Н. М. Колузанов
КРЕСТЬЯНСКИЕ ВОССТАНИЯ В САРАТОВСКОЙ ГУБЕРНИИ ВЕСНОЙ И ЛЕТОМ 1905 ГОДА
В незабываемые дни первой русской революции я жил в деревне Медведевка Даниловской волости Аткарского уезда. Крестьяне нашей деревни имели наделы земли, за которые по закону 1885 года вносили выкупные платежи. В окружающих же селах жили барские крестьяне. На лучших землях разместились поместья помещиков. Особенно выделялось имение графини Е. Воронцовой-Дашковой, которая владела несколькими десятками тысяч десятин земли, а крестьяне страдали от малоземелья.
Из города к нам часто приезжали ораторы, привозили нелегальные брошюры и листовки. В лесу, оврагах по ночам проводили митинги. Под влиянием городских агитаторов мы стали открыто выражать свой протест против существующих порядков. Весной 1905 года в помещичьих имениях начали самовольно косить траву и увозить сено по домам. Урожай в предыдущем году был хороший, много необмолоченного хлеба осталось лежать в скирдах до весны, по ним загулял «красный петух». У попа Виддина крестьяне сожгли четыре десятины хлеба.
1 Мая провели хорошо организованную массовку, после чего к нам в деревню прибыла для наведения порядка команда жандармов. А в конце мая приехал и сам губернатор Столыпин в сопровождении усиленного конвоя казаков. Сельский старшина угодливо встретил губернатора с хлебом-солью. Собрали сход, Столыпин строго-настрого приказал не повторять больше незаконных действий, угрожая расправой.
Но угрозы Столыпина не помогли. В июле крестьяне развезли хлеб с полей помещицы. Стражники открыли стрельбу. Двоих крестьян поймали, высекли и отправили в тюрьму.
Вскоре опять приехал Столыпин с сотней вооруженных до зубов казаков. Губернатор приказал собрать сход крестьян и оцепить его казаками. Адъютант губернатора по заранее заготовленному списку называл крестьян, а казаки отводили их в специально отведенное для этого помещение.
Из 70 человек, числящихся в списке, арестовали 45, остальных на сходе не было. Через несколько дней схватили и остальных. Арестованных отправили в аткарскую тюрьму...
Революция 1905 — 1907 годов. Документы и материалы. М., 1975, с. 248 — 249
А. Н. Черкунов
РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ СРЕДИ КРЕСТЬЯН НА ЮГЕ РОССИИ И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ
(Из личных воспоминаний)
...В начале июня 1905 года я попал с одним партийным товарищем в одну из деревень Тираспольского уезда Херсонской губернии, где собирался прожить все лето. Отправляясь в деревню, я запасся достаточным количеством революционной, будирующей сознание, литературы, издававшейся тогда в достаточном количестве и нелегально и легально, подписался на несколько центральных и местную прогрессивную газету (кажется, она называлась «Южное обозрение») и поставил себе целью начать на свой страх и риск работу среди крестьян. Исподволь я приучил крестьян ежедневно после окончания работ в поле, а в воскресенье по утрам собираться около моей хаты и слушать, что пишут в газетах. Заранее выбирая наиболее интересные места газет, я прочитывал их, и затем мы с товарищем, комментируя их, постепенно подходили к разъяснению тех или иных вопросов, связанных с жизнью и всем благополучием крестьянина. Постепенно доверие к нам росло, и число наших слушателей увеличивалось. Естественно, что, для того чтобы непосредственно злободневными вопросами заинтересовать крестьянство, мы уделяли довольно много времени местным вопросам и местным взаимоотношениям. Но в конце концов каждый местный вопрос мы старались обобщить и увязать его с вопросами политического бытия и политического бесправия. И 9 января 1905 года в Петрограде, как непосредственно близкая нам по времени дата революционного действа, и целый ряд исторических революционных актов, и реформа 1861 года — все служило предметом нашего собеседования. Здесь не было строгой программы кружковых занятий, и не было, конечно, не случайно, а умышленно: нужно было революционизировать темную массу, открыть ей глаза на то, что творится вокруг, довести до сознания ненужность и вредность самодержавия, а тогда уже, быть может, начать планомерное революционное образование по определенной программе. Несомненно, что местные полицейские власти уже заметили нас; мы это чувствовали, но отступать не хотели. Правда, в этом районе меня знали уже в продолжение нескольких лет, так как почти