День, когда в нашу деревню Кашино приезжал Владимир Ильич Ленин с Надеждой Константиновной Крупской, остался в моей памяти на всю жизнь.
Было это в году тысяча девятьсот двадцатом, 14 ноября. С утра шел мягкий снежок. Волоколамское шоссе, пересекавшее нашу улицу, было ухабистое и немногим отличалось от проселочной дороги. Неподалеку от этого шоссе мы наскоро построили трибуну. Здесь же врыли столб и повесили электрический фонарь.
Владимир Ильич приезжал к нам на торжество в честь открытия электростанции, которую мы построили своими силами. Признаться, когда на миру порешили послать ему приглашение в Москву, в Кремль, многие качали головами:
— Ничего из этого не выйдет, занят, небось,— говорили одни.
— Время-то какое: война, разруха, голод...
— Близко ли до нас — добрых полторы сотни верст,— говорили другие.
Выбрали мы самый лучший на селе дом — Марьи Никитичны Кашкиной. Все желали к себе пригласить, да у Марьи Никитичны дом на две половины, много окон и снаружи обшит тесом, а по карнизу узорчатая резьба.
Жили в то время впроголодь, а угостить Владимира Ильича хотелось. Поваром был выбран обществом Павел Егорович Егоров. Меня приставили к нему в помощники.
— Козьма, принимай! — покрикивает мне Павел Егорович. Наши женщины тащат — кто курочку, кто блюдо огурцов,
кто капусты, масла, яиц. Хозяйка дома Марья Никитична да еще Василиса Малафеева варили брагу.
Итак, пополудни, часов в двенадцать, не терпится — каждому хочется первым увидеть желанного гостя. Народ в соседних деревнях узнал, что мы ждем приезда Ильича, и все к нам повалили. Первыми же встретили его наши ребятишки. Они ушли по шоссе далеко за деревню и там ждали.
За машиной В. И. Ленина шла еще машина — наша волоколамская, в которой находились уездные руководители. Из домов все бросились к машине.
— Здравствуйте, граждане,— сказал Владимир Ильич. Взяли мы его и Надежду Константиновну под руки и повели
в дом, где были накрыты белеными холстами столы.
Струнный оркестр заиграл «Интернационал»,— об этом мы позаботились с утра. Музыкантов-любителей привезли из Волоколамска. У вешалки тоже было приставили своего человека. Но наша предусмотрительность оказалась ненужной. Когда к Владимиру Ильичу подошел наш парень, он вежливенько отстранил его и снял пальто сам. Повесил в углу на крючок и сам же стал снимать короткое плюшевое пальто с Надежды Константиновны.
Все мы любовались им. У него были удивительно живые глаза. Он потирал ладонями крутой лоб и виски. Нас радовало его здоровье, что он был плотный, крепкий, улыбающийся.
Поднесли ему и Надежде Константиновне по кружке браги.
— Не хмельно ли? — спросил он.
Тут Василиса Малафеева и Марья Кашкина сказали, что в брагу они хмеля не клали. Он выпил и вытер светлые усы. Выпила и Надежда Константиновна.
Поставили мы перед ними студня и хлеба, нарезанного ломтями.
— Велик кусочек-то,— сказал он и стал студень резать ножом.
Разговаривал он с нами попросту, словно крестьянский сын. Первоначальное наше стеснение быстро прошло.
За обедом самые активные строители нашей электростанции рассказали, как, не имея керосина для освещения, мы придумали провести электричество. Провода перебросили через избы и плетни. Ильич радовался вместе с нами. После стали задавать всякие вопросы о событиях на фронтах, о ситце, о спичках, о хлебе. Один из наших селян встал и сказал:
— Неизвестность для нас, мужиков, хуже всего...
— А именно? — спросил Владимир Ильич.
— О разверстке я говорю. Пашет крестьянин землю и не знает, что с него возьмут по осени. Много запашет — с него много и возьмут. А мало пахать — невыгодно для страны.
Владимир Ильич пожелал на эти вопросы ответить всем, чтобы слышали его и те крестьяне, которые не вместились в доме, стояли в шубах и шапках в сенях, на крыльце и заглядывали в окна.
Подошел фотограф и сказал, что ему наказано снять гостей, к тому же на улице скоро будет темнеть. Владимир Ильич пожелал сфотографироваться с нами, и все высыпали на улицу.
На трибуне, сняв шапку и распахнув пальто, он говорил сильно и ярко. За столом он, отвечая на вопросы, улыбался, потирал рукой подбородок. Здесь же, рассекая воздух рукой, он был суров. Свою речь построил как бы в виде ответа на заданные нами вопросы.
Говорил, что война скоро окончится и положение улучшится. Настанет время, когда власть Советская окрепнет, хозяйство наладится, пойдут фабрики и заводы. Будет мануфактура, хлеб и кое-что такое, чтобы мужики обрабатывали поля машинами, чтобы урожаи были высокие (конечно, он имел в виду тракторы). Говорил, что все, что государство берет у крестьян, в мирное время возвратится сторицей.
— Говорит густо,— сказал тут один из наших...
Велел держать крепкую связь с рабочим классом и шагать с ним в ногу.
Слушали мы его, а в душе у каждого будто солнце светило. Потом он от нас уехал в село Ярополец.
Социалистическое земледелие. 1939. 21 января. С. 3