Ф. Ф. Раскольников ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Во время лекции в цирке «Модерн» 20 октября я сильно простудился и слег в постель. «Поздравляю, революция началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках»,— возвестил меня утром 26 октября один из товарищей, входя в мою комнату. Я тотчас вскочил на ноги, мысленно послал к черту лечение и с чувством физического недомогания, с повышенной температурой, устремился в Смольный. Главный штаб пролетарской революции был многолюден, как никогда. Несмотря на упоение первыми победами, все участники Октябрьского переворота живо чувствовали, что революция еще только начинается и предстоит тяжелая борьба. Керенский бежал на фронт — ясно, что он не успокоится и постарается мобилизовать полки, оторванные от бурного кипения всей остальной революционной России. Наконец, можно было ожидать белогвардейской попытки восстания изнутри. Поэтому всем революционерам, способным владеть оружием, приходилось готовить патроны. Этими боевыми приготовлениями больше всего и были озабочены толпы рабочих и солдатских представителей, наводнявших Смольный. Весь Смольный был превращен в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады — пушки, стоящие на позициях. Возле них — пулеметы. Пулемет внутри, с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на каждой площадке — все те же «максимы», похожие на игрушечные пушки. И по всем коридорам — не тот ищущий, надоедливый, плетущийся шаг просителей, к которому привыкли стены Смольного, а быстрая, громкая, веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитаторов. Волны революционного прибоя вливались в широкое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались направо и налево по огромным прямым коридорам, рассачивались по сотням комнат, чтобы, соединившись с кем-то нужным по телефону, найдя искомую справку, получив инструкцию, связавшись с соседним революционно-боевым участком, опять вернуться в общее русло и, помахивая невысохшим, на лету подписанным мандатом, хлопнув ни на минуту не закрывающейся дверью, перескочив через три ступеньки мраморного крыльца, броситься на верховую лошадь, на подножку перегруженного грузового автомобиля или в бархатное комфортабельное купе закрытого «фиата», готового нести своих случайных, в трепаные шинели и кожаные куртки одетых пассажиров по покрытым жидкою грязью улицам Питера во все концы пролетарской столицы.
По этим же длинным коридорам едва слышно уже стелились неясные слухи о приближении к Питеру верных Временному правительству войск. В городе обывательская молва уже творила чудовищные легенды о близкой и неминуемой гибели новой власти, и эти фантастические слухи, молниеносно разносившиеся по всему городу, опьяняли надеждой всю контрреволюцию, и в первую очередь белогвардейски настроенных юнкеров. Контрреволюционная молодежь военно-учебных заведений и два казачьих полка, квартировавших в Питере, сосредоточивали на себе самое пристальное внимание как огнеопасные, самовоспламеняющиеся реторты внутреннего мятежа.
По лестнице, красневшей нашими плакатами и лозунгами, я поднялся в верхний этаж и, повернув по коридору направо, в одной из боковых комнат нашел товарища В. А. Антонова-Овсеенко. Он сидел, низко склонившись над столом, водя близорукими глазами почти вплотную по бумаге, и что-то бегло писал. Густые и длинные, с легкой проседью волосы свешивались ему на лоб, иногда нависали на глаза, и он часто отбрасывал их назад быстрым, нетерпеливым жестом руки. Окончив свою краткую записку — один из бесчисленных приказов, которые ему пришлось собственноручно написать и подписать в эти исторические дни,— он порывисто вскочил и сам побежал ее передавать кому-то для отправки. На ходу поправляя очки, он поздоровался со мною. Его утомленные глаза говорили о нервной напряженности работы и выдавали нечеловеческую усталость от бессонных ночей.
— А, здравствуйте, хорошо, что вы пришли, а то я уже начинал думать...— и, не договорив шутливой фразы, он потушил улыбку в кончиках книзу опущенных усов.
Неожиданно вошел тов. Ленин. Он был без усов и без бороды, сбритых во время нелегального положения, что, впрочем, не мешало его узнать с первого взгляда. Он был в хорошем настроении, но казался еще более серьезным и сосредоточенным, чем всегда. Коротко переговорив с тов. Антоновым, Владимир Ильич вышел из комнаты.
