Глава шестая
ШИРОКАЯ УЛИЦА
КВАРТИРА-ПАРОХОД
На этот раз Марк Тимофеевич подобрал квартиру по своему вкусу, в расчете на то, чтобы отныне поселиться вместе с нами. Видимо, это последнее заставило его переменить место работы, перейти на службу в страховое общество «Волга»:
Дом, в котором мы поселились по возвращении из Лыкошина, был выстроен каким-то архитектором-оригиналом на Петроградской стороне на пересечении Широкой и Газовой улиц. Он представлял собою остроугольное шестиэтажное сооружение, напоминающее нос корабля, с треугольными балконами.
Два подъезда с разных улиц вели в один просторный вестибюль, откуда начиналась винтообразная пологая лестница.
Планировка была настолько искусной, что на обширные площадки каждого этажа выходили двери всех семи его квартир. Это представляло своеобразное удобство: на весь дом была одна лестница.
Наш «пароходный директор» выбрал для семьи угловую квартиру № 24 на третьем этаже, состоящую из пяти комнат1.
Оттого что квартира расположена на самом носу этого дома-корабля, она и сама была треугольной формы: треугольная столовая с остроконечным балконом, подпертым колонной («Ну, точь-в-точь пароходная рубка-салон!» — говорила Анна Ильинична), и по сторонам — по две комнаты неправильной формы, выходившие окнами на разные улицы. С левой стороны — комнаты Анны Ильиничны и Марии Александровны, с правой — кабинет-спальня Марка Тимофеевича и небольшая детская. Во всю длину квартира была прорезана длинным узким коридором, ведущим к парадной двери.
Анна Ильинична долго иронизировала над оригинальным выбором своего супруга и его косоугольным кабинетом, в котором невозможно было даже мебель правильно разместить, но в целом осталась довольна: ее и «мамочкина» комнаты были самыми солнечными.
Марию Александровну новая квартира не очень устраивала. Рядом не было садика, как на Греческом проспекте; здесь некуда было выйти посидеть, подышать воздухом, и при всей своей сдержанности и терпеливости старушка не могла не пожаловаться Марии Ильиничне: «Расстояния все огромные, куда ни пойдешь, и до ближайшего трамвая надо пройти минут 10, а для меня здесь прямо темный лес».
Мария Александровна мечтала опять о поездке к сыну в Феодосию:
«...поеду через Москву и поживу у тебя, а может быть и ты поедешь со. мной в Феодосию, поживем около Черного моря, повидаем Митю и Тоню, как нравится тебе этот план? — да посбираем ракушек на берегу моря, может быть и покупаемся, если будет тепло».
В середине октября установились холода. Возвышавшийся над большим пустырем, дом-корабль с нашей треугольной квартирой основательно продувался с обеих сторон; печи топились сырыми дровами, Мария Александровна жаловалась, что зябнет.
Под давлением настойчивых просьб матери, Мария Ильинична поговаривала о своем переселении в Петроград, но очень неуверенно. Что-то продолжало прочно удерживать ее в Москве, хотя комитет по делам беженцев, в котором она служила, должен был, по ее словам, вот-вот ликвидироваться. Воспользовавшись приездом Марка Тимофеевича в Москву, позаботилась послать «мамочке» кое-какие «теплышки», ноты для нее же, в том числе — известный романс «Однозвучно гремит колокольчик», и подарки для сестры и для меня.
Только во второй половине декабря Мария Ильинична смогла приехать в Петроград, да и то на несколько дней.
На этот раз я был определен в первый класс2 коммерческого училища на Большой Гребецкой улице, напротив Владимирского юнкерского училища, запомнившегося навсегда в связи с октябрьскими боями 1917 года.
Отныне я уже не был «приготовишкой», которых, как рассказывала Анна Ильинична, дразнили в старину: «приготовишки — мокрые штанишки!», а настоящим коммерсантом-первоклассником. По случаю такого события приемная мать повела меня в магазин, где и приобрела зимнюю форменную шинель с зелеными кантами, барашковым воротником и блестящими медными пуговицами с буквами «КУ» (коммерческое училище) и форменную фуражку с зеленым околышем и выпуклой кокардой. Практичная Анна Ильинична купила форму с расчетом на рост, отчего пуговицы у шинели пришлось сразу же переставлять, а фуражка норовила сползти на уши. Это не помешало мне, впрочем, гордиться своей формой и чувствовать себя «большим».
Снарядив таким образом, Анна Ильинична не удержалась, чтобы не повести меня тут же в фотографию и не запечатлеть во всем параде. А Мария Александровна не преминула сообщить Марии Ильиничне в письме от 4 сентября 1915 года, что «Гора ходит в новую школу в форменной фуражке, от которой в восторге».
Учился я по-прежнему хорошо, усваивая все быстро, вследствие чего нередко вел себя на уроках рассеянно, за что и получал не раз замечания от учителя географии, нашего классного наставника. В учебной программе много места отводилось физическому развитию учащихся, гимнастике, были введены уроки ручного труда, на которых, между прочим, я обучался переплетному делу. Первая книга, которую я самостоятельно переплел, была «Аграрный вопрос» итальянского писателя-экономиста Уго Раббено, переведенная на русский язык Анной Ильиничной. Я преподнес ей свою работу в качестве новогоднего подарка, чем она осталась очень довольна.
В коммерческом училище французский язык преподавался с самого младшего класса. Однако мне не пришлось «догонять»: на мое счастье в семье Ульяновых часто говорили по-французски. Еще в Вологде меня начали учить разговаривать и читать на этом языке.
Произношение у меня было правильным и чистым, но я из простого озорства коверкал некоторые французские слова, подбирая нелепые сравнения с русскими либо перемешивая русское пополам с французским. Например, французское «сандут»3 я подменял похожим по произношению — «сундук», слово «агреабль»4 произносил — «грабли» и так далее. Если нужно было сказать «сильвупле»5, я перемешивал его с русским «пожалуйста» и выговаривал нарочно «пожалуйпле» или «сильвуста».
Анна Ильинична ворчала на меня, а Марк Тимофеевич только ухмылялся в бороду во время моих озорных выходок. Сам он с трудом выговаривал пару фраз по-французски или по-немецки и относился с явным неодобрением к тому, что за столом часто велся разговор по-французски.
— Опять меня ругают, — притворно вздыхая и незаметно подмигивая мне, вдруг заявлял он среди такого разговора.
— Ну зачем ты сочиняешь, Марк, — вспыхивала Анна Ильинична, — просто мы говорим между собой с мамочкой, и никто не думает тебя бранить! (Даже в простом семейном обращении Анна Ильинична избегала употреблять такие слова, как «врать», «ругаться», и т. п., считая их грубыми.)
— Ну, раз не ругаете, — не сдавался между тем Марк Тимофеевич, — зачем же вы при мне по-русски не разговариваете? Вы же знаете, что я ничего не понимаю по-французски. Вот если у вас от меня секреты есть, ну, тогда другое дело!
Анна Ильинична не находила, что возразить на эти простые доводы своего супруга, и старалась обратить все в шутку.
Кот в сапогах
Благодаря неплохому знанию французского языка мне посчастливилось снова принять участие в школьном спектакле.
Ученики первого класса выступали с постановкой известной сказки Перро «Кот в сапогах», а третий класс ставил «Золушку». Обе пьесы игрались на французском языке. Костюмы маленьким артистам шили дома родители по эскизам учительницы-француженки, бывшей режиссером обеих постановок.
Мария Александровна не забыла сообщить об этом дочери в Москву; 24 апреля 1916 года она писала:
«У нас нынче первый летний день, прямо жарко. Вечером Гора пойдет на французский спектакль, приготовили ему 2 костюма, как назначила ему учительница французского языка, розовые чулки и красные туфли...»
Анна Ильинична, конечно, пришла посмотреть на своего питомца, выступавшего в роли юного Жана, получившего в наследство Кота, с которым он не знал, что делать. Кот оказался умнее своего хозяина и сумел вывести его в люди своими хитрыми уловками.
Роль Кота исполнял мой одноклассник Женя Энненберг. С трудом удерживаясь от смеха, помнится, произносил я печальную фразу: как, мол, быть мне с этим Котом — «Que dois je faire avec lui? Je serai obligee tie le manger!» («Что мне делать ним? Я вынужден буду его съесть!»)
В противоположность мне Женя—Кот ухитрялся выдерживать свою роль в серьезном тоне. Это ему было легче, так как он играл в кошачьей маске. Так или иначе, пьеса была принята зрителями благосклонно.
В «Золушке» играл не то принца, не то короля мой саратовский приятель Митя Барамзин. Теперь мы оказались с ним в одном училище, и прерванная дружба возобновилась.
Отец Мити Егор Васильевич6, как и А. П. Скляренко, был старым большевиком и соратником В. И. Ленина по енисейской ссылке. Так же, как и Скляренки, Барамзины переселились в Петроград. Егор Васильевич был любителем-художником и свои картины — незамысловатые пейзажи, как правило, дарил кому-нибудь из друзей. Две небольшие картины он подарил Анне Ильиничне в 1916 году, одна из них — «Дерево у пруда» — сохранилась и находится в музее-квартире на Широкой улице и поныне.
Митя с детства обладал талантом затейника и после нашего школьно-театрального дебюта увлекся постановкой домашних спектаклей, неизменными участниками которых являлись он, его сестренка Нина и я. Зрителями были родные и знакомые. Предприимчивый Митя в порядке внедрения хозрасчета установил взимание платы со зрителей и на вырученные деньги устроил целый кукольный театр на дому.
На летние каникулы я был отпущен навестить своих родителей, живших в то время в Харькове. Отец по-прежнему служил дворником, мать домохозяйничала, подрабатывая немного стиркой белья. Сестра Варя успешно заканчивала свое образование в харьковской гимназии. Недели через две мы с сестрой выехали поездом в Саратов, где я после краткого пребывания в гостях у старшей сестры Шуры должен был сесть на пароход «Боярыня» и через Нижний Новгород и Рыбинск вернуться в Петроград.
Путешествие по Волге, организованное Марком Тимофеевичем, было восхитительным. Под присмотром капитана, заботливого и славного Василия Ивановича Дурнева, я пользовался полной свободой и целые дни проводил на верхней палубе у штурвальной рубки.
«Кругосветный» рейс по маршруту Петроград—Харьков—Саратов—Петроград близился к концу. Солнечным утром на перроне Николаевского вокзала меня встретила Анна Ильинична. Она с удовольствием отметила, что я хорошо загорел, окреп и даже как будто вырос, хотя и пробыл в отсутствии каких-нибудь полтора месяца.
МАРК ТИМОФЕЕВИЧ
Марк Тимофеевич занимал в моей жизни особое место. До 1916 года ему, по существу, почти не приходилось жить вместе с семьей. И тем не менее ни к кому и никогда я не был так привязан, как к своему приемному отцу. Большой, простой и бесхитростный, он сумел прочно завоевать мое детское сердце. Обращался он со мной всегда запросто, как с равным (что, признаться, не всегда нравилось Анне Ильиничне), а в свободные часы любил подолгу рассказывать всякие занятные случаи из своей жизни.
Родился Марк Тимофеевич 22 марта 1863 года в деревне Бестужевке Самарской губернии в крестьянской семье, принадлежавшей в течение столетия помещику Бестужеву.
Семья Тимофея Елизарова была многочисленной: восемнадцать детей. Но выжили только трое: Павел, Марк и Александра. Павел остался на всю жизнь малограмотным: как старший из наследников, он обязан был заботиться о ведении отцовского хозяйства, учиться же посчастливилось одному Марку.
Незаурядные способности позволили Марку успешно закончить в 1882 году самарскую гимназию. В аттестате зрелости, полученном им 25 июня, наряду с хорошими и отличными отметками, было особо отмечено: «За все время обучения... поведение его было вообще на 5, исправность в посещении и приготовлении уроков, а также в исполнении письменных работ — 5, прилежание — 5 и любознательность, особенно к математике — 5».
Накануне окончания Марком гимназии умер глава семьи Тимофей Васильевич, и перед Марком Тимофеевичем встал выбор: принять от старшего брата причитающуюся ему долю обширного хозяйства и заняться крестьянством либо отказаться от всего и продолжать образование. Он выбрал последнее и, получив от крестьянского общества деревни Бестужевки так называемый «увольнительный приговор», поступил на физико-математический факультет Петербургского университета.
На время учения Марк Елизаров был исключен из крестьянского общества (по существовавшему в прошлом веке положению, крестьянин-землевладелец не имел права на высшее образование). Ему было выписано свидетельство о бедности, благодаря которому Марк был освобожден от платы за слушание лекций. Старший браг обязался содержать его на свои средства до окончания университета.
Здесь, в Петербурге, в студенческом землячестве, объединявшем волжан, Марк Тимофеевич встретился и подружился с Александром Ульяновым, а через него и с его сестрой Анной, учившейся на Высших женских (Бестужевских) курсах.
Весной 1886 года Марк закончил «полный курс наук по математическому разряду». На этом основании самарская казенная палата исключила сына крестьянина Марка Тимофеева Елизарова «из счета душ по Самарской губернии с 1887 года».
Трагические события 1 марта 1887 года — арест Александра и его казнь (8 мая), арест и высылка на 5 лет Анны Ильиничны, бывшей к тому времени официально невестой Марка, — не только не ослабили, но еще более упрочили связь Марка с семьей Ульяновых. Женитьба на Анне Ильиничне состоялась 28 июля 1889 года.
Свадьба носила более чем скромный характер. Венчание происходило в сельской церкви в присутствии членов обеих семей да поручителей за жениха и невесту. В брачном документе записано: «Поручитель по жениху потомственный дворянин Афанасий Феоктистов Чернышов и деревни Бестужевки бессрочно отпускной Андрей Исааков Спирин; по невесте—Самарского уезда деревни Бестужевки крестьянин Павел Тимофеев Елизаров и бывший студент Владимир Ильин Ульянов».
С этого времени было положено начало тесной дружбе с «бывшим студентом» Володей Ульяновым, тогда — 19-летним юношей, под удивительным влиянием ума и силы убеждений которого впоследствии Марк Тимофеевич решительно и бесповоротно встал в ряды большевиков.
Прекрасный математик по образованию и шахматист по призванию, Марк Тимофеевич не раз сражался на шахматном поле с таким сильным противником, как Владимир Ильич, а иногда и с самарскими шахматными «королями». С некоторой гордостью вспоминал он о: своих победах над такими прославленными чемпионами, как Ласкер — в 1898 году и Чигорин — в 1899 году.
Находившийся в то время в ссылке в Шушенском Владимир Ильич с азартом шахматиста следил за успехами зятя и писал ему в феврале 1899 года:
«Разобрали и Вашу партию. Судя по ней, Вы стали играть гораздо лучше... А то ведь теперь страшно, пожалуй, и сражаться было бы с человеком, который победил Ласкера!»
Некоторое время спустя в одном из писем к родным Владимир Ильич не без задора сообщал:
«Прочел в «Русских Ведомостях», что Марк и Чигорина обыграл! Вот он как! Ну, сразимся же мы с ним когда-нибудь!»
Прекрасно осведомленные о родственных связях Марка Елизарова с семьей Ульяновых, власти пристально следили за его участием в революционном движении.
Весной 1901 года он получил первое боевое крещение, отсидев 8 месяцев в московской тюрьме, после чего был выслан на 2 года на родину, в Сызрань. С большим спокойствием и убежденностью в правоте революционного дела писал Марк Тимофеевич из тюрьмы своей матери Прасковье Илларионовне:
«...я пребываю в уединении. Никто и ничто не мешает мне подумать, разобраться в том, что я видел до сих пор, и более сознательно провести остальную жизнь... Дух мой крепнет, желание постичь смысл жизни растет... И если только мне суждено здесь проникнуть в этот сокровенный смысл жизни, то эти дни — дни пребывания в темнице — будут лучшими днями моей жизни...»
Марк Тимофеевич с оживлением вспоминал, показывая при этом множество фотографий, о своей работе на строительстве Сибирской и Китайско-Восточной железных дорог, куда он перебрался после сызранской ссылки, и о путешествии в 1903 году через Японию, Индонезию, Индию, Суэцкий канал и Средиземное море. Высадившись в Марселе, Марк Тимофеевич остановился в Париже, где встречался с жившим там Владимиром Ильичем. В конце декабря 1903 года он возвратился в Петербург.
Из своего путешествия Марк Тимофеевич привез много подарков и сувениров родным. Анна Ильинична долгое время носила в домашней обстановке японский халат — кимоно с широчайшими рукавами; бережно хранила она приобретенное мужем в Шанхае металлическое полированное зеркало с тисненными на обороте извивающимися драконами и легкий пальмовый индийский веер. Столы обоих супругов украшали изящные бронзовые и эмалевые китайские кувшинчики и вазочки, бронзовая скульптура слона с играющим у его ног китайчонком, олень из бронзы и прочее. В большом альбоме красовались многочисленные виды Шанхая, Гонконга, Сингапура, Александрии...
Марк Тимофеевич имел самые поверхностные познания в языках. Французское произношение ему совсем не давалось. Сам он охотно и с добродушной улыбкой признавался в этом.
— Да и на что они мне? Я — русский мужик. А коли что, так Аня за меня добрых пять языков знает, больше чем нужно!
Действительно, Анна Ильинична владела французским, немецким, английским, итальянским и немного латинским языками.
— Но ведь вы путешествовали один, без нее? Вон в каких странах побывали за границей! Как же вы там разговаривали, коли ни одного языка не понимали? — любопытствовал я.
Марк Тимофеевич смеялся:
— Да так вот и разговаривал — слово по-немецки, слово по-французски, десять слов по-русски. А больше все на пальцах объяснялся. Сам, правда, ничего не понимал, а меня — ничего, понимали как надо. Если что купить, так ничего нет проще: выбрал что нужно, деньги показал — и все понятно без разговора. Голодным тоже не был: приду в салон обедать, в меню немножко разберусь, официанта, или боя, как их называют, подзову пальцем и пальцем в меню ткну. Он и несет что нужно без всяких слов.
Выросший в старозаветной поволжской семье, Марк Тимофеевич навсегда сохранил в себе что-то чистое, стариннорусское, открытое.
Любил рассказывать мне разные сказки и небылицы, невероятные истории, в которых трудно было отличить правду от выдумки. Пословицы, поговорки и прибаутки так и сыпались из него. В эти минуты я забывал обо всем, готов был слушать и слушать без конца. Только просил:
- Расскажите еще!
Тогда Марк Тимофеевич, чтобы отвязаться, начинал серьезным тоном:
— Жили-были старик со старухой...
Я весь превращался в слух и внимание, глядя ему в рот, а он, улыбаясь одними глазами, продолжал:
— Детей у них не было, а третий сын был дурак!
Я вскакивал и возмущался:
— Как так, детей-то ведь не было, неправда!
— Не любо, не слушай, а врать не мешай. На то она сказка, хочешь — верь, не хочешь — не верь!
Рассмешит, бывало, какой-нибудь шуткой-прибауткой. Я заливаюсь, а Марк Тимофеевич возьмет и поддразнит: «бре-ке-ке!» — и я еще пуще закатываюсь.
Иногда, вставая из-за стола, произносил:
— Много ли человеку надо, поел — да и сыт! — Или: — Никто не видал, как бог напитал!
Я немедленно вмешивался:
— А вот и неправда, все видали, и я видел!
— А кто и видел, так не обидел!—продолжал в том же тоне Марк Тимофеевич. Придраться больше было не к чему...
Из всех поэтов он больше всех любил Некрасова, «мужицкого поэта», небольшой гравюрный портрет которого всегда украшал его письменный стол.
Иногда, словно откликаясь на свои собственные мысли, вдруг начинал при мне декламировать добролюбовское;
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен,
Но зато родному краю,
Верно, буду я известен...
— Марк! — немедленно откликалась Анна Ильинична.— Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты эти похоронные стихи читаешь. Ну что ты их Горке декламируешь, разве он понимает их?
— Ну ладно, не буду! — спокойно соглашался он.— Давай тогда я тебе загадку в стихах загадаю. Старинную. Сам Василий Кириллович Тредьяковский сочинил, еще при Екатерине Великой. Угадаешь — пятачок на мороженое дам, — и оглядывался, понизив голос, как бы не услышала Анна Ильинична, не поощрявшая баловства деньгами:
Стоит древесно,
К стене примкнуто;
Звучит чудесно,
Быв пальцем ткнуто7,
— Ну, положим, вряд ли чудесно зазвучит, если будет ткнуто,— иронически отзывалась Анна Ильинична,—с этим «древесно» надо понежнее обращаться.
— Ну зачем же вы помогаете! — возмущался я. — Я сразу теперь угадал, что это — фортепьяно! Не дали самому подумать!
Несмотря на возражения жены, Марк Тимофеевич любил побаловать меня. И сам испытывал при этом явное, искреннее удовольствие. Вскоре после нашего переезда в Петроград сводил меня в магазин и там одел с головы до ног во все новое. Не любил ничего наполовину делать: если задумывал что-либо, то тут же и осуществлял свой замысел. Однажды, вернувшись из дальней сибирской командировки, привез в подарок к моему дню рождения настоящие часы — маленькие, с циферблатом рубинового цвета и золотыми ажурными стрелками. Анна Ильинична пожурила по привычке мужа за дорогой подарок, но, прочитав фирменную надпись «Bonheur», что означает — счастье, умилилась сама и сказала растроганным голосом:
— Ну, Горочка, береги всегда этот подарок! Всю жизнь береги, это — твое счастье!
Одевался Марк Тимофеевич всегда аккуратно, но строго. Его единственными украшениями были серебряные запонки, сделанные из настоящих персидских монет с изображением льва, меча и солнца, да массивное золотое обручальное кольцо, которое он носил, никогда не снимая, на указательном пальце левой руки (Анна Ильинична почему-то не носила своего кольца).
Добродушный и простосердечный по натуре, Марк Тимофеевич даже во время болезни терпеть Не мог ни докторов, ни лекарств, лечился горчичниками или просто отлеживался два-три дня. От предлагаемых всяких лекарств и пилюль решительно отмахивался, приводя излюбленную им поговорку: «Не слушай докторов — и будешь здоров» или: «Доктор и аптека только губят человека». Если у Марка Тимофеевича расшатывался или заболевал зуб, он шел в ванную комнату и там собственноручно и безжалостно выдирал его, невзирая на уговоры полечить зуб у врача.
Марк Тимофеевич никогда в жизни не курил и не признавал спиртных напитков, разве что за редким исключением, по случаю особого торжества. Таким особым торжеством, между прочим, были традиционные студенческие вечеринки. Где бы ни находились бывшие студенты, окончившие Петербургский университет еще в 1886 году, ежегодно весной, в определенный день, съезжались они в Петроград, проводя шумную «холостую» вечеринку с тостами, эпиграммами, студенческими песнями. Каждая вечеринка завершалась специальным протоколом, копия которого вручалась на память участникам этих ежегодных слетов.
Из хранившихся в письменном столе приемного отца протоколов мне навсегда запомнилась написанная на него последняя шуточная эпиграмма, относящаяся к 1916 году:
Весь обросший волосами,
Он угрюм, но честен;
Полюбуйтеся вы сами:
Разве Марк не интересен?
Возвратившись глубокой ночью, Марк Тимофеевич, сидя на постели жены, долго и весело рассказывал ей, как проходила вечеринка бывших студентов, ныне давно уже бородатых и солидных мужей.
...Как это бывает нередко с детьми, я обижался и наивно недоумевал: почему взрослым все можно, а мне то и дело говорят: этого нельзя, ты еще мал, не дорос и так далее. В таких случаях Марк Тимофеевич полушутливо-полустрого произносил ставшую мне уже привычной латинскую поговорку-изречение: «Quod licet Jovi, non licet bovi...»
Я понимал, что по-русски это означает: «что позволено Юпитеру, не позволяется быку», иначе — маленьким запрещается то, что разрешается старшим. И выражал свой мальчишеский протест против несправедливого закона неравенства между большими и малыми, протест, который «боги» оставляли без внимания.
В обращении со мной Марк Тимофеевич держался всегда ровно, не повышая тона даже тогда, когда это, казалось, было необходимо. Влиял на меня спокойным и кротким убеждением, подкрепляя нередко свои доводы остроумными афоризмами, которых у него всегда было немало в запасе. И где только он их находил? Считая, например, что заядлые спорщики — недалекие и глупые люди, он говорил: «Кто спорит, тот ничего не стоит».
Или: «Кто спорит зная — дурак, а кто спорит не зная — дважды дурак». Всякую ссору вообще Марк Тимофеевич находил вредным и несправедливым делом и заявлял по этому поводу решительно: «Когда два человека ссорятся, всегда оба виноваты».
Таким был и остался в памяти мой приемный отец, простой и кристально честный по натуре, умный и задушевный человек.
КОНЕЦ БОЛЬШОЙ ЖИЗНИ
Мария Александровна по-прежнему тосковала без любимой дочери, которая продолжала жить в Москве. Мария Ильинична успешно окончила курсы сестер милосердия и неоднократно участвовала в рейсах военно-санитарного отряда в прифронтовой полосе, о чем сообщала в своих письмах матери. Мать тревожилась о здоровье и безопасности дочери. Письма Марии Александровны были проникнуты неистощимой любовью и заботой, полны желания быстрее увидеть Марусеньку.
Еще весной 1915 года, будучи с отрядом в Галиции, Мария Ильинична разыскала во львовском госпитале раненого Станислава Кржижановского, своего товарища по подпольной работе в Саратове, и вывезла его в Москву.
Мария Александровна относилась к Станиславу с большой симпатией. Знала она о его дружбе с дочерью и выражала горячее желание, чтобы они вместе приехали в Петроград, втайне надеясь удержать дочь возле себя.
Марии Александровне перевалило уже за восьмой десяток, наступающая старческая слабость и частые недомогания все чаще и чаще одолевали ее. Иногда жаловалась дочери на одиночество.
«Сегодня Гора ушел в школу, а Марк на службу, а я, конечно, никуда, — сетовала она 7 января 1916 года,— читаю французские книги по твоему указанию, и музыка, из знакомых никого не было. Впрочем, вчера вечером двое из Аниных знакомых посидели до 12-ти. Писем тоже нет...»
Но живой и сильный дух по-прежнему сквозил в последних письмах Марии Александровны.
15 января 1916 года. «Дорогая моя Марусенька! Получила нынче открытку твою от 13-го, большое merci за нее, родная моя! Порадовала она меня очень тем, что даешь надежду приехать сюда! Станислава ты, вероятно, видела уже? Если ему дали отпуск, он мог бы приехать сюда хоть ненадолго, вот рады были б мы! Предлогом послужит посоветоваться с хорошим врачом.
Я сижу одна. Аня ушла к знакомым, а Марк с Горой ушли к племянникам... Я буду ждать тебя, милая, дорогая, если тебе можно приехать; главное, береги здоровье свое, Маруся!.. Напиши, прошу очень, как получишь эту открытку. Крепко целую тебя, будь здорова, родная, и осторожна в дороге!»
28 января. «Я и раньше говорила тебе, что хотелось бы мне покататься по Волге; на даче (в Лыкошине. — Г. Л.-Е.) казалось скучно, однообразно мне; заезжала бы по дороге к родным, погостила бы у Марии Андреевны8, где все удобства: и прекрасный лес, и луга, и купанье, и прочее...»
Мария Александровна проболела почти весь февраль, и уже не скрывала этого от дочери.
27 февраля. «Я болела долго, теперь мне лучше, но не совсем еще покидаю постель и сейчас пишу тебе, сидя на кровати...»
Мария Ильинична разрывалась между необходимостью навестить больную мать, и чувством долга, удерживавшим ее в Москве.
В марте состояние Марии Александровны немного улучшилось, письма стали бодрее.
14 марта. «Ты спрашиваешь меня про здоровье мое, так себе, то полежу, то похожу, на воздух не выхожу, но играю каждый день, это одно развлечение. Послушала бы и тебя, родная моя, поиграли бы в 4 руки, мы не играли «Souvenir de Moscou», это очень красиво!»
Обещание Дмитрия Ильича и Марии Ильиничны приехать в первых числах апреля подбодрило мать, а переход зятя, Марка Тимофеевича, на службу в пароходное общество позволял осуществить путешествие по Волге, о котором Мария Александровна давно мечтала.
28 марта. «...Марк получил место другое... будет по Волге разъезжать, предлагает и нам бесплатные билеты. Я первая воспользуюсь этим с радостью, чувствую себя особенно хорошо на Волге, поправлюсь после болезни моей; поедем и ты с нами, дорогой можно заехать куда надумаем, заедем и в Симбирск, на папину родину, там остались еще кой-кто из родных его...»
Марк Тимофеевич и Анна Ильинична решили совершить прогулку по Волге во второй половине мая, с наступлением теплых дней. Согласилась присоединиться к нам и Мария Ильинична, приезжавшая в Петроград к своим именинам (1 апреля по старому стилю) и пробывшая с матерью около двух недель.
В середине апреля новый приступ болезни и усилившаяся физическая слабость вынудили Марию Александровну слечь.
19 апреля. «Я чувствую себя плохо, хотя принимаю все, что прописал мне врач наш: одышка мучает меня, не могу дышать свободно, это мучительная вещь. На воздухе чувствую себя лучше, но ходить много не могу. Не дождусь, когда поедем по Волге, тогда буду чувствовать себя лучше, но Марк говорит, что раньше как около половины мая не может ехать, надо потерпеть: пока посижу на воздухе около дома, а может и на извозчике покатает меня Аня...»
4 мая. «Солнце светит ярко сегодня, .но я не собираюсь погулять, подожду тебя, родная моя, пойду уж с тобой, а сейчас легла опять. Расцелую тебя крепко, милая, дорогая моя! До скорого свидания!.;»
Это было последним сохранившимся письмом Марии Александровны. Мечта ее о поездке по родной Волге так и не сбылась: силы ее медленно угасали, и большое путешествие было бы уже не по ней.
С наступлением первых летних дней Марк Тимофеевич подыскал дачку в деревне Большие Юкки, неподалеку от финской границы, куда и перевезли больную мать, поближе к природе, по которой она не переставала скучать. Вскоре приехала и Мария Ильинична. Радость встречи с дочерью оживила ее, но ненадолго: приближалась неумолимая развязка...
Умерла Мария Александровна тихо и незаметно, словно уснула.
Возвратившись к обеду — это было 12 июля 1916 года,— я удивился необычной тишине, царившей в комнатах. Нигде никого не было видно. Заглянув осторожно в спальню Марии Александровны — дверь была полуоткрыта,—я даже как-то не сразу сообразил, что нас постигло непоправимое несчастье.
На постели лежала в спокойной позе Мария Александровна, чистая и белая, как всегда; вытянутые руки ее лежали свободно поверх легкого одеяла. По обеим сторонам кровати безмолвно сидели убитые горем Анна Ильинична и Мария Ильинична. Сестры даже не пошевелились, когда я тихонько вошел в комнату. Только тогда я понял, что произошло...
Я неслышными шагами приблизился к Анне Ильиничне и, не произнося ни слова, обнял ее, обхвативши руками за шею и прижавшись к ней. Не отрывая взгляда от лица матери, она сказала полушепотом:
— Умерла наша мамочка... Бедная, не дождалась Володюшки! — И затряслась в беззвучном рыдании.
На маленьком столике у изголовья постели стояла фотография Владимира Ильича, снятого без бороды, с улыбающимся лицом, присланная им из Швейцарии в марте 1916 года. Мария Александровна особенно любила ее и не расставалась с ней. До последнего вздоха хранила она неиссякаемую любовь к нему и ушла из жизни с мыслью о нем, далеком и таком близком.
14 июля, в пасмурный и дождливый день, похоронили Марию Александровну на Волковом кладбище, рядом с могилой дочери Ольги, умершей 25 лет назад.
Скромный белый крест водрузили на могилу матери. На белой же дощечке — короткая скорбная надпись9:
Мария Александровна
УЛЬЯНОВА
Сконч. 12 июля 1916 года
АННА ИЛЬИНИЧНА В ТЮРЬМЕ
Одна беда не бывает. Словно в подтверждение этому, ровно через неделю после похорон Марии Александровны, 21 июля днем, к нашей даче подкатила пролетка, в которой восседал усатый черный жандармский офицер в аксельбантах. Его сопровождали трое полицейских в экипаже. Дома в этот момент оказались только Анна Ильинична, я и домашняя работница. Анна Ильинична чем-то была занята в столовой, я возился на веранде со своими тетрадями и учебниками. Марк Тимофеевич и Мария Ильинична были в Петрограде, мы ждали их только к вечеру.
Офицер предъявил предписание на обыск, и полицейские принялись за дело. Один отправился на кухню «побеседовать» с прислугой, двое принялись перебирать на веранде мои книги и тетради, тщательно перелистывая их. Я стоял возле и с некоторым любопытством наблюдал ставшую уже знакомой мне картину обыска. Заметив, что на меня не обращают внимания, я посмотрел через открытую дверь в комнату Анны Ильиничны. На столе лежали, как обычно, книги, несколько номеров журнала «Вопросы страхования», «Работница», какие- то бумаги, начатая рукопись. Я приблизительно соображал, чем больше всего интересуются при обысках: письмами, рукописями, некоторыми книгами. И пока полицейские увлеклись моими учебниками на веранде, я незаметно проскользнул в комнату, сгреб со стола наудачу какую-то часть рукописей и журналов и через другую дверь вышел во двор. Там, в сарае, было свалено множество старых газет, книг и журналов, принадлежавших хозяевам дачи. Я уже лазил там раньше, копаясь в журналах, и там же разыскал, между прочим, номер «Огонька» за 1911 год со своей фотографией.
Принесенное с собой я засунул в глубь всего этого бумажного хлама. Потом вернулся не торопясь и, пройдя снова через комнату Анны Ильиничны, встал у двери на веранду. Покончив с моим «имуществом», полицейские перешли в комнату Анны Ильиничны, по-прежнему не интересуясь мной. Все оставшееся на столе было собрано и представлено офицеру, сидевшему в столовой и занятому разговором с Анной Ильиничной. Он удовлетворенно кивнул головой и принялся пересматривать принесенные бумаги, откладывая часть из них в сторону.
Я не ошибся. Узнав, что в сарае свалено хозяйское добро, офицер махнул рукой: в этом хламе пришлось бы рыться целый день. Возможно, что для него было достаточно отобранных бумаг; возможно также, что имелся ордер на арест независимо от результатов обыска. Так или иначе, но Анна Ильинична была арестована и увезена в город.
Уже садясь в пролетку и целуя меня на прощание, Анна Ильинична в присутствии своего конвоира обратилась ко мне:
— Скажи Марку, что меня арестовали (про Марию Ильиничну она не упомянула, по-видимому, умышленно), веди себя тут хорошо без меня, слушайся Марка, не шали! Я, может быть, скоро вернусь домой, — прибавила она для моего успокоения, видя мою растерянную физиономию и бросив взгляд на офицера, сидевшего в пролетке. Но его лицо ничего не выражало, он даже смотрел куда-то в сторону.
Пролетка, увозившая арестованную, и экипаж с полицейскими скрылись из виду. Мне стало грустно и одиноко; я вошел на веранду и, обойдя опустевшие, притихшие комнаты, сел на ступеньках.
Анна Ильинична была заключена в Петроградскую женскую тюрьму.
Позднее я рассказал ей о своей проделке с журналами и рукописями во время обыска на даче. Она взяла меня за плечи, посмотрела мне в глаза и серьезным тоном произнесла:
— Ты поступил правильно. И молодец, что тебе пришло в голову это сделать. Правда, все обошлось сравнительно хорошо, но кто знает, могло быть и хуже.
Изредка разрешались свидания в тюрьме. По просьбе Анны Ильиничны и, конечно, с разрешения администрации тюрьмы Марк Тимофеевич взял меня однажды с собой. Мы вошли в большую комнату, разгороженную на две части двумя проволочными сетками, поднимавшимися до потолка. Здесь проходили свидания заключенных с близкими и родными. Между сетками, образующими неширокий коридор, мерными шагами прохаживался взад и вперед тюремный надзиратель; по одну сторону от него за сеткой стояла группа заключенных, по другую — их родные, пришедшие на свидание.
С обеих сторон стояло человек по 15, не меньше; все они разговаривали одновременно, невольно повышая голос, чтобы быть услышанными, и торопясь передать друг другу как можно больше новостей, задать больше вопросов. Поэтому в помещении вскоре же поднялся невообразимый шум. Свидание длилось минут пятнадцать. Затем заключенных увели, и они, уходя с улыбающимися лицами, все оборачивались, махая приветственно руками и посылая воздушные поцелуи, пока не скрывались в дверях.
Мне удалось ответить всего на несколько вопросов Анны Ильиничны о наших домашних делах, после чего она обратилась к мужу. Не мешая им, я с любопытством наблюдал непривычную обстановку тюремных свиданий.
...Опустела наша квартира-пароход на Широкой улице. Марк Тимофеевич уходил по утрам на службу грустный, озабоченный. Я чувствовал себя одиноким и заброшенным и зачастую прямо из школы садился в трамвай и ехал на угол Невского и Литейного проспекта, где помещалось правление «Первого пароходного общества „По Волге“, одним из директоров которого являлся Марк Тимофеевич. Мне было теплее и не так одиноко, когда я чувствовал близость этого большого и простодушного человека.
Окна кабинета выходили на шумный, оживленный Невский. Я забирался на подоконник, откуда молча наблюдал за суетящимся столичным муравейником. Итак же молча, терпеливо ожидал, когда Марк Тимофеевич окончит дела и как-то по-домашнему, по-медвежьи потянется, встанет из-за стола и, шумно вздохнув, промолвит:
— Дело — не медведь, в лес не убежит. Давай-ка мы с тобой по домам!
Встрепенувшись, я спрыгивал с подоконника и радостно бросался к нему, уткнувшись лицом в его жилет.
Общие заботы по домашнему хозяйству приняла на себя Евлампия Ивановна, жена Павла — племянника Марка Тимофеевича. Оба они временно перебрались к нам на Широкую улицу. Мария Ильинична также осталась в Петрограде, поселившись в комнате покойной матери. Ей приводилось хлопотать по дому, заниматься со мной, провожать по утрам в школу, готовить и носить в тюрьму передачи, держать партийные связи, участвовать в выпуске «Правды». Все это держало Марию Ильиничну в состоянии нервного возбуждения.
Случалось, что у нее бывали приступы вспыльчивости и раздражительности, и даже как-то она сильно поспорила с Марком Тимофеевичем из-за меня, но Марк Тимофеевич встал на мою сторону.
Во время одного из свиданий с сестрой в тюрьме Мария Ильинична, видимо, не удержалась от некоторой резкости в разговоре. Вернувшись домой, тут же села и написала сестре успокаивающее письмо:
«Боюсь, что я расстроила тебя своей нервностью сегодня на свидании. Только не думай, что мы живем недружно, и для Марка и Горы я все сделаю, что смогу, хотя бы только потому, что ты их любишь! Да и мне ведь хочется, чтобы им лучше было, потому я и заговорила о Горе. Будь спокойнее, родная, и береги здоровье— это важнее всего».
9 сентября, в день именин Анны Ильиничны, ей, в виде исключения, было разрешено личное свидание с мужем и со мной. Конечно, в присутствии надзирателя.
Войдя в приемную комнату, где мы ее уже ожидали, Анна Ильинична расцеловалась с мужем, поздравившим ее; затем, повернувшись спиной к надзирателю, опустилась передо мной на корточки и принялась обнимать и целовать меня. На глазах ее блестели слезы. Делая вид, что оправляет на мне курточку и застегивает якобы расстегнувшуюся пуговицу, она быстро сунула мне в разрез куртки бумажку. Не давая мне времени опомниться, Анна Ильинична прижала к себе, шепнув при этом на ухо:
— Ничего не спрашивай! Потом отдашь Марку, не вырони!
После этого она поднялась как ни в чем не бывало и уже громко обратилась к Марку Тимофеевичу:
— Ну, как вы там одни, без меня? Не очень он шалит дома, а? — И стала расспрашивать мужа о его служебных делах в пароходстве, о питании дома и обо всем прочем, доступном для надзирательских ушей. Свидание промелькнуло, как одна минута...
Возвращаясь домой на извозчике, я достал из-за пазухи записку и передал ее приемному отцу. В ней были краткие данные о ходе следствия и предположения о дальнейшей судьбе.
Сидя в тюрьме, Анна Ильинична много читала, пополняла свои знания английского языка; ежедневно по утрам обтиралась до пояса холодной водой и проделывала гимнастические упражнения для укрепления организма. И тем не менее свободного времени было достаточно, чтобы вспомнить о нас, оставшихся дома, подумать и о своей, пока еще неясной, судьбе. Размышляя над этим, Анна Ильинична по привычке излагала свои мысли в стихотворной форме.
В стихотворении, сочиненном в первые же дни ее пребывания в тюрьме, Анна Ильинична в юмористических тонах констатировала свое «пиковое» положение, почти безошибочно предугадывая, что ей грозит ссылка.
Что, сидишь теперь в ловушке,
Поймана, как мышь?
Не уйдешь теперь на волю,
Не уйдешь, шалишь!
Кабы ты была умнее
И смышленей чуть,
От нагрянувшей невзгоды
Ты ушла бы как-нибудь.
А теперь уже влетела
Здорово весьма,
И чем пахнет это дело,
Знаешь ты сама.
Посидишь так с полгодочка,
А потом и — фьють!
Из родимого гнездочка
Уж придется упорхнуть.
Упорхнуть из Петрограда
В некий тихий, чуждый край,
Там уж рада иль не рада,
А придется невзначай!
Ей так хотелось, чтобы рядом с ней были мы... И легкая грусть, навеянная однообразием тюремного быта, и вспыхнувшая тоска по «милым лицам» близких и родных заставили родиться еще одно стихотворение. Сочиненные строки она запомнила наизусть и, выйдя через три месяца из тюрьмы, продиктовала мне.
СКАЗКА О СТРАНЕ СЧАСТЬЯ
Время от времени от Анны Ильиничны мы получали письма, пропущенные тюремной цензурой. Лично я получил от нее четыре или пять писем, из которых сохранилось только одно — от 5 сентября 1916 года.
Это письмо, оригинальное по содержанию и внешне невинное, усыпило бдительность тюремной администрации, которая обычно самым тщательным образом проверяла все письма, посылаемые заключенными на волю, но на этот раз была проведена за нос.
Письмо было написано в форме детской сказки бисерным почерком на двух листиках обычной почтовой бумаги (больше не разрешалось) и украшено разрешительным штампом тюремной цензуры; «Просмотрено». А в нем Анна Ильинична ухитрилась ловко высмеять политику царского самодержавия, его безнадежные попытки при помощи тюрем и арестов задушить стремление народа к свободе. В письме в весьма прозрачных выражениях подробно описаны устройство тюремного здания и камер, весь распорядок дня заключенных. Вот полный текст этого интересного письма;
«Милый мой Горушка!
Пишу тебе третье письмо отсюда. Второго твоего письма не получала, но и не хочу дожидаться. Также и ты, не дожидаясь, пиши мне. Я говорила тебе (во время тюремного свидания. —Г. Л.-Е.), что придумала здесь сказку. Ну вот, слушай.
«Давно, давно, в некотором царстве, в некотором государстве жил мудрый и могучий король. Еще и дед и отец его завоевали много земель; он еще прибавил к их завоеваниям, и королевство его славилось, как самое сильное и богатое. Враги не смели нападать на него, и всего в нем было в изобилии. Хлебов и плодов рождалось столько, что народ не мог и поесть, а из земли добывали все больше золота, серебра и драгоценных камней.
«Кажется, должен жить припеваючи мой народ,— думал король, — кажется, каждый мой подданный должен быть вполне счастлив».
Но, приглядываясь к своему народу, — а для этого король, переодеваясь, бродил неузнанный по своему королевству,— он, к своему большому огорчению, увидел, что это не так. Он видел недовольные лица, он слышал жалобы на жизнь. Рассерженный, вернулся он после одного такого обхода и позвал своего министра.
— Я думал, — сказал он ему, —что у людей в моем королевстве есть все, чтобы быть счастливыми, но они несчастливы. Я понял теперь, почему это происходит.
У них нет трех привычек: 1) к порядку, 2) к терпению и 3) к тому, чтобы довольствоваться малым. Я хочу научить их этому, чтобы видеть вокруг себя не только богатый, но и счастливый народ.
И он велел лучшему архитектору выстроить большой дворец по своему плану. Рабочих было созвано много, и поэтому многоэтажное каменное здание быстро выросло на одной из окраин столицы. Оно было выстроено по последнему слову науки. Большие окна освещали его, легкие чугунные лестницы шли из этажа в этаж, а по длинным коридорам, направо и налево, шли ряды маленьких, беленьких, совершенно одинаковых комнаток, похожих на каюты на пароходе. И обставлены были комнатки совсем одинаково, в них было только самое необходимое: кровать, стол, табуретка, раковина с краном и еще одно сиденье в уголке. Так как король хотел приучить своих подданных к порядку, то вся эта мебель была крепко привинчена к стенам, чтобы ее нельзя было двигать, нагромождать друг на друга. Чтобы уличное движение не могло отвлекать их от мыслей, как становиться все лучше и лучше, окно было помещено под потолком так, что из него падал свет, было видно небо и немножко крыши — но ничего лишнего.
Когда дворец был совсем готов, король приказал населить его квартирантами, по одному от всякой сотни жителей, по жребию. Некоторые были так глупы, что плакали и не хотели ехать, говоря, что у них есть квартиры... Но король был тверд. И вот дворец, как огромный улей, закипел жизнью.
Нигде во всем свете она не шла так правильно, как в нем. Все должны были и зимой, и летом вставать в 6 часов утра и ложиться в 9 часов вечера. Король считал дурной привычкой превращать ночь в день. И с 6 часов утра шум поднимался такой, что ни один лентяй не мог бы заснуть снова. Да к тому же он остался бы тогда без чая. Или бери кипяток в 6 часов, как все, или жди до обеда. К обеду —ничего лишнего, развивающего жадность: щи и каша. К ужину опять каша. А в 9 часов лампочка тухнет, и нельзя попросить посидеть еще полчасика: порядок так порядок.
Чтобы люди отвыкли от пустоболтунства, им не позволялось ходить в гости друг к другу; а на прогулках, чтобы не отвлекаться от мыслей о своем исправлении, они не должны были разговаривать: Но читать поработать в своих комнатках могли. Верные слуги короля разносили пищу, водили гулять и неусыпно наблюдали, за исполнением всех требований короля.
И когда король через несколько месяцев посетил дворец, он остался очень доволен. Он увидел, что люди приучились к порядку, что они приучились к терпению; они ни о чем не просили, а терпеливо ожидали конца своего испытания. Они никогда не ссорились друг с другом, а когда встречались, смотрели особенно приветливо, были особенно ласковы. На прогулку, на двор, усаженный цветами, шли всегда очень радостно, не привередничая, что «я теперь не хочу, теперь ветер или дождик». Такие довольные лица были у них, когда они смотрели на траву, на деревья, на облака, что видно было: они счастливы.
Скоро и в народе заговорили, что жильцы новых домов (их было выстроено уже три)—очень счастливые люди. Когда родные приходили их навестить, они так и сияли и много смеялись. И родные думали: вот что значит — нет у них наших забот и огорчений. И весь народ видел, что они очень счастливы, потому что, когда их в награду за хорошее поведение иногда возили . в город прокатиться, они все время блаженно улыбались, глядя на народ, на трамваи, на сады, на играющих детей... И утомленные работой, суетой люди глядели на них с удивлением и завистью...
А король был очень доволен. Он опять призвал министра и сказал: «Как вы видите, мои новые дворцы прекрасно воспитывают моих подданных. Но я хочу, счастья большему числу людей, всем им. Поэтому стройте сейчас еще три дворца!»
Но министр стоял смущенный. «Ваше королевское величество, — сказал он наконец. — Ваша мысль превосходна, но мы не можем теперь строить новые дворцы!
У нас нет людей для этого. Одни должны быть солдатами и охранять Ваше королевство от врагов, другие—, воспитывать счастливцев. У нас работников чуть-чуть достает, чтобы доставлять все необходимое и армии, и. у. счастливцам, и Вашему двору. Если мы поставим еще людей строить дворцы, то на зиму не хватит хлеба».
Король отпустил министра кивком головы и велел позвать старого мудреца. Он должен был дать совет.
— Великий король, —начал мудрец...»
Ну, продолжай теперь ты сказку. Напиши тоже страницы четыре, а потом я опять. Интересно, какая выйдет!
Твоя А. Елизарова.
Начала писать тебе это письмо и получила твое от 30/ѴІІІ. Спасибо. Опиши мне школу и товарищей. Спасибо и за стихи. Нарисуй мне картинок к моим именинам. Поцелуй за меня Манечку и Марка, и тебя целую».
Я сумел разгадать сказку моей приемной матери, в которой содержалась правда о тюремной жизни. Конечно же, король — это русский царь, построенные по его слову дворцы — не что иное, как тюрьмы, а верные слуги его — тюремные надзиратели. В точности описано внутреннее устройство тюремного здания, камер заключенных и внутренний распорядок тюрьмы, радость свиданий с близкими. А под прогулками в город за «хорошее поведение» скрываются поездки в тюремной карете на допросы.
Я написал продолжение сказки, озаглавив ее иронически— «Страна счастья»:
— Великий король, — начал мудрец, — не сделаете Вы людей счастливыми тем, что оторвали их от их семей, от близких и родных и поселили их в одиночестве. Видя изредка их, Ваши «счастливцы» улыбаются и смеются вовсе не от счастья, а оттого, что давно не виделись с родными и тоскуют о них. Позовите сюда нескольких людей, живущих в выстроенных дворцах, и пусть они сами скажут, действительно ли они счастливы.
Король велел вызвать нескольких «счастливцев» к себе, а мудрец между тем продолжал:
— Вы поступили с ними так, как если бы Вы их...
Мудрец не успел закончить начатую фразу. Король вскочил разгневанный, глаза его метали молнии, и кто знает, что бы произошло, если бы в эту минуту не вошел слуга и не доложил, что люди пришли».
Я так и не успел довести сказку до конца: в октябре Анна Ильинична была неожиданно освобождена и вернулась к нам в семью.
Это было лучше выдуманной сказки!
Примечания:
1 Квартира в д. № 52 по ул. Ленина (быв. Широкая) с 1925 года была превращена в квартиру-музей В. И. Ленина
2 Соответствовал 3—4-му классу нынешней средней школы.
3 Sans doute — без сомнения, конечно.
4 Agreable — милый, приятный (мило, приятно).
5 s'il vous plait— пожалуйста (буквально — если вам нравится)
6 Е. В. Барамзин и его супруга скончались в 1920 году, оба в один день. Анна Ильинична приняла близкое участие в судьбе Мити, взяв его к себе жить; его сестра Нина была взята семьей старого большевика Ф. В. Ленгника. Митя погиб в 1942 году на фронте.
7 Это пародия на Тредьяковского.
8 Речь идет о племяннице Марии Александровны МарииАндреевне Грачевской, жившей в Ижевске.
9 Ныне над могилой установлен монументальный памятник — бронзовая скульптура во весь рост (работы скульптора Манизера).