ГЛАВА 4
«ГЕНЕРАЛ НА БЕЛОМ КОНЕ»
Летом 1917 года я изъездил Россию вдоль и поперек. Со всех сторон все громче слышался стон исстрадавшегося народа. Я слышал его на текстильных фабриках в Иваново-Вознесенске, на ярмарках Нижнего и на рынках Киева. Он доносился до меня из трюмов волжских пароходов, с плотов и барж, проплывавших по ночам вниз по Днепру. Причиной народного горя была война, проклятая война.
Повсюду я видел страшные разрушения и множество других следов войны. На Украине мне довелось проезжать по тем самым холмистым степям, о которых Гоголь сказал: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!». Мы остановились в небольшом селе, окруженном холмами. Вокруг нашей земской повозки собралось около трехсот женщин, человек сорок стариков и детей и десятка два солдат-калек. Встав на повозку, я обратился к ним с вопросом: «Кто из вас слышал о Вашингтоне?». Один мальчик поднял руку. «Кто слышал о Линкольне?» Три руки. «О Керенском?» Около девяноста. «О Ленине?» Снова девяносто. «О Толстом?» Сто пятьдесят рук.
Им понравилась эта игра, они дружно хохотали над иностранцем и его смешным акцентом. Затем я совершил непростительную ошибку, задав вопрос: «Кто из вас потерял близких на войне?». Почти каждый поднял руку, и, будто завывающий между деревьями зимний ветер, по смеявшейся до этого толпе пронесся тяжелый вздох. Два старика-крестьянина с плачем припали к колесам коляски, и моя трибуна зашаталась.
Из толпы, заливаясь слезами, выбежал паренек: «У меня брат — моего брата убили!». Прикрыв глаза платками или уткнувшись друг в друга, зарыдали женщины; слезам не было конца, я не представлял себе, откуда могло взяться столько слез. Кто бы мог подумать, что у этих внешне спокойных людей столько горя.
А ведь таких русских деревень, откуда забрали на войну всех здоровых мужчин, были тысячи. Это одна из бесчисленных деревень, куда с трудом добирались, а подчас доползали калеки, слепые, безрукие. Но миллионы вообще не вернулись. Они лежали в той огромной могиле, которая протянулась на две с половиной тысячи километров от Черного до Балтийского моря — по всему русско-германскому фронту. Там немецкие пулеметы тысячами косили этих крестьян, которых гнали в бой почти безоружными.
Оружия было сколько угодно в Архангельске. Его даже погрузили в вагоны и направили на фронт. Но торговцы, которым эти вагоны нужны были под товары, сунули чиновникам несколько тысяч рублей, и в результате неподалеку от Архангельска военное снаряжение свалили на землю, а вагоны отправили назад, чтобы погрузить в них шампанское, автомобили и дамские наряды, доставленные из Парижа.
Великолепно и весело жили в Петрограде и в больших городах те, кто зарабатывал на войне, но 10 миллионам солдат, загнанным по приказу царя в окопы, война несла лишь страдания и смерть.
И теперь, при Керенском, под ружьем находились все те же 10 миллионов. Их оторвали от плугов и станков и всунули в руки винтовки. Правящие классы шли на любые ухищрения, лишь бы это оружие оставалось в руках солдат. Они поднимали национальный флаг и вопили о «победе и славе»; создавали женские «батальоны смерти», крича: «Позор вам, мужчины, если девушки воюют вместо вас!». Они ставили пулеметы позади мятежных полков, угрожая верной смертью всякому, кто отступит. Но все было бесполезно.
СОЛДАТЫ ВОССТАЮТ
Тысячи солдат бросали винтовки и устремлялись в тыл. Они двигались, словно тучи саранчи, застопоривая движение на железных и шоссейных дорогах, водных путях. Они осаждали поезда, забираясь на платформы и крыши, гроздьями висели на подножках вагонов, нередко сгоняли с полок пассажиров. Кто-то из членов Христианской ассоциации молодых людей утверждал, что видел такой плакат: «Товарищи солдаты! Пожалуйста, не выбрасывайте пассажиров из окон на ходу поезда». Возможно, это преувеличено. Однако наши чемоданы они и в самом деле выбросили из окна.
Это произошло в то время, когда мы ехали в Москву с Александром Гамбергом. Купе вагона было переполнено. Пассажиры, чтобы не замерзнуть ночью, плотно закрыли окно и дверь, и безмятежно уснули. Вскоре воздух стал до того спертым, что буквально нечем было дышать, как в турецкой бане. Чтобы проветрить купе, я открыл дверь и снова улегся спать. Проснувшись утром, мы с ужасом обнаружили, что наши чемоданы исчезли.
Старик-кондуктор объяснил мне: «Какие-то «товарищи»-грабители в военной форме выкинули их из окна, а потом спрыгнули с поезда». В утешение нам он сообщил, что в соседнем купе точно так же украли багаж у одного офицера. Нам было жалко не столько одежды, сколько бесценных наших паспортов, записных книжек и рекомендательных писем, спрятанных в чемоданах.
Спустя две недели нас ждал еще один сюрприз: вызов к начальнику вокзала в Москве. Там находился один из наших чемоданов, который прислали грабители. Одежды в нем не оказалось, но зато налицо были все документы — наши и того офицера.
По правде говоря, если принять в расчет бедственное положение всех этих солдатских масс, которые растеклись с фронта по стране, можно удивляться не числу совершенных ими краж и всякого рода эксцессов, а тому, что их было так мало. И если хоть на сотую долю было правильным то, что рассказывали об ужасных условиях в окопах, приходится удивляться не дезертирству многих солдат, а тому, что их так много еще оставалось на фронте.
Желая увидеть все собственными глазами, я делал неоднократные попытки раздобыть пропуск на фронт. Наконец, в сентябре мои усилия увенчались успехом. Вместе с Джоном Ридом и Борисом Рейнштейном я отправился на Рижский фронт.
С нами ехал длиннобородый громадного роста русский священник, человек симпатичный и добрый, но питавший чрезмерную слабость к чаепитию и разговорам. На дверь нашего купе кондуктор повесил табличку, гласившую: «Американская миссия». Под такой защитой мы выспались, а потом сидели и завтракали, в то время как поезд медленно полз, еле пробиваясь сквозь моросящий дождь. Священник без конца рассказывал о солдатах.
— В старых текстах молитв,— говорил он,— бог назывался царем небесным, богородица — царицей. Нам пришлось это выкинуть, так как народ не хочет осквернять бога. Священники молятся за мир для всех народов, а солдаты в это время кричат: «Прибавь — без аннексий и контрибуций». Затем мы молимся за странствующих, больных и страждущих, а солдаты требуют: «Молитесь еще и за дезертиров». Революция пошатнула веру в бога, но все же солдатские массы религиозны. Во имя креста еще многое можно сделать.
Но империалисты вознамерились сделать во имя креста слишком многое. Они кричали: «Продолжайте войну! Продолжайте войну до тех пор, пока не водрузим крест на куполе собора святой Софии в Константинополе». А солдаты отвечали: «Да... Но прежде чем мы водрузим крест на соборе святой Софии, тысячи крестов поставят на наших могилах. Не нужно нам Константинополя. Мы хотим домой. Мы не хотим, чтобы кто-нибудь захватил нашу землю. Не хотим мы и сами отнимать землю у других».
Но даже если бы они и хотели воевать, то с чем бы они пошли в бой? В Вейдене, старинном городе тевтонских рыцарей, мы оказались свидетелями полного развала армии. Сверху, с серого неба, лил дождь, размывая дороги, а солдатские сердца наливая свинцовой тяжестью. Из траншей навстречу нам поднимались исхудалые, как скелеты, солдаты, с удивлением взиравшие на нас. Мы видели, как изголодавшиеся люди набрасывались на поля, где росла свекла, и съедали ее сырой. Мы видели, как люди босыми ногами шлепали по жнивью, как летнее обмундирование привезли лишь в начале зимы, как увязали по брюхо в грязи и гибли лошади. Обнаглев, буквально над самыми окопами висели бронированные вражеские самолеты, наблюдавшие за каждым передвижением войск, а зенитных орудий не имелось; не было также продовольствия и обмундирования. И в довершение всего люди потеряли веру в руководство.
Так как офицеры и правительство ничего не делали или не хотели делать для солдат, они берут свою судьбу в собственные руки. Повсюду, даже в окопах и на артиллерийских позициях, возникали новые Советы. Здесь, в Вендене, их было три — Искосол, Исколат и Искострел5.
Мы были гостями последнего, Совета латышских стрелков, самых грамотных, самых храбрых и наиболее революционно настроенных солдат. Чтобы укрыться от германских самолетов, солдаты собрались в тенистом овраге, и десять тысяч коричневых гимнастерок слились с окрашенной по-осеннему листвой. Несмотря на то что над ними «висела» опасность, они весело хохотали при одном лишь упоминании имени Керенского и встречали бурными аплодисментами призыв к миру.
— Мы не трусы и не предатели,— заявляли ораторы.— Но мы отказываемся воевать до тех пор, пока не узнаем, за что воюем. Нам говорят, что эта война ведется за демократию. Мы этому не верим. Мы уверены, что союзники — такие же захватчики, как и немцы. Пусть докажут противное. Пусть объявят свои условия мира. Пусть опубликуют секретные договоры. Пусть Временное правительство докажет, что за ним не стоят империалисты. Тогда мы все, до последнего человека, отдадим свою жизнь в бою.
Причина развала русской армии коренилась главным образом не в том, что солдатам нечем было воевать, а в том, что им не за что было воевать.
Имея поддержку рабочих, солдаты были полны решимости покончить с войной.
СУДЬБА «ГЕНЕРАЛА НА БЕЛОМ КОНЕ»
Такой же решимости, но только продолжать войну, была преисполнена буржуазия, поддерживаемая союзниками и генеральным штабом. В случае продолжения войны, буржуазия выигрывала бы втройне: 1) она продолжала бы получать колоссальные барыши от военных заказов; 2) в случае победы получила бы в качестве доли при дележе завоеванного проливы Босфор, Дарданеллы и город Константинополь; 3) это позволило бы отвлечь внимание масс от их все более настойчивых требований о предоставлении земли и передаче им управления фабриками и заводами. Буржуазия следовала изречению Екатерины II: «Чтобы спасти империю от посягательств народа, нужно развязать войну и таким образом подменить социальные устремления национальным чувством». Теперь социальные устремления народных масс ставили под угрозу буржуазную империю помещиков и капиталистов. И если бы война продолжалась, буржуазии удалось бы отдалить день расплаты с массами. Продолжающаяся война поглотила бы энергию, которая могла бы быть использована для революции. Поэтому лозунг «Война до победного конца» стал боевым кличем буржуазии.
Но солдаты уже вышли из повиновения правительству Керенского и больше не поддавались влиянию красноречия этого романтического оратора. Буржуазия начала искать «человека меча». Она говорила: «Россия нуждается в сильном человеке, который не станет терпеть революционных выступлений, а будет править железной рукой. Нам нужен диктатор».
На роль «генерала на белом коне» был избран казачий генерал Корнилов. На совещании в Москве он покорил буржуазию призывами к «политике крови и железа».
По своей инициативе он ввел в армии смертную казнь, расстрелял из пулеметов не один батальон непокорных солдат и выставил их окоченевшие трупы рядами вдоль заграждений. Корнилов заявил, что только такое сильнодействующее средство может излечить Россию от болезни.
В конце августа Корнилов выпустил листовку, в которой заявлял: «Наша великая страна погибает. Из-за давления большинства Советов, состоящего из большевиков, правительство Керенского действует в полном соответствии с планами германского генерального штаба. Пусть же все, кто верит в бога и церковь, просят господа явить чудо и спасти нашу родину».
Он отозвал с фронта 70 тысяч отборных войск. Многие из них мусульмане — туркмены из его личной охраны, татарские и черкесские кавалеристы. Их офицеры поклялись на эфесах шашек, что, когда Петроград будет взят, безбожников-социалистов заставят построить большую мечеть, а потом расстреляют. С аэропланами, английскими броневиками и «дикой дивизией» Корнилов двинулся на Петроград во имя «господа бога нашего и аллаха».
Но он не взял Петроград.
Во имя Советов и революции, как один человек, на защиту столицы поднялись массы. Корнилов был объявлен предателем и поставлен вне закона. Были открыты арсеналы, и оружие роздано рабочим. Красногвардейцы патрулировали улицы, рыли окопы, спешно воздвигали баррикады. Социалисты из мусульман выехали навстречу «дикой дивизии» и во имя Маркса и Магомета призывали ее не выступать против революции. Их призывы и доводы возобладали. Силы Корнилова растаяли, и «диктатор» был взят без единого выстрела. Буржуазия чувствовала себя подавленной после разгрома революцией враждебных сил. Да это и понятно: ведь она возлагала на контрреволюционную вылазку Корнилова все свои надежды.
А пролетарии торжествовали, убедившись, какой грозной силой могут они стать, сплотившись воедино со всем трудовым народом. Окопы и фабрики приветствовали друг друга. Солдаты и рабочие отдавали особую дань уважения матросам, которые сыграли в разгроме корниловщины особенно большую роль.