Вошел запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза Бонч-Бруевич.
— В воздухе пахнет погромами. У меня на них особое чутье: сейчас на улицах определенно пахнет погромами. Надо принять необходимые меры, разослать патрули.
Вернулся Ильич. Спросил на лету, как бы между прочим:
— Какие меры вы приняли бы по отношению к буржуазной печати?
Этот вопрос застал меня врасплох. Тем не менее, быстро собравшись с мыслями, я ответил в духе одной из статей Владимира Ильича, как раз незадолго прочитанной в «Крестах», что, по-моему, прежде всего следует подсчитать запасы бумаги и затем распределить их между органами разных направлений, пропорционально количеству их сторонников; тогда я не учел, что это была мера, предлагавшаяся во время режима Керенского, и теперь, после революции, уже устаревшая. Ленин ничего не возразил и снова ушел.
В это время откуда-то получилось известие о наступлении на Питер самокатчиков. Военно-революционный комитет командировал меня встретить их отряд, разъяснить положение и призвать его к соединению с восставшими рабочими и солдатами Питера. Предполагалась торжественная встреча, чтобы сердечным товарищеским приемом расположить их в нашу пользу. В соседней комнате, где уже обосновалась канцелярия, был от руки написан на бланке Военного отдела Исполкома Петросовета следующий мандат: «Военно-Революционный Комитет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск, прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назначает его комиссаром прибывающих войск». Мандат подписал тов. Н. Подвойский.
Я направился на Варшавский вокзал и в пассажирском поезде скоро добрался до Гатчины. Здесь никаких самокатчиков не было. Тогда в поисках этих таинственных самокатчиков я пошел на Гатчинский вокзал Балтийской железной дороги. Подходя к вокзалу, я заметил пару круживших в небе аэропланов Гатчинской авиашколы. Но на путях было пусто. У железнодорожного сторожа я осторожно позондировал почву насчет проходивших эшелонов. Он спокойно ответил, что никаких воинских поездов в сторону Петрограда не проходило. На товарной и пассажирской станциях тоже никто не имел никакого понятия о движении войск. Вся Гатчина произвела на меня впечатление более чем мирного — просто сонного городка. Тревога оказалась ложной. Прождав около часу, я на первом попутном поезде уже в сумерки вернулся в Питер. Сделав отчет о результатах поездки, я поспешил в большой Актовый зал на заседание съезда Советов. В зале ярко горели все люстры и боковые огни. И первое, что бросилось в глаза, это специфически-народный, рабоче-крестьянский состав съезда.
В то время как на заседаниях меньшевистско-эсеровского Совета и на первом съезде Советов «выпирала» интеллигенция, блестели погоны офицеров и военных врачей, раздавались иностранные слова и парламентские обороты, здесь была однообразная черно-серая масса рабочих пальто и пестревших защитными пятнами солдатских шинелей. Я никогда не видел более демократического собрания.
В перерыве, прогуливаясь с Семеном Рошалем по одному из бесконечных коридоров, я заметил, что он обменялся поклоном с товарищем, носившим черные усы и небольшую остроконечную бороду.
— Кто это? — невольно спросил я, первый раз видя товарища, которому любезно поклонился Рошаль.
— Как, ты не узнаешь? Да ведь это товарищ Зиновьев.
Я был поражен необычайным изменением наружности тов. Зиновьева. В то время как бритая внешность Ленина все же с первого взгляда обнаруживала его знакомые черты, Зиновьев был буквально неузнаваем. Встретясь с ним в таком виде на улице, я бы ни за что не узнал его.
Когда мы с Семеном вышли из Смольного во двор, разыскивая там свой автомобиль, к нам быстро подошел тов. Володарский и, взяв нас под руки, взволнованно сказал: «У меня к вам дело,— пойдемте». Он подвел нас к закрытому автомобилю, в котором уже сидел тов. Шатов, анархо-синдикалист, с первого дня революции дружно работавший с нами. Мы все сели в автомобиль и поехали в казармы Егерского полка. В пути Володарский рассказал, что Егерскому полку необходимо немедленно выступить в поход на Царскосельский фронт, и нам следует его «раскачать».
