Не было в нашей партии человека, который лучше понимал бы политическое значение просвещения, чем Владимир Ильич. «Каждый сельский учитель должен быть нашим пропагандистом» — этот лозунг едва ли кто мог забыть, и едва ли кто из нас пять лет назад сознавал, насколько реален этот лозунг.
Мы так опутаны сетью условностей, бессознательно унаследованных мыслей, «традиционных», т. е. взятых у других напрокат, представлений, что живая, подлинная действительность кажется нам подчас миражем, обманом зрения. Сколько раз бывало, что сверхреальные, реальные, как сама жизнь, лозунги Ильича казались нам чем-то сверхфантастическим. Не разводили разве мы руками, прочтя в первый раз о национализации земли, о вооруженном восстании, о советском правительстве? А огорошивший нас всеми этими «неслыханными новшествами» просто думал своей головой и видел своими глазами. И это вовсе не так просто, как кажется.
Отношение Ленина к высшей школе было образчиком такой мудрой простоты. Рассуждений на ту тему, что в пролетарской школе все должно быть по-особенному — даже и химия не та, и геометрия не та, что в буржуазной школе,— таких рассуждений Ильич органически не переносил. Первый совет, который я от него услыхал, звучал совсем по-староверчески, до неприличия консервативно, можно сказать: «Ломайте поменьше!» Это было в те дни, когда количеством лома некоторые горячие товарищи мерили достоинство советского работника. А Ильич говорил: «Чем меньше наломаешь, тем лучше».
Этот своеобразный консерватизм Владимира Ильича хорошо знаком всем старым его товарищам. Не выносил этот серьезнейший человек и огромной силы ученый — о Ленине как ученом будет написано не меньше книг, чем о Марксе,— ни революционной фразы, ни дилетантского «с кондачка». Но если эти слова: «в высшей школе ломайте поменьше!» — приятно звучат в ушах иного защитника покойной «автономии», мы должны сейчас же его разочаровать. Не говоря уже о том, что Ленин, это живое воплощение пролетарской диктатуры, не выносил и мысли о каких бы то ни было буржуазных автономиях,— самое слово это было беспощадно изничтожено в тезисах о высшей школе, которые пишущий эти строки докладывал в Политбюро,— не говоря уже об этом, Ленин ценил в науке, конечно, не ее буржуазную оболочку, а ее пролетарскую сущность. В противоположность людям, которые убеждены, что пролетариат должен еще выдумывать «свою» науку, Ленин считал весь буржуазный инвентарь, включая и науку, достоянием победителя — пролетариата. Умей использовать этот инвентарь, и высшая школа будет твоя; а как пользоваться — присмотрись к старым хозяевам; они инвентарь построили и знают все его секреты: умей в них проникнуть.
И вот «старовер» и «консерватор» явился подлинным родоначальником такого «неслыханного новшества», как пролетарская высшая школа. Когда Наркомпрос проводил через Совет Народных Комиссаров декрет, снимавший всякие рогатки на дороге в высшую школу, делая ее юридически доступной для любого рабочего, пред Ильичем тотчас же встал вопрос: а как же фактически-то пролетариат сможет там учиться? И проект Наркомпроса был дополнен обязательством: обеспечить стипендиями «студентов из среды пролетариата и беднейшего крестьянства». В этом было зерно будущих рабфаков и будущего «классового приема». Самое слово «рабочий факультет» не принадлежит Ильичу: и, возможно, что этому нелюбителю парадоксов и оригинальничанья оно бы и не понравилось. Но так как вещь, называемая этим именем, ему, несомненно, очень нравилась, то ради доброкачественного содержания он простил и новое слово.
Фактически родоначальник рабфаков (декрет Совнаркома прошел за 5 месяцев до открытия старейшего из них, который 2 февраля мог бы праздновать свой 5-летний юбилей), Ильич был фактическим же инициатором и Института красной профессуры, который имел бы больше права требовать прибавки к своему названию «имени Ленина», чем любое из бесчисленных учреждений, на это претендующих. Характерно, что работу пересоздания личного состава высшей школы Ленин поставил на очередь, как только кончилась гражданская война, осенью 1920 года. Без коммунистического студента приниматься за эту задачу было безнадежным делом,— а коммунистическая молодежь была на фронтах; да и материал для создания новой профессуры неоткуда иначе было взять: большая часть первого набора красных профессоров пришла с фронта; исключение составила лишь небольшая группа свердловцев, попробовавших фронта лишь под самый конец — иные уже под Кронштадтом.
Но подготовка академического молодняка — это была только одна сторона предложений Владимира Ильича на том совещании, из которого вышла «комиссия по коренному преобразованию преподавания общественных наук в высшей школе» (короче «Комиссия Ротштейна» по председателю). Эта мысль была легче всего усвоена присутствующими, и, как водится, это не была самая простая и самая оригинальная из мыслей, которые они услышали.
Со свойственной ему бережливостью хорошего хозяина Владимир Ильич отнюдь не собирался расставаться навеки со старым живым аппаратом российских университетов. Не говоря уже о высшей технической школе, где лозунг «Ломайте поменьше!» сохранял свою силу в 1920 году,— даже на факультетах общественных наук он видел возможность использовать старый преподавательский материал. «Свяжите их твердыми программами,— говорил он нам,— давайте им такие темы, которые объективно заставляли бы их становиться на нашу точку зрения. Например, заставьте их читать историю колониального мира: тут ведь все буржуазные писатели только и знают, что «обличают» друг друга во всяких мерзостях: англичане французов, французы англичан, немцы тех и других. «Литература предмета» принудит ваших профессоров рассказывать о мерзостях колониального капитализма вообще. Потребуйте, кроме того, от каждого из них основательного знания марксистской литературы; объявите, что, кто не сдаст специального марксистского экзамена, будет лишен права преподавания. Уверяю вас, что, если они и не сделаются ортодоксальными марксистами, они все же будут излагать такие вещи, которые раньше совсем не входили в программу их курсов, а уж дело студентов под нашим политическим руководством использовать этот материал, как нужно».
Само собою разумеется, что эта картина профессора, переучивающегося «говорить по-марксистски», показалась нам неслыханным и совершенно нереальным новшеством. К осуществлению этого лозунга мы подошли позже всего и только недавно ввели обязательные экзамены по марксизму для лиц, претендующих занять кафедру в наших фонах. Ожидали больших затруднений — не встретили никаких. Экзамены держат даже с удовольствием. А некоторые (и даже из очень старых!) вдруг открыли, что они всегда были марксистами.
Великим сердцеведцем был покойный наш вождь — и глубоко проникал в природу буржуазного человечества. Мудрый консерватизм Ильича спас высшую школу от разгрома, когда этот разгром объективно был возможен; но спас только для того, чтобы пролетариату, когда придет ему черед в эту школу идти, не оказаться в разоренной хоромине. А что барские антресоли и бельэтажи пролетариат сумеет переделать по своим вкусам и надобностям, Ленин ни минуты не сомневался: глубока была его вера в творческие силы рабочего класса, глубже, чем у всех нас, и она его не обманула.
У великой могилы. М., 1924. С. 264 -265