В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
В ответ на Ваше письмо от 22. марта с. г. по поводу рукописи М. Шагинян «Володя Ульянов», которую она привезла мне в Горки с просьбой внести необходимые изменения и замечания, считаю долгом сообщить Вам, что названная рукопись меня совсем не удовлетворила, так как не дает правдивого образа Владимира Ильича в школьные годы. В описании семейной обстановки отсутствуют характерные особенности данной семьи.
Совершенно не указано, в чем и как сказалось влияние на Володю отца, матери и старшего брата Александра. Между тем это влияние было громадно. Просветительная деятельность отца в деревне совершенно обойдена. Взят очень неудачно только самый последний период его деятельности перед смертью, период пессимистический и совсем не характерный для него.
Илья Николаевич был оптимистом, страстно любил дело народного образования. Во всем и всегда чувствовалось его увлечение работой, его любовь к народу, его заботы о нем, о школах, об учителях. Всю семью, можно сказать, вдохновляло и воодушевляло создаваемое им дело. Заостряло внимание всех детей на мужике, крестьянине, на тяжелой доле его, на тяжелой доле вообще всех трудящихся.
Это — основное, самое главное в семье Ульяновых. Без учета этого влияния отца на детей нельзя вообще понять эту семью. Нельзя понять, почему за старшим сыном, сложившим двадцатилетним юношей свою голову на эшафоте, следующий сын Владимир с большей вдумчивостью и с большей обстоятельностью решительно встал на революционный путь, сделавшись впоследствии гением революции.
Вспоминаю себя мальчиком, когда отец, вернувшись из объезда губернии, часами рассказывает нам о школьниках — крестьянских ребятах, об их простых непосредственных ответах на экзаменах в присутствии его, как директора. Эти чисто школьные рассказы тесно переплетаются с общими условиями быта крестьянских детей, с извечной нуждой народа. Работая дальше в этом направлении, наши детские мысли настраивались определенно на гражданские, а потом и революционные мотивы.
Чрезвычайно ценно и характерно указание Анны Ильиничны, как папа сам указал Саше на стихотворения Некрасова «Размышления у парадного подъезда» и «Песня Еремушке». Нельзя допустить, чтобы такие или аналогичные указания папа не давал другим детям, и в частности Володе.
С другой стороны, нельзя не коснуться влияния на Володю старшего брата Александра, с которым он прожил бок о бок ряд лет и которого очень любил.
Совершенно неверно также изображать Владимира Ильича в 1887 году в роли какого-то вожака студенческого движения. Уже и в те годы Ильич вовсе не придавал такого важного значения студенческому движению, по существу совершенно стихийному и неклассовому. Он уже тогда искал правильных путей в революционном движении, и студенческие беспорядки не могли заслонить перед ним этого самого главного дела. На это указывает совершенно определенно такой момент, как выбор Ильичем факультета. Он избрал юридический факультет, что удивило его сверстников Н. И. Веретенникова и одноклассника М. Ф. Кузнецова, потому что они считали, что на юридический факультет идут карьеристы. Они не поняли тогда, что на юридический факультет идут не только карьеристы, но и революционеры, люди, ставящие перед собой задачу изучения современного буржуазного общества, борьбу с которым они поставили целью своей жизни.
Ульянов Д. И. Очерки разных лет: Воспоминания, переписка, статьи 2-е изд., доп. М., 1984. с. 141 142
В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА «КРАСНАЯ НОВЬ»
(По поводу 1-й части романа М. Шагинян «Билет по истории»)
Прежде всего я должен сугубо извиниться, что так долго задержал свой ответ на Ваше обращение от 16/Х. Главной причиной этого является осложнение в моей болезни.
Рукопись в общем мне понравилась, и, что очень важно, серьезный подход товарища Шагинян к теме.
Но вообще меня немного коробит сама форма романа как таковая.