все последние годы я проводил здесь каникулы у своих знакомых или родственников. Может быть, поэтому полиция нас не трогала, не придавая большого значения нашим собраниям. А между прочим, это было время, когда даже и в наших глухих углах уже чувствовалась какая-то издалека надвигающаяся гроза. И помещики это чувствовали лучше всех других и постарались на всякий случай обеспечить себя надежной охраной: с разрешения властей они держали у себя в своих усадьбах за свой счет кто взвод, а кто и полуроту драгун. Сами они не отдавали себе отчета в том, что может быть, но... пуганая ворона и куста боится. Боялись такого «куста» и помещики, ибо ждать в нашей мирной, забитой деревне каких-либо серьезных протестов с активными действиями крестьян не было никаких оснований. Так проработали мы около месяца и в результате поняли, что известное революционно-протестующее настроение в деревне создано. Мы предполагали проработать здесь еще некоторое время, а затем двинуться дальше и двигаться до тех пор, пока какие-либо «независящие обстоятельства» не поставят нам преграды. Но завершить свою работу здесь каким-либо практическим актом нам очень хотелось. Правда, мы предполагали, что в результате практического акта может быть и временное изъятие нас, но некоторая надежда на то, что благодаря и личному знакомству моих родственников с урядником, и тому, что он знает меня почти сызмальства, этого может и не случиться, таилась в нас. Так или иначе, но мы решаемся рискнуть, и 29 июня, в праздничный день, так называемый, Петра и Павла, к вечеру мы созываем сход, на который собирается человек 300 крестьян. На сходе мы выступаем с речами, разъясняющими смысл начавшейся в России революции, указываем на роль крестьянства в ней и т. д. и призываем к борьбе с царящим произволом помещиков. Борьба намечается пока совершенно легальная: отправиться скопом к соседним помещикам, арендодателям, и требовать от них пересмотра условий аренды и замены их более льготными, такими, которые не сводили бы крестьян на роль только помещичьих батраков, всю свою жизнь работающих на помещиков только за то, чтобы влачить полуголодное существование. В числе принятых сходом основных положений были: 1) уменьшение платы за аренду земли (нужно сказать, что установленная самим сходом арендная плата все-таки давала возможность богатеть помещикам), 2) уменьшение платы за выпас скота и полное уничтожение платы за выпас птицы (выгоны сдавались здесь в аренду не от числа сданных десятин, а от числа пасущихся животных с определением особой платы за каждую голову, считая даже гусей и уток) и 3) установление третейских судов между помещиками и крестьянами для разбора дел, возникающих на почве арендных отношений. В случае неудовлетворения справедливых требований — отказ от работы на помещичьих полях, причем если местные крестьяне, отказавшиеся работать, будут заменены какими-нибудь пришлыми, то первоначально стараться убедить этих пришлых в необходимости отказаться от работы, если же убеждение не подействует, то лишить их возможности работать, отделив и отобрав необходимейшие части у сельскохозяйственных машин. Такая форма забастовки могла бы иметь в наступающее горячее время начала жатвы громадное практическое значение и при достаточной выдержанности крестьян, несомненно, дала бы блестящие результаты. Выбрана была делегация, которая назавтра и должна была бы отправиться к помещикам. Постановление схода было оформлено, снабжено надлежащими подписями и вручено делегатам. Так началась революция в нашей херсонской деревне.
Мы не успели еще закончить сход, как из соседней деревни, отстоящей верст на пять, приехала делегация с просьбой поехать и к ним составить «приговор».
Закончив здесь, мы отправились туда. Так же как и здесь, слушали нас с напряженным вниманием, боясь пропустить каждое сказанное нами слово. В конце схода, когда мы уже составляли «приговор», произошел небольшой инцидент, сыгравший для нас в этом случае роковую роль: на сход явился один из местных кулаков, немного выпивший, и стал всячески поносить нас, говоря крестьянам, что мы-де подкуплены «жидами», что мы хотим свергнуть царя, что мы не признаем бога и т. п. Долго разглагольствовать ему не дали, и несколько пар дюжих рук куда-то убрали его. Но, как выяснилось впоследствии, он тотчас же отправился за урядником, чтобы сообщить ему, что происходит.
По окончании схода мы отправились восвояси,- но не успели мы еще толком рассказать домашним о том, что произошло, как увидели мчащиеся по деревне несколько подвод. Сразу поняли мы, что это за нами. Бежать... Для меня это означало необходимость перейти на нелегальное положение, ибо меня здесь знали, знал и урядник. А переходить на нелегальное положение из-за такого дела не стоило. Товарищ мой мог бы скрыться, но не знаю, почему-то он этого не сделал. Во всяком случае, оба мы остались и через 15 — 20 минут были арестованы приехавшим в сопровождении 20 — 25 солдат-кавалеристов урядником. Нам предложили занять места на повозке и куда-то помчали. Потом оказалось, что повезли нас в усадьбу одного из помещиков, где уже был на охране взвод кавалеристов. Там посадили нас в пустую хату, помещавшуюся где-то в районе усадьбы помещика, приставили к нам... восьмерых часовых. Правда, такая не соответствующая случаю охрана объяснялась тем, что в Тираспольском уезде впервые имели дело с политическими, а потому побаивались нас. Около полутора дней просидели мы здесь, узнав на другой день от посланного к нам делегата-крестьянина о том, что рано утром собрался огромнейший сход со всей округи, при этом сход решил скопом идти выручать нас. Представляя себе, что при наличии вооруженной силы у помещика дело окончится, без сомнения, совершенно ненужными жертвами, мы просили передать, чтобы крестьяне этого не делали, говоря, что это для нас же будет хуже. Очень нехотя согласился посол с нашим предложением. Узнали мы еще, что в продолжение двух ночей несколько деревенских хлопцев ждали возвращения урядника, чтобы убить его. Так реагировала деревня на наш арест.
Через полтора дня нас направили в уездную тюрьму с довольно почетным эскортом в четыре кавалериста, стражника и урядника. Проехать нужно было 75 верст. Повезли нас окольными путями, в стороне от тех деревень, где мы проводили сходы, очевидно, из боязни каких-либо эксцессов. По пути в селе Плоском произошел небольшой инцидент, который послужил нам уроком в нашей будущей работе: оставленные в сельском правлении села Плоского под присмотром двух человек, кажется десятского и сельского писаря, пока сопровождавшие нас урядник и стражник пошли, чтобы распорядиться о перемене лошадей, мы завели разговор с нашими стражами на животрепещущие темы современности, доведя разговор и до вопроса о необходимости свержения самодержавия. И вот тут-то, как только дошли мы до этого вопроса, наши стражи вскочили и, размахивая кулаками, направились к нам, очевидно, не с добрыми намерениями. На наше счастье, в этот момент вошли урядник и стражник и, увидя готовящееся нападение, бросились нам на защиту; затем урядник увел куда-то этих двух горячих молодцов, а потом, вернувшись, предложил нам собираться в самом спешном порядке. Было очевидно, что он боится, как бы не произошло какого-нибудь эксцесса. Когда мы выехали, он объяснил нам, что это очень богатое старообрядческое село, почти сплошь заполненное кулацким элементом. Вполне понятно, что им не понравились наши речи о равенстве, отобрании земли у богатых и т. д. Остальной путь до города Тирасполя прошел без особых приключений.
