которые были исполнителями воли Сталина, в свою очередь сконцентрировавшей волю миллионов простых людей – покончить с нэповской необуржуазией, сплотить ряды, догнать передовые в техническом отношении страны.

Великая Отечественная война внесла свои коррективы в государственную идеологию. Очень скоро стало ясно, что германская империя, напавшая на СССР, ведет не обычную войну, которая в случае поражения кончается аннексиями и контрибуциями, а войну на уничтожение целых народов и прежде всего ядра советской державы – русского народа. Лидеры нацистского Рейха планировали сконцентрировать русских в центральной России – рейхскомиссариате «Московия» – и при помощи чисток, болезней, голода, стерилизации и систематического спаивания сократить до нескольких миллионов, необходимых для обслуживания немецких латифундистов. Ни о какой даже бутафорской независимости под протекторатом Германии, о чем мечтали русские коллаборационисты вроде Власова и что немцы готовы были предоставить, например, украинцам, даже речи не шло.

Осознание того, что на кону стоит само существование их народа, пробудило в русских национальное самосознание. Война, которая ранее мыслилась в классовых категориях, начинает осознаваться как война Отечественная, война за Родину, за национальную независимость, за русскую идею. В идеологический пантеон СССР, совсем недавно состоявший исключительно из бунтовщиков и революционеров, входят образы русских князей, полководцев: Александра Невского, Александра Суворова, Михаила Кутузова, которые еще несколько лет назад клеймились как реакционеры и прислужники царизма. Восстанавливается в правах православная церковь как церковь русского народа (это была уступка не религии, как считают сейчас, а именно русской культуре, для которой православные ценности – своеобразное ядро).

Изменяется и образ Ленина – центральный для советской идеологии. Из деятеля международного марксистского движения, твердо стоящего на страже чистоты марксистской идеи, эмигранта, знавшего множество языков и привычно чувствовавшего себя в европейских столицах, Ленин превращается в русского национального вождя, противостоящего нашествию иностранных интервентов, патриота социалистического Отечества, русского гения, понятного и близкого простым русским крестьянам и рабочим. Этот образ был востребован миллионами и миллионами советских граждан, которые, как метко заметил Сталин в беседе с Черчиллем, воевали не за Интернационал, а за свою матушку-Русь (кстати, Интернационал как организацию Сталин в разгар войны просто распустил, а вместо «Интернационала» – марксистского гимна – ввел советский гимн, где пелось о том, что союз советских республик сплотила навеки Великая Русь ).

В первое послевоенное десятилетие русская идея еще прочнее входит в идеологию СССР. Возрождается панславистская идея и даже осуществляется в некоторой степени мечта славянофилов о славянской державе от Балкан до Москвы. Советский Союз уже открыто провозглашается преемником Руси Московской и Российской империи. В армии введены погоны и офицерские звания, введено раздельное школьное обучение и костюмы для школьников, напоминающие гимназическую форму, разрешена церковь, рождественские елки (под именем новогодних). Миллионы бытовых мелочей делают СССР похожим скорее на дореволюционную Российскую империю, чем на футуристическую республику Советов – зародыш планетарного Советского Союза, о котором мечтали интернационал-большевики 1920-х. Сам вождь СССР Сталин в статье о языкознании провозглашает, что национальная идея выше классовой, что народы и нации гораздо долговечнее экономических формаций и что, возможно, нации продолжат существовать и при коммунизме. Заславский – ныне почти забытый, но некогда очень влиятельный идеолог позднего сталинизма – создает концепцию, согласно которой каждая общественно-экономическая формация имеет свой народ-гегемон. При рабовладении это были греки и римляне, при феодализме – испанцы, португальцы и французы, при капитализме – германские народы, немцы и англосаксы. Социализм и коммунизм, по Заславскому, должны стать эпохой мировой гегемонии именно русской культуры.

Весь это поворот к русскому мессианизму освящен фигурой Ленина, которого даже изображать в конце 1940-х – начале 1950-х начали иначе. В жизни Ленин имел широкие скулы и чуть раскосые узковатые глаза, многие современники писали об азиатских чертах в облике Ленина (что неудивительно, поскольку дед Ленина по отцовской линии был крещеным калмыком). В эпоху позднего Сталина на многочисленных портретах и изображениях эти черты внешности Ленина исчезают, его облик становится чисто славянским. Миллионам советских граждан, для которых СССР был разновидностью русской державы, именно такой Ленин был понятен и близок.

В недолгую эпоху правления Хрущева происходит ожидаемый и закономерный, хоть и приобретший уродливые формы процесс либерализации Советского Союза. Та самая война на уничтожение СССР, опасность которой подталкивала Сталина и его группировку к ускоренной модернизации и которая, начавшись, заставила советских людей снова сплотиться, победоносно завершена. СССР из международного изгоя превратился в сверхдержаву, с которой считаются все мировые державы. Он находится в зените геополитического могущества. Враждебные намерения капиталистических держав надежно нейтрализованы советским ядерным щитом. Исчезли все обоснования дальнейшего сохранения авторитаризма, единения, сопряженного с отказом от демократических свобод, прежде всего свободы слова, существования строжайшей идеологической цензуры, в конце концов, репрессий недовольных. Наконец, население СССР устало от многолетнего напряжения, которое породил мобилизационный прорыв. Выросло новое поколение, представители которого со свойственной юности пылом хотели сами разобраться в происходящем, поучаствовать в строительстве социализма, а не быть просто исполнителями приказов. В.В. Кожинов писал, что любой, кто бы пришел к власти после смерти Сталина, должен был произвести либерализацию (вспомним, что амнистия заключенных лагерей была начата еще Берией, который всерьез рассчитывал на место наследника Сталина). Мы бы добавили к этому: «любой» также должен был произвести определенные реформы и в экономике, и в политике, и в военной сфере, и в идеологии. Машина сталинского государства была создана для мобилизационного прорыва, предполагала наличие внутренних и внешних врагов, требовала безмерного энтузиазма и самопожертвования. Но все эти породившие ее факторы уже ушли в прошлое. Нужно было сокращать численность армии. Нужно было ликвидировать правовую и материальную пропасть между городом и деревней. Нужно было переводить идеологию на мирные рельсы, ослабить цензуру, начать обсуждение загнанных вовнутрь проблем. Советское общество 1950-х было обречено на реформы. Другое дело, что эти реформы были проведены Хрущевым и его группировкой крайне топорно, бездарно, не решив поставленные задачи, а лишь усугубив кризис. Одно только очернение Сталина, обвинение его во всех издержках мобилизационного периода, нанесло такой удар советскому обществу, что оно так от него и не оправилось…

