Мы имеем перед собой воспоминания профессора Тахтарева о В. И. Ленине в трех ленинградских изданиях 1924 г. Автор работал одновременно с Владимиром Ильичем в Петербурге в 90-х годах, встречался с ним в эпоху «Искры» за границей, жил вместе в Лондоне в пору II съезда партии, присутствовал на съезде Лиги. Если добавить к этому, что автор был редактором «Рабочей мысли», с «экономизмом» которой горячо боролся Ленин, то понятно, что воспоминания его представляют большой интерес.
Обстановка, в которой начиналась и протекала работа социал-демократических кружков и интеллигентов-одиночек в эпоху расцвета марксистской мысли и ярой борьбы с народниками, давалась уже в ряде других воспоминаний (тт. Красина, Шелгунова, Сильвина, Норинского и др.). Для историка того периода более важны в воспоминаниях Тахтарева черты, рисующие личность Владимира Ильича, с которым он приходил неоднократно в своей жизни в тесное общение, а также обрисовка и мотивировка того направления социал-демократии, которое известно под наименованием «экономизма». Ведь автор был, как известно, одним из инициаторов и ярых защитников этого направления,— его рыцарем, остающимся и по сию пору верным ему.
Начнем с воспоминаний, помещенных в «Былом», так как там мотивировка «экономизма» изложена всего обстоятельнее. Базируясь очень неудачно на лозунге Маркса — «рабочее дело есть дело самих рабочих», автор пытается защищать большую правильность самостоятельных, «без интеллигентов», организаций рабочих. Он подчеркивает неоднократно, что считал своей задачей лишь «помогать рабочим организациям», Владимир же Ильич «видимо с самого начала поставил себе цель руководить рабочим движением». Автор стоял за организацию касс по предприятиям,— чисто профессиональную,— Владимир Ильич на первом же собрании, на котором встретил его Tax гарев, решительно отстаивал объединенную вокруг социал-демократического кружка кассу. Владимир Ильич был против введения в то время рабочих в центральный кружок; автор был ярым сторонником этого. Владимир Ильич считал необходимым скорейшее объединение социал-демократических организаций, и созыв партсъезда состоялся, как известно, в марте 1898 г. Автор полагает, что это было форсированной попыткой, не достигшей цели. Он ставит в вину организаторам I съезда, что это было делом нескольких интеллигентов, что целый ряд рабочих организаций не был посвящен в него, что манифест был написан Струве и т. п. Инициатором такого «форсирования» автор считает Владимира Ильича. «Его заветной идеей было объединение и руководство рабочим движением»,— снова и снова повторяет автор.
Условия работы в то время, когда рабочие делали только первые шаги в организационно-политическом строительстве партии, и за исключением одиночек, которых можно было буквально по пальцам перечесть, были совсем незнакомы с подпольной работой,— повелительно требовали архиконспиративного созыва съезда. И при этой конспирации, которая так не по нутру пришлась Тахтареву (он и его организация не знали!), все почти участники его, как правильно отмечает автор, были арестованы. Несомненно, что при сколько-нибудь более широком осведомлении съезд не мог бы состояться вовсе. Утверждение Тахтарева, что образование партии, таким образом, «не только не способствовало объединению социал-демократических организаций, но даже дискредитировало самую идею», совершенно не соответствует действительности. Уже одно то, что после съезда по всем городам стали организовываться комитеты партии, означало сознание необходимости объединения отдельных кружков, признания общей связи, общей программы. Уже одно это было сильным ударом по таким отсебятинным организациям, как «Рабочая мысль», по таким вредным уклонам, как «экономизм».
То, что манифест был написан Струве, не имело того значения, которое хочет приписать ему автор. Тахтарев сам ведь говорит, что в то время Владимир Ильич, Потресов и Струве, казалось, шли заодно. Ведь и Потресов позднее отошел далеко, но, тем не менее, до 1903 г. он шел заодно. Струве отошел раньше, основательнее. Конечно, будь Владимир Ильич ближе, манифест был бы написаним. Но мне лично известно от организаторов съезда (С. И. Радченко), что ими были поставлены условия, которым должен был удовлетворять манифест, так что Струве писал, так сказать, по определенному заданию и под несомненным контролем.
И совершенно верно, Владимир Ильич был главным агитатором необходимости объединения.
