Е. П. Онуфриев
НА УРОКАХ СКЛАДЫВАЛИСЬ И КРЕПЛИ НАШИ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ УБЕЖДЕНИЯ
Я сын рабочего Невского судостроительного завода. За Невскую, заставу я попал десятилетним мальчиком, здесь я рос, здесь окончил начальное трехклассное училище. После этого учился еще в Обуховской школе. Там преподавали В. Я. Аврамов, Кувшинский, жена которого преподавала в Корниловской школе, и другие, имена их я не могу теперь вспомнить. Окончить эту школу мне не удалось, так как царское правительство превратило помещение школы в казарму для городовых, которые ему нужны были, чтобы усмирять рабочих.
Преподаватели школы, видя у подростков стремление к дальнейшему приобретению знаний, говорили: «Идите учиться дальше в вечерние классы».
Вскоре я поступил «мальчиком» в контору Невского завода. В мои обязанности входило подавать чай, раскладывать в чертежной чертежи, разносить их по цехам. Здесь от В. С. Грибакина я услышал про вечернюю Корниловскую школу. Я пошел в нее. Там я сразу же встретился с В. Я. Аврамовым. И когда некоторые преподаватели стали говорить: «Разве можно такого маленького, тщедушного мальчика принять?» — В. Я. Аврамов сказал, чтобы меня взяли в школу.
Попав в нее, я, хотя был очень юн, сразу почувствовал, если можно так выразиться, дух рабочего класса в этой школе. Здесь были сплоченность, дружба, свободный обмен мнениями на переменах. Несмотря на то что рабочие того времени были малограмотными, мы не стеснялись задавать вопросы педагогам. Эта школа развязывала язык каждому рабочему, а учителя всячески старались установить товарищеские взаимоотношения с учащимися, отвечать на каждый вопрос учащихся.
Необходимо отметить, что среди учителей была очень тесная спайка, и если появлялся случайно преподаватель, который относился к рабочим не так, как это повелось в школе, то он немедленно изгонялся. В этом принимали участие и ученики.
Как велось преподавание в школе? Возьмем урок математики.
В. Я. Аврамов, считаясь с тем, что мы на производстве работали по 10—11 часов, подбирал интересные примеры, иногда рассказывал что-нибудь веселое и тем самым делал предмет усвояемым. Он не допускал зубрежки ни одной теоремы. Он искал все возможности, чтобы человек понял теорему, и говорил: «Если ты понял теорему, то никогда ее не забудешь».
Задачи преподавателя того времени, если даже он не входил в революционную партию, а только чувствовал гнет царского правительства и был либерально настроенным, заключались в том, чтобы поднять сознание рабочих, расширить их кругозор.
Помню, как на одном из собраний учеников и учителей В. Я. Аврамов, выступая, сказал: «Задача всех преподавателей, в том числе и моя как математика, заключается в том, чтобы доказать истину. Если мы докажем, что дважды два — четыре, то пусть кто-нибудь докажет, что это будет не четыре, а пять. Я и в математике ищу истинные законы, и каждый преподаватель должен в своем предмете искать истину». Эти слова ярко характеризуют настроение преподавателей, которые учили нас в те далекие времена.
Учителя относились к своим ученикам с большой любовью, и последние отвечали тем же.
Невзирая на тяжелые условия, имея очень мало времени, учащиеся-рабочие прорабатывали еще дома пройденный на уроке материал. Они повседневно общались между собой и помогали друг другу разбираться в трудных вопросах. Это имело громадное значение. Люди хорошо узнавали друг друга, и в ту среду нельзя было попасть постороннему человеку. Благодаря этому в Корниловской школе сложились небольшие группы рабочих, которые вошли затем в первые социал-демократические организации в России.
Появлялась нелегальная литература, и ее смело передавали друг другу. Это были первые ростки, из которых образовалась крупная революционная рабочая организация Невской заставы.
Все учащиеся обращали сугубое внимание на то, чтобы хорошо познакомиться друг с другом, выяснить, кто чем дышит. И когда люди досконально узнавали друг друга, появлялось доверие, можно было совершенно свободно обмениваться мнениями и решать вопросы не по указу, а по-товарищески, любовно. Там, где друг друга понимают, всегда будут простые, дружеские, честные взаимоотношения. Так складывался крепкий коллектив первых рабочих-революционеров...
Кем становились учащиеся Корниловской школы?
Если перечислить их по пальцам, то окажется, что почти все они боролись за дело рабочего класса, все в той или иной мере терпели гонение от самодержавия.
Когда рабочий попадал под арест, то полицейские спрашивали в первую очередь, не учится ли он в воскресной школе. Одного посещения этой школы было достаточно, чтобы человека заподозрили в причастности к революционной работе. Это свидетельствует, что Корниловская школа была не только образовательной школой, но являлась одновременно и своеобразным центром развития революционных взглядов.
Школа открыла мне глаза на очень многое, привела меня в ряды тех рабочих, которые шли вместе с Владимиром Ильичем [Лениным]. Одним из них был Петр Степанович Грибакин, который занимался в кружке, руководимом Владимиром Ильичем Лениным. Другим — его брат В. С. Грибакин, работавший вместе со мной в конторе. Эти двое товарищей помогли мне разобраться в происходившей тогда политической борьбе, и я начал работать в партийной организации...
Пролетарский пролог. Воспоминания участников революционного движения в Петербурге в 1893—1904 гг. Л., 1983, с. 195—197
П. Ф. Куделли
ДОМ № 65 ПО ШЛИССЕЛЬБУРГСКОМУ ТРАКТУ
Давно это было, и все тогда другим было. Другим был и теперешний Володарский район в Ленинграде. Невская застава в Петербурге в 90-е годы представляла собой ряд грязных улиц; вместо панелей были мостки, качавшиеся, когда по ним шли. В доме № 65 по Шлиссельбургскому тракту помещалась воскресная школа, известная среди рабочих под названием Корниловской. Четырехэтажное здание, где была школа, находилось во дворе. На лестницах этого дома постоянно стоял очень тяжелый запах, потому что сюда выходили уборные. В трех этажах дома были рабочие квартиры, а на четвертом разместилась школа.
Обстановка школы была очень простая — деревянные некрашеные столы и такие же лавки. Но, несмотря на неприглядную обстановку, что-то светлое было в этой школе, притягивающее к себе и преподавателей и учеников. Рабочие после длинного, 11- или 12-часового, рабочего дня приходили на занятия прямо от станка сильно усталыми, с закопченными лицами. Помню одного ткача — я ему что-то объясняю, а он смотрит на меня непонимающими усталыми глазами и говорит: «Ткачи ведь завсегда глухие, вот я в школу пришел, а в ушах шум стоит, свист, поэтому мне и невдомек, что объясняют».
Постепенно эти люди, переутомленные работой, начинали втягиваться в учебу, и мы, учителя, замечали, что те из учащихся, кто аккуратно посещал школу, даже стали заботиться и о том, чтобы явиться в школу чистыми, опрятно одетыми.
