Все значительное в жизни партии неразрывно связано с личностью Ильича, и на этой встрече с Ильичем незадолго до II съезда мне хочется остановиться подробнее.
Ильич жил тогда с Надеждой Константиновной и ее матерью на маленькой дачке в деревушке не то в окрестностях Берна, не то Цюриха.
Помню кухоньку, идеально чистую, где мы пили чай и где Ильич аккуратно выполнял свою часть обязанностей по хозяйству — перетирал чашки.
При первой личной встрече меня больше всего поразила в Ильиче необыкновенная мягкость, внимательность и деликатность в отношении к новому человеку. Он прощупывал каждого нового работника насквозь, но так, что вы чувствовали какую-то особенную, ему свойственную деликатность. Позже я узнала очень хорошо, как прощупывает Ильич своего идейного противника, как умеет он отбрасывать не только активного врага, но все дряблое, колеблющееся, что часто в огне сражений наносит вред не меньший, чем может нанести организованный враг.
Первое, что меня поразило в нем,— это удивительное знание, до мелочей, всего, что делалось тогда в организациях на местах. Он знал каждого искровца, его способности, его слабые стороны. Он имел особенность слушать, впитывая в себя каждое слово, о том, как реагируют массы на нашу борьбу внутри организации. Мы наперебой рассказывали ему о жизни в России, а он с довольным видом потирал руки, делая про себя выводы, отмечая что-то на бумаге.
Собирание партии по одному человеку, по маленьким группам, борьба против оппортунистических взглядов в вопросах организации, которые на съезде оформились в меньшевизм, методы борьбы и сила влияния каждой группы — все то, о чем мы и другие товарищи рассказывали тогда Ильичу, давало ему ясное понимание действительного положения в России, и на этом отчасти Ленин построил свою тактику на самом съезде. Особенно его интересовала тогда наша работа среди рабочих и влияние наших противников на определенные группы рабочих.
Ильич мало высказывался и много, непрерывно и жадно расспрашивал о России, о каждой мелочи борьбы. После Ильича меня взяла в переделку Надежда Константиновна, учинив допрос по организационной части, об установлении связи путем шифра и пр.
Несколько замечаний, сделанных Ильичем по сравнительно мелким вопросам, осветили для меня новые перспективы организационной борьбы. Внимательное отношение Ильича к мельчайшим извилинкам нашей организационной борьбы, к самому незначительному проявлению мысли и борьбы рабочего в России показало мне уже тогда, как умеет Ильич строить — на действительном знании движения рабочих, на знании малейших поворотов в развитии этого движения.
В Женеве, куда все мы съехались, мне пришлось оставаться недолго. Меня вместе с С. И. Гусевым направили в Брюссель для подготовки к съезду. Но те несколько совещаний, на которых Ильич излагал программу работ съезда, рисовали фактически картину возможного раскола. Мы жили это короткое время как в лихорадке, отдавая себе ясный отчет в важности для партии этого съезда. Линия, намечавшаяся в рядах наших будущих противников, вызывала величайшие опасения, заставляла Ильича с особенной, ему только одному свойственной энергией организовывать, разъяснять и убеждать, анализировать положение, намечать перспективы будущей борьбы.
Я была направлена для приема делегатов в Брюссель, где мы собирались созвать съезд и откуда нас выслали к границе, как только собралось человек 50. Переезд через границу был связан с большими трудностями. Поэтому довольно значительная группа прожила в Брюсселе дней 20, дожидаясь остальных. Среди делегатов шло оживленное обсуждение вопросов, стоявших на съезде. И драка началась уже до съезда. Еще до съезда определились некоторые фигуры «твердокаменных», оппортунистов, «болота». В Лондон приехали уже многие, изрядно перессорившись между собой.
Я помню, какое впечатление производили на противников речи Ильича на II съезде. Вялость их ответов на нападки Ильича говорила о той оцепенелости мысли, которую они испытывали от железной и ничем не опровержимой логики Ильича. Мне говорили бундовцы и меньшевики на II съезде, позже — другие наши противники, что после речи Ильича, ясной и простой, нужно некоторое время, чтобы собрать свои растерянные мысли. Впечатление от ясности его речи остается такое, что каждому начинает казаться, что Ильич высказал его мысль.
Оформившиеся на съезде разногласия казались многим, и в первую очередь «болоту», созданными на почве дрязг и склоки.
Наши противники считали, что разногласия создались из-за пустяков. И те, кто вместе с Плехановым, Мартовым, Троцким и другими, частью перешедшими позднее в лагерь большевизма литераторами считали, что «централизм — настроение, а не твердо продуманная идея» (Плеханов); что «И съезд — регистратор-контролер, но не творец»; что это была «азартная игра голосования, не тактика, не политика, а мелкие организационные вопросы» (Троцкий); что «Ленин за дрязгами 2 троек не мог видеть кризиса партии» (Мартов), — те не понимали значения организационных вопросов, поставленных на съезде, не понимали важности построения крепкой, цельной партии.
Весной 1904 года раскол в партии назрел настолько, что стал ясен для широких партийных масс. Ряд членов ЦК растерялся из-за боязни полного разрыва с меньшевиками перед началом решительной борьбы. ЦК в России взял линию примиренчества.
Примиренчество на всех этапах жизни партии неизбежно приводило примиренцев к оппортунизму.
В августе или сентябре 1904 года в Женеве состоялась конференция 22 большевиков на которую я была вызвана Владимиром Ильичем и которая фактически положила начало подготовке к III съезду большевиков. Эта конференция, помню, наполнила нас радостью и придала исключительную энергию. Ленин на конференции был особенно радостен. Кончался период мелких дрязг, кружковщины, тяжелой, утомительной борьбы по мелочам с нечестными вылазками меньшевиков и примиренцев.
Ильич правильно учел настроение организаций. Совещание (конференция 22-х) было посвящено исключительно выяснению сил и организации Бюро Комитетов Большинства. Через несколько дней, несмотря на крайнее утомление от пережитых волнений и трудного переезда, мы мчались обратно в Россию, окрыленные ясностью линии, решимостью и верой в победу, которую так крепко вдохнул в нас Ильич. Мне лично по поручению организации удалось тогда объездить с резолюцией конференции 13 комитетов: Рижский, Московский, Петербургский, Тверской, Тульский, Бакинский, Ба-тумский, Тифлисский, Кутаисский, Екатеринбургский, Пермский, Ярославский и Вятский.
Хорошо помню, что была в Риге, где организовали собрания с Папашей (Литвиновым), в Баку, где останавливалась у Красина, в Тифлисе (устраивал собрание Миха Цхакая), Екатеринбурге, где организовала собрание Кирсанова. Объездила Тверь, Тулу и ряд других комитетов. Большинство резолюций, принятых по моему докладу этими комитетами, вошли в сборник «Как рождалась партия большевиков». В Баку мне сообщили, что Дубровинский (Иннокентий) успел уже побывать до меня с примиренческой резолюцией. Но это не остановило меня, и, кажется, через три дня после принятия его резолюции Кавказский комитет принял резолюцию, высказавшуюся за созыв III съезда.
Несмотря на то что до моего объезда эти же комитеты объехали примиренцы — комитеты один за другим присоединились к резолюции «22-х». Ожесточенная была борьба в Петербурге, но и там вскоре сдались под давлением рабочих масс.
В декабре на Северной и Южной конференциях было выбрано Бюро Комитетов Большинства (БКБ). Какое значение Ленин придавал конференциям большинства и выбранному на них Бюро Комитетов Большинства, можно видеть из двух выдержек из его письма ко мне (письмо от 26 декабря 1904 года):
«Такая конференция (Северная.— Р. 3.) — труднейшее дело при русских условиях, удалась она, видимо, отлично. Значение ее громадно». И дальше: «Теперь задача такова: 1) как можно скорее выступить в России с печатным листком о Бюро Комитетов Большинства. Ради бога не откладывайте этого ни на неделю. Это важно черт знает как». И еще дальше: «Скорее извещение публичное о бюро и непременно с перечнем всех 13-ти комитетов. Скорее и скорее и скорее!»
Ленин торопился прочно сорганизовать большевистскую партию, чтобы к моменту массовых боев иметь подлинно революционную партию и твердо повести пролетариат в бой.
«Мелкие дрязги» и «пустяки», внутренняя склока, как определяла тогда некоторая часть партии внутрипартийную борьбу, на самом деле была борьбой за крепость рядов партии, за ее монолитность, за железную дисциплину, за четкую программу и устав партии. Непримиримая борьба с оппортунистическими элементами всех оттенков закаляла и организовывала. «Твердокаменный» большевик не упал с неба. Он выковывался в этой повседневной борьбе.
Теперь, когда оглядываешься назад, на три десятка лет, мы можем лишний раз с уверенностью подчеркнуть, что величайшие победы, одержанные нашей партией сегодня, являются результатом победы, одержанной Лениным на II съезде, и той упорной борьбы за чистоту рядов партии, за ее единство, которую на протяжении 30 лет со всей непримиримостью ведет партия.
Воспоминания о втором съезде партии: Сборник статей. М., 1934. С. 164—168
ЗЕМЛЯЧКА (ЗАЛКИНД) РОЗАЛИЯ САМОЙЛОВНА (1876—1947) — в революционное движение вступила в 1893 г., по возвращении в 1896 г. из-за границы входила в Киевский комитет РСДРП. С 1901 г.— агент «Искры», вела работу в Одессе и Екатеринославе. На II съезде РСДРП — искровец большинства. После съезда была кооптирована в ЦК от большевиков, активно участвовала в борьбе с меньшевиками. В августе 1904 г. принимала участие в совещании 22-х большевиков в Женеве, была избрана в Бюро Комитетов Большинства. Работала секретарем петербургской партийной организации и была ее делегатом на III съезде партии. В октябре 1917 г. принимала участие в руководстве вооруженной борьбой рабочих Рогожско-Симоновского района Москвы. После Октябрьской социалистической революции находилась на ответственной партийной и советской работе.