Теперь, когда мы все знаем, какой заслугой было со стороны Владимира Ильича объединение и руководство рабочим движением, когда мы знаем, к каким блестящим результатам и в общероссийском и в мировом отношении это привело,— нам особенно жалкими кажутся стремления автора выгородить и оправдать теперь, через 25 лет, свою точку зрения. Поистине он ничего не забыл и ничему не научился. Он не забыл тех мелких личных обид (он и руководимые им кружки были не осведомлены о созыве 1 съезда), какие он перенес тогда, он не научился из ярко развернувшейся по идее Ленина борьбы рабочего класса различать, чья точка зрения была правильной.
Если в то время, по ограниченности кругозора, многие социал-демократы стояли на точке зрения автора, то теперь они давно работают с нами. Воспоминания Тахтарева — это какой-то анахронизм, точно автор был замурован от впечатлений революционных бурь, современником которых он был, в стенах Британского музея, в изучении социологии. В качестве какой-то редкой окаменелости выступает он на сцену теперь, через 25 лет, не признавая не только ошибочности своей тогдашней позиции, но и упорно отстаивая ее правильность. В своих нападках на «форсирование» событий, Тахтарев не замечает той «мелочи», что руководителями его «чисто рабочих организаций» — кружков, газеты — являлись неизменно интеллигенты .
Собственно, почти единоличным руководителем «Рабочей мысли», когда она была перенесена за границу, был он, Тахтарев. Эта «мелочь» в «чисто рабочих организациях» повторялась, как известно, и позже.
Не замечает Тахтарев и того, что, обвиняя Владимира Ильича в стремлении с самого начала «руководить» рабочим движением, он сам в рассказе о первом рабочем собрании, на котором он видел Ильича, говорит, что последний «очутился как бы в положении действительного председателя», которого на этом собрании избрано не было, и, «видя перед собой торнтоновских ткачей, конечно, впервые, он допрашивал их так, как будто был прекрасно знаком с их положением». Т. е. Тахтарев говорит, что само собой, благодаря «уменью делать дело», «ставить мастерски вопросы», знакомству с положением рабочих, Владимир Ильич очутилсяв положении председателя, т. е. не он навязывал свое руководстве рабочим, а они сами, молчаливым соглашением, признали его таковым. Одним словом так, как бывает во всяком деле: наиболее умельи и способный выдвигается неизменно руководителем; менее же способные лишь «помогают». Таким образом, опровергая свое же утверждение, что Ленин хотел руководить во что бы то ни стало, с во к «беду» автор ставит себе в заслугу. Не замечая и этой «мелочи» автор на протяжении всей статьи постоянно и упорно подчеркивает что Владимир Ильич «с самого начала стремился к руководству» «в руководстве рабочим движением видел главную цель Союза борьбы». Говоря о Владимире Ильиче и Плеханове, он указывает, что первый поставил себе, очевидно, ту же цель, что и «основоположник русского социал-демократического движения», но что «условия его деятельности были более благоприятны».
Заканчивая свою статью описанием перипетий II съезда, он подчеркивает, что «идейная борьба бывает одновременно и личное борьбой за власть», что «к этой власти, несомненно, стремились оба выдающихся представителя революционной социал-демократии», и что «для русской социал-демократии все это было настоящей трагедией, которая началась Лондонским съездом и закончилась образованием РКП и смертью Плеханова. Единоличное, высшее руководство рабочим движением, хотя и с невознаградимыми потерями, было, наконец, осуществлено (курсив мой. А. Е.).
Таковы финальные строки статьи Тахтарева, таковы те стекла через которые он видит историю рабочего движения за 25 лет, Но стекла эти обладают в данном случае всеми свойствами зеркальных и отражают того, кто смотрит в них, отражают настолько отчетливо и полно его истинную сущность, что делают излишними всякие комментарии. Поэтому, оставив в стороне освещение, которое придает событиям и личности Ленина автор, посмотрим на то, что, потушив это освещение, мы можем получить из его статьи. А получить мы можем очень много биографического материала о Ленине.
