Ленин как человек и товарищ

Я бы хотел сказать еще о Ленине как о товарище и человеке, сказать о том, что вполне правильно так интересует каждого члена нашей партии и каждого рабочего вообще. Надежда Константинов­на верно сказала, что Ленин умел не только говорить с рабочими, но умел и слушать их. Это великое искусство слушать других, кото­рым далеко не все обладают. Гораздо больше на свете таких людей, которые умеют говорить, чем тех, которые умеют по-настоящему слушать. Владимир Ильич принадлежал к последним. Именно поэтому он, как никто другой, сумел как губка впитать в себя все то, что есть здорового и реального в жизни рабочего класса. Он умел это делать во всех положениях: и в 1905 г., во время первого Санкт-Петербургского Совета рабочих депутатов, когда он, сидя на хорах Вольного экономического общества, прислушивался к сло­вам рабочих и работниц, впитывал в себя каждое их слово. Он умел это делать и на массовых собраниях, сидя на ступеньках среди ра­бочих, разговаривая с ними и прислушиваясь к каждому их слову. Он умел из нескольких слов составить себе целую картину. И в мо­менты, когда на нас улюлюкали и подготовляли погром в редакции «Правды», а он был принужден прятаться на случайных квартирах, он умел, поговорив со случайно встреченной пожилой работницей или кухаркой, уяснить себе, как у нее преломляется буржуазная травля и что ее отталкивает от большевизма. Он умел в недели своих скитаний, в июльские дни около Сестрорецка, прячась в шалаше, у стога сена, выспрашивать у приютившей его рабочей семьи и соста­вить себе ясное понятие о том, как живет рабочая семья.

У тов. Емельянова, у которого мы тогда скрывались в шалаше, был сын лет 16, который в то время считал себя левее товарища Ленина: он был анархистом. Надо было видеть, товарищи, сколько часов потратил Владимир Ильич на беседы с этим юношей, ста­раясь выяснить, каким образом он пришел к анархизму, и переубе­дить его, доказав, что мы правы. В каком бы положении Владимир Ильич ни был, он умел использовать каждую возможность, чтобы войти в соприкосновение с живым рабочим. Он любил рабочий класс не абстрактно, не как отвлеченную категорию, как зачастую любят рабочий класс кающиеся интеллигенты; нет, у него была на­стоящая, живая, действительная любовь к каждому данному тру­женику — к конкретному маляру, который красил дом в Горках, к сапожнику, который шил ему сапоги, к кухарке-латышке, гото­

вившей ему обед, к каждому встреченному на пути труженику — со всеми его сильными и слабыми сторонами. Как правильно и ве­ликолепно сказала Надежда Константиновна, сердце его горячо билось для каждого труженика. Владимир Ильич мог показаться неприступным, он не любил, чтобы его считали сентиментальным, хотя сентиментальность в лучшем смысле слова (т. е. настоящая человечность) у него была. Всякий чувствовал, что в его сердце го­рит жгучий огонь, высшая любовь именно к каждому конкретному труженику. Я не скажу, чтобы Владимир Ильич не знал себе цены. Он знал себе цену. Владимир Ильич был человек рабочей артели, че­ловек коллектива. Никакого эгоцентризма в нем не было. Он не го­ворил «я считаю нужным», но «партия считает нужным», «партия требует». Но свое историческое призвание он знал. Эти выходило как-то очень просто, естественно: всякий понимал, что Ленин гово­рит от имени миллионов, что он для этого призван историей. В этом смысле Владимир Ильич часто ощущал себя так: «я и вся крестьян­ская Россия», «я, Ленин, и весь рабочий класс», «я, Ленин, и все бур­жуазные государства» и даже еще больше — «я, Ленин — вождь русского народа, и вся остальная вселенная». Без трескучих фраз, без малейшего преувеличения своей роли Владимир Ильич пони­мал, что ему выпало на долю возглавлять великую революцию. Он понимал свое великое историческое призвание, но вместе с тем он был человеком большой человечности, редкой простоты, замеча­тельной теплоты. Он как бы воплощал в себе коллективную волю, энергию, любовь и мужество всего рабочего класса. На него устре­млялась вся любовь угнетенных и вся ненависть угнетающих.