Основная задача, по моему мнению, состоит в том, чтобы дать вполне правдивый образ Владимира Ильича и той семейной обстановки, которая окружала его с раннего детства. Насколько подходит для этой цели форма романа! По-моему, такая форма наименее подходяща, если сам автор не был ни действующим лицом в ней, ни даже непосредственным наблюдателем ее 2.
Отец и мать Владимира Ильича — живые исторические лица. Нельзя поэтому, не греша против истины, вкладывать им в уста слова, которые они не произносили. Нельзя поэтому говорить в категорической форме о тех или иных душевных их переживаниях — если это фактически неизвестно — на основании только допущений, предположений и т. д.
Как бы строго и чутко ни подходил автор к своей теме, форма романа в данном случае a priori не может не вести к искажению действительности. Едва ли кто-нибудь будет отрицать это. Поэтому следовало бы предпочесть описательную форму изложения и вместе с тем менее категорическую. Что-нибудь вроде семейной хроники, где не обязательно нужно ставить точки над всеми «i», где автор может более строго придерживаться фактов и меньше прибегать к своей фантазии.
Может ли форма романа сколько-нибудь искупить неизбежные при ней фактические неточности и элементы фантазии? Думается, что нет.
Семейная хроника, я бы сказал, не требует той категоричности утверждений, как роман. Там можно допустить условные, предположительные утверждения, благодаря чему, при недостатке фактов, истина только выиграет.
Например, на стр. 46—47 автор очень категоричен в вопросе о происхождении Ильи Николаевича: «Потомок степных калмыков», «древняя азиатская кровь монгола» — и готовит из этого уже вывод: «дикой лаской» (стр. 54). Думаю, что так безоговорочно утверждать нельзя; автор берет на себя слишком большую смелость. Конечно, мы живем не в III империи, и расовые вопросы не имеют для нас значения; нам неважно, был ли отец Ильича «чистокровным» калмыком или калмыком такой-то пробы, но справедливость требует сказать, что автор романа, несмотря на свои изыскания в Астрахани, имеет не больше права, чем всякий другой из нас, делать такие категорические выводы. Да и с какой целью он это делает? Что это по существу должно или может характеризовать?
В какую семью на Руси не попала монгольская кровь — если не в период татарского ига, то в последующие века, когда русские жили бок о бок с монгольскими племенами. Особенно в таком полутатарском городе, каким является Астрахань Нет надобности особенно разбираться в семейных летописях, чтобы объяснить раскосые глаза или выдающиеся больше обычного скулы. Если бы характеристика предков касалась существа дела, например особого склада ума, каких-либо талантов или особых способностей и пристрастий, тогда бы это было важно. Но вопросы о чистокровности и кровности сами по себе не стоят ломаного гроша.
Или (стр. 49): «Он не был политиком», т. е. отец Ильича. Так категорично и общо сказать нельзя, тем более что через десять страниц автор вкладывает в его уста фразу: «И подумай, ведь этот народ был насильственно скован самодержавием... Сколько же талантов он даст освобожденный!» Что Илья Николаевич не был революционером — сказать можно, но не больше.
Стр. 74—75. «Тут вышла у нее с Ильей Николаевичем первая разминка» — вызвать ли из Астрахани мать Ильи Николаевича или из Кокушкина отца Марии Александровны. «Она сама не знала, почему в эту минуту в ней вдруг неразумно и несправедливо вспыхнула к астраханцам чуть не вражда, словно она заранее приревновала ребенка к той его половине, что идет не от крови и плоти Бланков, а от другой, чужой и неведомой ей плоти и крови». Откуда автору это известно? Это голое предположение, ни на чем не основанное. Если бы даже такой разговор был, то Мария Александровна могла бы совершенно сознательно отстаивать своего отца, так как он был в акушерстве специалистом (раньше на Урале он служил врачом-акушером). И непонятно, зачем автору предполагать и выдумывать такую штуку, как «чужая, неведомая ей плоть и кровь». Если «неразумные» мысли такого порядка бывают вообще, у кого-то, из этого вовсе не следует, что они обязательно появляются у всех и всяких родителей и теперь имели место у матери и отца Ильича.
