Из ссылки я вернулся в 1902 году. Должен был еще два года прожить под надзором полиции в Саратове. Здесь кипела работа нашей партии. Ильич уже был за границей, и он успел уже организовать там газету «Искра». Я с жадностью накинулся на отдельные номера этой газеты, которые нашлись в Саратове. Так радостно становилось, когда читал ее. Так ясно и определенно ставились там задачи рабочего класса, так точно намечались пути, по которым должна идти партия. Чувствовалось, что теперь не может быть разброда и шатаний. У партии есть хороший вождь, хороший руководитель. В Саратове в мае комитет устроил первую политическую демонстрацию. Здорово нас поколотили казаки и полицейские. Особенно тогда досталось Алексею Ивановичу Рыкову, теперешнему заместителю Ильича, а тогда молодому революционеру. Саратовская организация целиком присоединилась к направлению «Искры» и с нетерпением ждала организуемого «Искрой» съезда партии. На этот съезд пришлось ехать мне. С отъездом за границу пришлось торопиться, узнал вовремя, что меня собираются арестовать. Приехал за границу в феврале 1903 года. Месяца через два я попал в Женеву, где издавалась тогда «Искра». За это время я успел перечитать все, что издавалось за границей из нелегальной литературы. В Россию она приходила так неаккуратно, читать ее приходилось наспех, чтобы успели все перечитать отдельные попадавшие к нам номера. Иногда газета попадалась настолько уже зачитанной и замазанной сотнями рук, через которые она прошла, что далеко не все можно было прочесть. А тут за границей раздолье. В магазине можно купить «Искру», читать ее спокойно, не нужно на ночь прятать ее от неожиданных полицейских гостей.
В России мы были уверены, что главными руководителями «Искры» являются старики — Плеханов, Аксельрод и Засулич. Про Ленина мало кто знал в России. Он редко подписывал свои статьи. Только близкие знали, что Тулин, Ильин и другие прозвища, под которыми он писал книги и статьи в легальных журналах, это и есть тот Ульянов, который жил в Енисейской губернии ссыльным, а также работал в редакции «Искры». Только в Берлине от тамошних товарищей я узнал про выдающуюся роль Ильича в нашей партии. Признаюсь, я ехал в Женеву с большим волнением. Как встретят меня, маленького местного работника, партийные вожди? Многое хотелось им рассказать про жизнь нашей организации, про нашу работу. Хотелось им указать на то, что так необходимо рабочему движению и что, по нашему мнению, недостаточно давала «Искра». Саратовские товарищи наказывали мне, что прежде всего надо убедить редакцию, чтобы меньше было полемики в «Искре». Многие серые рабочие, которые не понимают разницы между искровцами и другими революционерами, недовольны, что революционеры между собою ругаются.
Прежде всего в Женеве я увидел Засулич и Мартова. Имя Засулич для нас всех было известно. Мы знали ее по ее выстрелу в генерала Трепова в 70-х годах. Мартова я знал по письмам, которые мы получали в ссылке. Они оба много мне рассказали про заграничные дела. Оба жаловались на Ильича. Очень он любит над ними командовать, всех обижает, все делает по-своему. Долго мы говорили с ними. Но неудовлетворенный пошел я от них. Мелко плавают! — казалось мне. Разве с таким хныканием можно быть вождями партии? Никак не мог понять, как это один Ленин может остальную редакцию обижать. Их пять, а он один. От них пошел я к Плеханову. Принял меня по-генеральски. Сразу дал почувствовать, какая большая разница между ним, мировой известностью, и мной, рядовым провинциальным работником. Еще тяжелей стало на душе, когда уходил я от Плеханова. Ну, думал я, если и Ленин произведет на меня такое же впечатление, как эти трое, то плохо дело. Не с кем будет поговорить обо всем, о чем наказывали товарищи в Саратове.