В Тирасполе нас поместили сначала в уездном полицейском управлении, а затем, недели через три, перевели в уездную тюрьму. Режим в полицейском управлении был более чем хороший. Жили мы в казарме с пожарной частью, так как специального помещения, в котором нас можно было бы держать, не было. К нам допускали кого угодно, в какое угодно время дня и в каком угодно количестве. Целый день проводили мы во дворе управления, конечно, без всякого надзора. Конечно, такой режим установился без всякого участия высшей полицейской администрации, которая к нам совершенно не являлась. Из сообщений приходивших к нам родственников и товарищей мы узнали, что, несмотря на все угрозы приезжавших на место для допроса жандармов, все крестьяне, сговорившись заранее, показывали, что они пригласили нас на сход как грамотных людей, могущих связно изложить их требования; даже тот кулак, который хотел нас дискредитировать на сходе, под давлением крестьян отказался от своего первого показания, в котором он указывал, что мы призывали громить и жечь помещичьи усадьбы, уничтожать сельскохозяйственный инвентарь и т. д. Все складывалось в нашу пользу, и состряпать обвинение по первоначально предъявленной нам статье 129 Уголовного уложения было трудно. В период нашего сидения при полицейском управлении через последнее прошли сотни крестьян-«аграрников», или, как здесь говорили, «за забастовку». Фактически вся «забастовка» выражалась по большей части в том, что крестьяне той или другой деревни шли просить «его милость» (помещика, или, как здесь называют, пана) об уменьшении непосильных тягот по аренде. В некоторых местах такие мирные делегации встречали так же, как Николай II с Треповым встретили рабочих в Питере 9 января 1905 года. Были убитые и раненые. Все приходившие крестьяне задерживались при полицейском управлении всего на два-три дня и затем отправлялись в тюрьму. Они рассказали нам, что это, если можно так выразиться, «петиционное» движение (иначе его назвать трудно) охватило большую часть губернии и среди арестованных были крестьяне не только Тираспольского уезда, но и прилегающего к нему Одесского; попадали крестьяне и из других пограничных уездов. Почти везде совершенно однообразная форма: большой массою крестьяне идут к пану договориться насчет аренды, переговоры ведут выборные. В результате если толпу не встречали пулями, то уж, как правило, обязательно арестовывали выборных. Все крестьяне приходили с понурой головой, ожидая всех кар, вплоть до каторги (так их старались запугивать полицейские власти деревни и помещики), и все они после какой-нибудь часовой беседы с нами убеждались в том, что не так страшен черт, как его малюют, и, уже в значительной мере успокоенные, уходили в тюрьму. Между прочим, нам рассказывали, что наш «приговор» получил широчайшее распространение и большинство шло к помещикам именно с этим «приговором». Когда мы наконец попали в уездную тюрьму, она была переполнена, как никогда, и главным образом за счет «аграрников». Положение последних среди уголовщины было далеко не завидное. Поскольку крестьяне часто жестоко расплачиваются с некоторыми категориями воров, особенно с конокрадами, постольку теперь, когда крестьяне попали в царство уголовщины, последние начали издеваться над ними, требуя специального взноса на камеру и т. п. В противном случае грозили избиением. Узнав об этом, мы немедленно решили положить этому предел и, вызвав уголовных заправил, договорились с ними о том, чтобы «аграрников» оставили в покое.
Благодаря чрезмерному переполнению тюрьмы не могло быть и речи о строгом режиме: гуляли чуть не все камеры вместе — вообще, общение было полное. Воспользовавшись этим, мы завязали связи почти по всей губернии, записав адреса надежных лиц и сговорившись насчет будущей работы. Так часто самодержавие, нехотя и само того не подозревая, своим карательным аппаратом работало на пользу революции.
* * *
В начале августа, когда так неудачно закончилась пресловутая японская война и правительство вынуждено было дать хоть видимость каких-либо реформ, была создана знаменитая Булыгинская дума, прекращен целый ряд незначительных политических дел и т. п.
Было прекращено и наше дело, и мы снова на свободе... Первой моей мыслью по выходе из тюрьмы было продолжить работу среди крестьян, но кустарничать не хотелось: надо было связаться с партийным комитетом, получить от него санкцию и помощь, набрать людей и поставить работу во всей широте. В Одессе, связавшись с существовавшей тогда одесской группой РСДРП, я узнал, что, подобно нам, кустарничали на работе среди крестьян еще некоторые товарищи. Собравшись вместе, мы в полном смысле этого слова насели на одесскую группу. Много трудов стоило нам убедить комитетчиков в том, что необходимо организовать крестьянскую группу и помочь в этом нашей инициативной группе. В конце концов санкция получена, и первая сданная нами прокламация печатается. К нашему счастью, к нам присоединился прибывший в Одессу один товарищ-спилковец, которому были знакомы и формы организации, и тактические приемы работы. Через него же мы связались и со Спилкой, получив от нее несколько номеров спилковской «Правды» и другую литературу. Разделив между собою работу и запасшись литературой, мы отправились на места. Как сейчас, помню начало нашей первой прокламации. Написана она была на украинском языке, и, нужно сказать, очень удачно. Вот ее начало: «Затихла война в далеких полях Маньчжурии, за тэ сполихнула тут по цилой России, кривавим пожаром охапила велики и малы города и села и наиглущи сильски закутки... скризь стогин и прокляття и скризь ллеться крестянска и рабоча кривь не за далеку и никому непотрибну Маньчжурию, а за право рабочого люда стать чоловиком з паньской худобы, якой вин був доси»1.