Мы видим его с самого начала работы в Петербурге ярким представителем политического направления социал-демократии, сознающим необходимость скорейшего объединения разрозненных кружков в единую политическую партию рабочего класса. Мы видим его непримиримым борцом со всякими,— в первую очередь экономическими, уклонами с этого пути, со всей свойственной ему прямолинейностью («не допускал различия между поссибилизмом и оппортунизмом; если человек ренегат, как Струве, ну так его «надо убить»»). Мы видим, как он «с наружным спокойствием, но с крайним напряжением нервов» переносил борьбу на II съезде. В качестве близкого свидетеля и до некоторой степени пользовавшего его врача Тахтарев видел, как «он был потрясен этой борьбой, которой он, по-видимому, никак не ожидал», (кур-сив А. Е.) [61].
Мы видим его как товарища. «Он очень хорошо, по-товарищески, встретил меня» (пишет Тахтарев, считавший вполне возможной иную встречу, «как человек, которого Владимир Ильич не без основания мог считать одним из наиболее решительных своих противников»); как человека чрезвычайно прямого: «Я был ему в высшей степени благодарен за его прямоту, она мне очень понравилась, и мы простились по-товарищески».
Мы видим его живущим чрезвычайно скромно; напряженно работающим, но любящим и повеселиться, когда представляется случай к тому (рассказ о карнавале в Париже, в котором Владимир Ильич принимал участие).
«Владимир Ильич обладал, несомненно, очень живой натурой, и ничто человеческое не было ему чуждо».
Наконец, несмотря на обвинение в желании руководить, автор утверждает, что «в более близком кругу товарищей он не только избегал насиловать их решения, но даже старался не обнаруживать своего подавляющего влияния»... «относился к возражениям очень внимательно»... «Держал себя очень просто, как равный с другими. Влияя на других часто почти неотразимо, он нередко нарочно стремился это замаскировать».
Таким образом, концов с концами, как в личной характеристике, так и в попытке защиты представляемого им направления, автор — профессор и литератор — никак не сводит. Он силится показать Владимира Ильича личным карьеристом, стремящимся во что бы то ни стало к «единоличному, высшему руководству революционным движением», хотя бы «с невознаградимыми жертвами», не остановившимся перед «настоящей трагедией для русской революционной социал-демократии»,... «закончившейся смертью Плеханова» (так что как будто бы и в этой последней Ленин оказывается виноват!)...
А перо его, помимо его воли, рисует нам нашего вождя простым товарищем, «стремящимся замаскировать свое превосходство», «само собой оказывающимся фактическим председателем собрания», человеком, «потрясенным борьбой, которой он, по-видимому, никак не ожидал» (это борющийся-то за единоличную власть, во что бы то ни стало!!), товарищески относящимся и к противникам и т. п.
Он хочет утверждать, что рабочемысленское направление было единственно правильным, что противоположное ему было стремлением «насиловать волю рабочих», «форсировать события», а по описанию его выходит, что он, интеллигент, был «представителем «Рабочей мысли» и самостоятельной рабочей организации», что он, когда ему «показалось необходимым изменение прежнего направления «Рабочей мысли» в сторону политики, попытался превратить ее в политический орган, для редактирования которым наиболее подходящим лицом мне (курсив мой А. Е.) казался Плеханов».
А «руководители и главнейшие сотрудники» органа, «сами рабочие», были по этому случаю опрошены? Автор проговаривается и заявляет попросту: «мне показалось». Это «мне» — великолепно!
Тут, очевидно, не «насилование воли рабочих», не «форсирование событий». А то, что Владимир Ильич видел необходимость ставить политический орган для рабочих не в 1900 г., а раньше, не его прозорливость, а «стремление к руководству и к власти»?!!
Вообще много в воспоминаниях Тахтарева несвязанных концов. Так, в том же абзаце, где он указывает, что ему показалось необходимым изменение прежнего направления «Рабочей мысли», он говорит:
«Мы (т. е. Владимир Ильич и он. А. Е.) стояли на противоположных полюсах нашего движения и представляли собой совершенно различные его направления».
