С самых детских лет я испытывала к Владимиру Ильичу какое-то совсем особое чувство: горячую любовь вместе с своего рода поклонением, точно это было существо какого-то особого, высшего порядка. И если я позволяла себе капризы и непослушание с другими, то от всего этого не оставалось и следа, если я только подозревала, что Владимир Ильич может меня видеть или слышать. Уже не говоря о том, чтобы я проявляла какую-нибудь тень непослушания по отношению к нему. А между тем он никогда не выказывал никакой строгости ко мне, даже наоборот, баловал меня, как младшую в семье.
Я думаю, что такой полный авторитет он завоевал себе благодаря высоте своего нравственного облика. Дети ведь очень чутки к тому, чтобы слово не расходилось с делом, чтобы взрослые не оперировали с двоякого рода моралью: одною, применяемою к детям, а другою — к себе. Брат всегда делал хорошо все, за что бы он ни брался, кроме того, он очень рано научился владеть собой. А между тем от природы он был вспыльчивым и нужно было немало воли, чтобы сдерживать себя. Повторяю: я не помню, за малыми исключениями, чтобы он был нервен в то время, чтобы он проявлял себя резко по отношению к кому бы то ни было.
Возможно, что моя привязанность к Владимиру Ильичу усугублялась еще тем, что я перенесла на него любовь к отцу, который умер, когда мне еще не было восьми лет. Отец очень любил возиться, бегать и играть с нами, детьми. Много возился он и со мной, как с младшей. У Владимира Ильича было такое же отношение к детям, как и у отца. В этом отношении было то, что особенно завоевывает детей. Он подходил к ним просто, ласково и, я бы сказала, как равный, как к всамделишным людям, хотя и маленьким. В его тоне и обращении с ними не было ни пренебрежительности, которая так часто чувствуется у взрослых по отношению к детям, ни особого подлаживания под детей и под детские интересы. Владимир Ильич сам слишком много детского, в лучшем смысле этого слова, сохранил до последних дней своей жизни, что выражалось в удивительной чистоте, искренности, жизнерадостности, способности увлекаться, скажем охотой, прогулкой, игрой и пр., как ребенок, а также в умении предаваться самой беззаботной веселости. Как же тут было не завоевать симпатии детей!
И всегда, когда Владимиру Ильичу приходилось встречаться с детьми, у него очень быстро устанавливались с ними самые дружеские отношения, с оттенком влюбленности со стороны детей. Знакомство завязывалось быстро, и через некоторое время слышались уже громкий хохот, возня и беготня.
Владимир Ильич стоял всегда за предоставление детям наибольшей свободы и в более поздние годы останавливал нас, когда замечал, что мы «обдергиваем» их: «сиди смирно», «не вертись», «не озоруй» и т. п. Это отношение его к детям проявилось и незадолго до его смерти. На рождество 1923 г. я устроила в большом зале горкинского дома елку, созвала человек десять ребят местных служащих и двух наших племянников 1. Владимир Ильич приехал (сверху) на своем кресле и с удовольствием смотрел на игры детей и слушал их хоровое пение. Но когда под конец я раздала ребятам подарки и они на радостях слишком расшалились и разбегались, я стала их останавливать, боясь, как бы весь этот шум не утомил слишком Владимира Ильича. Но он тотчас же знаками попросил меня не останавливать детей в их играх.
Никакого «обдергивания» не было никогда со стороны Владимира Ильича и по отношению ко мне, когда я была ребенком, а он молодым человеком (он был старше меня на восемь лет).
Отношение его ко мне было всегда простое и ласковое и как-то поднимало меня всегда в собственных глазах.
В симбирский период нашей жизни разница лет между мною и Владимиром Ильичем, о которой я говорила выше, была особенно ощутительна.
Но я слишком забежала вперед.
Из жизни в Симбирске, до смерти отца, у меня сохранились такие воспоминания. Мы жили в большом, поместительном доме с антресолями, на которых помещались мы, дети. К дому примыкал большой, покрытый травой двор, на котором летом устраивались всегда разные игры, вроде жмурок, пятнашек и пр., а зимой сооружали ледяную гору. За двором тянулся большой фруктовый сад, который выходил на параллельную Московской, на которой был наш дом, Покровскую улицу. Этот сад был очень хорош. Вокруг него шли дорожки, обсаженные сиренью, акацией и пр. На них было очень много тени. Посредине тоже были дорожки, которые разделяли сад на четыре равные части. Эти четвертушки были засажены всевозможными ягодными кустами, яблонями и т. п. Без особого разрешения нам не позволялось рвать что-нибудь в саду. «Пастись» на грядках с клубникой, в малиннике и пр. разрешалось только после того, как были сделаны запасы варенья и когда набеги ребят на кусты и гряды не могли уже плачевно сказаться на последствиях. Запрещение это выполнялось нами, детьми, очень строго. И я помню, как поразили меня слова одной знакомой, которая в разговоре с мамой выразила удивление, что в саду все цело. «Мои, мол, ребята, все обрывают». Я не помню, чтобы запрет рвать ягоды и пр. был для нас особенно труден, мы всегда получали ягоды за столом, кроме того, запрета, например, на крыжовник, когда он созревал, не было совсем, да и на другие ягоды запрет скоро снимался, как я указала выше.