Работа закончена. Ездим, завязываем связи, организуем ячейки на местах, возвращаемся и после совещания снова разъезжаемся для той же работы. Охвачено уже четыре уезда Херсонской губернии: Тираспольский, Одесский, Ананьевский и Елисаветградский. На местах принимают нас с распростертыми объятиями. Местами оставляем только конспиративно организованную ячейку, поручая ей дальнейшую работу, местами проводим летучки и сходы. По пути в городах и местечках, где нет организации, организуем рабочих и солдат, создавая опорные ячейки в городе и связывая их с сельскими. С каждым днем работа так расширяется, что не хватает людей. Любопытно, что, несмотря на то что социалисты-революционеры всегда считали себя партией крестьянской, нигде в деревне они не оставили и следа чего-либо организационно-упроченного, по крайней мере во всех тех районах, которые мы посетили. Отзвуки их посещения кое-где были в виде метеорно проводимых массовок. Завязав достаточное количество связей во всех районах губернии, мы задумали созвать первую организационную конференцию и с этим в первых числах октября снова разъехались по местам. С одной стороны, конференция должна была организационно увязать все имеющиеся в губернии ячейки, с другой — мы хотели получить право на существование, ибо и нас, и одесскую группу тяготило существование нас «при группе»: совершенно другой характер работы, другие тактические приемы, совершенно особые формы организации.
Отзвуки о якобы установленных в России основах гражданских свобод застали нас на местах, но все это были только слухи, кем-то привезенные, от кого-то слышанные: кто-то будто бы даже привез из города Одессы кусочек красного флага и рассказывал о громадных манифестациях по случаю какого-то манифеста 17 октября. Уже подъезжая к Одессе, я где-то на станции достал текст манифеста 17 октября. Чувство было такое, что хотелось спрыгнуть с поезда, ибо казалось, что поезд идет нестерпимо медленно. При самом подъезде к Одессе меня поразило одно явление — громадное количество солдат на станциях. Еще больше поразил меня вид одесского вокзала: мертвая пустыня вместо обычно кишащего народом места... Ни одного извозчика у вокзала... Где-то отдаленные залпы... во всей обстановке чувствуется что-то зловещее, тяжелое, роковое... по улицам полное отсутствие движения, только изредка, испуганно озираючись, а часто будто крадучись, пройдет или, вернее, почти пробежит пешеход. Первый момент я ничего не понимал, и только один гражданин, выглянувший из калитки дома, на мой вопрос, что здесь творится, сказал: «Погром». Больше объяснять было нечего. Я понял все. Как я добрался домой, я еще и сейчас хорошо не понимаю, то есть не понимаю я того, как из всей этой каши, в которой я бродил около четырех часов, я вышел целым и невредимым... Под перекрестным огнем то солдат, то самооборонческих дружин, несколько раз обысканный солдатами (а со мной, между прочим, была нелегальная литература) — я все-таки через несколько часов был дома, правда употребив на путь от вокзала до дома раз в восемь больше времени, чем требовалось при нормальных условиях. Картины, которые приходилось наблюдать и в этот и в последующие дни, могли заставить содрогнуться далеко не нервного человека.
Погром окончился... Снова приступаем к работе, уже с новыми лозунгами, новыми тактическими приемами. Теперь мы открыто созываем на предстоящую конференцию всех, кто сочувствует идее постановки социал-демократической революционной работы на местах в деревне. Открыто мы устраиваем митинги, предупреждая иногда о собрании за несколько дней до своего приезда. Сельская полиция как-то растерялась и часто, слыша слова, за которые еще месяц тому назад сажали в кутузку («кордегардия», как называлось у нас это учреждение в селах), пытается протестовать, но протестует так, что чувствуется, что почвы под ногами у нее нет. На работе в деревне приходится уделять громадное внимание противупогромной агитации...
Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. № 2 (15). М.. 1925, с. 107 — 113
Примечания:
1 Затихла война в далеких полях Маньчжурии, зато вспыхнула здесь по всей России, кровавым пожаром охватила большие и малые города, и села, и самые глухие сельские закоулки... везде стон и проклятья, и везде льется крестьянская и рабочая кровь не за далекую и никому не нужную Маньчжурию, а за право рабочего люда стать человеком, вместо помещичьей скотины, каковой он был до сих пор. Прим. авт.