Владимир Ильич с самого начала своей работы считал необходимым давать рабочим политический орган. Почему же, когда Тахтарев несколькими годами позже его пришел к той же мысли, они продолжали стоять «на разных полюсах»? Ведь, значит, Тахтарев сдвинулся со своего полюса, скатился к противоположному настолько, что выбрал редактором Плеханова, человека, стоявшего тогда с Владимиром Ильичем на одном полюсе движения, работавшего с ним в одной редакции. Каким же образом он, «представляя с Владимиром Ильичем совершенно различные направления», пошел предлагать редакторство одному из его соредакторов? Ведь тут, следовательно, мог иметь место только личный выбор, а не различие направления. Что касается до того, что Тахтарев видел главную особенность «Рабочей мысли» не в ее экономизме, а в «стремлении обеспечить самостоятельное развитие организованного рабочего движения», то, во-первых, мы знаем, что стремление это является тем же тред-юнионизмом, замыканием рабочих в искусственно суженные рамки «литературы для рабочих», о котором говорит Ленин в «Что делать?» пасованием перед стихийностью, а, во-вторых, мы указали уже (выше), что Тахтарев не стесняется полным игнорированием этой самостоятельности, предлагая от себя лично изменение направления и редакторство другому лицу, «ему показалось необходимым изменение направления».
Каким же образом, изменив так круто направление, он устоял на противоположном полюсе? Ну, и эквилибрист же этот профессор!!! Но, довольно. Чрезвычайно неприятное впечатление производит еще, что в противовес приветствуемой автором прямоте Владимира Ильича он сам далек от нее, он не восстает прямо и смело против того, что привело к «трагедии» русскую социал-демократию, а предпочитает более или менее завуалированные кивки и намеки.
Характерно указать, что в приложении к своей книге «Рабочее движение в Петербурге в 1893—1901 годах» («Прибой», 1924 г.) — «Воспоминания о Владимире Ильиче» эти кивки и намеки значительно бледнее, а в сборнике «Об Ильиче» Ленинградского Истпарт-отдела почти совсем выпущены. Автор считался, очевидно, с направлением редакции и в «Былом» дал наиболее простора выявлению своей давнишней личной обиды неудачника и отошедшего от движения человека. В статье «Воспоминания о Владимире Ильиче Ульянове-Ленине и о партийном расколе» Тахтарев прямо начинает с утверждения:
«Владимир Ильич был несомненно прирожденным вождем и вдохновителем людей, его окружавших, и таковым он встает предо мной в моих самых ранних воспоминаниях о нем. Таким показался он мне и при первой моей встрече с ним около тридцати лет тому назад на одном рабочем собрании».
«Я не знаю,— продолжает Тахтарев,— хотел ли с самого начала Владимир Ильич непременно (курсив мой. А. Е.) руководить его окружавшими, стремился ли он непременно (курсив мой. А. Е.) стать во главе движения. Некоторые факты как будто говорят за это. Впрочем, мне лично думается, что он в большинстве случаев (курсив мой. А. Е.) становился руководителем... не потому, что хотел быть среди них (товарищей) первым, а потому, что он шел всегда впереди них, показывая им дорогу... и невольно (курсив мой. А. Е.) ведя их за собой».
Так претворяются в воспоминаниях, сданных в издательство «Прибой», обвинения Владимира Ильича в стремлении к «единоличному руководству партией во что бы то ни стало». Так Тахтарев в одной статье, датированной 1924 г., опровергает самого себя в другой статье, относящейся к тому же году.
Отсутствие мужества открыто высказать свое мнение колет глаза. «Я не знаю, хотел ли руководить... некоторые факты как будто говорят за это... Мне лично думается, что в большинстве случаев не хотел, а невольно...».
Опять кивки, намеки, мелкие уколы из-за угла. И все же, вместо той «трагедии с невознаградимыми жертвами», которой автор называет раскол на II съезде в «Былом», в приложении к его книге мы встречаем утверждение, что на II съезде «разлетелись мечты Владимира Ильича о создании единой и сплоченной революционной социал-демократии». Таким образом, из «злого гения» социал-демократии (общее меньшевистское воззрение), которое, стремясь к «единоличному руководству движением», не останавливается перед «невознаградимыми жертвами» (должно быть, самой невознаградимой является автор рецензируемых воспоминаний?!), Владимир Ильич сам неожиданно обращается в жертву: «Разлетелись его мечты о создании единой и сплоченной революционной социал-демократии!» Единой и сплоченной с кем? С экономистами? С оппортунистами?!!