Востребованность реформ породила трансформацию центрального образа советской идеологии – образа Ленина. На смену Ленину – русскому патриоту приходит Ленин-реформатор, даже Ленин-демократ. Этот образ лепили в творческих мастерских шестидесятников – Вознесенского, Евтушенко, Рождественского. Демократичность, открытость Ленина для простых людей, по свидетельству специалистов, особо подчеркивается в образцах ленинианы 1960-х (например, в повести Казакевича «Синяя тетрадь»).

Это соответствовало духу эпохи. И духу преобразований, происходивших в СССР, и духу того, что происходило за его пределами. Ведь это вообще была эпоха революций – китайской, кубинской, латиноамериканских, африканских, азиатских. Обрели второе дыхание надежды на скорую мировую революцию, которые уже почти было отбросили в эпоху Сталина. Снова начались разговоры о близости коммунизма. Знаменитое хрущевское «уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме» ведь по сути карикатура на ленинское заявление, брошенное молодым комсомольцам 1920-х: я, как представитель старшего поколения, уже не увижу коммунизма, а вы обязательно увидите.

Но продолжалось это недолго. Вслед за хрущевской либерализацией пришел брежневский застой, который, собственно, был реакцией на неудавшуюся (к счастью!) перестройку Хрущева. События 1980-1990-х показали, чем могли бы закончиться эксперименты шестидесятников. На рубеже 1970-х партийные прагматики решили подморозить СССР, чтоб он окончательно не рухнул в результате скороспелой «катастройки». Начинается новый консервативный период, и похожий, и непохожий на сталинизм. С одной стороны, происходит тихая ресталинизация: не отрицая хрущевской оценки репрессий 1937–1938 как «незаконных», власть воздает Сталину должное как руководителю победоносной армии и государства. Вводятся идеологические препоны совсем уж радикальным идеям и течениям (хотя ничего подобного сталинской борьбе с врагами не происходит: диссидентство существует на полулегальных основаниях, антисоветчики вместо Колымы оказываются на Западе, куда они и сами стремились; вообще, уровень притеснения инакомыслящих сравним с общеевропейским, где тогда также были запреты на профессии и «посадки» коммунистов). Происходит возращение к советской русской идее, свойственной для позднего сталинизма. Прекращаются и гонения на церковь, которые возобновил было «революционер» Хрущев. С другой стороны, это уже не воинствующий сталинский консерватизм. Брежневский консерватизм миролюбивый, он строится на желании сделать все, лишь бы избежать войны (понятный для населения страны, только что пережившей страшную войну). Ему чужд и позднесталинский дискурс угрозы Западу, и хрущевский дискурс мировой революции. Брежневский СССР сохраняет военную мощь, которой достаточно, чтоб остудить «горячие головы» западных «ястребов». Но стратегия ухода от конфронтации с Западом имеет не только военный, но и экономический аспект. Руководство брежневского СССР делает так, что Западу в лице его бизнес-элиты было невыгодно воевать с Советским Союзом и разрушать его. Достигается это за счет регулярной поставки в Европу нефти и газа по специально выстроенным для этого трубопроводам (которые до сих пор остаются основой экономики России), встраивания СССР в систему мировой экономики.

Итак, в 1970-х – начале 1980-х СССР – консервативное, умеренно авторитарное, но вполне миролюбивое государство, управляемое старцами, не желающими никаких изменений, революций и войн. Соответственно меняется и образ Ленина. Идеология СССР теперь не классовая война, а мирное сосуществование различных систем. Вождь революции, который в жизни был достаточно жестким, несентиментальным политиком, сохранившим юношескую энергию до зрелых лет, все больше предстает в пропаганде как добрый дедушка, окруженный детьми и наделяющий их разными дарами (что нашло выражение в растиражированном рассказе о елке в Сокольниках, который первоначально был лишь маленьким эпизодом в другой, совсем не благодушной истории о нападении бандитов на автомобиль с Лениным). В этой назойливой апологии «дедушки Ленина» слишком уж явно проскальзывает оправдание другого «дедушки» – бровастого, причмокивающего, любящего целоваться и награждать других и себя орденами, по иронии истории имеющего тоже отчество «Ильич». «Общество заслуживает того правителя, которого имеет», – писал Энгельс. И представляет себе идеального правителя на манер имеющегося, реального – добавим мы.

