Вспыхнувшая революция в России поставила ребром вопрос о немедленном возвращении эмигрантов. Вопрос этот был тем более труден, что французская и английская охранки имели черные списки, куда были занесены все интернационалисты-пораженцы. Имелись в этих списках мы — парижане, а также Ленин и наиболее видные большевики, находившиеся в Швейцарии. В то время, когда отправляли всех социал-патриотов беспрепятственно, нашу поездку саботировали, причем мне в Парижской префектуре прямо сказали, что они меня не выпустят. Перед Лениным встал вопрос о том, что делать, и он разрешил его по-ленински. Надо только на одну минуту вспомнить ту атмосферу ненависти и националистического угара, в котором находилась вся Европа, чтобы понять, какое впечатление произвела поездка Ленина через Германию. Она буквально ошеломила всех. Интернационалистско-пацифистские элементы французского рабочего движения были настолько огорошены, что очень слабо первое время защищали Ленина против грязных нападок и инсинуаций буржуазной прессы. Когда травля французской прессы приняла неслыханно гнусный характер, мне пришлось написать в бледно-пацифистский орган французских социалистов «Populaire du Centre» статью, в которой я рассказал, кто такой Ленин, и дал должную оценку сенсационным разоблачениям о шашнях Ленина с
немецким генеральным штабом. Впрочем, з этой области буржуазные французские газеты черпали свои сведения из пресек ~оциал-патриотической, причем поставщиками наиболее лживых и бесстыдных сообщений были российские социал-патриоты, которые потом уже попытались в России, пользуясь услугами провокатора Ермоленко, создать целое дело о германобольшевизме. То, каким образом Ленин разорвал заколдованный круг, показывает, что он никогда не останавливался перед нарушением «всех божеских и человеческих законов», каков бы ни был по этому поводу шум и вой всего буржуазного мира.
* * *
Мне удалось выбраться из Парижа только лишь в конце мая. Я приехал в Россию 14 июня, и к этому времени Ленина уже ругали и распинали на всех перекрестках. До октября я его видел несколько раз, слышал его выступления, но не по с ре дс тве н н о мне приходилось с ним — насколько мне помниться - сталкиваться всего два раза. 23 октября, выходя из Смольного, я столкнулся в дверях с бедно одетым рабочим в кепке. Я поднял на него глаза и остолбенел. «Это вы!» — воскликнул я. Ленин наскоро пожал мне руку, прищурил глаз и помчался на верхний этаж Смольного, где к тому времени заседал Военно-революционный комитет.
В этот период мне пришлось видеть очень часто Ильича: во время II съезда Советов, заседаний фракций и т. д. Сейчас, когда восстанавливаешь в памяти то, что говорил в эти бурные дни Ильич, только отдаешь себе отчет в его исключительной и глубокой проницательности и ориентировочной способности. Известно, что одновременно с Октябрьским восстанием внутри большевистской фракции образовалась группа, которая во что бы то ни стало хотела найти почву примирения между советскими партиями (от народных социалистов до большевиков). В этот период Ильич был совершенно неподражаем. Он не возражал против переговоров с «социалистическими» партиями, но он только требовал от делегатов Центрального Комитета, чтобы они не принимали никаких обязательств или решений без утверждения ЦК. На одном из заседаний фракции, когда встал вопрос о переговорах, Ильич сказал: «Дипломатия — это та же война, но другими средствами; надо поэтому вести переговоры, пока не выяснились результаты нашей борьбы под Гатчиной». Я помню, что на тех, кто в тот период действительно считал возможным соглашение с меньшевиками и эсерами на почве создания «социалистического п ра ви те л ьства », эта фраза Ильича произвела удручающее впечатление. Помню я, как делегация после двухдневных переговоров с эсерами и меньшевиками в министерстве путей сообщения (Фонтанка, 117), вернувшись, докладывала в Центральном Комитете (заседание происходило в нижнем этаже Смольного) результаты своих переговоров. Эсеры и меньшевики были согласны на создание социалистического министерства ~ при условии, если из его состава будут исключены Ленин и Троцкий! Когда Каменев излагал эти условия, Ильич ехидно улыбался и говорил: «Так, так!» Его прищуренный глаз как будто бы вопрошал делегатов: «Ну что, наговорились с меньшевиками и эсерами о социалистическом правительстве?» В тот период наиболее острой