Стр. 46. «Она забирала над ним постепенно власть». Опять ничем не обоснованное предположение и, главное, совсем ненужное для характеристики данной семейной обстановки.
Таких предположений в романе много — ив романе вообще без них не обойтись,— но на основании таких предположений у читателя составляется представление в большей или меньшей степени ложное.
Зачем нужны такие предположения, если неясно, что они должны собой характеризовать в данной семейной обстановке?
Описание отца Марии Александровны, нашего деда, доктора Александра Дмитриевича Бланка, меня совсем не удовлетворяет. Очевидно, здесь автор слишком доверился рассказам некоторых двоюродных родственников.
Доктор Бланк изображен в романе (стр. 21—22) каким-то чудаком и самодуром, гоняющим зимой своих девочек купаться в прорубь. Кроме того, убежденным вегетарианцем, который «никого не ест» и «девочки его тоже никого не едят». И далее рассказывается совсем несуразный анекдот с жареной собакой.
Между тем правильное описание деда я считал бы особенно важным в романе, потому что Мария Александровна была действительно «дочкой своего отца» и впоследствии оказала огромное влияние на своих детей, и в частности на Владимира Ильича.
Мать очень много рассказывала своим детям про «дедушку», как она его обычно называла. Лично я, будучи уже врачом, не раз расспрашивал мать о жизни дедушки, не удовлетворяясь только тем, что она сама говорила нам, и составил себе представление о нем, совершенно обратное описанному в романе.
Он был очень образованным врачом и пионером в области физиотерапии, в частности бальнеологии. Здесь он был поклонником, конечно, не знахаря Кнейппа, не доктора, как известно, а просто католического пастора, нашумевшего в свое время своими нелепымисоветами, например бегать босиком по сырым лугам, что, мол, особенно полезно в Вальпургиеву ночь (на 1 мая), по снегу и т. п.
Бланк был последователем видных немецких профессоров, применявших водолечение (обертывание в мокрые простыни, теплые ванны) при многих болезнях, в частности даже при брюшном тифе. Бланк был известен далеко за пределами Кокушкина своими новыми методами лечения, и к нему приезжали за советом больные из Казани и даже из других мест.
Мария Ильинична в своих воспоминаниях о матери (работа еще не напечатана ) также характеризует дедушку как передового врача своего времени.
Мать рассказывала нам, что она в Пензе еще девушкой заболела брюшным тифом, дедушка примчался на почтовых, все время погоняя ямщиков. Он первым делом велел убрать все лекарства и стал лечить Марию Александровну своим способом, применяя и теплые ванны, и обертывание в мокрые простыни. «Так он вылечил меня от тифа, почти не употребляя лекарств»,— говорила мать.
По рассказам матери, он воспитывал своих детей по-спартански, не позволял нежить их. Они должны были рано ложиться спать и рано вставать. В летнее время по утрам идти купаться или умываться к роднику. Им не давали в детстве ни чаю, ни кофе, а только молоко. Пища была простая, но мясо не было изъято. К столу обычно давали кашу, творог, молоко, но также котлеты и птицу. Вообще он вовсе не был вегетарианцем. Дедушка любил охоту, и, говорила мать, «нашей обязанностью было шить чучела тетеревов».
В спартанском режиме для детей преследовалась не только цель закалить и не изнежить организм, но также — и это очень важно — задача самообслуживания. «Мы должны были сами,— рассказывала мать,— делать все, что нам под силу, обходясь по возможности без посторонней помощи. Мы сами должны были прибирать за собой, мыть посуду и т. д.». Конечно, некоторым молоденьким барышням именно это-то и не нравилось, так как они знали, что у других на это существуют горничные, что убирать самим за собой как-то зазорно и даже, может быть, неприлично. Вероятно, что, в частности, так именно рассуждала и Аннушка, или, по-нашему детскому, тетя Аня, у которой ее дети воспитывались совсем в другом духе и им разрешалось спать до 12 часов.