Не было человека более простого, более ясного, более человеч­ного, чем товарищ Ленин. Всюду и везде он был одинаков. Например, в тюрьме. Я знаю из очень хороших источников, что, сидя первый раз в тюрьме в нашем городе, Владимир Ильич сразу повел оттуда кипучую работу: он посылал из тюрьмы на волю листки, писал там и стал душой всего своего тюремного коридора. Он умел в одно и то же время часами выстукивать своему соседу: «Крепко закрывай форточку тряпкой, чтобы у тебя не слишком тянуло сквозняком» — и в то же время тут же излагал теорию гегемонии пролетариата и разъяснял своему соседу ошибки народников. Я видел товарища Ленина в тюрьме в Галиции. В начале войны товарищ Ленин был арестован в Галиции австрийским правительством по обвинению ни больше ни меньше как в шпионстве. Его сочли военным шпионом и посадили в тюрьму в деревне Новый Тарг, недалеко от Кракова. Он сидел в тюрьме несколько дней, и мы его там посещали. Он сразу стал душой общества в этой тюрьме. Там сидело некоторое коли­чество крестьян за недоимки, несколько уголовных и т. п. Все они сошлись на том, что сделали тов. Ленина чем-то вроде старосты, и он с величайшей готовностью отправлялся под конвоем начальства покупать махорку для всей этой компании. В то же время он разъяс­нял арестованным галицийские законы, которые он изучал по книж­кам, чтобы помочь галицийским крестьянам выбраться из этой дол­говой ямы. Его галицийские мужики сразу полюбили за бодрость

духа, за силу воли, за готовность помочь, за ласку к простому чело­веку. В галицийской тюрьме, в самом смешанном обществе, с людь­ми, с которыми он с трудом мог объясняться на ломаном польском языке, он сразу становился душой общества. И так было всюду, куда попадал Владимир Ильич.

Сила воли у него была необычайная. Она не оставляла его и во время болезни до самых последних дней. Ряд эпизодов свидетельст­вует об этом. Рассказать о них не настало еще время... Он продол­жал шутить, смеяться, напевать в такие трагические минуты, когда каждый другой на его месте способен был бы только плакать... И чем больше была сила его воли, тем меньше сам он это замечал. Он не сознавал, насколько он силен во всем том, что сделало его не только гигантом мысли, но гигантом воли, не только великим теоре­тиком, но и настоящим вождем. Как будто собранные воедино воли всех одиночек рабочего класса, все упрямство освобождающегося класса, идущего к власти, угнетаемого десятилетиями, вся сила его таланта, все упрямство русского мужика, вся настойчивость много­миллионной массы, весь тот талант, которым отличается наша стра­на, все леса, долины, реки, покрывающие нашу страну, все мораль­ные силы великой страны как будто собрались в одном его мозгу, в одном его сердце, в его одной воле. Это делало тов. Ильича не только великим учителем, но и человеком прежде всего. Каждый, кто имел с ним хотя бы самое маленькое, мимолетное соприкос­новение, уносил с собой самое светлое воспоминание о нем.

Почитайте, товарищи, отзывы врагов. Какую дань уважения, изумления сумел исторгнуть у своих врагов Владимир Ильич. Люди, которые его никогда не видели, как будто чувствовали его электрический ток через океаны. Одни с радостью вбирали в себя этот электрический ток, другие понимали, что эта волна смоет буржуазию. Но все понимали, что это величайшая фигура, которую когда-либо знал мир. Как государственного деятеля, как теоретика, как вождя Владимира Ильича, конечно, знал и знает весь мир. Как человека его знало меньшее количество людей. Но кто знал его, тот никогда не забудет этого образа настоящего великого человека. Вла­димир Ильич любил природу во всех ее видах и проявлениях. Этот величайший мыслитель умел резвиться, как хороший комсомолец. Он был первый запевала на любой прогулке, первый конькобежец в нашей компании, лучший велосипедист, прекрасный турист, лучше всех лазал на снежные горы, любил охоту, был первый подстрека­тель купаться в ледяных горных речках Галиции, умел смеяться с заражающим весельем, насвистывать, петь.