В казармах мы разыскали дежурного и предложили ему срочно разбудить членов полкового комитета и ротных представителей. В связи с нашей победой в Питере положение было таково, что, независимо от политических симпатий ночного дежурного, он не мог отказаться от такого поручения. Часы показывали два ночи. Но, несмотря на позднее время, быстро собралось около 50 товарищей. Перед этой небольшой аудиторией первым выступил тов. Володарский. Он произнес одну из своих самых блестящих и талантливых речей. Это необычайно подняло настроение солдатских делегатов и создало благоприятную для последующих ораторов атмосферу. Тов. Володарский обрисовал политическую обстановку, отметил критическое положение революционных завоеваний, ознакомил товарищей с первыми декретами Советской власти, разъяснил их колоссальное значение для рабочих и крестьян и в заключение призвал славный Егерский полк к защите революции. После тов. Володарского также с большим воодушевлением говорил тов. Шатов. Наконец собрание закрылось выступлениями Рошаля и моим.
Присутствовавшие на собрании товарищи, увлеченные искренним чувством ораторов, разошлись по ротам, поклявшись немедленно вывести полк на аванпосты революции. И они сдержали свое слово. Ранним утром полк, действительно, выступил на фронт.
27 октября я явился в штаб Петроградского военного округа. Здесь главная работа сосредоточивалась в руках Чудновского. С рукой на перевязи от полученной на фронте раны, нервный, необычайно подвижный, он ни одной минуты не оставался в покое. Едва подписав какую-нибудь бумагу, он спешил к телефону или бросался к ожидавшим его посетителям. Чудновский был героем революции, рыцарем без страха и упрека. Чудновский, не переставая быть вдумчивым и осторожным работником партии, никогда не терял свою трезвость и уравновешенность политического бойца, он вместе с тем горел каким-то романтическим чувством. Всю жизнь я буду помнить лицо Чудновского, бледное от непрестанного внутреннего сгорания, с капельками пота на высоком лбу, еще не успевшем остыть от творческого жара, измученное и счастливое. Как известно, впоследствии, в 1918 году, тов. Г. И. Чудновский геройски погиб на Южном фронте.
Утром 27-го мне нужно было узнать у тов. Чудновского положение на фронте, где, по слухам, Керенский формировал экспедиционный корпус для похода на Петроград. Но в штабе округа, как и в Смольном, точных сведений еще не было. Какой-то молодой офицер Измайловского полка уславливался с тов. Чудновским относительно своей поездки в Гатчину. Он командировался туда для выяснения военной обстановки и для организации гатчинской обороны. Ему предстояло немедленно выехать, автомобиль уже был приготовлен. Меня тоже тянуло на боевой фронт,— в Питере, как мне казалось, нечего было делать. Я вызвался поехать к измайлов-цам для организации политической работы. Кроме того, я рассчитывал, что в случае неустойчивости войск Керенского путем разъяснения действительного положения в Питере их удастся перетянуть на нашу сторону. Тов. Чудновский сочувственно отнесся к моему предложению.
Прежде всего мы заехали в Измайловский полк. В помещении полкового комитета, как сонные мухи, одиноко бродили гвардейские офицеры в состоянии полной растерянности.
Члены полкового комитета отсутствовали; создавалось впечатление, что его не существует вовсе. Впрочем, возможно, что так и было на самом деле: старые члены разбежались, большевики еще не были избраны. Измайловский полк имел репутацию одного из самых отсталых. Наспех закончив неотложные дела, мы с измайловцем прямо из казармы отправились за Нарвскую заставу и мимо Путиловского завода поехали в Гатчину.
Странное впечатление производил мой спутник: по внешности, по кругозору он был типичный гвардейский поручик старорежимных времен, что, однако, не помешало ему с головой окунуться в революцию в жажде кипучей работы. Неизвестно, чем именно и с какой стороны захватило его движение. Вероятнее всего, дело решил простой случай. С таким же увлечением он мог бы работать и на стороне белогвардейцев. Но было что-то детски-наивное в этом служении пролетарской революции молодого, изящного офицерика, который, едва сознавая смысл происходящих событий, до самозабвения работал против своего собственного класса. Такие славные оригиналы, выходцы из чуждого нам класса, встречались тогда редкими одиночками.