Что же было светлого и притягательного в этой школе? Почему мы, преподаватели, с большой охотой приезжали с разных концов Петербурга на эту окраину? Тогда не было трамваев; маленький паровичок, который рабочие называли «самоваром», тянул три-четыре вагона, потом надо было пересаживаться на конку, для того чтобы доехать до школы.
Случалось иногда, что учителя школы, едущие на уроки, занимали целый вагон. Поднимались разговоры о преподавании, об успехах учащихся и т. д. И этот день для нас был праздничным днем. Когда мы приезжали в школу и каждый шел в свой класс, нас встречали оживленные и веселые лица рабочих.
Что увлекало преподавателей тогда и что всегда может увлечь каждого учителя, интересующегося своим делом? Занимаясь, мы наблюдали, как постепенно просветлялось сознание наших учеников, как они становились на уроках более оживленными, как впитывали в себя преподносимые им истины. А какая в мире есть высшая красота? В чем она заключается? Уверяю вас из своего большого опыта педагогической работы, что она заключается в прояснении сознания темного, забитого человека, в росте его личности, в познании им законов общественного развития и своей роли в этом великом процессе. Вот служение этой-то высшей красоте — способствовать росту человеческой личности — нас и тянуло в Корниловскую школу.
Что влекло в школу рабочих? То, что они в свою очередь чувствовали, как просветляется их сознание, как они становятся сознательными людьми. В этой школе многие рабочие впервые узнавали о науке, о силе знания, о борьбе классов, и это их окрыляло.
Какие же знания получали в этой школе рабочие?
Школа начала свое существование с 80-х годов, и в ней работали преподаватели разных течений и разных политических направлений. Вначале, в 80-х годах, среди учителей было распространено народническое мировоззрение. В 90-е годы, когда среди молодежи — учащихся университета и других высших школ — началось сильное влияние марксистского мировоззрения, когда студенты и курсистки засели за труды Карла Маркса и его учение запало им в душу, когда знание теории Карла Маркса у многих из нас окрепло, это не могло не отразиться и на школе. Карл Маркс учит, что рабочий класс является двигателем истории, и нас потянуло в рабочие школы, чтобы заниматься с рабочими и, несмотря на все преграды, несмотря на то, что под видом учащихся иногда появлялись шпионы и охранники, популяризировать учение Карла Маркса.
Но как мы могли это делать в тогдашних условиях?
Мы прекрасно знали, что во главе школы стояли не наши по своему мировоззрению люди. Значит, опору надо было искать прежде всего среди учащихся, хорошо знать каждого из них. Помню, вела я занятия в группе, учащиеся которой умели прилично читать, но писали слабовато. Мне нужно было узнать, что представляют собою мои ученики. В этом отношении мне помогало изучение литературных произведений. Взяла я, например, стихотворение Алексея Толстого «Василий Шибанов». В этом стихотворении рассказывается, как князь Курбский бежал за границу от гнева Ивана Грозного и, для того чтобы досадить ненавистному царю, послал к нему своего верного слугу Ваську Шибанова с обличительной грамотой. Шибанов явился к Ивану Грозному и передал письмо. Царь, вонзив свой посох с острием на конце в ногу Василия Шибанова, заставил дьяка прочитать ему вслух все послание князя Курбского, в котором было много неприятных для него истин, а затем послал Василия Шибанова в застенок на пытку и смерть. Это стихотворение, прочитанное в школе, произвело очень сильное впечатление. Мы начали выяснять характеристики Василия Шибанова, князя Курбского и Ивана Грозного. Затем я предложила учащимся написать к следующему уроку характеристику одного из действующих лиц этого стихотворения. С большим нетерпением ожидала я, что будет написано. Вот сочинения у меня в руках. Один учащийся пишет, что Василий Шибанов, конечно, показал большую твердость воли, проявил самопожертвование, но это самопожертвование ни ему самому, ни тогдашнему обществу никакой пользы не принесло. Когда я прочитала такой вывод, то сразу решила, что на этого учащегося надо обратить особое внимание. В то время уже начали создаваться подпольные марксистские кружки за Невской заставой. В 1893 году здесь работал наш незабываемый вождь Владимир Ильич Ленин. Его ученик Иван Бабушкин организовывал группы для изучения марксистской литературы. Помню, как один раз на занятия в мою группу явился невысокого роста человек со светлыми волосами. Это был Иван Бабушкин. Я ему говорю: «Вы не в моей группе занимаетесь», а он отвечает: «Это ничего, я посижу у вас на уроке, послушаю». Как выяснилось потом, он приходил для того, чтобы слушать ответы учащихся. И если от какого-нибудь учащегося ему приходилось услышать ответ в таком приблизительно роде, как было написано в приведенном выше сочинении, то он знакомился с ним ближе и, узнав как следует, привлекал к работе в подпольный марксистский кружок.
В. А. Шелгунов, рабочий Невского судостроительного завода, также появлялся время от времени в разных группах школы и прислушивался к ответам рабочих.
Преподаватели в большинстве своем не были социал-демократами. Они были настроены против самодержавия, но что должно быть дальше, они не задумывались. Иногда учащиеся — члены марксистских кружков вступали в споры с преподавателями. Когда преподаватель говорил, например, что в Швейцарии — милиция, кантональное управление, свобода собраний, свобода слова, печати и т. д., то вдруг кто-либо из распропагандированных учащихся спрашивал: «Все это хорошо, но буржуазия-то там имеется?» Преподаватель отвечал: «Да, имеется».— «Почему же в таком случае вы говорите, что там так уж хорошо? Там, где буржуазия, всегда будет угнетение рабочего класса». Рабочие, занимавшиеся в кружке Владимира Ильича, занимавшиеся также и в Корниловской школе, в смысле политического развития стояли выше некоторых преподавателей, которые не изучали марксизма, а стремились только к свержению самодержавия.
Преподавание литературы играло огромную роль в деле политического и общественного развития учащихся. Конечно, и здесь очень многое зависело от преподавателя. Преподавая историю литературы, мы в то же время знакомили учащихся с историей революционного движения в России, что расширяло кругозор учащихся, подготовляло их к пониманию настоящего и будущего.
Каждой изучаемой эпохе предпосылалась характеристика общества того времени, характеристика экономики и всего политического строя, и на этом фоне давалось понятие о писателях данной эпохи.
О Н. Г. Чернышевском и его произведениях нельзя было говорить открыто, но на переменах мы рекомендовали учащимся прочесть роман Чернышевского «Что делать?», а затем и в частных беседах, и в удобную минуту говорили о значении романа.
Когда наступали экзамены, то на них обязательно приезжал из учебного округа специальный уполномоченный. Мы, учителя, побаивались, что вдруг кто-нибудь из рабочих по неопытности начнет говорить про Чернышевского или другого какого-либо революционного писателя, тогда преподавателя не только сняли бы с работы, но, может быть, выслали бы из Петербурга. Но рабочие и на экзаменах умели себе держать как надо. Был такой случай. Приезжал на экзамены в мою группу инспектор, ужаснейший иезуит. Сладеньким голосом спрашивает учащегося: «Скажите, какие вы книжечки читали?» Ученик в таком же тоне ответил: «Сказочку о серебряном блюдечке и наливном яблочке».— «А еще?» — «Капитанскую дочку» господина Пушкина». Инспектор отстал.