В этих ягодных кустах, помню я, мелькала иногда фигура Владимира Ильича. Помню и чаепития в беседке посреди сада, куда собиралась после обеда вся семья. Но в те годы разница лет между мною и Владимиром Ильичем (восемь лет) была особенно ощутительна: я была еще совсем маленькой, а брат — гимназистом старших классов. Но некоторые картинки у меня ярко запечатлелись в памяти. Вот я еще совсем маленькая. В доме у нас была собачка, по кличке Garcon2, которую наша старушка няня 3, жившая у нас в доме и вынянчившая всех детей, начиная с Владимира Ильича, называла Кальсонкой. Раз вечером кто-то из мальчиков — у нас жили в то время дети Персианиновых — гимназисты — зовет меня наверх, в их комнату, чтобы посмотреть фокус. Я иду вместе с няней и, затаив дыхание, смотрю на ящик от маминой машинки, который сам двигается по полу то в одну, то в другую сторону. Изумлению моему нет конца, но изумление это переходит в отчаяние, когда ящик приподымают и под ним оказывается наша собачонка. Я заливаюсь горькими слезами, и даже обещание няни дать Кальсонке сейчас же говядинки плохо способствует моему успокоению. Но тут появляется Владимир Ильич, и его уверение, что с собакой ничего не произошло, оказывает свое действие.
А вот зима. И мы летим с Владимиром Ильичем на санках с высокой ледяной горы, устроенной на дворе. В те годы Ильич называл меня «пичужкой» и часто высоко поднимал меня над головой, взяв сзади за локти.
В 1886 г. (12 января) умер отец, а 8 мая 1887 г. был повешен в Петербурге старший брат, Александр.
Я уже рассказывала в своей речи на Московском Совете 7 февраля 1924 г. о том, какое впечатление произвела на Владимира Ильича казнь старшего брата, и приводила его слова: «Не таким путем надо идти, мы пойдем не таким путем». Выражение лица при этом у него было такое, точно он жалел, что брат слишком дешево отдал свою жизнь, не использовав ее так, как можно было это сделать на благо рабочего класса 4.
Летом 1887 г. мы переехали в Казань, продав дом и распростившись совсем с Симбирском. Сестре Анне ссылка в Восточную Сибирь была заменена Казанской губернией, и она поселиласьтам в имении тетки — в Кокушкине. Младший брат был переведен в казанскую гимназию, а Владимир Ильич поступил в Казанский университет. Два месяца, что он пробыл в университете я жила вместе с сестрой в деревне, а за несколько дней до его высылки из Казани приехала с кем-то в город. Помню зимний морозный вечер. Вместе с Ильичем мы в кибитке с бубенчиками едем в Кокушкино, а сзади на санках нас провожает какой-то полицейский чин. Это было мое первое знакомство с полицией. Город кончается, мы выезжаем в поле, и тогда наш провожатый поворачивает обратно. В Кокушкине Володя проводит все время за книгами в своей комнате за письменным столом, и я вхожу в эту комнату с каким-то особенным чувством уважения. А когда он берется заниматься со мной — что, впрочем, в этот период случалось редко,— я испытываю глубокую радость и мне кажется, что все занятия идут у меня куда лучше. Гулять мы отправлялись обыкновенно на речку по льду. Владимир Ильич охотился за зайцами, но, должно быть, неудачно, и сестра часто поддразнивала его этими неудачами. Зимой в деревне жилось невесело, к тому же дом, в котором мы жили, был довольно холодный. Общества — никакого, и мне казалось, что брат тяготился жизнью там. За границу его не пускали 5.
Ульянова М. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых: Воспоминания. Очерки. Письма. 2-е изд., доп. М., 1989. С. 33 -37
1 О. Д. Ульянова, В. Д. Ульянов. Ред.
2 Мальчик. Ред.
3 Она и умерла у нас в доме в 1890 г. М. У. (Речь идет о Варваре Григорьевне Сарбатовой. Ред.)
4 См. настоящий том, с. 195—197. Ред.
5. В варианте рукописи имеется следующий текст: «К несчастьям, обрушившимся на нашу семью в конце нашего пребывания в Симбирске — в 1886 и 1887 годах (смерти отца и казни старшего брата), я не могла отнестись вполне сознательно, так как была слишком мала. Но ярко запечатлелся в памяти подавленный вид Владимира Ильича при получении известия о казни брата, его боль от этой трагической гибели, его неодобрение того пути, по которому пошел Александр Ильич. Мне казалось, что Владимир Ильич жалел, что старший любимый брат его так дешево отдал свою жизнь. «Не так надо было» или «не такими методами» показывали, что Владимир Ильич осуждал тот путь борьбы с самодержавием, который избрал Александр Ильич.
6. В Казанском университете В. И. Ленин учился более трех месяцев. Ред. В варианте рукописи читаем: «Весной 1887 года мы переехали в Казань, где Владимир Ильич с осени поступил в университет.
Сестра Анна Ильинична должна была отбывать гласный надзор полиции в деревне Кокушкино, в 40 верстах от Казани, меня оставили жить с ней. Наше скучное уединение в деревне зимой разнообразили лишь время от времени тайные поездки к родным, в Казань. Один из этих приездов совпал с высылкой Владимира Ильича из города. Известно, что он пробыл в университете лишь три месяца и после кратковременного ареста был направлен на жительство в Кокушкино.
Подробности этого вынужденного выезда из города — это был первый случай, когда я наблюдала репрессию полиции,— остались в памяти. С братом и матерью, которая поехала проводить Владимира Ильича до деревни, мы едем по городу в крытой кибитке, а сзади нас на рысаке провожает — и это останавливает все мое внимание — полицейский чин. У городской черты он поворачивает обратно, а мы под звон колокольчиков и скрип полозьев по снегу продолжаем наш путь.
С приездом Владимира Ильича уединение в глухой деревушке, занесенной снегом, было уже не так ощутительно — брат вносил оживление, да и само его присутствие с нами озаряло для меня, как всегда, все каким-то особым светом.