Обаяние великого Ленина, обаяние его гения было настолько велико, что не раз в трудные минуты жизни только воспоминание о нем вызывало новые силы, рождало энтузиазм и оптимизм, без которых нет подлинного большевика.
Первая моя личная встреча с Ильичем была во время III съезда РСДРП. Это было в апреле — мае 1905 года. До открытия съезда Ленин мне говорил о перспективах нашей работы, просил не отказываться, если организационной комиссией мне будет предложено открыть съезд. Сформировали президиум съезда во главе с Ильичем. Он же сделал основной политический доклад на съезде.
Я его слушал первый раз. Он начал свой доклад совершенно просто. Ленин с гневом подчеркивал оппортунистические положения в статьях меньшевистской «Искры» и противопоставлял гнилым идейкам меньшевиков твердую революционно-марксистскую установку. Он богато иллюстрировал свои мысли фактами из истории международного рабочего движения, и особенно из текущей борьбы рабочих России в первые месяцы революционного 1905 года. К концу речи весь съезд стоя слушал его в глубочайшем молчании, так как железная логика теоретика, трибуна и организатора революции увлекла всех делегатов
Когда Ильич кончил, аплодисментам и овациям не было конца. Перед нами стоял великий революционер, теоретик и трибун.
В послесъездовские дни мне удалось познакомиться с Ильичем поближе и испытать на себе чуткость и необычное внимание, которое он оказывал окружающим его людям. Я никогда не забуду, как перед отъездом из Лондона Ильич водил нас осматривать зоологический сад, Британский исторический музей. То же самое он сделал и
в Париже, показав мне Эйфелеву башню, мировой музей живописи — Лувр и Стену коммунаров на кладбище Пер-Лашез. Сам он все это видел много раз и ходил специально с целью показать мне.
Были мы и на могиле Карла Маркса в Лондоне. У ворот кладбища стоял директор в высоком цилиндре. Кладбище представляло собой огромный парк с узкими аллеями, с массой капитальных, дорогих монументов, вплоть до изваяния любимой собачки какого-то лорда или леди. Но могилу великого мыслителя XIX века, творца научного коммунизма и основателя I Интернационала нельзя было найти без помощи работавших на кладбище каменщиков, которые, убедившись, что мы из России, тотчас же догадались, что мы непременно ищем могилу Карла Маркса, и показали ее. Мы долго стояли вокруг могилы, потом сели, не спеша уходить. Ильич иронически напомнил о директоре, который, вероятно, волнуется, что мы так долго здесь, у какой-то могилы незнакомого ему человека:
— Несчастный буржуа не догадывается, что все нетленное, все бессмертное Маркса и Энгельса мы несем с собой и воплощаем даже в отсталой царской России, к ужасу буржуев всех стран.
По окончании съезда возвращались мы из Лондона в Женеву через Париж — Владимир Ильич, Надежда Константиновна и я. На границе Франции, в Булони, с нами произошел обычный для того времени эпизод. Французская полиция, по просьбе агентов царя, решила якобы проверить, нет ли в наших чемоданах (где находились протоколы III съезда) контрабандного табака. Осмотр предполагаемой «контрабанды» производился в присутствии русского провокатора. Положение спасла решительность Ильича, который не позволил развязать папки с протоколами, категорически заявив:
— Никакого там табака нет, мы некурящие и не коммерсанты. Там только рукопись, манускрипт.
И не солоно хлебавши они оставили нас в покое.
Вспоминая о таком необычном человеке, как Владимир Ильич Ленин, нельзя, конечно, охватить полностью всю многогранность его гения, исключительную человечность, сочетающуюся с железной волей, целеустремленностью и трудолюбием.
Вспоминаю случай, когда Ильич в 1908 году, спешно заканчивая книгу «Материализм и эмпириокритицизм, нуждался в некоторых произведениях английских физиков и философов XIX века. Но их не оказалось в швейцарских библиотеках. Ильич специально ездил из Женевы в Лондон для работы в Британском музее. Так мог работать только человек необычайно добросовестный, великий ученый-революционер, вооружавший партию острым оружием марксистско-ленинской теории.
Весной 1916 года, в первую империалистическую войну, я жил в Женеве. Надежда Константиновна из Цюриха сообщила мне письмом, что «Ильич сейчас в Лозанне, а завтра-послезавтра будет в Женеве читать реферат о международном положении. И он очень, очень хочет вас видеть...»