Перестроечный образ Ленина-реформатора (нашедший яркое выражение, например, в пьесах Михаила Шатрова) мы рассматривать не будем. Перейдем сразу к современному чернушному «Ленину», наличествующему на страницах книг и в фильмов нынешних антиленинистов. Социальные корни новой трансформации образа Ленина тоже понятны. Рухнул СССР. Однако в России (в отличии, например, от Прибалтики или стран Восточной Европы) никакой Реставрации не произошло. Не вернулись из-за границы потомки дореволюционных хозяев. Не были им возвращены земли, усадьбы и предприятия. Не был принят закон о люстрации, который запрещал бы бывшим партийным руководителям и работникам спецслужб занимать государственные должности. Во власти остались примерно те же люди – бывшие секретари райкомов, горкомов, обкомов, члены ЦК КПСС и ВЛКСМ, работники КГБ СССР, наскоро переименованного в ФСБ РФ, но в общем и в целом и сохранившего структуру и кадры, и даже усилившего свое былое влияние. Под разговоры о капитализме, первоначальном накоплении и приватизации они занимались и занимаются разворовыванием государственной собственности, точнее перераспределением ее между вечно враждующими кланами, происхождение которых уходит вглубь советской элиты. Под разговоры о «возвращении в семью цивилизованных народов» они сдали все геополитические позиции Родины, расчленили ее, отдали противникам. Под разговоры о демократии и либерализме они поощряют самый откровенный разврат, безнравственность, глумление над всем святым, цинизм. Они все предали идеалы своей молодости, все лучшее, во что верили, саму Родину и народ, превратились в воров и циников. И именно ими и востребован черный образ Ленина, который лепится услужливыми работниками идеологического цеха, такими же перевертышами, как они сами, вчера прославлявшими Ленина, сегодня его поливающими грязью. Ленин в этих измышлениях предстает как предатель Родины, за деньги германского генштаба готовивший государственный переворот, а потом отплативший немцам большими территориями по Брестскому миру, как развратник, изменявший своей жене с Инессой Арманд, а возможно и со многими другими женщинами, и подхвативший сифилис, который и свел его в могилу, как сибарит, живший на широкую ногу на партийные деньги за границей, да и во времена революционного голода не знавший нужды, как трус, не посмевший дать отпор бандитам, которые напали на автомобиль, где ехал он с женой, наконец, как сумасшедший садист, которому доставляло удовольствие, что он одним росчерком пера может отправить на тот свет тысячи людей. Конечно, им приятно думать, что если сам Ленин, которому они поклонялись в молодости как великому гению и который и в идеологии постсоветской России остается центральной фигурой, но уже как злой, а не добрый гений, был таков, то по сравнению с ним они агнцы невинные. По сути же, такой черный образ Ленина лишь обобщенная характеристика их самих, их собственное отражение в зеркале идеологии.

И им нужен именно такой Ленин, чтоб и дальше без угрызений совести предавать, воровать и развратничать. И не верьте им, когда они обещают вынести Ленина из Мавзолея или стереть его имя из памяти общества… Пока они у власти, им нужно сохранять память о Ленине, а для этого нужно и Мавзолей оставить в покое, и улицы не переименовывать. Но только чтоб сохранялась такая память, которая им выгодна…

 

Памятник народу
(о Мавзолее В.И. Ленина)

Уже много лет поднимается вопрос о выносе тела В.И. Ленина с Красной площади и закрытии Мавзолея. Дискуссия разгорается в годовщины рождения и смерти вождя – 22 апреля и 21 января – и переходит в вялотекущее состояние во все остальное время. При этом сложился стереотип, что защищают нахождение Мавзолея с телом Ленина на Красной площади коммунисты, а выступают за вынос тела и уничтожение Мавзолея – антикоммунисты. Однако перед нами именно стереотип, который вызван тем, что термин «коммунисты» употребляется у нас некритически, без понимания его истинного смысла. Это видно хотя бы потому, что коммунистами у нас называют КПРФ, тогда как на самом деле это партия советского, точнее сталинско-брежневского традиционализма, партия социально ориентированного русского великодержавия, но никак уж не левацкая коммунистическая партия в западном смысле этого слова. Вряд ли Маркс, если б он смог прочитать программу КПРФ, согласился бы с такими ее тезисами, как поддержка русской культуры и церкви, борьба за национально-государственные интересы страны и за права трудящихся, куда включены практически все и даже те, кто проходят в ведомстве марксизма по разряду «мелкой и средней буржуазии». Маркс считал государство сугубо классовым институтом, утверждал, что у пролетариев нет Отечества, и делал ставку исключительно на пролетариат.

Если подойти к вопросу непредвзято и без эмоций, то станет вполне очевидным, что как раз настоящие коммунисты-марксисты (в западном, а не в русском смысле) никак не могут выступать за сохранение в центре Москвы забальзамированного тела Ленина в силу специфики своего мировоззрения. Прежде всего, они принципиальные противники признания сколько-нибудь заметного значения личности в истории. Они убеждены, что историю творят массы, которыми управляют социальные законы, а исторические личности лишь выразители интересов масс (кстати, так считал и сам Ульянов-Ленин и упрекал тех, кто объявлял его великим гением в продвижении народнической теории героя и толпы). Далее, для западного коммуниста-марксиста, который убежден, что человек лишь биосоциальная машина, нехарактерно внимание к мертвому телу и к смерти как таковой. Человек для него важен и интересен, пока он живет на земле, а когда он умрет, тело его превращается в набор химических элементов и потому само оно интереса не представляет. Бессмертие человека марксист мыслит как память о нем у потомков и как долговечность результатов его деятельности, а вовсе не как сохранение его внешних телесных черт. Сама идея сохранения мертвого тела человека долгие годы и, более того, выставление этого тела на общее обозрение должна казаться носителю западнического сциентистского и прогрессистского мировоззрения чудовищной и отвратительной, неким порождением «средневековья» и «мракобесия».