Ильич жил с Надеждой Константиновной где-то за городом. Помню, дорога вела вдоль Женевского озера. Я встретил Ильича по дороге. Почему-то я сразу подумал, что это он. Спросил его, как мне пройти к такому-то дому. «Вы ко мне? — ответил он мне.— Я Ленин». Я ему сказал, кто я. Мое имя он знал по московской работе и по ссылке. Узнав, что я приехал делегатом на съезд, он сейчас же забросал меня вопросами, буквально обо всем, что делается у нас в Саратове, какую работу мы ведем, каково настроение рабочих, крестьян. Задавая вопросы, он незаметно для меня подверг меня самому подробному экзамену. Делал все это он так тактично, так по-товарищески, что я и не заметил, как рассказал ему всю подноготную. Он вышутил нашу боязнь полемики, резкого тона «Искры» и просто и ясно доказал, для чего она нужна. Стыдно мне стало, когда я понял, что мы на местах не выходим из рамок сегодняшних интересов нашей местной организации, а Ильич стоял целиком на точке зрения целостного тактического плана развертывающейся партии. Особенно это стало ясно, когда в дальнейших беседах, а их была не одна, Ильич развивал передо мной и другими, постепенно прибывавшими делегатами весь план предстоящих работ. Мы все форменно влюбились в него. В этих беседах он нас фактически перевоспитал, выбил из нас тот кустарнический характер, которым невольно страдали все работники, тесно связавшиеся с местной работой. Мне много пришлось говорить с другими делегатами об этих досъездовских беседах с Ильичем. И все единогласно говорили, что чувствуют, как выросли в партийном отношении во время этих общений. Главное, никогда Ильич не давал нам чувствовать, что он нас учит, выходило так, как будто он с нами советуется. А сколько хороших, чисто товарищеских вечеров провели мы с ним за время съезда! Особенно когда раскол уже наметился и наша группа будущих большевиков тесней сплотилась вокруг Ильича. Вечером мы собирались в Брюсселе, а после в Лондоне, в каком-нибудь кафе, весело болтали, составлялся импровизированный хор, Ильич очень любил пение. Среди нас хорошо пел баритоном С. И. Гусев, и его мы основательно поэксплуатировали.
В Лондоне в первое же свободное воскресенье Ильич повез нас на могилу Маркса. Он, видно, не раз бывал там до нас. Хотя пришлось ехать чуть ли не на противоположную сторону гигантского города, надо было несколько раз менять трамваи и омнибусы, Ильич обнаружил превосходное знакомство с городом и повел нас наикратчайшей и наиболее дешевой дорогой. На кладбище, хотя он знал, где расположена могила Маркса, он предложил для опыта спросить сторожей, знают ли они, где эта могила. Как он и предвидел, никто из сторожей не знал, все направляли нас за справками в контору. «Видно, не очень часто ее посещают»,— сказал Ильич и повел нас прямиком к могиле. Мне особенно резко вспомнилась эта фраза Ильича, когда я стоял перед его гробом. 20 лет прошло с тех пор. Как бесконечно много сделал Ильич за это время, чтобы не только обессмертить себя, но и для того, чтобы возродить живого Маркса, забытая могила которого на Лондонском кладбище стала за это время дорогой и близкой всему человечеству. Ленин своими действиями заставлял всех трудящихся, всех угнетенных знакомиться с вечно живой, вечно революционной теорией Маркса.
Я помню, с любовью я смотрел тогда на Ильича, и верилось, что именно он поведет нас на правильный, на истинно марксистский путь. Я не помню, что именно говорил нам у могилы Ленин, но на всю жизнь сохранилась в памяти его фигура среди нас, его задушевный голос, в котором чувствовалась великая любовь к нашему общему учителю. Вечер после кладбища мы провели в маленьком немецком кабачке, который и во время остальных съездов служил излюбленным нашим местопребыванием. Там нас уже знали и не удивлялись больше аппетиту, с которым мы поглощали невероятное, с точки зрения англичан, количество хлеба.
Второй съезд заканчивался. Раскол стал фактом. Мы оформляем нашу фракцию. Ильич дает каждому подробные инструкции, как вести себя в комитетах, на что обращать внимание при докладах. Для нас всех ясно, что именно мы призваны создать под руководством Ильича партию. Сам он, бодрый, решительный, смело смотрит в будущее. Его энтузиазмом заразился и Плеханов. Он блещет остроумием в характеристиках своих товарищей, очутившихся в лагере меньшевиков. Мы весело хохочем над анекдотами, которые рассказывает Плеханов про Засулич, Дейча, Аксельрода и Мартова. Веселей и заразительней всех хохочет Ильич, потягивая любимое им мюнхенское пиво. Тогда никто из нас не предполагал, что наш единомышленник Плеханов скоро сам перекочует к меньшевикам. Ни в одном вопросе Плеханов во время этих бесед не расходился с Лениным.