Возле Красного Села выбежавшие на дорогу солдаты знаками остановили автомобиль. Тов. Левенсон, «межрайонец»1— интеллигент, руководивший большевистским движением в Красном Селе, и в частности в 176-м запасном полку, где он служил вольноопределяющимся, подошел к нам и сообщил о занятии Гатчины войсками Временного правительства. В Красном Селе наших войск не было, если не считать местного 176-го запасного полка, целиком стоявшего на страже Октябрьской революции и в любой момент готового вступить в бой с бандами Керенского.
Кроме постоянных красносельских партийных, советских и полковых организаций, здесь не было никакого штаба, способного принять на себя руководство военными операциями в сколько-нибудь широком масштабе.
По совету тов. Левенсона мы направились в Царское Село, где всего естественнее было ожидать хотя бы подобия оперативного центра. Но там тоже еще не было никакой организации. В местном военном штабе одиноко сидел. полковник Вальден, симпатичный пожилой офицер, отдававший по телефону свои, едва ли исполнявшиеся, приказания. Полученное на войне тяжелое ранение ноги позволяло ему передвигаться, только опираясь на палку. Тов. Вальден был одним из первых военспецов, честно послуживших Советской власти. Его имя не пользовалось широкой известностью ни до, ни после Октябрьской революций. Но в самый тяжелый ее момент, когда нас преследовали временные неудачи, угрожавшие погубить все дело, этот скромный военный работник самоотверженно и бескорыстно пришел нам на помощь своими военными знаниями и всем боевым опытом штаб-офицера.
Но в тот момент мы застали тов. Вальдена одного: вокруг него не было абсолютно никакой организации. Оставив ему в помощь Измайловского офицера, я в автомобиле тов. Ульянцева вернулся для доклада в Питер. Тов. Ульянцев, матрос-кронштадтец, старый каторжанин, был в Царском Селе по поручению военной организации и теперь возвращался в Питер. Мы ехали в темноте, в атмосфере пронизывающей серой слякоти, под частой сеткой скучного дождя. Противная погода и невеселые сведения, собранные в Красном и Царском Селах, не располагали к оптимизму, но мы оба не теряли уверенности в том, что таинственный завтрашний день даст победу русскому пролетариату. Тов. Ульянцев, вообще большой энтузиаст, нисколько не сомневался в будущем, хотя от его внимания, конечно, не ускользали дефекты нашей организации. Трагична была дальнейшая судьба тов. Ульянцева. В 1919 году, когда в тылу буржуазно-националистического мусаватистского Азербайджана, на Мугани, образовалась Советская власть, Ульянцев был одним из самых активных руководителей. Незадолго до падения Мугани Ульянцев, командовавший красными войсками, доблестно погиб на поле сражения в борьбе за мировую революцию.
После получасовой езды наш автомобиль остановился у штаба военного округа. Несмотря на поздний час, все окна были ярко освещены. В одной из комнат этого обширного военно-чиновничьего дома происходило заседание активных работников «военки» под председательством тов. Н. И. Подвойского. Мы с Ульянцевым сделали доклад о безрадостном положении на фронте. Тотчас были приняты решения о срочной отправке броневиков. Одновременно, ввиду недостаточности этой меры, было постановлено ускорить формирование рабочих отрядов и отправление на фронт рабочих полков.
Едва кончилось заседание, как я был вызван тов. Лениным.
Владимир Ильич сидел в большой комнате штаба округа, в конце длинного стола, который обычно покрывался зеленым или красным сукном, но сейчас зиял своей грубой деревянной наготой. Это придавало всей комнате нежилой, неуютный вид обиталища, только что брошенного своими хозяевами. Кроме Ленина, в этой пустой и унылой комнате находился Троцкий. На столе перед Ильичем лежала развернутая карта окрестностей Питера.
— Какие суда Балтийского флота вооружены крупнейшей артиллерией? — с места в карьер атаковал меня Владимир Ильич.
— Дредноуты типа «Петропавловск». Они имеют по двенадцать двенадцатидюймовых орудий в 52 калибра в башенных установках, не считая более мелкой артиллерии.