борьбы он дни и ночи сидел в Смольном, непосредственно руководил, давал указания, подбадривал одних, заменял других, обрушиваясь всей силой своего темперамента и энергии на колеблющихся. Из нескольких его выступлений на фракционных заседаниях было видно, что он считает важнейшей задачей покончить с колебаниями, раздавить шатание, максимально сплотить и вдохнуть веру и энтузиазм в тех, кто крепко и сплоченной стеной шел за ним. Когда 26 октября, утром, на фракции II съезда Советов Ленин сделал от имени ЦК доклад о составе нового правительства, то первые слова: «Председатель Совета Народных Комиссаров — Владимир Ильич Ульянов-Ленин» — произвели потрясающее впечатление на всю фракцию. Как-то жутко стало: каждый понимал всю серьезность сделанного шага, причем ближайшее будущее представлялось пока еще в тумане. Когда 25 октября, ночью, во время осады Зимнего дворца меньшевики и эсеры начали выступать и делать истерические декларации, то большевистская фракция крайне нервно реагировала на это. Наиболее спокойным в это время был Ленин. Он слушал, не прерывая, ораторов, и на его лице было написано: «Пусть болтают, лишь бы наши революционные солдаты и матросы действовали».
* * *
Я принадлежал к тем большевикам, которые в октябрьские дни резко разошлись с политикой партии, причем разошлись главным образом по вопросу об отношении к мелкобуржуазным партиям — эсерам и меньшевикам. Когда теперь перебираешь события, вызываешь в памяти все пережитое, становится ясным, в чем заключалась основная ошибка. Было ли это колебание исключительно личного свойства, или это отражало определенные настроения в известной части пролетариата? Несомненно последнее. В момент, когда поставлен был ребром вопрос о власти и рабочий класс России должен был «штурмовать небо», в рядах большевистской партии не могло не найти отражения колебание отдельных частей нашего класса перед гигантскими историческими задачами. Было совершенно естественное желание найти безболезненный выход из трудного положения. Казалось, что это можно достигнуть соглашением, хотя все сроки для компромисса между большевиками и меньшевиками прошли. В начале сентября, после корниловщины, Ленин в статье «О компромиссах» писал следующее: «Теперь наступил такой крутой и такой оригинальный поворот русской революции, что мы можем, как партия, предложить добровольный компромисс — правда, не буржуазии, нашему прямому и главному классовому врагу, а нашим ближайшим противникам, «главенствующим» мелко буржуазно-демократическим партиям, эсерам и меньшевикам...
Компромиссом является, с нашей стороны, наш возврат к до-июльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство из эсеров и меньшевиков... Такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно. Оно могло бы обеспечить, с гигантской вероятностью, мирное движение вперед всей российской революции и чрезвычайно большие шансы больших шагов вперед всемирного движения к миру и к победе социализма.
Только во имя этого мирного развития революции — возможности, крайне редкой в истории и крайне ценной, возможности, исключительно редкой, только во имя ее большевики, сторонники всемирной революции, сторонники революционных методов, могут и должны, по моему мнению, идти на такой компромисс»1. Когда Ильич предлагал компромисс, меньшевики и эсеры резко отказались от какого бы то ни было соглашения. Октябрьская революция была ответом на этот отказ. Ошибка заключалась в том, что казалось возможным достигнуть соглашения с меньшевиками и эсерами тогда, когда в ход пущено было оружие. Ленин считал, что самое опасное в революции — это колебание в рядах двигателя революции — коммунистической партии, и поэтому он, со всей, свойственной ему энергией, выступал во фракции и открыто против малейших колебаний, совершенно не считаясь с тем, какие высокие посты занимали колебнувшиеся члены партии. Тогда, в момент * борьбы,, я остро переживал мой отрыв от общей линии. Казалось, что партия несется по бурному потоку и что она разобьется о подводные мели и рифы, и я со всей «большевистской страстью выступил против партийной линии и особенно - против Ленина. К счастью, партия пошла за Лениным. Развернувшиеся события доказали правоту его точки зрения. Раз борьба начата, нужно идти без колебаний до конца — иначе разложение и разгром пролетариата.
Лозовский А. Великий стратег классовой войны. М., 1924. С. 52—56