Часть товарищей вернулась в Россию. Мне пришлось еще год с лишним прожить за границей. Сначала по поручению Ленина я объехал заграничные колонии с отчетом о съезде, затем пришлось поработать некоторое время в Берлине в качестве представителя ЦК, принимать новых эмигрантов и предварительно обрабатывать их до их приезда в Женеву. Владимир Ильич и Надежда Константиновна часто писали, осведомляли меня о каждом шаге меньшевиков, о каждой новости из России. Увы, все эти письма, которые я тщательно берег, через несколько лет были арестованы в Берлине, не знаю, удастся ли их когда-нибудь вернуть из архивов берлинской полиции. Ильич давал не только блестящую политическую информацию, но и ряд практических указаний по перевозке нелегальной литературы. Этим делом тогда в Берлине ведали Пятницкий и Копп. У них была вполне налаженная экспедиция в подвале редакции немецкой социал-демократической газеты «Форвертс». Ильич требовал подробнейших ответов и давал ценнейшие советы. Давал он также и много ценных указаний в той работе, которую мы затеяли тогда в Берлине с Карлом Либкнехтом, с которым мы тогда сошлись. Именно по указаниям Ильича я убедил тогда еще молодого Карла Либкнехта широко ознакомить германских рабочих с нашим рабочим движением. Мы сообща составили подробный доклад о русских делах. Либкнехт, которому я переводил этот доклад на плохой немецкий язык, отделал его на понятный для немцев язык, подобрал несколько молодых немецких товарищей, добился после сопротивления немецкого ЦК социал-демократической партии разрешения организовать агитационную поездку этих товарищей по крупным центрам Германии. Таким образом мы добились тогда того, что с русским движением, о котором немцы до того совершенно ничего не знали, они познакомились в нашем большевистском освещении. Ильич придавал этому ознакомлению германской социал-демократии большое значение...
В Женеве я застал резко изменившуюся картину. Плеханов после съезда заграничных организаций (Заграничной лиги русской революционной социал-демократии), ставших в большинстве своем на точку зрения меньшевиков, испугался и стал убеждать Ленина пойти на уступку и кооптировать в редакцию не избранных на съезде редакторов. Ильич много и серьезно обсуждал этот вопрос с нами. Его жестоко поразила шаткость Плеханова. Ильич ведь всегда очень высоко ценил Плеханова. Но пойти на уступку он не мог. Это значило бы отказаться от той партийной позиции, которая была нами завоевана на съезде. Допустить, чтобы заграничные, оторванные от жизни кружки студентов могли пересмотреть решения съезда партийных работников, Ильич не мог. Помню, что все мы, собравшиеся в Женеве его сторонники, тоже настаивали на том, что уступать не следует. Ильич отказал Плеханову. Плеханов пригрозил уходом из редакции. Ильич, несмотря на то что за его позицию высказались тогда все важнейшие организации, как петербургская, московская, нижегородская, тверская, одесская, тульская и Северный союз, все-таки решил уйти из редакции «Искры». Насколько помню, мы все высказывались против этого решения. Нам казалось, что Ильич не вправе это делать. Но он был непреклонен. Он не решился вести «Искру», имея Плеханова в рядах противников. Он учитывал, что среди нас, большевиков, опытных литераторов не было, мы преимущественно были практиками. А у меньшевиков собрался весь цвет писательской братии. При таких обстоятельствах Ильич боялся, что в России работники не поймут его упорства, обвинят его в том, что Плеханов ушел из редакции. Было очень тяжело у всех на душе. Особенно, когда наш вчерашний соратник Плеханов с места в карьер набросился на Ленина на страницах «Искры» со всем арсеналом грязных и пошлых обвинений, которые до того выдвигались со стороны меньшевиков.