Вот здесь-то и надо искать разгадки того, что дедушку считали чудаком, а крестьяне даже «тронутым» (стр. 21).
Дедушка — по словам матери — объяснял своим дочерям основы гигиены, говорил о значении чистого воздуха, влияния солнца, значении моциона, купания, обливаний и т. п.
По-моему, пензенский период очерчен значительно лучше нижегородского, в особенности в смысле характеристики внешней обстановки, и в том числе политической. Это и понятно, потому что о нижегородском периоде гораздо меньше фактического материала.
В частности, не согласен с автором о нижегородском периоде, где она говорит о разнице: учитель и воспитатель (стр. 62). «Почему — он и сам не понимал, но это его раздражало и мучило, и к жене он приходил пасмурный, жалуясь на переутомление, а ей казалось, что ему скучно дома». Думаю, что отец не мог не понимать этого, и это понимание тем более его мучило и раздражало. Но мучило его в Нижнем и другое: то, что он не служит непосредственно народу, что он считал своей главной обязанностью, своим долгом Поэтому-то он и рвался из Нижнего и воспользовался первой возможностью, чтобы подойти вплотную к крестьянам, хотя бы в виде правительственного чиновника — инспектора народных училищ.
Анна Ильинична как-то говорила мне, что мать, пустившая больше корни в Нижнем, сначала не могла понять, почему Илья Николаевич так рвется в Симбирск, и указывала ему, что там работа будет значительно труднее и беспокойнее. И насчет этого она была, конечно, права.
Что касается симбирского периода, который в рукописи только еще начинается весной 1870 года, то есть все основания предполагать, что последует улучшение в работе, поскольку автор несомненно использует полностью книгу Марии Ильиничны об отце, приводимые там материалы, а также и тот материал, который самостоятельно подготовила товарищ Шагинян во время своего пребывания в Ульяновске...
28 ноября 1937 г., Горки
Ульянов Д. И. Очерки разных лет: Воспоминания, переписка, статьи. 2-е изд., доп. М., 1984. С. 143-148
1 Найдены новые документы, которые показывают, что родословная В. И. Ленина начинается не из Астрахани, как считалось раньше, а из Нижегородской губернии (см.: Владимир Ильич Ленин. Биография: В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 1.). Ред.
РОМАН О СЕМЬЕ УЛЬЯНОВЫХ
Исключительно ответственную и благодарную задачу поставила перед собой Мариэтта Шагинян. Она решила создать роман, нарисовать образ Владимира Ильича в его детские и юношеские годы и охарактеризовать ту семейную и социальную обстановку, в которой он вырос.
В романе при описании душевных переживаний и поступков действующих лиц, которые в данном случае являются реальными историческими людьми, необходимы предположения и допущения более или менее произвольные, и в романе их не может не быть. Между тем всякие такие предположения и допущения обязательно являются в той или иной степени вымышленными, а значит, в известной степени неточными в смысле исторической правды.
Поэтому, чтобы избежать этих неточностей, этих отклонений от исторической правды, казалось бы, следовало предпочесть образной просто описательную форму изложения, где автору дается возможность строже придерживаться фактов и меньше прибегать к фантазии.
Так казалось бы. Но М. Шагинян не стала на этот путь. Она не просто фиксировала исторические факты о семье Ульяновых, а воплотила их в художественные образы. Тем не менее она не исказила исторических фактов. Этому значительно помогло и то, что товарищ Шагинян предоставила нам — мне и Надежде Константиновне — возможность познакомиться с первой книгой романа «Билет по истории» [66] в рукописи, до ее напечатания, и мы предварительно обменялись с ней мнениями, внеся некоторые коррективы и фактические исправления. Это обстоятельство позволило автору романа внести соответствующие изменения в роман, благодаря чему изложение первой части значительно выиграло.