Он, на плечах у которого была такая великая работа и величай­шая ответственность, работал в последние годы так, как будто он родился Председателем Совнаркома, руководителем Коминтерна, как будто он всегда управлял величайшим государством, а не был голодным эмигрантом, живущим на чердаках, тюремным сидель­цем и ссыльным. Вся машина управления партией и государством шла в его руках настолько плавно, как будто все это делается мимо­ходом. И это — в такие годы, как 1918, 1919. И в самые тяжелые минуты, когда Деникин подходил к Орлу, когда у нас в нескольких верстах от Петрограда был враг, когда утром убили Урицкого, а вечером стреляли в него самого, когда косили целые полки на фронтах, когда мы не умели еще обращаться с оружием, когда исто­рия громоздила на каждом нашем шагу препятствия,— с каждым таким препятствием он становился еще спокойнее, еще сдержаннее, и еще плавнее шла у него машина. Он сам не спал по ночам, но если вам приходилось проводить ночь в соседней комнате, то на утро Владимир Ильич беспокоился о том, что вы плохо спали, делая вид, будто он сам проспал всю ночь отлично. Так работал и жил этот человек.

Товарищи, он буквально сгорел на работе. Теперь мы знаем ре­зультаты вскрытия, специалисты видели его мозг и объяснили нам каждую его извилину. Лучшие немецкие профессора сказали: несгоревшего на работе осталось у Владимира Ильича четверть мозга. Мы удивляемся могучести Владимира Ильча, тому, что он с четвертью мозга сохранил так много интеллектуальной силы. Он еще глубже, чем любой человек со здоровым мозгом, понимал все положение вещей. Вы знаете, товарищи, глупые легенды, которые наши враги пытались пустить в ход, чтобы «объяснить» причину болезни Ильича. Лучшие представители науки не оставили кам­ня на камне от этих сплетен, лучшие светила науки сказали: «Этот человек сгорел, он свой мозг, свою кровь отдал рабочему классу без остатка».

Он все время оставался на посту. Владимир Ильич никуда не выезжал, он все это время стоял на вышке, напрягая последние остатки своих сил и чувствуя, что отвечает за всю политику. Он брал на себя ответственность даже за назначение начальника дивизии, за важные стратегические вопросы в гражданской войне, за все, за все вопросы о назначениях, о всяких конфликтах в той или другой организации, в том или другом наркомате. Он вникал во все. Его интересовала работа в каком-нибудь волисполкоме или комитете крестьянской бедноты. Он волновался вопросами о народном обра­зовании, даже такие вещи, как кинематографы и учебники,— сло­вом, все, из чего складывается жизнь государства,— все прохо­дило через мозг Владимира Ильича. Он принимал десятки людей в день, он не жил, а горел, и горение было какое-то плавное, постепенное. И никто не сказал бы, что этот человек болен, потому что Ленин умел внутренние стороны своей собственной работы скрывать. Он других заставлял отдыхать, лечиться, говоря: «Ты — частица живого инвентаря нашей партии», а об отдыхе и лечении для себя никогда не думал.

Конечно, партия делала все возможное, чтобы поставить его в нормальные рамки работы, чтобы дать ему помощников на каждом шагу. Но все, что партией ни было сделано, оказывалось тщет­ным,— воля его, особенно во всем, что касалось работы, была не­преклонна. Владимир Ильич был самым дисциплинированным чле­ном партии. Решения партии были для него законом. Но в вопросе об его собственной работе он нарушал дисциплину, и тут поста­новления Центрального Комитета нашей партии, которые были для него законом, он обходил.

Теперь, когда мы получили возможность глазами крупнейших специалистов оценить работу его мозга, мы все видим, что он сго­рел на работе, что он отдал не только свой выдающийся талант, не только весь огонь своего сердца рабочему классу, но и свой мозг, с необыкновенным количеством извилин, отдал целиком и безвоз­вратно на служение первой победоносной пролетарской революции.

Он отлично отдавал себе отчет в том, что его здоровье плохо: он еще в 1922 году иногда говорил об этом близким и друзьям. В 1922 году, когда появились первые признаки его болезни, он стал изучать медицинские книжки и по ним прекрасно ставил сам себе диагноз. И тем не менее он считал, что он поставлен на такой пост, что до последней минуты, до последнего вздоха, до последней секунды, пока он может работать, он должен этой гигантской исто­рической работой руководить.

Так сгорел наш великий вождь и учитель, товарищ и друг, кото­рый по возрасту своему мог бы еще работать добрых десять лет, чтобы провести нашу страну через самые большие трудности.

У великой могилы. М., 1924. С. 551—553