Мы решили перейти в наступление. Сразу появилось несколько проектов открытых писем к Плеханову. Помню, мы собрались все у Ильича на квартире и прочитали ему эти проекты. Решили, чтобы застрельщиком выступил я с моим письмом, как делегат второго съезда. Вслед за тем должно было быть послано коллективное письмо, написанное, если не ошибаюсь, одним из братьев Вольских (жившим тогда под именем Валентинов), вскоре тоже перешедшим к меньшевикам (другой брат — видный эсер). Мое письмо удостоилось помещения в «Искре» и грубейшего ответа «тамбовского дворянина» Плеханова. Но коллективное письмо напечатано не было под предлогом, что редакция не знает, имеют ли право подписавшиеся называться членами партии...
Ильич, несмотря на свой уход от любимой им, созданной им «Искры», не терял бодрости духа. Он окопался на новых позициях в ЦК, куда его кооптировали товарищи. Он усиленно работал над «Шагом вперед, два шага назад», вел громадную переписку с Россией. Я помогал Надежде Константиновне в шифровке этой переписки, в расшифровании писем из России. Ильич фактически руководил работой в ЦК, он сносился с каждым комитетом, с каждым работником, уезжавшим в Россию на нелегальную работу. Мы все сплотились вокруг Ильича тесной семьей. Все были уверены, что рано или поздно мы победим меньшевиков, Ильич снова возьмет в свои руки дирижерскую палочку и будет руководить всей партией.
Скоро наше настроение было снова омрачено. Приехал член ЦК Носков, очень неодобрительно отозвался о ленинской книжке «Шаг вперед...» и начал от имени ЦК предлагать примирение с меньшевиками. По его словам, и остальные члены ЦК стоят на примиренческой позиции и недовольны раскольничьей позицией Ленина и нас, женевцев. Это был неожиданный удар для Ильича. Он сделал все, что мог, чтоб доказать цекистам ложность их позиций, вред для партии затушевывания все более оппортунистической линии, которую вела новая «Искра». Но его усилия не привели ни к чему. ЦК фактически сам перешел к меньшевикам, подчинившись ультиматуму о кооптировании в свой состав меньшевиков. Ленин ушел из ЦК, началась грязная клеветническая кампания...
В это время, в 1904 году, меньшевики организовывали делегацию на Амстердамский интернациональный конгресс. Дан написал официальный отчет, напечатанный на немецком языке, в нем с ярко меньшевистской точки зрения излагалась история партии, Ленин изображался чуть ли не анархистом. Передавались все сплетни, которые выдумывались против нас, мы долго убеждали Ильича, что ему необходимо самому поехать в Амстердам и там в личных беседах с лидерами заграничных партий опровергнуть всю гнусную ложь. Ильич отказался ехать наотрез. Он говорил, его не знают там, ему трудно будет бороться там с Плехановым и Аксельродом, которых все знают по прежним конгрессам, тем более что он недостаточно владеет иностранными языками, чтобы выступить в теоретических спорах. Он решил, чтобы мы коллективно составили контрдоклад и чтобы ехали на конгресс Красиков и я, которые должны там, на конгрессе, раздать всем нашу книжку и, по возможности, всех информировать. Книжка с контрдокладом была написана, целые главы в ней были написаны самим Ильичем. Но он не хотел выпускать ее под своим именем. Мне пришлось перевести ее на немецкий язык. Каюсь, это был ужасный немецкий язык, не было времени дать кому-нибудь для просмотра. По настоянию Ильича книжка вышла за моей подписью Ильич был прав, что не поехал на конгресс. Ему не удалось бы заинтересовать нашими делами иностранцев. Еще не настало время для этого. Нам, после большого боя с Плехановым, удалось добиться права на представительство за большевистской фракцией. Это уже была победа.
Вернувшись из Амстердама и побывав нелегально в России, я снова вернулся в Женеву. Здесь я застал Ильича отдыхающим в маленькой деревне возле Лозанны. Единственный раз за все встречи с Лениным он произвел впечатление человека, который не знает, на что решиться. Ильич засел прочно в деревне и как бы устранился от всяких дел. Измена цекистов, ради примирения с меньшевиками отрекшихся от него, произвела на Ильича глубокое впечатление. Он почувствовал себя одиноким, у него не было ни газеты, в которой он мог бы писать, ни средств для постановки издательского дела. ЦК постарался (правда, неудачно) изолировать его от непосредственных сношений с российскими работниками. Такое положение не могло долго продолжаться, тем более что из России приходили все чаще известия, что там работа кипит. Новая «Искра» со своей оппортунистической тактикой никаким авторитетом в партии не пользуется, и не пользуется авторитетом ЦК, у которого не оказалось никакой позиции. Потребность же в планомерном руководстве обнаруживалась у всех организаций. Революционная обстановка становилась все сложнее и запутаннее. Местным работникам становилось невмоготу разобраться в ней.
Наша немногочисленная женевская группа активных большевиков понемногу разрасталась. Приехал Ольминский, приехал Боровский, приехал Богданов, к которому я специально заезжал в Тверь, чтобы ознакомить его с положением вещей в партии, ждали мы приезда Луначарского, за которого Богданов ручался, что он по приезде обязательно примкнет к нам. Все эти новые товарищи были опытными литераторами. Мы серьезно задумались над вопросом о создании своей газеты. Когда я до того заговаривал о газете с Ильичем, он угрюмо отмахивался: «С какими силами поведем мы газету и на какие средства». Действительно, насчет средств у нас было очень худо. На что мы все жили тогда, было бы трудно ответить. В особенности, на что жил Ильич с Надеждой Константиновной. Мы знали, что они здорово тогда нуждались, питались кое-как. Надежда Константиновна писала книжки для детей, кажется, Ильич кое-что переводил. На заработанные таким образом гроши они жили, причем всегда решительно отказывались оба от какой-либо помощи. Даже перед тем, когда Ильич был еще членом ЦК, он решительно отвергал помощь из партийной кассы, которая была в то время в моем распоряжении. А теперь у нас не было ни кассы, ни поступлений откуда бы то ни было. Конечно, без денег начинать газету нельзя было, тем более что наша типография была у нас отнята ЦК. Бонч-Бруевич отыскал одного швейцарца, владельца типографии, который печатал наш отчет для Амстердамского конгресса. Этот швейцарец готов был нам предоставить небольшой кредит на печать и бумагу, если мы внесем хоть что-нибудь. Подруга Л. А. Фо-тиевой студентка О. Ф. Попова получила из дома 100 рублей для поездки на каникулы домой. Я взялся убедить Попову, сочувствовавшую нам, большевикам, что она совершит благое дело, если откажется от поездки в Россию, а деньги передаст нам на газету. Она немного погоревала, но отдала деньги. Это были первые деньги нашей большевистской кассы.
Овладев этим «капиталом» и кредитом в типографии, мы вдвоем поехали в лозаннскую деревню уламывать Ильича выйти из «беста» и сесть за редакторский стол. Я не могу сейчас припомнить, кто именно ехал тогда со мной, кажется Ольминский, а может быть, кто другой. В дороге мы здорово побаивались, как примет нас Ильич, и договаривались, как бы лучше подойти к нему, чтобы убедить его. Ленина мы застали за самой мирной работой. Он помогал своему хозяину, швейцарскому крестьянину, копать картошку. Он как будто обрадовался нам и засыпал нас вопросами о новостях из России. Рассказав, что мы знали, мы приступили к нашей дипломатической миссии. Я сразу взял быка за рога. Заявил Ильичу, что нельзя ни минуты медлить, надо приступить к газете, средства есть, есть достаточно литературных сил, нужен он, чтобы все дело завертелось. Поставим газету, вроде «Искры», мы, практики, поедем в Россию, организуем связи и начнем вновь строить партию вокруг газеты. Единственно, что нужно, это чтобы он бросил всякие колебания и сомнения и принялся энергично за дело. Вначале Ильич нас выругал за бессмысленные мечтания. Но к концу дня, когда нам нужно было уезжать, он заколебался и охотно согласился на мое предложение привести к нему Богданова, который успел уж сейчас же по приезде разругаться с меньшевиками и обозвал их оппортунистами.
Обратно мы ехали уже веселей. Богданов очень охотно поехал к Ильичу и после длительного разговора Ильич окончательно согласился вернуться в Женеву и взяться за дело. Какова была наша общая радость, когда в нашей столовке появился Ильич с Надеждой Константиновной. Мы жили все очень близко друг от друга. Нашей большевистской крепостью считался большой дом, состоящий из маленьких квартирок в 2—3 комнаты, сплошь заселенный рабочими.
Квартирки эти стоили по 25 франков, т. е. рублей 10 в месяц. В этом доме жили Ленин, Бонч-Бруевич, Фотиева, я, кажется, Воровский и еще кто-то. В этом же доме была наша старая экспедиция и книжный склад; рядышком жили Лепешинские, Гусевы, Красиков, Землячка, Эссен и его будущая жена «Зверь»1. Одним словом, весь наш штаб. Как только Ильич окончательно решил действовать, его нельзя было узнать. Сразу развернулся во весь рост. У него был уже готовый план. Мы вместе с вновь прибывшими из России товарищами образуем конференцию партработников, стоящих на позиции «большинства». От имени этой конференции выступаем с воззванием к партийным организациям. С этим воззванием разъезжаемся по местам, начинаем усиленную агитацию за созыв экстренного съезда. При сочувствии основных организаций созываем одну или ряд конференций в России, проводим в них нашу платформу, предлагаем им утвердить фракционный центр, который назовем Бюро Комитетов Большинства, и признать своим органом газету «Вперед», которую сейчас начнет выпускать редакция из Ленина, Богданова, Луначарского, Ольминского и Воровского. Все действительно пошло как по писаному. Весело и бодро почувствовали мы все себя, когда увидели, как по-старому заработал Ильич. Состоялась конференция 22 большевиков, быстро под опытным руководством Надежды Константиновны составленное этой конференцией воззвание было зашифровано и разослано по всем верным адресам. Был намечен состав Бюро Комитетов Большинства, наш первый чисто большевистский ЦК, были распределены все роли, Ильич сидел за редакторским столиком, правил гранки, верстал номер. Бонч-Бруевич носился с широким планом распространения нашей еще не родившейся газеты.
Приехал Луначарский и, как предсказывал Богданов, сразу стал на нашу сторону. Ильич должен был выступить на каком-то собрании в Париже против кадетов и меньшевиков. Там, перед собранием, он впервые увиделся с Луначарским и успел с ним обменяться только несколькими фразами. После Ленин рассказывал нам: «Прямо поразительно, ничего Анатолий Васильевич не знал про наши заграничные дела, немного я с ним успел поговорить перед докладом, а он после моего доклада начал возражать оппонентам и сразу в точку попал, точно всю склоку прожил в Женеве». Тут-то и сказался Ильич,— он в нескольких фразах сумел передать вновь прибывшему человеку главную сущность так, что все положение стало ясным. Луначарский сразу занял надлежащее место в нашей группе. Ильич очень полюбил его. Анатолий Васильевич сразу начал покорять студенческую заграничную публику. Как оратора его сразу поставили наряду с лучшим оратором меньшевиков — Троцким. Сам Ильич выступал очень редко, не любил выступать на больших митингах. Я помню за все это время только одно выступление перед всей колонией, кажется, это было в годовщину Коммуны в том же 1904 году. Это было блестящее выступление. Рядом со мной стояла Вера Ивановна Засулич, которая его ненавидела уже тогда. Во время его речи я слышал, как она шептала: «Да, так говорить может только вождь, он может повести за собой массы».
Но не следует думать, что Ильич, в котором уже тогда чувствовался вождь, был чужд нежностей. Стоило посмотреть его играющим с детишками. Сколько нежности было всегда в его подходе к детям, как просто он умел с ними говорить, и как просто они все подходили к нему и разговаривали с ним. Это была чистая, глубоко нежная душа. Помню, раз в Женеве мы были вместе с ним и Надеждой Константиновной в театре. Играла знаменитая Сарра Бернар «Даму с камелиями». Ильич сидел в темном уголку ложи. Когда я взглянул на него — он стыдливо утирает слезы. Он, стальной человек, растроган до слез хорошей игрой банальной пьесы. Вот эти-то маленькие черточки в нем заставляли всех нас любить его не только как вождя, как хорошего товарища, но и как кристаллически чистого, на редкость хорошего человека. Как трогательно он заботился о каждом вновь приехавшем товарище. Сам бегал повсюду, чтобы устроить новому эмигранту квартиру, кормежку, паспорт и т. д. Приезжала публика часто после побега из ссылки, без всего, голодная, ободранная. Ильич не успокоится, пока не будет уверен, что товарищ всем необходимым обеспечен...