Конечно, Владимир Ильич, как всякий политический деятель, стремился сплотить и объединить вокруг того, что он считал истинным, всех заблуждающихся членов партии; конечно, он тяжело перенес раскол, которого не ожидал, но приписать ему, не останавливавшемуся ни перед каким расколом в борьбе за то, что он считал принципиально правильным, какие-то «мечты» о всеобщем сплочении, значит изобразить его мягкотелым интеллигентом, который сидел и «мечтал», а не удались мечты, сложил «на пустой груди ненужные руки», как поступают мягкотелые интеллигенты,— значит совершенно не знать его. Такой «с божьей помощью переворот» — из тирана, все ломающего на пути к личной власти, в жертву, «мечты которой разлетелись», показывает, что Тахтарев не может выйти из дилеммы: либо тиран, либо жертва; и раз он великодушно отказывается от обвинения в тирании, он может сделать его только жертвой, т. е. его стекла являются опять-таки зеркальными, отображающими всего лучше его собственное лицо интеллигента: либо тиран, либо жертва.
Что касается великодушия, то оно вызвано тем, что рукопись направлялась в партийное издательство, где автор понимал, что обвинение Ильича в карьеризме не прошло бы. А партийное издательство просмотрело «жертву». «Прибой» все же в общем предисловии указал, что автор «продолжает смотреть на описываемую им эпоху сквозь призму своего кружка» и на «известную долю субъективной окраски» в воспоминаниях Тахтарева о Ленине, а сборник «Об Ильиче» Ленинградского Истпарта не сделал и этого и поместил точно так же фразу о «разлетевшихся мечтах» без всякого примечания. А примечание сделать тут следовало бы: ведь имя Тахтарева для большинства молодых товарищей ничего не говорит, и они могут пока взять всерьез, что на II съезде разлетелись мечты Владимира Ильича о создании единой и сплоченной революционной социал-демократии. Характерно, что в статье, посланной в сборник «Об Ильиче», автор многое выбросил: так, он выбросил о расколе, о собрании «стариков» и «молодых» в 1897 г. по выходе Владимира Ильича и его товарищей из тюрьмы, о защите направления «Рабочей мысли», о разговорах с Владимиром Ильичем о тред-юнионизме, о Струве и т. п.,— одним словом, «сократился» еще больше.
Самым характерным из изменений, внесенных Тахтаревым в эту третью его статью об Ильиче, является заключительная фраза: «...ушел в область любимой науки».— В сборнике «Об Ильиче» тут стоит точка. В приложении же к своей книге профессор на этом не останавливается, а дополняет после запятой следующими словами: «которая была далека от подавлявшей меня борьбы за высшее руководство российской социал-демократической партией».
Таким образом, в последней статье обвинения против Владимира Ильича выветрились еще больше.
Но довольно. Мы считаем, что для истории партии надо взять квинтэссенцию всех трех статей Тахтарева, не стесняясь всеми его уколами из-за угла и его позицией твердокаменного рабоче-мысленца. Статью эту следует, конечно, снабдить предисловием, выясняющим позицию автора и суть разногласий между ним и нашей партией во главе с Лениным; к ней надо дать достаточно исчерпывающие примечания, чтобы и для молодых товарищей, мало знакомых с историей тех давно минувших дней, не было мес^а неясностям и недоразумениям. Тогда о «субъективной окраске» автора, по выражению редакции издательства «Прибой», можно будет особенно не заботиться. Между прочим, оригинальна характеристика редакции «Прибой»: «Воспоминания, тоже не лишенные известной доли субъективной окраски». Точно личные воспоминания могут быть без всякой доли субъективной окраски! Точно дело лишь в «некоторой доле субъективизма»?!!
С точки зрения материала для истории партии и биографии Владимира Ильича очень ценны указания на его нервную болезнь в результате расстройства расколом на II съезде, а также данные относительно проекта программы русских социал-демократов, написанного Владимиром Ильичем в тюрьме. Копия проекта, по словам Тахтарева, хранилась довольно долго у него за границей и, по его предположению, погибла при взрыве дома во время мировой войны. Эти данные бросают новый свет на историю нахождения части «объяснительной записки к проекту программы», напечатанной в № 3 «Пролетарской революции» за 1924 г., и подтверждают высказанное пишущей эти строки предположение, что с рукописи, погибшей, по словам Потресова, с архивом Союза борьбы, должна была быть снята в свое время копия.
Ульянова-Елизарова А. И. В. И. Ульянов (Н. Ленин). Краткий очерк жизни и деятельности. М., 1934. С. 154—165
1 Тахтарев К. Рабочее движение в Петербурге 1893—1901 гг. «Прибой», 1924.