Иногда бывало и так, что кто-нибудь из пропагандистов, из подпольных работников договаривался с учительницей, что она будет сидеть на уроке в то время, как он будет заниматься политической пропагандой. Делалось это опять на случай посещения класса кем-либо из посторонних. Как только входил инспектор, сейчас же учительница вставала и начинала, к примеру: «Мы с вами проходили умножение на двузначные числа, а теперь разберем случаи умножения на трехзначные...» Учительница писала на доске цифры и таким образом проводила весь урок.
Но о политической работе в школе все же дознались в учебном округе.
Много лет спустя, уже после Октябрьской социалистической революции, мне пришлось рассматривать архивные документы, и я нашла некоторые сведения, которые давались о школе в охранное отделение. Оказалось, что один из учащихся был осведомителем и сообщал подробности преподавания. Так, например, он писал: «Учительница диктует: «Великая французская революция произошла в 1789 году». Ученики пишут, а она потом задает вопрос: «А когда же будет русская революция?» Учительница эта была удалена из школы и даже лишена права преподавать, но тогда мы не знали, по какой причине.
Преподаватели естествознания говорили о том, как создавалась вселенная, приводили учащихся к атеистическим взглядам. Таким образом, преподаватели естествознания, в свою очередь, оказывали огромное влияние на учащихся, помогали выработке у них цельного, материалистического мировоззрения.
В школе изучалась также экономическая география. Это такой предмет, преподавая который можно дать очень много самых разнообразных сведений. Возьмем, например, географию Франции, Германии и других стран. Мы говорили не только о том, что Париж стоит на реке Сене, а Берлин — столица Германии, но и о том, какая форма правления во Франции, как развивается там рабочее, профессиональное движение, какие там политические партии, профессиональные союзы...
На уроках экономической географии мы давали понятие об экономике разных стран, о формах правления и пр. Стараясь обходить полицейский надзор, мы говорили о царском самодержавии в России, каким классам при нем принадлежит фактическая власть и т. п.
Корниловская школа пользовалась большой популярностью и уважением у рабочих с окружавших ее фабрик и заводов. Учеников школы рабочие называли «студентами». Очень часто к ним обращались за советом по какому-либо непонятному вопросу. Корниловская школа сыграла большую роль в деле подготовки революционных деятелей из среды рабочих. И теперь, через много лет, когда встречаешь кого-нибудь из бывших учеников, уже седовласого старика, оказывается, что этот товарищ работает на ответственной работе.
Если мы в воскресной школе давали далеко не все знания, которые были нужны по тем или иным обстоятельствам, то все, что мы преподавали, так западало в душу, что помогало человеку в его деятельности на протяжении всей жизни. Все то, что рабочие узнавали в школе, они передавали на фабриках и заводах другим, учили своих товарищей, вели агитацию за то, чтобы рабочие поступали в школу.
Школа наша пополнялась непрерывно, и агитаторами за ее пополнение были сами рабочие.
Таким образом, в развитии революционного движения в нашей стране, в частности в Петербурге, Корниловская школа сыграла большую роль...
Пролетарский пролог. Воспоминания участников революционных событий в Петербурге в 1893—1904 годах. Л., 1983. с. 189—194
М. Н. Лядов
КАК ОРГАНИЗОВАЛСЯ «МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ СОЮЗ»
...Осенью 1893 года мы наконец решили оформить нашу организацию. Если не ошибаюсь, Мицкевич разработал проект устава. Мы обсуждали его на ряде собраний, обсуждали самым детальным образом. Крупных принципиальных разногласий между нами не было. Название было принято почти без споров — «Московский рабочий союз»1. Без споров все соглашались, что организация эта должна быть социал-демократической. Но мы тогда тщательно избегали употреблять иностранные слова и решили временно избежать непонятного массам слова «социал-демократия», а затем постепенно всем содержанием выпускаемых листков приучать массы к этому слову. Ни на минуту среди нас не было колебаний и в том, что организация эта должна быть политической.
В этом отношении среди нас не было ни одного сторонника так называемого «экономизма», который появился уже значительно позже. Начать классовую борьбу против буржуазии и против самодержавия — вот основной лозунг нашей организации...
* * *
...Наша работа принимала все более массовый характер. На целом ряде заводов под руководством наших кружков были проведены забастовки. Обыкновенно на заседании кружка вырабатывались требования, которые должны были быть предъявлены рабочими данного предприятия. Этот год был несомненным переломом в нашем металлургическом и механическом производстве. Заводы были завалены заказами, спрос на квалифицированных рабочих был большой. Все безработные находили легко место если не в Москве, то на юге, в Екатеринославе, в Николаеве, в Донбассе, где как раз зарождались гигантские заводы, а также на только что начинающейся постройке Сибирской дороги. Это было время подъема нашей промышленности. И мы сразу же учли это положение. Впервые в России началась волна наступательных забастовок. Требования предъявлялись в момент наибольшего количества спешных заказов. И требования в большинстве случаев удовлетворялись. Разработанные кружком требования утверждались нашим центром, за подписью союза они отпечатывались, разбрасывались и расклеивались по мастерским. Масса их дружно подхватывала. Листок очень быстро попадал к заводской администрации. Иногда дело кончалось и без забастовки. Администрация вступала в переговоры немедленно после появления листка. Иногда приходилось бросать работу, но я не помню, чтобы забастовка в этот год продолжалась больше двух-трех дней. А между тем именно этой волной требований удалось на всех буквально механических заводах Москвы провести сокращение рабочего дня до 10 часов и значительное увеличение заработной платы. Наряду с этим всюду фигурировали требования «вежливого обращения» и изгнания того или другого мастера, особенно ненавистного рабочим. Помню, как раз по этому последнему поводу бастовал модельный цех завода Гоппера, и это требование было поддержано и остальными цехами. В работе по проведению этих забастовок громадную роль сыграл Константин Бойе, его младший брат, только что окончивший школу, Федор, Александр Хозецкий, Петров, Поляков и один модельщик от Гоппера — Самохин. Особенно отличался Саша Хозецкий. Он проникал на чужие заводы, агитировал... сколачивал кружки, разбрасывал листки и т. п.
Вот для этой-то работы гектограф нас удовлетворить уже не мог. Широкая серая масса гектографский листок часто не могла прочесть. А нам предстояло такую же забастовочную волну поднять на текстильных фабриках.
Появление листков, организованность всех стачечных выступлений заставили полицию начать слежку за рабочими и за нами, бывшими уже у нее на учете, марксистами. Именно к весне 1894 года я уже начал чувствовать, что за мной установлена настоящая слежка. Правда, тогдашние шпики были «трехрублевые», липовые. Надуть их большого труда не стоило, но надо было быть начеку...
Вообще мы все в это время чувствовали, что для нашей уже значительно выросшей аудитории одной листковой литературы далеко не достаточно. Все больше чувствовалась потребность в массовой популярно-научной литературе. Попадавшиеся нам заграничные издания группы «Освобождение труда» предназначались преимущественно для интеллигенции. У нас уже накопилось изрядное количество рукописей частью переработанных польских, немецких и французских книжек: «Рабочий день», «О конкуренции», Свидерского «Труд и капитал», Дикштейна «Кто чем живет», «Манифест Коммунистической партии», «Эрфуртская программа». Кроме этих книжек Винокуров написал брошюру «На смерть Александра III», я написал первую свою популярную книжку «Как крестьянин и кустарь в фабричного рабочего превратился». Вот все это мы решили послать за границу группе «Освобождение труда» с просьбой там напечатать и прислать нам.