Начался бурный 1905 год. Началась громадная работа по руководству все шире развертывающейся революцией и по сколачиванию нашей партии. Мы работали в России, объезжали комитеты, проводили в жизнь директивы Ильича. Мне пришлось частенько ездить нелегально за границу. Приедешь на неделю, расскажешь Ильичу все новости, нагрузишься его инструкциями, указаниями, советами и едешь обратно разыскивать товарищей по Бюро Комитетов Большинства. И всегда мы удивлялись, как верно, сидя там, в Женеве, Ильич умел оценивать положение вещей, как ясно перед ним вырисовывалась вся картина запутанных взаимоотношений, создавшихся в России в связи с неудачной японской войной, после кровавого 9-го января. Тут для всех практиков стало ясно, насколько высоко стоит Ленин как вождь. Насколько выше он всех болтающих, суетящихся меньшевистских генералов из новой «Искры». Ильич точно играл в шахматы. Он предвидел каждый ход противников и соответственно с этим вел игру. Он ясно понимал, что для того, чтобы рабочий класс остался победителем в надвигающейся революции, необходимо как можно скорей создать единодействующую и единодума-ющую партию с железной дисциплиной. Вот почему он так торопил нас с созывом съезда. Хорошо, если это будет съезд всей партии; если это не удастся, пусть это будет съезд большевистской части партии. Колеблющийся, почти ставший меньшевистским ЦК наконец понял Ленина, понял, что медлить нельзя. Он слился с нами в работе по созыву съезда.
В апреле 1905 года III съезд собрался. Тайком переправили мы всех делегатов за границу. В Лондоне уже поджидал нас Ильич. В маленьком чердачном помещении тов. Алексеева была разбита наша штаб-квартира. С каждым делегатом Ильич вел здесь долгую беседу, выспрашивал его обо всем, о каждой мелочи, расспрашивал его о движении той местности, откуда делегат приехал, попутно незаметно учил всех делегатов, развивал перед ними свой план, свои взгляды. И можно было наблюдать, как за этими товарищескими беседами политически вырастали приезжие товарищи. Только Ильич умел так быстро, так успешно воспитывать своих сторонников. На съезд приехало много товарищей, которые до того ни разу не были за границей, ни разу не видели Ленина, которые знали его только по литературе. После нескольких бесед они делались вернейшими его учениками. Меньшевики-генералы не пустили своих сторонников на съезд, они переманивали делегатов меньшевистских организаций и направляли их на свою меньшевистскую конференцию в Женеву. Но громадное большинство делегатов оказалось большевиками, так что съезд мог с полным правом назваться общепартийным съездом. Именно на этом съезде Ильич окончательно оформил ту большевистскую партию, которая провела российский пролетариат через три революции, через массу частичных поражений к Октябрьской победе. Здесь, на III съезде, окончательно выковалась та стальная ленинская гвардия, которая, решительно отметая от себя всех слабых, всех шатающихся, проводила и провела в жизнь основной план кампании Ильича...
Молодим гвардия. 1924. № 2—3. С. 42—45, 46, 47—50, 51
ЛЯДОВ (МАНДЕЛЬШТАМ) МАРТЫН НИКОЛАЕВИЧ (1872—1947) — революционную деятельность начал в 1891 г. В 1893 г. принимал участие в создании московского «Рабочего союза» — первой социал-демократической организации в Москве. В 1895 г. был арестован и в 1897 г. сослан на 5 лет в Верхоянск. По возвращении из ссылки работал в Саратове. На II съезде РСДРП — искровец большинства, после съезда — агент ЦК, вел активную борьбу с меньшевиками в России и за границей. В августе 1904 г. участвовал в совещании 22-х большевиков в Женеве, вошел в Бюро Комитетов Большинства, делегат III съезда партии, участник революции 1905—1907 гг. С 1909 г.— отзовист, меньшевик. В 1920 г. восстановлен в РКП (б), находился на хозяйственной работе; с 1923 г.— ректор Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова. Автор ряда работ по истории партии.