— Хорошо,— едва выслушав, нетерпеливо продолжал Ильич.— Если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?
Я ответил, что ввиду глубокой осадки линейных кораблей и мелководья Морского канала проводка столь крупных судов в Неву невозможна, так как эта операция имеет шансы на успех лишь в исключительно редком случае весьма большой прибыли воды в Морском канале.
— Так каким же образом можно организовать оборону Петрограда судами Балтфлота? — спросил Ленин, пристально глядя на меня и настораживая свое внимание.
Я указал, что линейные корабли могут стать на якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала примерно на траверзе Петергофа, где, помимо непосредственной защиты подступов к Ораниенбауму и Петергофу, они будут обладать значительным сектором обстрела в глубь побережья. Ленин не удовлетворился моим ответом и заставил меня показать на карте примерные границы секторов обстрела разнокалиберной артиллерии. Только после этого он несколько успокоился.
Вообще в этот день Владимир Ильич был в необычайно повышенном нервном состоянии. Занятие Гатчины белогвардейцами, видимо, произвело на него сильное впечатление и внушило ему опасения за судьбу пролетарской революции. В течение всей беседы тов. Троцкий не проронил ни слова.
— Позвоните по телефону в Кронштадт,— обратился ко мне тов. Ленин,— и сделайте распоряжение о срочном формировании еще одного отряда кронштадтцев. Необходимо мобилизовать всех до последнего человека. Положение революции в смертельной опасности. Если сейчас мы не проявим исключительной энергии, Керенский и его банды нас раздавят.
Я попытался вызвать Кронштадт, но ввиду позднего времени не мог дозвониться. Владимир Ильич предложил мне связаться с кронштадтскими товарищами по Юзу. Мы вошли в телеграфную комнату, где неугомонно жужжали прямые провода. Облокотившись на стол одного из бесчисленных аппаратов, стоял тов. Подвойский. Мы подошли к нему. Мысли невольно были устремлены на фронт, где сейчас решалась судьба революции. После известия о взятии Керенским Гатчины никаких существенных сообщений с боевого фронта не поступало. Падение Гатчины всеми переживалось тяжело. Однако все знали, что в ближайшие дни необходимы безграничное напряжение, колоссальная работа по организации стойкого вооруженного сопротивления, массовый уход на фронт всех боеспособных элементов Питера и окружающих его городов.
— Да, теперь положение таково, что либо они нас, либо мы их будем вешать,— сказал тов. Подвойский.
Никто ему не возражал.
Моя попытка связаться с Кронштадтом по прямому проводу также не увенчалась успехом.
— Ну, хорошо, вот что,— ответил мне Владимир Ильич, когда я доложил ему об этом,— поезжайте завтра утром в Кронштадт и сами сделайте на месте распоряжения о немедленном сформировании сильного отряда с пулеметами и артиллерией. Помните, что время не терпит. Дорога каждая минута...
Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М.; Л., 1925. С. 232—241
Примечание:
1. «Межрайонцы» — члены социал-демократической группы, возникшей в Петербурге в 1913 г., пытались примирить большевиков с меньшевиками в «единой РСДРП». В первую мировую войну стояли на позиции центризма. После Февральской революции порвали с меньшевиками-оборонцами. На VI съезде РСДРП (б) приняты в партию большевиков. Ред.
РАСКОЛЬНИКОВ ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ (1892—1939) — государственный и военный деятель, дипломат, журналист. Член партии с 1910 г. Сотрудничал в большевистских газетах «Звезда» и «Правда». С начала первой мировой войны мобилизован на флот. После Февральской революции 1917 г.— член Кронштадтского комитета РСДРП (б), зам. председателя Совета, редактор газеты «Голос правды». В июльские дни арестован Временным правительством. Участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, боев под Пулковом в ходе подавления мятежа Керенского—Краснова. После Октябрьской социалистической революции комиссар морского Генштаба, зам. наркома по морским делам, член Реввоенсовета Республики, член Реввоенсовета Восточного фронта, командующий Волжско-Каспийской военной флотилией и Балтийским флотом. С 1921 по 1938 г.— на дипломатической работе: полпред СССР в Афганистане, Эстонии, Дании, Болгарии. Был необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно.