Ю. П. Гавен
ЯНВАРСКИЕ СОБЫТИЯ В РИГЕ
Вести о кровавых событиях 9 января до нас в Риге дошли 10 января. В ночь на 11 января было созвано срочное заседание Рижского комитета Латышской социал-демократической рабочей партии1. На нем присутствовали представители Рижского комитета РСДРП и Бунда. Единогласно было вынесено решение: протестовать против жестокой расправы с рабочими Петербурга, 12-го начать всеобщую забастовку. 11 января в основном закончили подготовку к ней. Выпустили воззвание «Бросайте работу! Присоединимся к всеобщей забастовке петербургских рабочих!». Воззвание подписал Федеративный комитет рижских социал-демократических организаций2. Оно было издано тиражом в 15 тысяч экземпляров на русском и латышском языках. В ночь на 11 января и в последующие дни наши нелегальные типографии работали непрерывно.
Рабочие некоторых фабрик забастовали уже вечером 11-го, но полностью всеобщая забастовка развернулась 12 января. Были организованы Рижская центральная комиссия и районные комиссии по руководству забастовкой.
На левой стороне Двины (Даугавы) первыми забастовали рабочие завода «Герминггауз». В 6 часов утра к воротам завода подошла небольшая группа наших товарищей. Организовали митинг, рассказали рабочим о событиях в Петербурге, оповестили о решении рижских социал-демократических организаций объявить всеобщую забастовку солидарности. Рабочие не приступили к работе, двинулись на другие заводы и фабрики.
Около 10 часов утра на площади Ильгецемского рынка состоялся митинг, в котором участвовало уже более 8 тысяч человек. Речи Ю. П. Кажмера и других товарищей были выслушаны с большим вниманием.
После полудня рабочие Торенсберга соединились с рабочими Ильгецема и Зассенгофа и вместе направились на судостроительный завод Ланге. Здесь они наткнулись на крупный патруль полицейских и солдат. Но демонстрантам удалось и здесь остановить работу.
Огромная демонстрация, распевая революционные песни, шла по набережной реки Даугавы. У понтонного моста их остановила крупная воинская часть. Тогда огромная масса демонстрантов, около 15 тысяч человек, пустилась по льду реки в сторону депо и мастерских Рижско-Орловской железной дороги. Этим и окончилась демонстрация 12 января. Был уже вечер, стало темнеть.
Нам, нескольким членам партии, удалось проникнуть на фабрику Рихарда-Поле. Помню, что первыми на наш призыв начать забастовку откликнулись слесари. По их примеру все бросили работу и вышли на улицу.
Демонстрация двинулась к мосту Красной Даугавы3, где после короткого митинга разделилась на две части. Одна часть пошла на фабрику «Джут», вторая, более крупная, продолжала обход предприятий Красной Даугавы. Всюду бросали работу. Соединившись в одну демонстрацию, мы пошли на Петербургское шоссе, где встретились с рабочими заводов и фабрик Фельзера, «Унион», «Феникс», «Эрбе», «Этна». Объединившись, мы двинулись на текстильную фабрику.
Воинская часть задержала демонстрантов. Раздались винтовочные выстрелы, но солдаты стреляли холостыми патронами. Демонстрация распалась на несколько групп, потом все группы соединились, и мы пошли к центру города. Здесь часть демонстрантов, среди которых был и я, хлынула в Старую Ригу,
В этот день, 12 января, в Риге бастовало большинство предприятий, а в центре города — почти все. Социал-демократические организации ночью работали лихорадочно, чтобы напечатать воззвания, продолжить 13 января всеобщую забастовку и демонстрацию.
13 января я принимал участие в демонстрации, которая началась за вагоностроительным заводом «Феникс». Около 7 часов утра мы, несколько товарищей, пошли туда. Помню, в нашей группе были видные партийные работники И. Озолс и Зупис. Когда мы пришли на площадь, там было уже около 200 рабочих. Озолс вкратце рассказал о событиях в Петербурге, о всеобщей забастовке рижских рабочих и ее значении, разъяснил цель и значение сегодняшней демонстрации. Затем говорил Т. Калнинь, один из активных подпольных работников того времени. Окончив свою речь, он запел любимую песню латвийских рабочих «Кто ходит в рваных лохмотьях...». Подхватив ее, мы пустились в путь, увлекая за собой другие группы рабочих. У лесопилки Берлина нас встретили участковый полицейский надзиратель и четверо городовых. Группа товарищей под руководством Ф. Гринина и Л. Боровского окружила полицейских и обезоружила их. Помню, Л. Боровский, который выделялся своим высоким ростом и громким голосом, поднял вверх саблю, отнятую у полицейского, и закричал: «Да здравствует вооруженный пролетариат!»
Далее мы натолкнулись на полуроту солдат. Офицер хотел задержать демонстрацию, не допустить в центр города, но демонстранты окружили солдат, призывали не стрелять в своих. Началось братание с солдатами. Офицер построил солдат, дав проход демонстрантам. Они двинулись дальше, к центру города.
Около 20 тысяч человек вступили в Старую Ригу. Она за время своего 700-летнего существования первый раз видела такую массу народа. На Известковой улице демонстрантов встретила группа студентов, около 500 человек. Их представители сообщили, что студенты на своем собрании постановили присоединиться к забастовке. Демонстранты бурно высказывали радость. Им удалось добиться прекращения работ в типографии черносотенной газеты «Ригас авизес».
Из Старой Риги демонстрация двинулась в сторону железнодорожного моста, затем свернула на Московскую улицу. Здесь к нам присоединились еврейские рабочие, около 1000 человек, и группа литовских рабочих под своими знаменами.
На железнодорожном мосту стояли войска. Демонстранты по льду перешли Даугаву и направились в сторону Двинского вокзала.
Недалеко от так называемого Сада свиней нас встретила рота солдат. Я был знаменосцем, шел в первых рядах. Сзади на нас напирали, толкали на штыки. Положение создалось напряженное и опасное. Офицер, подняв саблю вверх, потребовал опустить красное знамя, пригрозил, что в противном случае будет дана команда стрелять.
На наше счастье, показалась другая группа демонстрантов, которая шла к нам навстречу со стороны завода Кузнецова. Ситуация сразу переменилась. Оказавшись среди двух колонн, солдаты отошли в сторону. Под красными знаменами было уже примерно 50 — 60 тысяч демонстрантов.
И как раз в это время рижский губернатор, получив распоряжение от министерства внутренних дел рассеять демонстрантов, отдал приказ особому батальону: «Стрелять!»
После митинга у Ивановских ворот, где выступал и я, демонстранты вновь пошли к центру. Не зная о приказе губернатора, который в это время расклеивали на стенах домов, мы даже не допускали мысли, что это возможно. Ведь в этот день мы уже несколько раз встречались с воинскими частями, и благодаря нашей организованности и пролетарской дисциплине избежали столкновения.
Когда наши передовые колонны вступили на железнодорожный мост, мы неожиданно натолкнулись на штыки полуроты особого батальона. Отступить не смогли, потому что сзади на нас напирали многие тысячи демонстрантов. Нас так прижали, что кости хрустели. Мы начали уговаривать солдат и офицеров, чтобы они не стреляли по своим отцам, братьям, матерям и сестрам.
Пока передовые колонны агитировали солдат, основная масса демонстрантов начала переходить мост и уже дошла до набережной
Даугавы. Через несколько минут вся площадь у набережной была заполнена. Было около 5 часов вечера, стало темнеть. По цепочке передавали указание стачечного комитета: «Разойтись». В это время раздался первый залп. Открыла огонь часть унтер-офицерского батальона, которая вышла на площадь со стороны улицы Минстерея. Огонь открыли без всякого предупреждения. За первым залпом последовал второй, третий, четвертый. Открыл огонь и патруль у железнодорожного моста. На миг все окаменели. Люди в панике кинулись во все стороны, сбивая друг друга, спотыкались об убитых. Раненые взывали о помощи.
Меня тоже повалили на землю... Но я был молод, вырвался и побежал. Мелькнула мысль, что за углом ближайшего дома найду спасение. Бросился туда. Казалось, что я уже вне опасности. Но и здесь свистели пули... Я понял, что стреляют с понтонного моста. Демонстранты попали в западню. Палачи окружили нас с трех сторон.
Мы двинулись к Тукумскому вокзалу. Открылось ужасное зрелище: в полутьме на снегу виднелись убитые и раненые. Многие поднимались на ноги и вновь падали. Другие, перебежав площадь, укрывались в Старой Риге.
Солдаты, прекратив стрельбу, штыками закалывали тяжелораненых, убивали и тех, которые пытались помочь пострадавшим.
...Вот показался юноша. Девочка лет пятнадцати бежала ему навстречу. Юноша упал, поднялся и снова упал. Девочка попробовала поднять его, не смогла и заплакала. Я подбежал к юноше и вместе с девочкой (она оказалась сестрой юноши) понес раненого.
Извозчики, испуганные стрельбой, галопом мчались мимо. Одного удалось задержать и упросить отвезти раненого на Двинский вокзал, а оттуда в книжный магазин Захмана.
Предвидя возможные столкновения и стычки, организаторы демонстрации уже накануне создали несколько перевязочных пунктов, куда назначили врачей и студентов-медиков, сочувствующих партии. Один из таких перевязочных пунктов был в книжном магазине Захмана.
Доставив туда тяжелораненого юношу, я вернулся на площадь. В полутьме толпа людей окружила дровни, на которых лежали раненые. Один из них, раненный в голову, лежал молча, двое других тихо стонали, четвертый, высокого роста, — страшно кричал. Это был молодой латышский поэт А. Аустринь. За два или три часа перед этим меня с ним познакомил мой старый знакомый — народный учитель и молодой поэт Антон Салум. Как я позже узнал, в этот же день и его убили.
Откуда-то вынырнул мой школьный приятель Оскар Лепинь. Вместе с ним и с одним молодым рабочим мы отвезли Аустриня на перевязочный пункт, а отсюда повезли раненых в больницу Красного Креста. Нам долго не открывали. Наконец на пороге показалась медицинская сестра. Она с испугом сказала: «Нам не разрешено принимать раненых» — и ушла. Мы опять стали ломиться в дверь. Нас все же впустили. Мы перенесли раненых в палату.
Сестры их перевязали. Одна из сестер предупредила: «Здесь вам опасно оставаться... сейчас придет сюда полицейский пристав».
В эту ночь я встретил многих своих друзей: у них было тяжелое настроение. Но эти ужасные события сплотили еще больше рабочих против убийц, против царского режима...
14 января мы разыскивали исчезнувших товарищей. Вначале пошли в морг на Московской улице. У ворот собралось много людей. Патруль полицейских никого не пропускал. Слышались ругань, проклятия по адресу царских палачей и царя. Нам все же удалось пробраться в морг. 22 убитых лежали навалом. Мы стали раскладывать трупы, очищать их от снега и грязи, чтобы опознать своих. Многие находили среди убитых друзей и родственников, проклинали убийц. В морге молча стояли охранники. Помню, как одна старушка подступала к помощнику пристава, стоявшему у ворот морга, истошно кричала: «Убийцы, вы убили моего сына!»
Из морга я пошел в городскую больницу, куда были отвезены более 60 раненых. Там распоряжались немецкие врачи-реакционеры. Они не оказывали помощи раненым революционным рабочим. Рабочие старались поскорее увезти оттуда своих товарищей.
15 января мы хоронили Константина Печуркина, студента Политехнического института, члена социал-демократической организации (большевиков). У Политехнического института состоялось массовое собрание студентов. Пришло много рабочих. Пели революционные песни. На здании института было водружено красное знамя с надписью: «Слава павшим! Проклятье убийцам!» Полицейские потребовали убрать красное знамя... Многих полицейских тут же обезоружили.
Похоронная демонстрация была грандиозна. Участвовало в ней около 25 тысяч человек. Шли и колонны студентов, учителей и профессоров. От собора Александра Невского процессия направилась по Александровской улице на Покровское кладбище... Красный гроб, покрытый цветами, красными знаменами и красными лентами, несли высоко во все время шествия...
Сотня казаков ехала впереди, сопровождая процессию, но не посмела остановить ее. В этот день распространялось много прокламаций. У могилы состоялся большой митинг. Говорили пламенные речи на латышском и русском языках. От латышских социал-демократов выступил Ю. Кажмер.
16 января на Торенсбергском кладбище хоронили члена социал-демократической организации 19-летнюю работницу Марию Порейз и активного партийного товарища Катю Фрейман. Похороны также превратились в многотысячную демонстрацию.
18 января на Плескодальском кладбище хоронили рабочего Якова Звайгзне и школьника Озолиня. Я выступил с речью от социал-демократов и призывал продолжать борьбу.
На демонстрантов нападали казаки. Они топтали рабочих конями, били нагайками и стреляли в народ. Некоторые демонстранты отвечали казакам выстрелами из револьверов.
Центральный Комитет Латышской социал-демократической партии в особом воззвании по поводу событий 13 января писал, что солдатскими пулями убито 70 человек и ранено 200. Там еще было сказано, что многие демонстранты утонули в реке, когда бросились бежать по льду.
Почти половина всех погибших 13 января были социал-демократами.
По решению Центрального Комитета Латышской социал-демократической партии всеобщая забастовка была прекращена 21 января. Но на многих предприятиях в Риге, Либаве и отчасти в Митаве4 экономические стачки продолжались до конца января и даже в феврале. Жандармский полковник Волков в своем донесении департаменту полиции от 28 февраля пишет, что на большинстве рижских предприятий забастовка продолжалась до конца февраля, что в день прекращения забастовки, то есть 21 января, почти нигде работу не возобновили, за исключением фаянсового завода Кузнецова и завода резиновых изделий «Проводник». Жандармский полковник писал: «Бастующие заявили, что они начнут работу 24 января. Действительно, значительная часть рабочих пришла на работу в этот день, но предъявила требования: 8-часовой рабочий день, заплатить за время забастовки, повысить заработную плату и т. д.».
Центральный Комитет Латышской социал-демократической партии и Федеративный комитет решили воспользоваться боевым настроением рабочих, чтобы после политической забастовки начать экономическую. Были выработаны требования рижских рабочих и изданы специальные воззвания, которые распространяли по всем предприятиям Риги.
Рижские экономические забастовки явились прямым продолжением политической забастовки, в них участвовало около 40 тысяч рабочих. Бастующие требовали уменьшить рабочий день на 1 час, увеличить заработную плату на 10 — 20 процентов, улучшить санитарные условия в цехах. И на многих предприятиях эти требования были удовлетворены. Большинство предприятий выплатило рабочим заработную плату за время забастовки. Балтийский вагоностроительный завод сократил рабочий день до 9 часов. 31 января успешно провели экономическую забастовку десять машиностроительных заводов и шесть предприятий других отраслей промышленности.
Во время январских событий 1905 года социал-демократическая партия Латвии намного выросла и еще теснее сплотила вокруг себя массы рабочих, крестьян и интеллигенции.
Великие, незабываемые дни. Сборник воспоминаний участников революции 1905 — 1907 годов. М.. 1970, с. 25 — 32
Примечания:
1 Первый учредительный съезд Латышской социал-демократической рабочей партии состоялся летом 1904 года. В 1906 году ЛСДРП объединилась с РСДРП. Ред.
2 Федеративный комитет состоял из представителей ЛСДРП, рижской организации РСДРП и Бунда. Ред.
3 В 1905 году река называлась не Даугавой, а Двиной, причем Красной называли ее социал-демократы, революционные рабочие. Весь район Задвинья был в 1905 году пролетарский, революционный. Ред.
4 Митава — прежнее название города Елгавы. Ред.
Я. Я. Бирзнек
ВОСПОМИНАНИЯ О РЕВОЛЮЦИИ 1905 ГОДА В ЛАТВИИ1
В 1905 году быстро докатились до Либавы2 события 9 января. Тут же была объявлена забастовка, числа 13 января, и тут же были получены вести о рижском расстреле рабочих на демонстрации 13 января. Забастовка началась с проволочного завода и «Везувия», к ней примкнули железнодорожные мастерские, масличные заводы и пр., так что к 12 часам ни одно предприятие не работало. Остался только газовый завод, он был окружен цепью солдат.
Когда демонстранты приблизились к гавани, чтобы перейти через мост и соединиться со Старой Либавой, один жандарм со стоящего в гавани парохода решительно направился к демонстрантам и хотел отнять знамя. Но это дело не вышло, тов. Звайгзне выстрелил в него, тот, раненный, поплелся обратно на пароход. Пошли на озеро, там был совместный митинг рабочих Новой и Старой Либавы. На нем выступил, помнится мне, Бауер, выступали также другие товарищи с призывами; демонстранты-рабочие горячо подхватывали эти призывы. Там и в других местах в то время было чисто пролетарское выступление. Товарищи не умели связно красивые речи говорить, но зато были искренние призывы к рабочим, к своим товарищам; рабочие рвались в бой, и нужно было бы дать им оружие, нужно было дать направление, все было бы сделано...
Стемнело, демонстрантов осталось около 1000 — 1500. Пошли центром города и по набережной к газовому заводу. Огней по городу нигде не было, но было еще достаточно светло, так что до газового завода мы дошли, не нуждаясь в огнях. Газовый завод оказался окруженным солдатами, которые охраняли также железный мост и подъездной железнодорожный путь. Мы ведь шли, чтобы снять с работы рабочих газового завода. Когда мы к солдатам подошли, те стали уверять нас, что газовый завод не работает, что дневная, вернее, утренняя смена ушла, а дневная и вечерняя еще не приходили. Что это действительно так, мы, собственно, не сомневались, так как некоторые из рабочих газового завода были с нами. Стало уже совсем темно, весь город был в темноте. Мы вернулись в город и пошли по большой улице, по Зерновой, в сторону Курзала. Там нас просили разойтись по домам до следующего дня, а назавтра собраться в городском парке и — на проволочный завод, где будет митинг.
Все разошлись группами с песнями в разные стороны. Кругом была темнота, мрак, ни одного огонька ни в магазинах, ни в домах не видно, горела керосиновая лампа или свеча в скромных окнах маленьких домиков. Видно, там были пролетарские квартиры. В то же время в барских квартирах все окна закрыты и ни единого огонька. Здорово перетрусила тогда либавская буржуазия.
Забастовка, демонстрации и митинги продолжались еще дня три, до воскресенья включительно. К воскресенью прибыл в город курляндский губернатор и драгуны из Ковны. В субботу он уже был в Либаве и имел разговор с рабочими железнодорожных мастерских и проволочного завода. Губернатор задал вопрос — почему, дескать, бастуют, чего нужно рабочим. В ответ Элерт Карл (Звайгзне) выступил и изложил все требования, которые предъявлялись рабочими: 8-часовой рабочий день, гражданские свободы, прекращение войны, созыв Учредительного собрания и пр. Губернатор предложил прекратить забастовку, говоря, что он будет содействовать удовлетворению экономических требований рабочих, в то же время не забыл вызвать только что прибывших драгун и уехал в гостиницу. Драгуны быстро прибыли, их было человек 50, рабочие тут же спокойно стали расходиться. Так как драгун это не удовлетворило, они на некоторых товарищей налетели и избили нагайками.
На следующий день, в воскресенье, с разных концов города рабочие собрались на Сенной рынок, откуда пошли по Старой Набережной, завернули налево, пошли между морем, с одной стороны, и высоким забором больничного сада — с другой. Здесь все демонстранты — до 4000 — 5000 человек — остановились митинговать. Конечно, никому и в голову не пришло, что это ловушка, что здесь чрезвычайно удобно переарестовать товарищей. Выступил провокатор Краузе — мы еще не знали тогда, что он провокатор и шпион, — произносил громогласные призывы, кричал: «Долой самодержавие!», и мы все это приняли за чистую монету, мы искренне считали его своим.
Краузе, однако, говорил лишь до тех пор, пока нас с двух открытых сторон по берегу не окружили драгуны, полиция и жандармы. Он своей речью старался отвлечь наше внимание, чтобы мы не заметили, как нас окружают, ведь он с этой целью и завел нас и остановил в западне. Нас окружили, некоторые кинулись бежать, другие попытались перелезть через высокую ограду в больничный сад. Бежал также и Краузе, ему тоже помогли в этом бегстве, ведь не знали, что он провокатор. Все же были арестованы до 150 человек из нашего актива. Насколько помню, арестовали тов. Бумбер, женщину, незадолго до этого прибывшую из Риги, а остальные были рядовые рабочие и работницы. Часть товарищей также была освобождена, около 100 человек направили в тюрьму.
Так закончилась первая забастовочная волна. В понедельник и вторник часть экономических требований была удовлетворена: рабочее время сократили до 10 часов и в субботу рабочий день до двух, денежная прибавка была увеличена до 20 процентов.
В результате петербургских расстрелов 9 января и рижских 13 января 1905 года те рабочие, которые до этого времени верили в законность своих требований и надеялись найти поддержку в русском чиновнике (немецкие чиновники считались скверными, а русские — хорошими), разочаровались в своих ожиданиях. И они, по крайней мере в большей своей части, поняли, что необходимо вооружаться и переходить в решительное наступление3.
В квартире товарищей Бирзнека-Бонштейна и Ф. Элерта-Ояма был наш сборный пункт — наша явка, где мы разбирали все события. Другая явка была у тов. Бирзнека-Карлита, она считалась у нас строго конспиративной, где бывали лишь в крайних случаях.
Более постоянный сборный пункт был у меня, по Заячьей улице, 19, у Пебалга-Албиса, Полевая, 101, и у тов. Рихтера-Артура. В этих квартирах делились впечатлениями и переживаниями, обсуждали возникающие вопросы.
Забастовки носили смешанный характер — с экономическими и политическими требованиями: об увеличении зарплаты на 20 процентов, улучшении условий труда, сокращении рабочего времени... 8-часовом рабочем дне, свободе слова, выборов, забастовок и пр., а также лозунги: «Долой самодержавие!», «Да здравствует республика!», «Долой войну!».
Публикуется впервые ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС. ф. 70. on. 3. д. 216. л. 4 — 6
Примечания:
1 Заголовок дан редакцией. Ред.
2 Либава — прежнее название города Лиепаи. Ред.
3 В листовке. выпущенной Рижским комитетом РСДРП после событий 13 января, звучал призыв к вооруженной борьбе с самодержавием. «Пусть нас избивают. Мы будем делать свое дело,- говорилось в ней,- и если 13 января мы оказались безоружными, то настанет время, и мы поднимемся с оружием в руках ... » - Ред.
Я. X. Петерс
1905 ГОД В ЛИБАВЕ И ЕЕ ОКРЕСТНОСТЯХ
Начиная с весны 1905 года события в Курляндской губернии и во всем бывшем Прибалтийском крае назревали с чрезвычайной быстротой. Партийное влияние из глубоких недр подполья быстрым темпом рвалось наружу, захватывая все более и более широкие массы и толкая их на путь революции.
Городские рабочие, через отдельные конфликты с капиталом и царизмом, познали свою силу и широким потоком вливались в забастовочное движение, охватывавшее не только промышленные предприятия, но и мастерские, магазины и т. д.
В это время я работал в Либаве на элеваторах; нас — членов партии — знали почти все рабочие; агитация проводилась совершенно открыто. Наша партия тогда в Либаве почти не встречала противников своей работы среди рабочих масс. Единственная организация, которая пыталась конкурировать с нами агитацией, — это социал-демократический союз, который тогда существовал наряду с Латышской социал-демократической партией. Этот союз возглавлял студент Ролау. Он пользовался довольно большим авторитетом, особенно в курляндской деревне среди крестьян, а в рабочих массах возглавляемый им союз особого успеха не имел. Рядом с ростом рабочего движения в городе еще более быстрым темпом назревали события в деревне среди батраков.
Здесь я должен отметить, что латышская деревня сильно отличается от русской. В Латвии в то время не было деревни в том смысле, как это принято понимать в России. Крестьяне жили исключительно или на хуторах от 50 до 100 десятин, или в больших помещичьих имениях, охватывавших сотни и тысячи десятин земли. Как хуторяне, так и помещики-дворяне пользовались наемным трудом, и поэтому батрачество составляло наибольшую часть сельского населения. Положение батрачества было тяжелое. Жилось ему одинаково трудно как у латышского хуторянина, так и у немецкого барона или графа — владельца колоссальных имений. Особенно страдал батрак у немецкого помещика.
Ежегодно 6 мая (23 апреля), в так называемый юрьев день, он отдавал себя в рабство то одному, то другому помещику на весь год за нищенское вознаграждение и попадал, таким образом, в полную зависимость от помещика.
Взаимоотношения между латышскими хуторянами и немецкими помещиками были чрезвычайно натянуты. Это обстоятельство объясняется не только исключительно национальной рознью; в основе их лежат глубокие экономические причины: хуторянин если покупал землю у помещика, то выкупал ее десятками лет, платя большие проценты и высокий выкупной капитал; если же он ее арендовал, то его положение было еще более тяжелым. Обыкновенно помещик отдавал землю в аренду на 5 или 10 лет, хуторянин-арендатор из кожи лез вон, чтобы поднять производительность своего труда, удобрял всячески землю, чтобы оставить кое-какие гроши и себе за свой труд. И когда истекал срок аренды, то помещик, видя, что его арендатор успешно платит ему аренду и поправляет свое положение, снова набавлял аренду, и арендатор должен был или уходить, или броситься с еще большим рвением к земле, чтобы извлечь из нее прибыль. Кроме того, все хуторяне должны были строить дороги, содержать школы и т. д., от чего помещики были освобождены.
Существовал самый неограниченный административный произвол немецкого барона. Сейчас, когда я вспоминаю свое детство в деревне, то мне кажется, что нет такой страны в мире, где богач, с баронским или графским титулом, пользовался бы таким неограниченным правом «творить судьбу сотен людей». Судьи в волостях были латыши, но уездные — русские, и бедняк мог быть уверен, что ни одно дело, самое правое, он не выиграет, а если и выиграет в первой инстанции, то полетят судьи, решившие дело в его пользу, и следующая инстанция отменит приговор.
Могу привести один характерный случай. Барон Хан, у которого мой отец служил пастухом, купил себе собаку сенбернара, которая взбесилась и удрала. После того как она перекусала порядочно народа, ее застрелил один хуторянин. И вот за этого-то бешеного пса барон Хан совершенно разорил виновного.
В таком состоянии весна 1905 года застала латышские деревни. Атмосфера там была напряженная. Несмотря на то что еще несколько лет тому назад в деревне о социалистах не было никакого представления, в начале 1905 года каждому батраку было известно, что социалисты есть народ, который не верит в бога, ненавидит царя и помещиков. Этого было достаточно, чтобы батрачество питало к социалистам наилучшие чувства, и литературу социалистов ждали как редкую драгоценность. Брошюрка тов. Азиса «Мушки или десятая часть человека», наиболее популярная в деревне, расхватывалась, за ней ходили за десятки верст, ее читали, собираясь в сарае, лесу. Приезжая на каникулы, молодежь, главным образом сыновья и дочери хуторян, привозила из города революционные песни, стихи и листки, и все это с жадностью расхватывалось.
И партия шла в деревню с самого начала движения, понимая, что путь рабочего к революции идет вместе с крестьянином. Частичные забастовки батраков, направленные исключительно против помещиков в 1904 году, превратились в широкую волну весной 1905 года. Правда, эти забастовки часто были стихийны, протекали без всякого руководства, но носили характер упорной, решительной борьбы. Бастовавшие шли за десятки верст в соседние имения, чтобы снимать батраков. Началось вмешательство полиции, помещики вызывали стражников, но движение неудержимо росло.
Лето 1905 года партия широко использовала для агитации в деревне. Один из многих способов агитации заключался в следующем: партия составляла группу товарищей в 4 — 5 человек и посылала их в воскресенье в деревню для агитации. Обыкновенно выезжали в субботу, переночевывали где-нибудь в сарае, а в воскресенье утром, когда народ собирался в церковь молиться, группа товарищей являлась сюда, часть оставалась у дверей, никого не выпускала, а остальные подходили к трибуне священника, снимали его, и, вместо благочестивой речи пастора, выступал партийный агитатор с революционным призывом. Этот способ имел колоссальный успех. Народ очень часто ходил в церковь не для того, чтобы молиться, а в надежде, что приедут городские агитаторы и удастся послушать революционные речи.
К движению рабочих и крестьян примыкали и другие труженики. Как одну из характерных забастовок я помню борьбу либавских приказчиков с купцами. Эти забастовки требовали сокращения рабочего дня приказчиков, улучшения условий труда и увеличения заработной платы. Борьба здесь была чрезвычайно свирепой.
Пролетарская революция, 1925. № 11 (46). с. 194 — 197
А. Петренко
СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РАБОТА В ВОИНСКИХ ЧАСТЯХ ВАРШАВСКОГО ОКРУГА В 1905 ГОДУ
Начало организованного проникновения революционной бациллы в войска варшавского гарнизона положено Киевским комитетом РСДРП, который, имея кое-какие связи с Варшавой, еще осенью 1904 года поручил члену киевской социал-демократической организации студенту-медику С. Ю. Багоцкому... начать работу среди воинских частей Варшавы и снабдил его явками к социал-демократам Польши и Литвы, а также дал адрес только что окончившего военное училище поручика Овсеенко... назначенного к отправке на Дальний Восток, но уклонившегося от этой командировки и перешедшего на нелегальное положение. На первых порах работу в войсках вели только Багоцкий да Овсеенко, носивший тогда партийную кличку Штык. Связи с воинскими частями завязывали при помощи рабочих СДПиЛ, а также через членов студенческого русского кружка. Со стороны СДПиЛ постоянную поддержку оказывали супруги товарищи Гольденберги — Станислав и Станислава и Дзержинский (тов. Юзеф). Студенты связались с Ново-Александрией (в частности, студент института Мариан Стахурский), Ново-Георгиевском и крепостью Оссовцом.
До 1905 года связи с войсками были очень слабы и влияние складывавшейся организации незаметно.
Но после 22 (9) января все изменилось.
Забастовочное движение, как отклик на петербургские события, началось только 27 января. Еще утром 27 января было расклеено по улицам Варшавы объявление памятного варшавским рабочим обер-полицмейстера Нолькена, что Варшава, не в пример прочим городам империи, ведет себя хорошо, в городе спокойно и так должно быть и дальше; в противном случае к нарушителям спокойствия будет применяться вооруженная сила. А к 4 часам дня эта идиллия резко нарушилась: на улицах появилось множество рабочих, выходивших из приостановивших работу предприятий и снимавших рабочих там, где работа еще продолжалась. Стали воздвигаться баррикады в разных местах...
30/I Варшава с губернией и Лодзь с Петроковской губернией объявляются на положении усиленной охраны, а 2/II объявления Нолькена говорят о незаконности и недопустимости демонстраций, и в постановлениях варшавского генерал-губернатора предъявляется требование соблюдения правил (относительно ношения оружия), установленных еще бывшим наместником в 1867 году...
На события откликалась учащаяся молодежь, устраивая неразрешенные сходки в стенах политехникума и университета и, в меру своего понимания смысла событий, вынося резолюции протеста против самодержавного произвола...
30/I по распоряжению обер-полицмейстера владельцам фабрик и заводов предложено немедленно доставить в полицию списки рабочих, не являвшихся на работу и не состоящих постоянными жителями Варшавы, очевидно, на предмет выселения их из города принудительным порядком.
С целью «взять на испуг» участников нападений на постовых городовых сообщается, что постовые городовые вооружены револьверами системы «Браунинг»...
Забота властей распространяется и на дворников: предъявляются домоуправлениям требования, чтобы помещения дворников были сухие, а сырые или вообще непригодные для жилья должны быть заменены лучшими.
К заявлениям рабочих, под впечатлением недавно пережитого страха за свою шкуру, власть относится несколько внимательнее, чем до событий. Так, рабочие механических мастерских Варшаво-Венской железной дороги обратились к начальству с просьбой... сократить рабочий день до 8 часов и зарплату поднять на 30 процентов у тех, кто получает меньше двух рублей в день, выплачивать вознаграждение за высокоторжественные дни, вывесить прейскурант поштучной работы, предоставить рабочим право самим выбирать себе врача, назначить пенсию из средств дороги.
10/II (ст. ст.) уже сообщается, что согласно ходатайству рабочих в главных и линейных мастерских временно устанавливается 9-часовой рабочий день и сокращение рабочего дня накануне особо чтимых праздников; дозволяется желающим работать в табельные (царские) дни, за исключением дней рождения и именин царя, допускаются выборные от рабочих; зарплата для чернорабочих приводится в согласование с ценами на предметы первой необходимости.
В результате этих и других мер, проведенных администрацией, управление Варшаво-Венской железной дороги 18/II (ст. ст.) сообщает, что дорога обязуется срочно доставлять грузы, то есть что только теперь забастовку железнодорожников следует считать оконченной.
Накануне улажены спорные вопросы между рабочими и администрацией Привислинских железных дорог, и забастовка окончена.
Этих немногих сообщений достаточно, чтобы характеризовать тогдашние отношения между трудом и капиталом.
Теперь о поведении политических партий в эти исторические дни. PPS1, следуя своей мещанской психологии, храбрая на словах, пока не приходится непосредственно вступать в борьбу за отстаивание интересов пролетариата, поджала хвост, когда наступил момент настоящего боя на баррикадах. Выдвинув в своем листке исключительно экономические требования, она дополнительно выпустила свою «политическую декларацию», которая совершенно обходила молчанием вопросы о независимости и самоуправлении Польши. Это было полным забвением своей программы, где основным требованием выдвигалась независимость (niepodleglosc).
СДПиЛ, верная своей программе, в прокламациях подчеркивала основные требования программы (созыв всероссийского Учредительного собрания, установление демократической республики с автономией для Польши и Литвы), а также требование скорейшего прекращения войны (русско-японской). В эти дни Бунд шел в ногу с СДПиЛ.
Под влиянием январских событий в конце февраля к СДПиЛ присоединилась русская группа социал-демократов, которая свою революционную работу в Варшаве вела среди русских рабочих, солдат и молодежи и оказывала технические услуги партийной организации СДПиЛ. Издававшиеся ею на русском языке листки подписывались «Русская группа СДПиЛ»...
Январские события дали толчок солдатской мысли искать объяснения происходящего. Вот с этого момента связи с войсковыми частями устанавливаются чаще и чаще...
Не имея пока непосредственной связи с ВРО РСДРП во время январских событий, военные организации 71-го Белевского и 72-го Тульского полков обратились к Южному Комитету СДПиЛ с предложением вести их на Варшаву. Они брались захватить поезд и ехать в центр рабочего движения, перебив предварительно офицеров, или предлагали с красными знаменами двинуться на Люблин, Ивангород. На массовках, состоявших из большого количества солдат — до 300 человек, все клокотало, горело революционным огнем...
Еще раз назначили срок восстания, но в последний момент сдрейфили заговорщики-барабанщики, которые должны были ударить тревогу. Наконец сделали еще одну попытку поднять восстание с наступлением вечерней темноты. Но кроме суматохи и беспричинного страха — показалось, что против начавших восстание уже двигается усмирительный отряд, — ничего не получилось; в действительности тогда усмирять никто не торопился. На этот раз в попытке к восстанию принимал участие один из членов Варшавской ВРО, тов. Штык.
Настроение среди солдат было высокоприподнятое, но использовать его было некому.
Начальство учло это настроение, и в ночь на 2 мая была отправлена на войну партия в 1000 солдат.
Дальнейший ход событий показал (в начале июля), что военное начальство, очевидно, очень торопилось поскорее освободиться от беспокойного элемента и не заметило, что в Н.-Александрии осталось очень много, пожалуй, более революционно настроенных солдат, чем те, которых погнали на войну: при стихийно вспыхнувшем бунте во время смотра были убиты бригадный командир, два полковых командира и около 300 казаков, высланных усмирять бунтовщиков.
Неудача в Н.-Александрии, которой Комитетом ВРО уделялось очень много внимания в ущерб и без того его слабым силам, потребовала от комитета крупной жертвы: пришлось отказаться от сотрудничества одного из наиболее активных членов комитета, тов. Штыка. Его отправили за границу спасения ради, а также для того, чтобы он там побудил прислать необходимых для ВРО работников...
Деятельность ВРО развивалась успешно в значительной степени потому, что ее пока не замечала охранка. Частые выступления боевых организаций PPS, выражавшиеся террористическими нападениями на отдельных представителей царской власти, на кассиров, провозивших по городу значительные суммы, на казенные винные лавки как в самой Варшаве, так и в провинции и пр., заставляли жандармерию и охранку сосредоточивать свое внимание именно на членах PPS. Слежка за ними и за теми, с кем они поддерживали сношения, отнимали у охранителей царского строя добрых 75 процентов времени и энергии. Остальные 25 процентов затрачивались по степени важности, с жандармской точки зрения, на другие революционные организации. Это, конечно, не математически точный расчет, но, надо думать, близкий к действительности, потому что иначе нельзя объяснить, почему значительно чаще арестовывались пэпээсовцы, чем члены других революционных организаций. С точки зрения власти, несомненно, пэпээсовцы были революционерами наиболее опасными для целости государственного единства...
Пролетарская революция, 1925, № 8 (43), с. 37 — 38, 42 — 46, 53
1 ППС — Польская социалистическая партия, основана в 1893 году. Ред.
Н. И. Тимофеева (Маруся Маленькая)
О РЕВОЛЮЦИОННОМ ДВИЖЕНИИ СРЕДИ УЧАЩИХСЯ В НАЧАЛЕ 1905 ГОДА В ГОРОДЕ МИНСКЕ
В начале 1905 года революционная пропаганда среди учащихся средней школы в Минске велась ученической организацией при минской группе «Искры». Эта организация состояла из семи человек, состоявших в социал-демократической партии, во фракции большевиков, и человек 15 — 20 сочувствующих...