Отвезти все это за границу и завязать тесные сношения от имени нашего союза с Плехановым и Аксельродом должен был Спонти. Нам удалось по всей организации устроить специальный сбор, который дал нам достаточно средств, чтобы оплатить поездку Спонти и расходы по изданию посылаемых рукописей. На случай провала Спонти мы второй экземпляр рукописей отправили через Вильну. Если не ошибаюсь, Мицкевич отвозил их туда. Спонти поехал за границу. Как я уже узнал после, в ссылке, Плеханов забраковал все наши рукописи как «вульгаризацию марксизма» и высказался против такой агитационной литературы. Из всех посланных нами рукописей группа «Освобождение труда» издала в то время только «Рабочий день», но Плеханов снабдил эту брошюру послесловием, которое мы решительным образом забраковали. Он в этом послесловии рисовал настоящим земным раем политическую буржуазную свободу, совершенно не упоминая о классовой борьбе, которую и европейские рабочие вынуждены были вести. Мы единогласно решили выпустить в массу присланное нам из-за границы издание «Рабочего дня», вырезав из него это послесловие. В нашей агитации мы, говоря о парламентаризме, который должен заменить русское самодержавие, всегда подчеркивали, что парламентаризм не является самоцелью для рабочего класса, а лишь лучшим орудием классовой борьбы. Я помню, что это была официальная точка зрения нашего союза, и эту точку зрения разделяла нижегородская группа, как мы договорились с ней во время поездки моей в Нижний. Эта же точка зрения была принята в Туле, где работали тогда А. А. Богданов (Малиновский) и С. И. Степанов, и в Екатеринославе, куда после приговора уехал мой брат Григорий. В Екатеринославе работа развивалась по нашему типу. Каникулы (1894 г.) там провели Винокуровы, кроме них и брата там работали: студент Линдов (Лейтейзен) и рабочие Мазанов, Кац, Файн и Смирнов. Летом 1894 года я два раза тоже ездил в Екатеринослав, отвозил им нашу литературу и присутствовал на заседаниях тамошней организации.
Весной 1894 года началась работа и среди женщин. Винокурова, Муралова, Смирнова и Мокроусова проникали на воскресные и вечерние курсы, заводили там знакомство среди работниц и организовывали их в кружки. Мы выпустили самодельную брошюру «Кое-что о женщине-работнице» и какую-то переводную брошюру Клары Цеткин. В декабре 1894 года наша организация испытала первую жестокую потерю: Винокуров и Мицкевич были арестованы в связи с демонстративным протестом студентов против Ключевского (который получил тогда назначение читать лекции наследнику, кажется, Георгию или Михаилу, и поэтому вдруг резко изменил читаемый им в университете курс). Мы предполагали, что Мицкевич и Винокуров подверглись обыску за старые студенческие дела, а не как участники нашей организации2. У Винокурова не нашли ничего компрометирующего, и поэтому его не держали долго в тюрьме, а выслали под надзор на родину, в Екатеринослав. У Мицкевича, наоборот, нашли очень много нелегального, явно свидетельствующего о его связи с рабочим движением. Он остался в тюрьме. С их арестом и отъездом Спонти за границу наша организация потеряла почти весь свой руководящий интеллигентский состав, что, конечно, не могло не отразиться на нашей работе. Нам не хватало кружковых руководителей, не хватало литераторов, не хватало той технической помощи, которую в особенности Мицкевич добывал через свои студенческие связи. За последнее время я совершенно оторвался от интеллигенции. А между тем ясно чувствовал, что работать мне долго не придется. Слежка за моей квартирой и за мной была отчаянная, я ежедневно ожидал ареста. Надо было во что бы то ни стало добывать связи, вербовать новых работников.
На старый марксистский кружок, собиравшийся у Рязанова, много рассчитывать не приходилось. Там оставались марксиствующие молодые адвокаты и студенты, которые были годны разве только на то, чтобы выжимать из них пожертвования на рабочее движение. Я пошел пытать счастье на студенческую вечеринку. В день 19 февраля 1895 года происходила традиционная нелегальная вечеринка техников, учеников Московского технического училища, на которую я и отправился. Там с либеральной речью о задачах интеллигенции выступил ставший в будущем известным статистиком, тогда студент, Михайловский. Он призывал студентов к единению. Я выступал с возражением.
Сначала мое возражение было встречено страшным возмущением всей аудитории. Я думал, что меня изобьют. Но в конце концов мне удалось заставить себя слушать. Я развил программу социал-демократов, обрисовал начавшееся в России рабочее движение, которое уже принимает массовые формы. Я делал вывод, что та часть интеллигенции, которая не может существовать без продажи своего труда капиталу, должна понять, что она составляет часть рабочего класса, и должна слиться с ним, должна принести ему свои знания, должна отколоться от буржуазной интеллигенции, которая служила и будет служить буржуазии. Я говорил очень долго. Самыми упорными оппонентами моими выступали Ив. Ив. Скворцов (Степанов) и В. А. Базаров. Оба они стояли еще тогда на народнической точке зрения, и лишь вскоре после этого диспута они стали переходить к марксизму.
После этой вечеринки к нашей организации примкнул целый кружок техников, в том числе А. Н. и В. Н. Масленниковы, которые с этого времени основательно помогали по оборудованию нашей печатной техники. Кроме них присоединились к нам студенты Кирпичников, Дурново и курсистка Петрова. Мы решили оборудовать настоящую типографию. Моя колодезная уже удовлетворить нас не могла. Было решено снять специальную квартиру из нескольких комнат, обставить ее более или менее прилично и перенести туда типографию. Чтобы поставить дело твердо, надо было найти подходящих хозяев квартиры.
Мы решили, что Дурново, родственник министра, потомственный дворянин, будет очень подходящим хозяином. Но так как могло возбудить подозрение то обстоятельство, что один человек занимает целую квартиру, то было решено «поженить» его на Петровой, которую он, к слову сказать, ни разу до этого не видел. Действительно, мы их «поженили». Труднее оказалось разрешить второй вопрос — о подходящей обстановке. Денег у нас было очень мало, так что, когда «господа» переехали на новую квартиру (где-то на 1-й Мещанской), дворник с презрением посматривал на рыночную, приобретенную на Сухаревке, сборную обстановку, которую «господа» привезли с собой и которой было более чем недостаточно, чтобы обставить снятые четыре комнаты.
Но как-никак техника была оборудована, и оборудована довольно прилично. Был изготовлен новый станок, распропагандированные рабочие-наборщики натаскали из типографий достаточное количество разных шрифтов. Работа закипела. Кроме типографии у нас работало в разных местах три мимеографа, мы уже начали пользоваться пишущей машинкой, а в техническом училище к нашим услугам был литографский станок. Одним словом, теперь уже мы могли полностью развить издательскую деятельность. Главная остановка была за авторами, их нам не хватало. Сочувствующие студенты не умели писать понятным для рабочего языком. Хорошо писал прокламации Поляков, но его с трудом удавалось засадить за это, он предпочитал писать стихи, и кое-какие из этих стихов мы печатали. Мы мечтали о газете, но из-за недостатка литературных сил эту мысль пришлось отбросить. Мне волей-неволей пришлось сделаться главным литератором.
Большой недостаток испытывали мы и в денежных средствах. Хотя все кружки, входящие в организацию, и отчисляли определенный процент на литературу, но это были гроши в сравнении с нашими возросшими потребностями. И очень часто мы эти гроши предпочитали тратить на поддержку забастовщиков, на поддержку уволенных за выступления рабочих. Наши девицы, в особенности Смирнова и Муралова, ухитрялись всякими способами добывать деньги среди студенчества. Печатали фотографии писателей и продавали их, перепродавали нелегальную литературу, устраивали лотереи, собирали в пользу забастовщиков среди радикальной молодежи, среди учащейся массы, в пользу какой-нибудь придуманной умирающей с голоду курсистки, и раз кому-то из них удалось обобрать какого-то заезжего губернатора в пользу фантастической голодающей дворянки.
Смирнова обхаживала с финансовой целью разведенную жену сибирского золотопромышленника Пенневскую, которая обещала, что если удастся ей по суду отвоевать от мужа причитающуюся ей часть имущества, то она пожертвует нам 10 процентов своей доли. Смирнова познакомила и меня с ней, кое-что нам удавалось доставать у нее. Квартиру ее мы широко использовали для хранения нелегальщины, но имущества так и не дождались. Она, между прочим, свела меня с кружком студентов духовной академии в Троице-Сергиевской лавре. Я несколько раз ездил к ним. Там было два-три человека, уже основательно изучивших марксизм, а вокруг них был кружок человек из двенадцати. После первого посещения я им предложил поставить в лавре гектограф и начать печатать для нас литературу. Они действительно отпечатали для нас две прокламации.
* * *
С ранней весны началась митинговая работа... Мы решили в этом году (1895) широко отпраздновать 1 Мая. Этот день мы хотели использовать, чтобы свести наши отдельные законспирированные кружки друг с другом, произвести подсчет наших сил и официально перед всем рабочим классом Москвы выступить как уже сложившаяся организация. План был тщательно обсужден первоначально в нашем центре, затем популяризирован на ряде кружковых собраний, где должен был быть произведен подсчет участников. Выбрали тройку (Полякова, Бойе и меня), которой были предоставлены широчайшие полномочия. Каждый из кружков выделил ответственного организатора, который должен был получать директивы от одного из нас. Места празднования никто, кроме нас троих, не должен был знать. День празднования должен быть сообщен только накануне.
Мы обшарили все окрестности Москвы и остановились на лесочке между ст. Вешняки и Шереметьевкой Казанской железной дороги. К этому же лесочку можно было подъехать и пройти от ст. Люблино Курской дороги и со ст. Кусково Нижегородской дороги. Мы выбрали воскресный день (30 апреля), в который из Москвы обычно выезжает много народа за город. Каждый кружок получил задание поехать с таким-то поездом, такой-то железной дорогой, до такой-то станции, причем каждый должен был брать билет отдельно, садиться в разные вагоны и не разговаривать друг с другом. Организаторы кружков должны были приехать с ранними поездами. Каждый из нас трех должен был встретить организаторов кружков на разных станциях и проводить их к сборному месту. Тут только они могли узнать назначенное место. Затем они должны были с условленными заранее отметками встречать поезда, в которых прибывали члены их кружков, и сопровождать последних на место собрания. План удался на славу.
Я очень боялся за себя, чтобы не привести за собой сыщиков, которые не отставали от меня. И вот, чтобы избегнуть этого, я последние три ночи перед маевкой не заходил домой вовсе, проводил ночи в извозчичьих чайных, а последнюю ночь переночевал в лесу. Выясняя предполагаемых участников собрания, то есть лиц, уже организационно связанных с кружками, оказалось, что некоторые мастерские собираются прийти чуть ли не поголовно. Так, например, выразили желание принять участие в сходке вся модельная завода Гоппера, значительная часть михайловцев, мастерские технического училища, в которых в это время работал Хозецкий, и др. Было решено в таких случаях проводить на собрание только делегатов. Мы боялись, что соберется чересчур много народу.
Помню, с каким замиранием сердца я ждал первого назначенного поезда, который должен был привезти кружковых организаторов. Я ждал их на станции и думал: вдруг в Москве уже все провалилось и никто не приедет. Я встречал приезжающих товарищей на Казанской дороге, в Вешняках, Поляков — по Курской дороге, в Люблино, Бойе — по Нижегородской дороге. Я вынул условленный знак: «Русские ведомости». Держа их в руках, я пошел по направлению к лесу. Оглянувшись, я увидел, как за мной потянулись гуськом человек двенадцать, то есть как раз то число, какое было установлено. Я повел их в назначенный лесок, там мы застали партию, которую привел таким же образом Бойе. Через полчаса пришла команда Полякова. Всех организаторов, после того как они познакомились с местом, мы разными тропинками отправили встречать те поезда, с которыми должны были приехать их кружки. День был воскресный, поэтому по всем дорогам отправлялось много дачных поездов. Организаторы приехали с первыми ранними поездами. Последняя партия пришла к месту приблизительно в час дня. Две партии пришли прямо из города пешком и случайно столкнулись у станции с приехавшими и пошли за ними.
Как после выяснилось, собралось около 300 человек, представлявших 35 фабрик, заводов и мастерских. При приблизительном подсчете они представляли больше тысячи организованных в кружки рабочих. Перед началом митинга мы произвели тщательную проверку всех наличных товарищей. Все разбились по кружкам и друг друга проверяли, нет ли кого лишнего. Ни один кружок не знал про существование другого. Встречались рабочие, работавшие на разных фабриках, хорошо знавшие друг друга, но не подозревавшие, что их хорошие знакомые тоже являются членами организации. В этом отношении я мог отметить, что, несмотря на сравнительно широкий размах работы, условия конспирации соблюдались очень строго. Вначале, до проверки всех собравшихся, каждый кружок уединялся под каким-нибудь деревом, вытаскивалась закуска, и делали вид, что приехали просто на пикник. Только после проверки вся толпа смешалась, и слышались радостные возгласы о том, что вот-де мы все не верили руководителям, когда те говорили, что кружков уже много. Все закрадывалось сомнение, не они ли единственно организованные, а вот теперь видят, что движение очень широко развилось, что затронуто уже очень много предприятий.
Мы не успели открыть собрание, как вдруг расставленные патрули сообщили, что прямо к нам подходит человек с ружьем. Оказывается, подходил лесник, услышавший наши многочисленные голоса. Кто-то из молодых ребят решил его обезвредить. У него оказалась в запасе бутылка водки, и с места в карьер он начал угощать непрошеного гостя, причем плел ему какую-то чушь про земляков, которые собирались отпраздновать свой деревенский храмовой праздник. У кого-то нашлось подкрепление, и мы не успели опомниться, как лесник оказался побежденным водкой, начал сначала горланить песни, а затем заснул мертвецки пьяным сном. Его взяли два товарища на руки и отволокли версты за две от нас. К нему приставили караульного. Но так до вечера он и не проснулся. Уже никто не помешал нам спокойно провести весь день вместе.
Открыть собрание пришлось мне длинной речью о значении 1 Мая, о нашей организации, о борьбе западноевропейских и американских рабочих, о нашей конечной цели. Слушали как-то особенно внимательно и хорошо. После меня говорили Бойе, Поляков, Карпузи, Хозецкий... говорил и еще ряд товарищей вне программы. Говорила Мокроусова о женском движении. Поляков прочел несколько своих и чужих стихотворений, пели песни, пели Поляковым же сочиненные куплеты. Все время на ораторском месте развевался красный кумачовый флаг. Было очень торжественно, очень трогательно и очень задушевно. Чужие, совершенно незнакомые до того времени люди братски целовались. После началась простая душевная беседа, никто не хотел расходиться, хотелось как можно дольше продолжить этот день. Помню, многие подходили ко мне и с какой-то неуверенностью спрашивали, неужели мы не доживем до того дня, когда можно будет, не скрываясь в лесу, а по-настоящему открыто отпраздновать этот день. Я был всегда оптимистом, но не решался ответить на этот вопрос утвердительно. Мы-то не доживем, это наверное, но наши дети несомненно доживут, если мы будем бороться. Всем так хотелось верить в это, но верилось с трудом. Я подробно рассказал, как много пришлось вынести европейским рабочим, прежде чем они добились относительной свободы союзов, собраний и участия в парламенте. Раздались возгласы: «Но немцы и французы — народ ученый, им легко было понять, а мы, русские,— темные, необразованные». Я на это горячо возражал, указывая, что французские крестьяне и рабочие сто лет тому назад, перед французской революцией, были не развитее и не образованнее наших, а вот сумели же свергнуть помещичье-дворянский строй. Нам будет легче бороться, чем им, мы учтем все их ошибки и не допустим, чтобы после свержения самодержавия власть перешла к буржуазии.
По заранее составленному плану перед уходом должны были раздать заготовленные прокламации, которые каждый из присутствующих должен был снести к себе на предприятие для широкого массового ознакомления. Всего было заготовлено четыре прокламации: две — отпечатанные в типографии и две — на мимеографе. Они все с разных сторон освещали значение 1 Мая и проповедовали идею организации «Рабочего союза» как составной части международного рабочего движения. Одну прокламацию, если память мне не изменяет, написал студент Кирпичников, одну Карпузи и две я. Далее предполагалось, также в порядке, отправить всех небольшими кучками по разным дорогам, с разными вечерними поездами.
При раздаче прокламаций какой-то неописуемый энтузиазм охватил всех присутствующих; каждый старался захватить как можно больше прокламаций, некоторые, как дети, выклянчивали себе несколько лишних экземпляров, чтобы раздать их по тем или иным фабрикам, представителей которых не было на празднестве.
О планомерном отъезде с места торжества никто не хотел и слышать. Кто-то предложил всем вместе идти к Рогожской заставе, идти демонстративно с песнями. Несмотря на все мои и других устроителей возражения, это предложение было всеми подхвачено. Поздно ночью мы правильными рядами двинулись по шоссе, с красным флагом впереди, по направлению к Москве. По дороге нам встретилось всего лишь несколько крестьянских возов. Крестьяне испуганно смотрели на нас, стройно идущих с пением революционных песен. Перед самой Москвой мне удалось убедить разойтись по разным улицам небольшими кучками. И я у каждой кучки брал слово, что ребята совершенно молча, не разговаривая друг с другом и тщательно избегая каких-нибудь столкновений с фараонами, разбредутся по домам.
Только отпустив последнюю кучку, я сам поплелся на Грузины, где снимал в то время угол у какого-то кондуктора с Брестской дороги. Один старик, рабочий из Курских мастерских, которого я до сих пор не знал, пошел проводить меня и все время шептал мне, что вот он неграмотный, а несет домой одну прокламацию и дома заставит прочесть ее свою грамотную внучку. Уже после мне рассказывали, что действительно старик собрал свою многочисленную семью, всех соседей, заставил свою внучку прочесть эту прокламацию и сказал целую речь о том, что вот-де он помнит, как царь освободил в 1861 году крестьян. Они все тогда радовались, читая царский манифест, который никто не понял. А вот теперь мы читаем уже не царский манифест, а манифест рабочего люда, который сам себя хочет освободить. Это будет посильнее и повернее царского. После чтения старик спрятал прокламацию за икону на память детям и внукам.
Празднование на этом еще не закончилось. На следующий день, 1 мая, без всякого предварительного уговора, на всех московских традиционных гуляньях: на Ходынке, у Ново-Девичьего монастыря, в Сокольниках, в Анненгофской роще, куда после обеда (в то время 1 мая шабашили на всех фабриках с обеда) направился массами рабочий народ, можно было наблюдать отдельные кружки, среди которых один из участников массовки рассказывал про нее и читал вслух прокламации. Фактически к празднованию было таким образом привлечено все рабочее население Москвы. Разговоры о праздновании распространились по Москве самым широким образом. На одном маленьком заводе в Сокольниках хозяин завода, немец, собрал своих мастеровых и заявил им, что он слышал, что на днях было собрание всех металлистов Москвы, на котором решено требовать 8-часового рабочего дня. Он просил своих рабочих по этому поводу забастовку не устраивать, он обещает, что он введет у себя 8-часовой рабочий день, если его введут остальные, более крупные заводы.
Попав через несколько дней на квартиру Рязанова, я встретил там молодого адвоката, который с возмущением жаловался Аркадию Ивановичу, что вот под Москвою состоялось празднование 1 Мая, на котором участвовало несколько тысяч организованных рабочих, а мы, марксисты, об этом ничего не знали и узнаем об этом из совершенно посторонних источников. Мы, по его словам, за теоретическими спорами проморгали начало рабочего движения, проморгали его организацию. О маевке говорила вся Москва. Все фабриканты и заводчики — с одной стороны, все рабочие — с другой.
Понятно, что об этом не могла не узнать полиция. Она мобилизовала все свои силы, чтобы выследить нашу организацию. Слежка началась уже не только за мной, но и за отдельными чем-нибудь выделяющимися рабочими. Мы были уверены, что наши дни сочтены, и решили идти ва-банк. Усиливая конспирацию вокруг нашей техники, мы развили самую широкую агитацию в массах, уже пренебрегая конспирацией.
Мы поставили своей задачей закрепить как можно скорее нашу организацию, придав ей по возможности массовый характер, втягивая в нее как можно больше членов. Мы рассуждали так: всех не переловят, не арестуют. Чем большему числу рабочих мы успеем передать наш опыт, тем больше гарантии, что с нашим провалом дело не прекратится.
Весь май и начало июня прошли в непрерывных митингах, на которых принимало участие иногда по нескольку сот человек. Мы собирались в лесу на берегу Яузы, за Петровско-Разумовским, иногда посреди гулянья на Ходынке, по трактирам. Несколько раз нас окружала полиция, предупрежденная тем или другим сыщиком, но наши патрули всегда вовремя предупреждали нас, и за это время ни разу полиции не удавалось кого бы то ни было арестовать. Нашей агитации в массах много способствовала знаменитая стачка на Большой Ярославской мануфактуре, окончившаяся расстрелом мирных рабочих и «царским спасибо молодцам-фанагорийцам за геройское усмирение бунта». Это царское спасибо стало исходным пунктом нашей агитации. Пользуясь им, мы уже смело могли говорить на политические темы и перед самыми серыми рабочими...
11 июня мы решили устроить грандиозный митинг, на котором должны были участвовать все распропагандированные рабочие. На этом митинге должен был быть официально принят новый устав нашего союза, который, в отличие от первого, уже не скрывал своего социал-демократического характера. Мы провели предварительно широкую работу по подготовке рабочих к принятию этого устава. Он обсуждался во всех районах и кружках. Одновременно наш центр подготовил конспиративную часть предстоящего собрания. Типография отпечатала специальную агитационную листовку с объяснением целей и задач организации. В первый раз мы решили отпечатать несколько тысяч экземпляров (мы ждали, по предварительному подсчету, на митинг до 2 тысяч человек). Было намечено место у Николо-Угрешского монастыря, в котором был в этот день какой-то праздник, который всегда привлекал массу богомольцев.
Все было готово. На митинг должны были приехать представители ряда иногородних организаций: из Тулы, Иваново-Вознесенска, Раменского, Александрова, Коврова, Мурома и др. На всякий случай было решено свернуть нашу типографию и спрятать ее где-нибудь в укромном месте. Имелось в виду закопать ее на даче в Мытищах, где тогда жили братья Масленниковы. Все роли были распределены. Все было так же предусмотрено, как и во время маевки.
В ночь на 10 июня я возвращался поздно ночью с конспиративной квартиры, на которой были окончательно решены последние детали организации митинга. Мы шли вместе с Софьей Ивановной Мураловой. Уже светало, когда мы добрались до Патриарших прудов. Несмотря на страшную усталость, не хотелось идти домой. Я жил тогда на пятом этаже большого дома на углу Садовой и Тверской. Мы с часок проболтали, сидя на скамейке. В пять утра я улегся и тотчас же заснул мертвым сном. Через полчаса меня разбудил какой-то шум в комнате. Она была переполнена людьми в мундирах, которые окружили мою кровать. Я уже давно ждал ареста как чего-то неизбежного, но быть арестованным именно теперь, когда можно было закрепить результаты всей нашей предыдущей работы, было более чем неприятно. Но в то же время мелькнула мысль, что все же это лучше, что арестовали у себя дома, а не проследили на митинге, когда со мной провалилась бы вся организация.
Так как я в это время занимал временно комнату Чекеруль-Куша, уехавшего на дачу, то в моей комнате находился весь статистический материал переселенческой переписи (30 тысяч карточек), целый ряд ящиков вывезенного из Сибири архивного материала, касающегося переселенцев Тобольской губернии, и довольно большая библиотека. Так что полиции пришлось бы поработать основательно, пока она успела бы перебрать всю эту груду бумаг. Мне это надоело изрядно. И я предложил полицейским, если они поверят мне на слово, указать им то, что им нужно, и закончить скорее всю эту комедию. У меня было четыре экземпляра только что принесенной свежеотпечатанной прокламации, которые я засунул, придя домой, в грязное белье, там же лежала подробно составленная корреспонденция об ярославской стачке, которую только что прислал посланный нами туда студент Каверин. Полицейские поверили мне, что им нечего больше искать, и отправили меняв арбатскую полицейскую часть. Спускаясь с лестницы своей квартиры в сопровождении почетной полицейской свиты, я увидел Ан. Смирнову. Она, как я после узнал, бежала предупредить меня о начавшихся в эту ночь арестах. Увидев меня арестованного, она шмыгнула в первую попавшуюся квартиру. Я был рад, что она видела меня. Авось успеет кое-кого предупредить...
Ровно через неделю после ареста меня повезли на допрос в жандармское управление. Допрос был чисто формальный. Мне была предъявлена статья о принадлежности к тайному обществу, имеющему целью ниспровержение государственного порядка. Я заявил, что на обвинение, сформулированное в такой общей форме, отвечать не буду. Прошу допрашивать меня, как они допрашивают любого жулика, не вообще украл ли он, а украл ли он то-то и то-то, там-то и там-то. На этот раз они на этом успокоились и отправили меня в Таганку. Около пяти месяцев меня не тревожили допросами, и я был в это время буквально отрезан от всего живого. Свиданий мне не давали ни с кем. Посадили так, что я не имел никакой возможности сноситься с кем-либо из сидящих. Только раз я услышал знакомый голос студента Кирпичникова. Его выводили на прогулку. Он вдруг крикнул: «Прощайте, товарищи!» После этого раздался шум, точно от падения тела (я сидел на четвертом или пятом этаже). Дальше послышалось какое-то движение внизу, какие-то крики и плач. Я начал бить дверь. Прибежал дежурный надзиратель и объяснил, что с одним уголовным случился припадок и его отвезли в больницу. После я узнал, что Кирпичников, попав в тюрьму, боялся проговориться во сне. Чтобы избежать этого, он заставлял себя не спать. Чтобы побороть сон, он обнажил на руке артерию и теребил ее всю ночь гребенкой. Через две недели, чтобы избежать мучений, он бросился с галереи пятого этажа в пролет, чудом остался жив, только вывихнул себе руку. Его увезли в больницу, там он два раза пытался повеситься, оба раза неудачно. После этого он позвал к себе попа, исповедался, причастился, велел отвести себя в жандармское и там рассказал все, что знал.
Случайно, по книге, которую мне принесли и в которой на полях были пометки, сделанные рукой моего брата Григория, я узнал, что и он сидит тут же, в Таганке. Лидия Павловна начала правильно снабжать меня книгами, и ей разрешили переписываться со мной по поводу этих книг. Письма приходили совершенно измаранными, так что по ним я ничего узнать не мог. Пришлось примириться с этим. Я был уверен, что сел очень основательно, что придется посидеть очень долго.
Надо было занять себя, чтобы забыть все и не думать о воле, о том, что там происходит. Я, действительно, в первую же неделю задал себе задачу, над разрешением которой провел все время тюремной сидки и ссылки. Решил приняться за изучение истории человеческого общества и до того увлекся этой задачей, что действительно забыл и про тюрьму, и про волю. Я просиживал за книгой не меньше 16 часов в сутки, час маршировал по камере, проделывал гимнастику, обтирался холодной водой. И до того укрепил свои нервы, здорово расшатанные предыдущей работой, что чувствовал себя в тюрьме прекрасно, несмотря на отвратительную баланду и полусырой хлеб, которым питался. От присылки более 3—5 рублей в месяц я решительным образом отказался. Этого мне хватало на трубку и чай.
Лишь через пять месяцев меня повезли на допрос. Допрашивать меня собрался целый синклит из товарища прокурора Лопухина, жандармского генерала Шрамма, двух полковников и еще какого-то штатского. Сначала я категорически отказывался входить с ними в какие бы то ни было объяснения, признал себя только виновным в хранении найденных у меня нелегальных произведений. Но тут Лопухин начал мне рассказывать все, что знает. Прежде всего он показал мне наш типографский станок, а затем подробно, шаг за шагом, рассказал о работе нашей организации за последний год. Я долго в ожидании будущих допросов у себя в камере практиковался в том, чтобы лицо мое не выражало никаких чувств, чтобы я научился вполне владеть собою. Я изобрел свой собственный метод самовнушения и проверки его действия над собой. Но тут мне очень много пришлось употребить усилий над собой, чтобы скрыть от моих допрашивателей впечатление от рассказов Лопухина. В конце рассказа я рассмеялся, похвалил их фантазию, но тут же решил переменить тактику.
Я мог легко определить по рассказу, что организации нашей нанесли сильнейший удар, но что самого для меня страшного, чего я больше всего боялся, не случилось. Организуемый нами митинг не был провален, вся наша распропагандированная масса не была арестована, а арестована только головка. А далее из этого же рассказа я убедился, что вместе со мной была арестована не вся головка. Часть была арестована позже, и за этот перерыв оставшиеся на воле товарищи успели выпустить ряд новых листовок, которых при мне не было.
Затем я убедился, что наряду с товарищами, которые работали вместе со мной, был арестован ряд лиц, никакого касательства к нашей работе не имевших, как Рязанов, Чекеруль-Куш, Давыдов и ряд других интеллигентов-марксистов3. Это все убедило меня, во-первых, в том, что, несмотря на сильную слежку за нами, при нашем аресте жандармы еще ничего точного не знали, во-вторых, то, что они сейчас знают, они далеко не все знают, наверное, только теперь нащупывают почву. Узнал я также, что одновременно с нашим провалом были арестованы в Екатеринославе мой брат Григорий, А. Н. и П. И. Винокуровы, но что у них нет сведений о других наших связях: в Нижнем Новгороде (откуда привезена типография), в Туле, откуда за несколько дней до моего ареста приезжали ко мне А. А. Малиновский (Богданов) и С. И. Степанов (после революции бывший одно время председателем Тульского губисполкома), и о связях в других городах.
Вот все эти обстоятельства заставили меня изменить тактику на допросе. Я поставил себе задачу своими показаниями отклонить подозрение от тех товарищей, против которых нет точных улик, запутать следствие в вопросе о происхождении типографии (я выдумал историю о приобретении мною типографии в Риге) и т. п. Все это мне удалось сделать.
Впервые мне удалось узнать подробности нашего провала уже только в 1896 году, когда нас всех во время коронации развезли из московской тюрьмы по провинциальным тюрьмам. Я попал в ярославскую тюрьму. В одном корпусе со мной сидели там Поляков, Бойе, Карпузи и один из Масленниковых. Мы сразу установили сношения друг с другом, несмотря на то что надзиратели следили за нами, пожалуй, строже, чем в Москве. Мы кричали друг другу в окна, завели веревочную почту между отдельными окнами и т. п.
Только тут я узнал, что в ночь на 10 июня вместе со мною были арестованы исключительно интеллигенты. Типографию откопали сразу в Мытищах. Никого из рабочих не арестовали. Поляков сразу узнал о моем аресте и сразу же принял меры к тому, чтобы оповестить все кружки о том, чтобы не ехали на митинг. Это было проделано точно, все были предупреждены. Заготовленную литературу распространить по заводам не удалось, но она не пропала даром. Поляков подобрал десяток ребят, и они рассовали ее по отдельным первым встречным рабочим, раздавали по чайным, харчевням, трактирам. Один из них отправился по Калужскому шоссе и раздал всю пачку ехавшим на базар крестьянам.
Поляков, Бойе, Хозецкий и другие вскоре после нашего ареста возобновили работу тем же темпом. Им удалось снова наладить технику, они привлекли кое-кого из интеллигентов, в том числе Колокольникова. Устроили ряд довольно больших митингов. Им удалось продержаться до середины августа, когда их наконец арестовали. Но с их арестом дело не прекратилось. В ноябре 1895 года были вновь массовые аресты, преимущественно рабочих, продолжающих работать в нашей организации и успевших выпустить ряд листовок. В этот период работой руководил рабочий Немчинов. Последнюю прокламацию, составленную одним малограмотным рабочим, отпечатали в Синодальной типографии. Пока я сидел в Москве до июня 1897 года, новые аресты, связанные с делом союза, не прекращались.
Уже после окончания следствия по нашему делу, когда все дело уже было послано в Петербург на подпись царю, меня снова вызвали на допрос и хотели связать с новым делом, по которому привлекались Величкин, Колокольников и Рума (последний оказался агентом Зубатова). Я рассердился и в последнем подписанном мною протоколе сделал следующую приписку: «Я беру на себя всю ответственность за все сделанное мною за время с 1891 по 10 июня 1895-года; не моя вина, что следственные власти оказались неспособными открыть и десятой доли того, что я делал. Больше я ни на какие вопросы отвечать не буду». Этот протокол они в дело мое не включили и больше меня не тревожили.
5 февраля 1897 года был подписан царем приговор, по которому меня присудили к исключению из запаса армии без зачисления в ратники ополчения и к ссылке на пять лет в Якутскую губернию; Мицкевич и Винокуров получили пять лет ссылки в Восточную Сибирь; Поляков — в Восточную Сибирь на три года; Бойе, Хозецкий, Спонти, Дурново, Петрова, Карпузи, Мокроусова, братья Масленниковы получили кто три, кто два года ссылки в Архангельск; еще несколько человек были отданы под гласный надзор полиции внутри России...
Из моих товарищей, о которых я упоминал в этих беглых воспоминаниях, брат мой Григорий сошел с ума в одиночке после настоящих нравственных пыток, которым его подвергали жандармы за его постоянную ругань и издевательство над ними. Несмотря на то что он уже давно был болен, они долго не разрешали перевести его в тюремную больницу. Только тогда, когда состояние его здоровья стало совершенно безнадежным, его после невероятных мытарств наконец сдали в Преображенскую больницу, где он скончался в 1901 году...
...Самому мне после ссылки (я вернулся в 1901 году) пришлось все время работать исключительно на партийной работе в качестве профессионала.
На заре рабочего движения в Москве. Воспоминания участников Московского рабочего союза (1893—95 гг.) и документы. М., 1932, с. 65-96
Примечания:
1 Неточно. В сентябре 1893 г. в Москве была образована Центральная марксистская группа для пропаганды и агитации среди рабочих («шестерка»). Московская социал-демократическая организация приняла название «Рабочий союз» на первой маевке 30 апреля 1895 г. Ред.
2 Жандармы были осведомлены о нашей конспиративной работе, и студенческие волнения были только предлогом для обысков и высылки из Москвы С. И. Мицкевича, А. Н. Винокурова и Д. П. Калафати. Прим. автора.
3 Рязанов и Давыдов сделали много переводов марксистской литературы и вели значительную работу среди интеллигенции, а многие их ученики — среди рабочих. Ред.