И действительно, сегодняшние коммунисты-западники, объявляющие Зюганова реакционером, мракобесом и предателем левой идеи, вроде неотроцкиста Баранова, вполне спокойно отзываются об идее захоронения тела Ленина, заявляя в Интернете, что для них важнее распространение ленинских идей, а не сохранение его мумии.

Неудивительно, что и ближайшие соратники Ленина – революционеры старой гвардии, «русские европейцы» до мозга костей Троцкий, Бухарин, Каменев – были решительно против бальзамирования тела Ленина и сохранения его в Мавзолее. Почему же посмертная судьба атеиста и материалиста Ульянова-Ленина сложилась так странно и причудливо?

Мы должны не забывать, что большевики пришли к власти не в милой их сердцам «цивилизованной», «просвещенной» Европе, а в стране, где около 80 % процентов составляло крестьянство, которое представляло собой типичное сословие архаически-традиционного аграрного общества, сохранившееся в России до эпохи граммофонов и дирижаблей. Крестьянство не затронула вестернизация, проведенная Петром Первым и его преемниками, и совсем чуть-чуть затронули либеральные реформы Александра Второго. Уже в начале XX в. крестьяне оставались вполне патриархальными типажами, продолжающими жить общинами и исповедующими особую фольклорную разновидность православия, которая начиная с XVIII в. все больше отличалась от церковного православия и приобретала черты «космического христианства», как характеризовал подобные аграрные восточноевропейские культы М. Элиаде. Его суть состояла в отождествлении природных стихий с персонажами Священной истории: Бога-Отца с небом, землю – с Богородицей, зерно и делаемый из него хлеб – с Христом. Это «крестьянское православие» представляло крестьянина как своеобразного жреца, осуществляющего священный брак между небом и землей и обеспечивающего рождение Спасителя мира. Оно одухотворяло, наполняло глубинными сакральными смыслами весь быт крестьянина, все его действия: сельскохозяйственные работы, женитьбу, рождение детей, все предметы и существа, окружающие его и используемые им: плуг, одежду, избу, скотину. Важное место в этой религии, сросшейся с обыденной жизнью, играла вера в святого, народного царя, который прекращает беззакония чиновников и помещиков, дарует крестьянам землю и свободу, но который при этом обязательно должен пострадать и даже пройти через смерть, но умереть не по-настоящему, а как бы уснуть и пребывать во сне до того момента, когда он снова станет нужен народу (вспомним, про веру крестьян в особые царские знаки на теле Пугачева или в пещерку на Волге, в которой до сих пор спит Степан Разин). В образе народного мужицкого царя проглядывались черты образа Христа, преломленного через призму крестьянского космистского мировоззрения.

Отождествление Ленина с этим образом – совершено неожиданное для вождя русских коммунистов и даже неприятное ему – началось в среде русского простонародья еще при его жизни. Уже в начале 1920-х гг. в народе распространяются рассказы о том, что Ленин – спаситель и благодетель народа, что он защитник русских перед «злобными инородцами». Показательно, что во время Кронштадтского мятежа восставшие выбрасывали портреты Троцкого и других членов ЦК, но не трогали портреты Ленина. По-своему народом было истолковано и покушение на Ленина, которое к тому же совершила Фани Каплан, что вполне вписывалось в мифологию русских крестьян – как страдание, принятое Лениным за народ. Даже антиленинские настроения фольклор истолковывал через культ Ленина, сюда относятся рассказы о подмене «настоящего Ленина» подложным во время нахождения вождя большевиков за границей (подобные истории за три века до этого русские крестьяне рассказывали о Петре Первом).

Постепенно у простонародья образ Ленина замещает традиционные образы крестьянского православия: историки не раз отмечали, что уже в первой половине 1920-х гг. в русских селах портреты Ленина вешали на стену как иконы, окружив полотенцами, этими портретами благословляли молодых. Отмечены были даже деревенские заговоры, в которых именем Ленина изгонялись хвори, в городе они печатались в сатирических журналах и воспринимались как курьез, но, очевидно, перед нами очень значимый документ эпохи. Все шире распространяется убеждение, что Ленин бессмертен и что он не может умереть, которое в виде метафор проникает даже в городскую официальную литературу, надо ли говорить, что в деревне оно воспринималось буквально. Вообще, в официальной пропагандистской литературе утверждается традиция, которая переносит на Ленина риторические обороты, характерные для церковной литературы и агиографии. Образ вождя разделяется на две ипостаси – живого, обычного и даже не лишенного недостатков, невысокого, плохо одетого человека с дефектом речи и на Ленина – земное божество, которое одной волей своей изменяет пути исторического развития целых народов. Ленин уподобляется Моисею, выводящему пролетариат из египетского плена, Христу, прошедшему через Голгофу – ранение ради простого народа. Эти параллели не навязывались народу сверху, а наоборот, питались интенциями народного мировоззрения, исходили из среды самих рабочих и крестьян. К 1924 г. сложился настоящий культ Ленина, имеющий два уровня – народный, где он сливался с народными верованиями в святого мужицкого царя-мученика и освободителя, и официальный, где он был подретуширован сциентизмом марксистской философии и идеологии. Это предопределило посмертную судьбу тела Ленина.

Первый исследователь культа Ленина Нина Тумаркин прямо заявляла, что на решение забальзамировать тело Ленина повлияла православная традиция, точнее вера русского простонародья в нетленность тел святых (теперь к этому добавляют, что было и влияние традиции временного бальзамирования тел российских императоров). Интересно заметить, что активными сторонниками бальзамирования были Красин и Луначарский, которые являлись известными теоретиками «богоискательства» – течения в русской социал-демократии (кстати, резко раскритикованного Лениным!), учившего, что для «отсталого» русского народа, находящегося в плену «религиозных предрассудков», необходимо преподносить учение марксизма под видом псевдорелигиозной, точнее, псевдохристианской доктрины. Красин и не скрывал того, что он сознательно создает культ Ленина как «нового Христа», сравнивая в своих статьях Мавзолей с гробом Господним в Иерусалиме. Заметим также, что еще одним сторонником бальзамирования тела Ленина был Сталин, который, в отличие от большевиков-западников, имел мощное религиозное чутье и хорошо знал народ (он был чуть ли не единственным среди членов ЦК выходцем из простонародья).

Впрочем, речь идет не просто о сознательном «обмане во благо» (как его понимали большевики). Народная вера в бессмертие Ленина распространялась и на первых лиц партии, только она приняла у них наукообразную форму. Многие вожди и идеологи большевизма 1920-х гг. были последователями учения Н.Ф. Федорова о всеобщем воскрешении и были убеждены, что при коммунизме бурно разовьется наука и техника и будет придуман «научный способ» воскрешения умерших поколений (Маяковский в заключительной части поэмы «Про это» даже описывал мастерскую воскрешений коммунистического будущего). Первым среди воскресших, по их мнению, должен стать Ленин, для чего нужно сохранить его тело.

Что же касается простонародья, то в нем начиная с 1924 г. циркулируют истории о том, что Ленин не умер, а спит в Мавзолее (или нарочно притворился мертвым) и ждет назначенного часа, когда он вернется к народу. Даже в 1930-х гг. отмечаются в крестьянском фольклоре легенды о Ленине, вышедшем из Мавзолея, для того чтобы разгромить «злых коммунистов», учинивших коллективизацию. Сегодня принято говорить, что все эти сказки и стихи были псевдофольклором – стилизациями, выполненными профессиональными писателями по заказу партии, но в действительности в их основе лежали настоящие народные истории, конечно литературно обработанные.

В 1930-е гг. происходит массовое переселение крестьян в города. Русский народ из народа крестьянского становится народом рабочих, инженерно-технической интеллигенции, учителей и ученых. Но эти городские русские, русский советский народ, были наследниками традиционного русского крестьянства и бессознательно переносили в города и их образ жизни, и их образ мысли, которые накладывались на социальные и идеологические формы городской модернистской цивилизации. С.Г. Кара-Мурза хорошо показал в «Советской цивилизации», что советские заводы и фабрики были наследниками крестьянской общины. То же произошло и с культом Ленина, который стал неотъемлемой частью жизни советских людей. Это был действительно культ, который имел собственные обряды (клятвы Ленину, изучение его трудов, возрастная инициация – вступление в пионеры и в комсомольцы, – связанная с поклонением Ленину). Важную часть в этом культе играло паломничество к Мавзолею Ленина, которое, кстати, как правило, было добровольным и свидетельствовало о личном «коммунистическом благочестии».

Несмотря на внешний и даже довольно агрессивный атеизм, в советских людях жила настоящая живая вера в то, что Ленин не вполне умер и что он своими «благотворными энергиями» управляет созданным им государством даже из гроба. Совершенно неслучайно возникла традиция в праздничные дни (7 ноября и 1 мая) руководителям государства и партии всходить на Мавзолей и приветствовать оттуда народ. Праздник есть переход из профанного, обычного времени во время сакральное, мифологическое. Недаром праздник предполагает праздность – освобождение от труда, который есть проклятие Божье, наложенное на людей за грехопадение и лежащее на человечестве вплоть до конца истории и наступления царства Божьего, где закон обязательного труда падет. Собственно, праздник и есть предчувствие нового будущего. В православной империи ромеев считалось, что в праздник империей управляет не император, а ее истинный глава – Иисус Христос. В связи с этим во дворце императора стоял специальный трон для Христа, на котором всегда лежало Евангелие, в праздничные дни придворные обращались к этому трону. Обычай восхождения глав государства и партии на Мавзолей в праздничные дни представлял собой своего рода отображение этого обычая, земные правители превращались как бы в медиумов, через которых вещал и правил настоящий и единственный легитимный сам по себе «советский царь» – Ленин.

Как видим, и после того, как на смену русскому традиционному крестьянству пришел его наследник – русский советский народ, также живущий общинами, но не крестьянскими, поземельными, а городскими, фабричными, заводскими, институтскими, образ Ленина сохраняет черты народного «космического Христа» и остается центром экзистенциального, духовного мира этого народа. Он вбирает в себя острое чувствование мирового зла, страстное стремление к справедливости, веру в святость, в добро и в благой исход истории, характерные для русских всегда, и в том числе и на том этапе их истории, когда они стали народом урбанистическим. Именно поэтому агрессивная антиленинская пропаганда 1990-х гг. обернулась тяжелейшим ударом по народной нравственности. Большинство русских советских простых людей, для которых Ленин был вовсе не исторической фигурой с противоречивыми взглядами, не живым, ошибавшимся, грешным человеком, а сверхчеловеческим Спасителем – борцом с мировым злом, очернение образа Ленина восприняло как крушение всего святого и доброго. А поскольку в их мире не осталось ничего доброго и святого, то они и скатились в глубочайший моральный релятивизм, решив, что теперь можно все – и подличать, и красть, и предавать Родину. К сожалению, к такому повороту событий были причастны и некоторые идеологи русской православной церкви, в основном пришедшие в церковь из среды либеральной диссидентской интеллигенции. Лишенные национальной почвы, не чувствующие под собой страну и народ, они не понимали, что культ Ленина несет в себе остаточные черты христолюбия русского народа и если его просто разрушить до основания, то не останется никаких опор для народной нравственности. Видимо, единственным верным путем, который был возможен в этой ситуации, был путь миссии, образцом которой является проповедь апостола Павла в афинском Ареопаге. Обращаясь к язычникам, он сказал им, что они по-своему благочестивы и что Бога, которого они не знают, они все равно почитают. Если бы советским людям было сказано нечто подобное, то, как знать, все могло сложиться иначе и произошло бы обращение русского советского народа с сохранением всего лучшего, что было в его советскости…

После всего сказанного, думаем, взгляд на архитектурное сооружение на Красной площади, содержащее бальзамированное тело В.И. Ульянова-Ленина, не может не измениться. Кажется, теперь должно быть ясно, что Мавзолей вовсе не памятник реальному Ленину как деятелю российской и международной социал-демократии конца XIX – начала XX вв. (хотя я согласен с Николаем Устряловым, что и этот Ленин – основатель советской государственности, при всей неприемлемости его материалистических взглядов, достоин гражданского почитания как человек, под чьим руководством была отражена иностранная интервенция, предотвращено превращение России в полуколонию Запада и фактически собрана империя, только под другим названием и другим флагом). Считать, что мавзолей – памятник ему, европейскому социал-демократу Владимиру Ульянову – это значит не понимать ничего ни в метафизике, ни в политике. Ведь очевидно, что Мавзолей как символ густо пронизан религиозными, хотя и не вполне христианскими интуициями и энергетикой народного стихийного монархизма. Мавзолей на Красной площади – памятник русской вере в справедливость, в настоящего царя-Христа, а значит, памятник русскому традиционному крестьянству и его правопреемнику – русскому советскому народу, в общественном сознании которого европейский социал-демократ превратился в народного святого царя. Это народ наших отцов и дедов, в определенной мере это до сих пор и наш народ. Можно говорить о том, что этот народ в чем-то и ошибался, но вычеркивать его из истории, уничтожая его святыни (независимо от того, верим мы в них или нет), убежден, и вправду кощунственно.

 

Вместо заключения

Как мы показали в этой книге, для коммунистов 7 ноября – это день Великой Октябрьской социалистической революции, которая покончила с капитализмом в России и создала первую в историю страну победившего социализма, диктатуру рабочих и беднейших крестьян – прообраз будущей коммунистической общечеловеческой цивилизации, к которой в конце концов якобы придут все страны. Для либералов и правых патриотов-антисоветчиков 7 ноября – это день захвата власти кучкой фанатиков-утопистов, которые, умыв Россию кровью, превратили ее в полигон для невиданного и бессмысленного эксперимента, отбросив ее в сторону со «столбовой дороги человечества», по которой идут все «цивилизованные», то есть западные страны, либо обрушив здание столь прекрасной, почти идеальной русской традиционной монархии.

В пространстве между этими двумя стереотипами сегодня как некий маятник ритмично и скучно раскачивается мысль российских политических идеологов и их аудитории. Всякий, кто видит в Великой Русской Революции не только кровь, насилие, страдания и фанатическое прожектерство и кто принимает ее – хотя бы отчасти и с оговорками – как значительное, необходимое и в конечном итоге положительное явление нашей истории, автоматически записывается в коммунисты и марксисты. Всякий, кто отвергает коммунизм как утопическую и космополитическую доктрину, родившуюся из «почвы» Запада и непригодную для описания России с ее особой цивилизационной статью и вообще идеологему, строящуюся на ложных, экономикоцентрических, материалистических, безбожных основаниях, автоматически записывается в противники Великой Революции. Представить, что некто может быть критиком и даже противником коммунизма как идеологемы и в то же время горячим сторонником Великой Революции как факта национальной истории – такое у нашего интеллигента, будь то консервативной, будь то либеральной ориентации, в голове не укладывается! Как же, ведь все мы выросли на штампах марксистского агитпропа! Все мы заучили, что в России до 1917 г. был капитализм западного типа, причем настолько высокоразвитый, что он смог стать базисом для социалистической революции, которую основатели «научного коммунизма», Маркс и Энгельс, ожидали в совсем другой части света – на крайнем Западе, в Англии, в США, считая даже Германию недостаточно экономически развитой для такого рода переворота. Все мы запомнили, что ведущей силой революции был российский пролетариат, якобы такой же, как на Западе, но только более сознательный, ведомый коммунистической партией, сохранившей в неприкосновенности ортодоксальную марксистскую доктрину благодаря гению Ленина.

И даже те из наших современников, кто отошел от доктрины марксизма и, более того, стал антикоммунистом, все равно повторяют эти штампы советской пропаганды, впитанные «с младых ногтей», не пытаясь их критически переосмыслить или просто соотнести с историческими фактами.

Поэтому они и не могут представить, что возможна третья позиция – принимающая советскую революцию, но отвергающая ее коммунистическое, марксистское идеологическое выражение и понимание. Эта позиция – евразийская, разработанная в общих чертах в 20-е гг. XX в. русскими мыслителями Н.С. Трубецким, П.Н. Савицким, Г.В. Флоровским, Л.П. Карсавиным и другими, назвавшими себя евразийцами и создавшими «русский ответ марксизму справа», русский вариант идеологии консервативной революции – евразийство, существующий и развивающийся до сих пор.

Чем же была и является Октябрьская Революция для евразийцев? Разумеется, не социалистической, пролетарской революцией, совершившейся в капиталистической стране и предшествующей мировой коммунистической революции. Евразийцы прекрасно осознают, что никакого капитализма в западном смысле в России не было и быть не могло, что российские капиталисты так и оставались носителями мировоззрения старообрядческого купечества, а российские пролетарии – крестьян-общинников. Более того, евразийцы не разделяли и не разделяют теорию формаций, которая всем странам и цивилизациям предписывает идти по тому пути, который уже прошел Запад, и движущую силу истории видит в экономическом и техническом прогрессе и классовой борьбе. История для евразийцев движима сотворчеством симфонических личностей народов, цивилизацией и Бога, она есть реализация трансцендентного Промысла о человеке в эмпирическом, пространственно-временном бытии. История для евразийцев поливариантна, каждая цивилизация имеет свою историю и развивается по своему закону, который связан с ее предназначением, с ее ментальностью, с ее традицией и, наконец, с ее географическим положением.

Русская революция, по евразийцам, может быть объяснена и понята не из немецких экономикоцентрических схем, а лишь из фактов и тенденций национальной, российской, русской истории. И в таком случае она предстает не как плохая копия революции французской или английской, а как стихийно национальное, «почвенное» восстание русского народа и других народов российского пространства против своих элит – прозападных дворянства и интеллигенции, утерявших связь с национальной традицией, со своей почвой. Истоки революции, по евразийцам, уходят в трагическую эпоху Петра Великого – первого рокового реформатора России по западным лекалам, трудами которого русские раскололись на «две нации»: правящий слой – дворян и интеллигентов, чувствующих себя европейцами в родной стране и на свой народ глядящих как на варваров, и народ, преданный исконным своим русско-евразийским идеалам и интуициям, но, поскольку он остался без национальной интеллектуальной элиты, не могущий сформулировать свое миросозерцание концептуально. Эти две нации даже говорили на разных языках: верхи – на французском, низы – на русском, даже мыслили в рамках разных парадигм: верхи – в рамках западнической, низы – византийско-московско-евразийской, даже верили в разное: верхи – в европейские идолы прогресса и рационализма, низы – в Христа и в «Катехон» – Святую Русь.

С Петра Первого начинается период, который теоретик евразийства Николай Сергеевич Трубецкой назвал антинациональной монархией и даже романо-германским игом. Внешне представляя собой могучую империю, расширяясь на Восток и успешно отражая угрозу с Запада, Петербургская империя в лице своей элиты внутреннее ощущает себя отсталой провинцией Запада, копирует во всем западные образцы – от государственных и социальных форм до костюмов и языка. До Петра Русь видела в себе Третий Рим, последнюю опору истинной веры – православия в темные века, а в Западе – еретиков, отступников и хищников (что не мешало московским царям успешно перенимать западные технологии – архитектурные, военные и другие), после Петра все самобытное, национально-индивидуальное предается осмеянию, отличие от Запада воспринимается как отклонение от нормы, все западное – как совершенный прекрасный образец. Патриаршество отменено, церковь становится слугой государства, построенного на немецкий манер, престол на много столетий занимают сыновья и дочери немецких принцесс, может и любящие Россию, но любовью западника, направленной на ее «исправление», «подгонку» под европейский стандарт. Интеллигенция, порицающая правительство, сама исходит не из органичных для России идей и принципов, а из западных концепций, только более свежих и модных, чем имперский абсолютизм – либерализм, социализм, коммунизм…

Итак, глубоко положительная сторона Октябрьской революции, в отличие от западнического февральского переворота, состоит в том, что она поставила точку в истории петербургского, антинационального режима, созданного одним из самых первых и одним из самых жестоких западников в России – Петром Великим. Благодаря Революции перед Россией открылась возможность самобытного развития, которая проросла социальным творчеством – Советами, партией нового типа, особым советским федерализмом. Революция поставила преграду перед подспудной колонизацией России, втягиванием ее в сферу влияния Запада и превращения в его марионетку, что происходило на протяжении последних предреволюционных десятилетий с проникновением в Россию иностранного капитала.

Действительно, Великая Россия, расколотая на марионеточные бутафорские «независимые государства», вполне могла бы превратиться в область западного влияния, а то и в колонию Запада, на манер стран Азии и Африки, тем более правящий слой России давно уже оевропеился и Запад рассматривал как носителя прогресса и цивилизации… если б на сцену истории не вышел сам российский народ. Октябрьская революция была подлинно народной и подлинно национальной, русско-евразийской, несмотря на обилие в числе ее руководителей космополитов по взглядам и нерусских по национальности – таково прозрение евразийцев, разгадавших истинное лицо революции, восхваляемой, оплевываемой, но до сих пор до конца не понятой ни односторонними ее сторонниками, ни менее односторонними противниками.

Но Октябрь, согласно евразийцам, был явлением двойственным, противоречивым. Октябрь был национальным антизападным бунтом, который возглавила наиболее радикальная часть западнической и даже космополитической интеллигенции. Это были коммунисты с их идеей мировой пролетарской революции и бесклассовой коммуны, устроенной на манер западной фабрики. Считая себя вождями революции, коммунисты во главе с Лениным и Троцким стали ее орудиями – замечали евразийцы в своем манифесте 1926 г. Национальное дело освобождения России от западного ига вершилось руками антинационально настроенных крайних западников – в этом была глубинная диалектика революции, которая открылась евразийцам. Впрочем, и сами вожди революции – главным образом Ленин – тоже менялись: Ленин 18-го года, провозгласивший социалистический патриотизм и возглавивший борьбу с западной интервенцией, не тот, что Ленин 14-го года, желавший поражения правительству своего Отечества (впрочем, как и всем другим «буржуазным» отечествам), и эта эволюция ленинизма к особому почвенному «евразийскому марксизму» также подчеркивалась евразийцами.

Итак, в стихии Революции евразийцы различали коммунизм – западническую теорию, видевшую в России отсталую страну, которая должна догонять Запад путем утверждения диктатуры пролетариата, военного коммунизма и т. д., и народный большевизм – национальную стихию, желающую обустроить Россию по национальным интуициям и чувствованиям и лишь внешне прикрытую коммунистическими лозунгами. Про Советскую власть Маркс и Энгельс никогда ничего не писали, она родилась из социального творчества русского народа и других народов России с их общинным жизнеустройством, она сродни русской сельской общине и степным общинам тюрков и других туранцев, сродни сходам и курултаям. Советская власть гораздо больше подходит российской почве, чем новомодные либерально-демократические конструкции, рожденные на Западе. Поэтому евразийцы считали, что Советская власть – это завоевание Революции, которое должно быть сохранено, даже если падет Компартия, равно как и однопартийная система, воспроизводящая традиционную для России модель служилого государства и федерализм, отражающий органическое содружество всех наших народов. Евразийцы опасались, что после падения коммунистов к власти придут либералы-западники и «вместе с водой выплеснут ребенка», вместе с коммунизмом – ложной и западнической идеологией – отбросят и все положительные достижения Революции вплоть до реальной, а не бутафорской независимости России от Запада. Как видим, их опасения, увы, оказались не напрасными.

И поэтому Великий Октябрь для нас сейчас, оказавшихся при развале Великой России – СССР и новом разоре российской цивилизации, даже не диалектический и парадоксальный феномен, а маяк, к которому мы должны стремиться. Октябрьская революция разрешила национально-исторические проблемы, которые снова стоят перед всеми нами. И в этом ее актуальность и величие для всякого современного евразийца, для всякого современного подлинного патриота.

 

[1] Арин О.А.  «Правда и вымыслы о царской России».

[2] Арин О.А.  «Правда и вымыслы о царской России».

[3] Покровский С.А.  «Внешняя торговля и внешняя торговая политика России».

[4] Юрий Бахарев  «О производстве зерна в царской России».

[5] Нефедов С.А.  «О причинах русской революции»

[6] [1] Буквально в решении архиерейского собора говорится: «В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением  (курсив мой. – Р.В .), в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 года был явлен побеждающий зло свет Христовой веры». Иначе говоря, с точки зрения церкви, заслуга последнего императора состояла именно в том, что он, имея возможность противостоять революционерам политическими средствами, например пытаясь привлечь на свою сторону европейских правителей, среди которых были и его родственники, или прямо встав во главе контрреволюционного мятежа, не стал это делать. Сегодня много говорится о том, что идея монархии в России начала XX в. была крайне непопулярна, отсюда, казалось бы, следует, что никакой поддержки выступление бывшего императора против революционеров не встретило бы и, значит, смирение царя носило вынужденный характер. Однако антимонархически и республикански были настроены лишь высшие слои общества, которые и составили основу белого движения. Народ был настроен совершенно противоположным образом. Л. Троцкий признавал, что если бы белые выкинули лозунг «мужицкого царя», то красные проиграли бы гражданскую войну. Пришвин писал в дневниках, что народ «сердцем за царя» и идет за большевиками, потому что видит в их диктатуре нечто родственное самодержавию, тогда как белый идеал демократии ему чужд. Если бы на месте Николая II оказался реальный политик масштаба Грозного, он не преминул бы воспользоваться этим шансом.

[7] Показательны слова архимандрита Константина (Зайцева) – одного из видных представителей зарубежной церкви, статьи которого популярны среди современных российских неомонархистов: «Громадность катастрофы (революции 1917 года. – Р.В .) тем более потрясает воображение, что, вопреки нередким суждениям, ни на чем, кроме тягостного неведения и злого предубеждения, не основанным, катастрофа эта никакими объективно-вразумительными причинами обусловлена не была. Она возникла в обстановке такого блистательного расцвета живых сил и среди такого обилия широко раскрывающихся конкретных возможностей дальнейшего, еще более блистательного расцвета этих сил, что всякий самый проницательный человеческий разум, руководимый самой, казалось бы, трезвой человеческой волей, должен был бы в своем практически-политическом делании исходить из предположения о всецелой вероятности дальнейших успехов России, дальнейшего разрастания ее могущества, дальнейшего экономического и культурного преуспеяния ее».

[8] Так, П.В. Мультатули в монархическом Интернет-ресурсе «Голос совести» пишет: «Одним из самых распространенных мифов является миф о „слабоволии Николая II“… Все важнейшие реформы царствования Николая II проводились благодаря личной воле Императора, под его непосредственным руководством. С.Ю. Витте, П.А. Столыпин, В.Н. Коковцов были талантливыми, но исполнителями его воли». Перед нами совершенно типичное для изданий такого рода заявление.

[9] Научную оценку деятельности царя см. Радциг Е.С.  «Николай II в воспоминаниях приближенных»//Вопросы истории № 2 1999; а о глубине предреволюционного кризиса можно судить, напр., по работе В. Данилов  «Крестьянская революция в России, 1902–1922», размещенной в Интернете на сайте «Библиотека думающего о России».

[10] Историю цареубийств в династии Романовых см. в книге американского историка российского происхождения Семена Резника «Цареубийство в российской истории».

[11] Подробнее об убийстве Павла см. воспоминания Фонвизина и Бенигсена.

[12] Некоторые историки считают, что убийство Грозным сына – легенда

[13] Алексеев Н.Н.  «Христианство и идея Монархии».

[14] О закономерности советского исхода череды революций начала XX в. много и убедительно писал С.Г. Кара-Мурза в книге «Советская цивилизация».

[15] Цит. по Ю. Фельштинский, С. Юшенков  «Открытое письмо Марии Спиридоновой ЦК партии большевиков»/ Грани. Журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли. Год XLI № 139 1986