Работа наша проводилась главным образом среди учащихся минских учебных заведений. Ей мешала организовавшаяся в это время группа «Лига спасителей отечества», во главе которой стояли Михаил Данько и Тасьман. «Лига» поставила себе целью выслеживать нас и препятствовать нашей работе, что ей гораздо лучше удавалось, чем полицейским агентам. После 1905 года эта «Лига» переименовалась в «Лигу свободной любви».
Несмотря на всяческие препятствия, работа наша крепла и радиус воздействия увеличивался. У нас насчитывалось порядочное количество кружков во всех учебных заведениях, со всеми школами налажена была тесная связь, отовсюду в ученической организации были представители.
Лекции в кружках тогда начинались обыкновенно «от Адама». Одни пропагандисты начинали с истории культуры, другие — с политэкономии, третьи — с истории литературы, но все, постепенно подготовив слушателей, переходили к критике существующего строя и к истории революционного движения. Надо сказать, что и на заводах зачастую приходилось держаться той же тактики, и только на тех заводах, где назревала забастовка или где ее уже удалось провести, можно было сразу брать быка за рога.
От минской группы мы получали нелегальную литературу, шедшую из-за границы. За прочтение каждой книжки взимался определенный взнос, который шел для пополнения парткассы. Членский взнос был 25 копеек. Наезжали товарищи из центра и других городов, читали рефераты на политические темы. На эти лекции приглашались кроме членов партии более сознательные и верные сочувствующие.
Все директивы ученическая организация получала от Комитета «Искры».
Были между нами и меньшевики, но дирижерская палочка была, насколько помню, во все годы моей работы в Минске в руках большевиков.
Первое массовое выступление учащихся состоялось в феврале. Толчок был дан известием об избиении учащихся в Курске (13 февраля) .
16 февраля в соборном доме, в квартире священника Чудиновича, в его отсутствие под аккомпанемент рыданий матушки и обмороков поповен мы устроили банкет с целым рядом докладов на политические темы. Доклады эти были распределены исключительно между партийными членами ученической организации. Однако после двух или трех докладов на квартиру явилось начальство мужской гимназии с членами «Лиги». Нам все-таки удалось скрыться.
18 февраля в 10 часов утра 1905 года состоялась массовая демонстрация рабочих и учащихся. Произошло это так. К 10 часам снялось с работы мужское коммерческое училище и пошло с пением к Мариинской женской гимназии на Подгорной улице. Мы сняли с работы своих, без различия возраста, и примкнули к коммерсантам, направляясь к мужской гимназии, где уже ждали знака, и т. д. по всем учебным заведениям. Постепенно стали к нам примыкать группы рабочих, сорганизованные «Искрой» и Бундом. Демонстрация увеличивалась. Участвовало в демонстрации до 5000 человек. Это была первая демонстрация в Минске с таким большим количеством участников.
По распоряжению полицмейстера Норова по тротуарам главных улиц были выставлены казаки с нагайками, но Мусин-Пушкин, бывший в то время губернатором и одновременно, по тогдашнему обычаю, попечителем большинства учебных заведений, не дал своего согласия на расправу, выехал сам навстречу демонстрантам, вмешался в их ряды и, невзирая на наши протесты, продолжал идти с нами, уговаривая разойтись по домам. Не знаю, чем руководился губернатор, но благодаря его присутствию не были пущены в ход нагайки, без него, думаю, Норов сумел бы спровоцировать какой-либо беспорядок и повторить курскую расправу. Благодаря этому рабочие, участвовавшие в демонстрации, окруженные детьми и учащимися, были также защищены от насилия. Возможно, что поступок Мусина-Пушкина диктовался общественным мнением кругов его общества и участием в ученическом движении детей аристократии: квартира сговоров демонстрантов принадлежала, например, предводителю дворянства Матвееву, дети минской аристократии все активно или пассивно участвовали в шествии, большинство из них, не будучи принято в состав ученической организации, выполняло всевозможные поручения и у многих из них на квартирах велись кружки и читались рефераты.
В мужскую гимназию вошли учащиеся, партийные работники из комитета и часть организованных рабочих. Насколько я помню, выступали только члены РСДРП, говорили о свержении самодержавия, о противоречии классовых интересов, о 8-часовом рабочем дне и пр.
На улице у дверей гимназии произошла следующая сцена: оставшиеся демонстранты с пением разошлись, а полиция поста-
вила у дверей столик и стул, запаслась карандашами и бумагой и решила переписать участников митинга с тайной надеждой выловить «посторонних». Однако при выходе с митинга мы перехитрили полицию. Мы построились так: впереди сын Мусина-Пушкина, за ним дети более влиятельных людей города, сзади руководители ученической организации, а в середине этого кольца партийцы (именно те, кого под именем «посторонних» и хотела выловить полиция). С сильным натиском выперли дверь; полиция, увидавши сына губернатора, опешила; несколько секунд растерянности ее было достаточно, чтобы мы выскочили на улицу, а под нашим прикрытием — старшие товарищи. Демонстрация окончилась благополучно.
Школы стояли две недели. Четырнадцать учащихся в разных школах были намечены к увольнению. Насколько помнится, взялся нас спасать директор мужского Коммерческого училища Круглый. Хлопоты его увенчались успехом, и нас допустили к выпускным экзаменам. Учителя издевались над нами, оценка наших знаний была значительно ниже действительной, но аттестаты, хотя и через полицию, через год мы получили.
Мусин-Пушкин был отправлен на покой в свое имение. Круглый был уволен. В Минск на пост губернатора был назначен Курлов.
1905 год в Белоруссии. Сборник статей, воспоминаний и материалов. Минск, 1925, с. 39 — 41