Первая книга романа М. Шагинян озаглавлена: «Семья Ульяновых». События в ней доведены до рождения Ильича. Перед читателем встают живые, исторически правдивые образы, книга вводит его в круг интересов и чаяний, какими жила семья Ульяновых. Автором очень хорошо обрисован пензенский период, общая политическая характеристика его, учительство Ильи Николаевича в дворянском институте и его первое знакомство и сближение с Марией Александровной.
«Заставить забыть все вокруг и слушать урок — было огромное, трудное искусство. Физику Илье Николаевичу оно удавалось не только потому, что он любил свой предмет и увлекался, когда говорил о нем. Не только потому, что говорил он очень просто и понятно... А удавалось оно физику из-за редчайшей его деликатности к человеку.
Деликатность и такт — свойства трудные и более редкие, чем талант. Их нельзя представить или разыграть, не сорвавшись. Их нужно иметь, и тогда они скажутся сами собой в тысяче пустяков... Илье Николаевичу было свойственно почти физически чувствовать чужое бытие — характер, натуру, настроение ученика,— чувствовать с подлинным внутренним равенством, главным условием деликатности... И в классе тотчас почувствовали, что в каждом из них он видит и уважает равного себе человека».
Глубоко правильно! Это свойство было полностью унаследовано от отца Владимиром Ильичем и в значительной степени содействовало успеху его дела.
В нижегородском периоде также вполне правильно обрисовано стремление Ильи Николаевича в Симбирск, тяга его в деревню, к крестьянству, для того чтобы «учить его, учить, вывести его из темноты к свету».
У Ильи Николаевича была глубокая вера в народ, в скрытые в нем силы. Это хорошо выявлено в романе, в рассказах Ильи Николаевича Марии Александровне о русских талантах-самородках (Мякишев, Кулибин).
«И подумай, ведь этот народ был насильственно скован самодержавием... Сколько же талантов он даст освобожденный!» Он увлекается занятиями со взрослыми на землемерно-таксаторских курсах в Нижнем. «Маша, это прямо какая-то особенная порода людей пошла,— хватают теорему с полслова и сейчас же в практику; вот я теперь на опыте замечаю, какая разница детям преподавать и взрослым. А главное — работы, работы в деревне! Эх, надо бы нам с тобой тоже в деревню». «Но сейчас и на уроке в гимназии не тот Илья Николаевич. Он думает о таксаторах. Вспоминает бородатые лица, окающие волжские простонародные голоса, большие руки на партах, вопросы о самом жизненном,— запах земли, древний запах земли вдруг мерещится ему в пыльном классе, и опять странное необузданное желание уехать, сняться с места мучает Илью Николаевича».
Не боится Илья Николаевич трудностей в работе, его не смущает и то, что служба в Симбирске будет правительственная, ибо он готовился и на этой работе быть полезным народу. «Да ведь служба эта — министерская? Ты заранее не очень идеализируй. Все-таки сейчас ты педагог, а там будешь чиновником,— говорит Мария Александровна.— Я душу в нее вложу,— отвечает Илья Николаевич».
«Илья Николаевич страстно хотел ехать. Живой человек не мог не хотеть ехать, когда все двигалось и менялось вокруг,— за таксаторами пошли в деревню фельдшера, учителя, врачи; заработало земство. По всей стране поднималась волна интереса к народу... Молодежь тянулась в деревню. Учить народ, изъездить большие пространства, дышать воздухом деревенских просторов — от одной этой мысли он чувствовал, как молодеет в нем кровь...»
«Как только стало известно место его нового назначения — Симбирск, он стал прочитывать о Симбирске все, что под руку попадало...
И где ни встретит в обществе человека из тех мест, непременно подсядет к нему и прислушается... Попался ему и настоящий купец-симбиряк, его Илья Николаевич завел к себе в опустелую квартиру поить чаем и чуть не шесть часов выспрашивал подряд, что там и как».
Эта особенность Ильи Николаевича разузнать все досконально о том ближайшем новом, что его ждет, была свойственна в полной мере и Владимиру Ильичу. Что можно — прочитать, где можно — расспросить живых людей о тех местах, куда предстояло ехать. И это было весьма характерно для него.
Таким образом, можно сказать, что картина жизни родителей Владимира Ильича в Пензе и в Нижнем в общем нарисована в романе правильно. Будем надеяться, что и симбирский период, по-видимому основной в романе, будет нарисован не хуже.
Необходимо внести две фактические поправки: в романе старшая дочка Веретенниковых названа Катюшей, на самом деле ее звали Любочка. В другом месте читаем: «К ноябрю 1864 года Мария Александровна почувствовала себя неважно... Она ждала через месяц ребенка». Фактически же Анна Ильинична родилась в середине августа 1864 года.
В целом же появление этого романа нужно приветствовать как попытку показать ту среду, в которой рос, воспитывался и формировался Владимир Ильич.
Ульянов Д. И. Очерки разных лет: Воспоминания, переписка, статьи. 2-е изд., доп. М., 1984. С. 149—151
1 См. первую книжку журнала «Красная новь» за 1938 год. Д. У.
КАК НЕЛЬЗЯ ПИСАТЬ ВОСПОМИНАНИЯ О ТОВАРИЩЕ ЛЕНИНЕ
Около месяца тому назад я совершенно случайно познакомился с книгой Н. Веретенникова «Володя Ульянов» (Изд-во ЦК ВЛКСМ, Москва, 1939 год).
В этой книге детские годы Володи в деревне Кокушкине бывшей Казанской губернии, где наша семья иногда проживала по летам, описаны довольно правильно, но, с другой стороны, есть и грубые извращения истины.
Как ни странно, но Изд-во ЦК ВЛКСМ не нашло возможным познакомить меня с рукописью или даже посоветоваться со мной, выпуская эту книгу.
Например, на стр. 6 автор, описывая детскую игру в солдатики в г. Симбирске, утверждает, что у Володи была армия английская («он тогда увлекался англичанами»). Совершенно неверно, чтобы Володя когда-либо увлекался англичанами. Этого никогда не было. Англичане, как известно, в те годы (80-е годы XIX столетия) ни с кем открыто не воевали, разве только с порабощенными ими колониальными народами, вроде Индии. Такая война, лишенная всякой идеи, всякого героизма, не могла ни в какой степени интересовать 10-летнего мальчика. Сам характер игры («за большим столом», «стреляли горохом») изображен совершенно ложно, как будто прямо выдуман.
В детские годы в Симбирске у нас была в большом ходу игра в солдатики, которой научил нас старший брат Саша. Разновременно играли Саша, Аня, Володя, Оля и я. Игра не требовала даже элементарных сведений по военной тактике, была очень проста, напоминая собою простые детские кегли. Каждый играющий выставлял на полу в ряд десять — пятнадцать фигурок солдат (по условию). Играли поочередно, сбивая солдатиков маленьким резиновым мячом. Сбитые фигурки должны были заменяться новыми.
Помню, что у Саши были итальянские бойцы под командой свободолюбивого Гарибальди. У Ани и Оли — испанские стрелки. У Володи — армия североамериканская Авраама Линкольна из гражданской войны в США демократического Севера с рабовладельческим Югом |. Володя тогда очень увлекался идеей освобождения негров от рабства. Повесть Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» была у него и у Оли настольной книгой. Оба они зачитывались детским журналом «Детское чтение», который выписывал отец. Полная драматизма и героизма борьба негров увлекала их обоих так же, как теперешних ребят борьба Чапаева и других народных героев с белыми.
Прекрасный в то время журнал «Детское чтение» давал очень много материала о гражданской войне в Северной Америке [67] (см. статью Н. Крупской «Детство и ранняя юность Ильича». «Большевик», 1938, № 12, стр. 69) \ Товарищ Крупская утверждает, что эти воспоминания она слышала от самого Ильича за время их совместной жизни, и все в нашей семье в Симбирске, включая отца и мать, хорошо знали об этом увлечении Володи.
В Казани, в городской квартире Веретенниковых, жили нахлебники — гимназистики младших классов, которые также играли в бумажные солдатики. Там действительно пользовались не резиновым мячом, а горохом или чем-то в этом роде для сбивания фигурок. Там были в практике и всякие мошенства, вроде прикалывания солдат кнопками или гвоздиками. Н. Веретенников наблюдал эту игру, и в своем описании он перепутал их игру в Казани с игрой Володи. В Симбирске же никаких мошенств ни у кого в игре не было, тем более у Володи, который всегда играл честно до щепетильности и требовал этого от других.
В воспоминаниях его сверстников (М. Ф. Кузнецова, Нефедьева) определенно подчеркивается, что у Ульяновых жульничать в игре нельзя, играют честно. О том же пишет тот же Веретенников, описывая игру в крокет Володи с Олей: «Они ввели строгие правила этой игры, чтоб нельзя было мошенничать».
Так небрежно писать воспоминания о Ленине нельзя. Будущему биографу этого великого человека будет очень трудно отбрасывать этот мусор от действительно правдивых фактов.
Вся беда Веретенникова в том, что он совершенно не знает симбирского периода жизни Володи. Ему неизвестна та литература, которой увлекался Володя. В годы Кокушкина Володя увлекался Гоголем и Тургеневым, что правильно отображено у автора, а в Симбирске, в раннем детстве, Володя всецело увлекался литературой об освобождении негров от рабства, как о том говорилось выше.
К той же категории передержек и выдумок о Володе нужно отнести так называемую «колыбельную песенку», которую «тетя Маша» пела над колыбелью Володи (см. стр. 21). В самом деле, автор утверждает, «что Анна Ильинична» вспомнила о ней, и «как-то мы» общими усилиями ее воспроизвели. Стихи этой песни очень вычурны и по форме и по содержанию. Считаю долгом протестовать против них как против факта, взятого из детства Ильича. Анна Ильинична сама в своих воспоминаниях нигде ни звуком не упоминает о них, несмотря на то что под старость она много декламировала разных стихотворений и что память на них у нее была действительно колоссальная, как совершенно правильно указывает Надежда Константиновна в цитированной выше статье из «Большевика» («Большевик», 1938, № 12, стр. 69).
Мария Ильинична в своей незаконченной работе о матери тоже ни звуком не обмолвилась об этой песенке и об этих стихах. Очевидно, все это надумано и воспроизведено post factum, потому что ребенок, которому они предназначались, был будущий Ленин.
Самое лучшее место в книжке Веретенникова — это глава под заглавием «Страшная сказка», в которой рассказывается, как двоюродные братья в Кокушкине дразнили некоего мальчика Петю и довели его чуть ли не до слез. Тогда Володя резко оборвал их, сказав: «Так шутить нельзя. Мы зря это выдумали. Эту издевательскую игру надо прекратить» (стр. 19). И, обратившись к Пете, он стал успокаивать его.
Вот это действительно очень характерно для Ильича. Я вспоминаю из своего детства по крайней мере целый ряд аналогичных фактов как по отношению лично к себе, так и к другим.
14 марта 1940 г., Горки
Ульянов Д. и. Очерки разных лет: Воспоминания, переписка, статьи. 2-е изд., доп. М., 1984. С. 152—154
1 В игре не нужно было, чтобы противник обязательно соответствовал исторически, поэтому американцы могли драться с итальянцами, русскими и т. п. Д. У.