Несмотря на нездоровье, я поспешил на его реферат. Народу, по обыкновению, было много. Ильич явился, как всегда, точно в назначенное время, ровно в восемь часов вечера. Он никогда не опаздывал. Перед тем как подняться на трибуну, он разыскал меня. И мы условились встретиться в ту же ночь, после реферата. Реферат затянулся и превратился, как это обыкновенно бывало с Ильичем при встрече с его непримиримыми врагами из меньшевистско-эсеровско-го лагеря, в настоящую политическую дискуссию. Выслушав ряд оппонентов и полуоппонентов, Ильич в заключительном слове с присущим ему неподражаемым искусством разбил наголову своих противников и рассеял все недоумения колеблющихся, вызвав громадный энтузиазм в подавляющем большинстве слушателей. Сила воздействия ленинской речи заключалась в простоте и ясности его формулировок, в блестящем умении разоблачать лжепоследователей марксизма, выделить основное и убедить под конец даже явных противников...1
После реферата мы встретились на улице. Он долго ходил по берегу реки. С нами был еще один молодой эмигрант товарищ Жорж. Была чудесная лунная ночь. Кругом тишина, покой. Ленин заговорил о близком и волнующем всех нас — о положении дел в России, о вызванных войной затруднениях в связях с подпольем. Ильич сидел рядом со мной на скамье, товарищ Жорж стоял перед нами, облоко-тясь на перила набережной.
Я спросил Ильича:
— Дождемся ли мы с вами, Ильич, очередной революции в России?
Мой вопрос, очевидно, прервал течение его мысли, и Ильич, слегка удивленно взглянув на меня, не ответил на вопрос прямо, а в свою очередь спросил:
— Сколько вам лет, товарищ Миха? Я ответил:
— С лишним пятьдесят. А вам?
— Не так далеко от вас, более сорока пяти,— и добавил: — Что ж, если мы не дождемся революции, то вот он,— Ильич указал на товарища Жоржа,— во всяком случае дождется. Мы свое все же будем продолжать, а что не закончим мы, продолжат они, наша молодежь.
Я ответил:
— Дорогой Ильич! Я все-таки думаю, что мы с вами тоже увидим революцию, она может быть скорей, вот увидим.
Он захохотал и прервал меня:
— Товарищ Миха, хорошо, очень рад, что вы в таких условиях себя так хорошо чувствуете. Это здоровый, правильный оптимизм...
После Циммервальда и Кинталя Ильич думал уже об устройстве съезда или конференции большевиков России. Я его спросил: сколько нужно делегатов, чтобы можно было объявить о созыве съезда или конференции? Он мне ответил:
— Хоть десять, даже семь, даже и пять, но только чтобы они действительно были настоящими представителями масс, настоящими революционерами, большевиками и подпольщиками. Хотя бы по одному делегату от Петрограда, Москвы, Кавказа, Урала, Донбасса, Сибири — и почти довольно. Мы объявим наше собрание настоящим всероссийским съездом и вынесем соответствующие нашей эпохе резолюции. На войне как на войне,— добавил он.— Раз мы правильно и в соответствии с движением масс трудящихся решили все вопросы войны и революции, количество делегатов не будет играть такой большой роли, ибо каждый из членов такого съезда, будь он хоть из десяти настоящих большевиков, даже меньше десяти, будет ценнее десятков и даже сотен делегатов других съездов другого периода.
В течение ночи Ильич много говорил также о том, что, если невозможно будет добиться более широкой связи с Россией, необходимо, не теряя времени, бить прямо в цель, организовать здесь, в Западной Европе, революционную работу как следует, помочь немцам, французам и т. д. подготовить их массы к революции. Ведь кризисы в этой войне не только возможны, но и неизбежны. А резолюция Штутгартского конгресса II Интернационала (1907 г.), казалось бы, обязывает нас действительно объявить войну войне и ускорить катастрофу и крах капитализма.
Эти слова Ильича означали: упорно и неустанно работать на революцию, всегда, везде и при всяких условиях...
Мы расстались почти на заре. Расстались, обнявшись и крепко пожав друг другу руки, с тем чтобы по крайней мере не позже чем через год встретиться и вместе ехать в Россию.
— В революционную Россию,— добавил он...
Комсомольская правда.
1941. 21 января
ЦХАКАЯ МИХАИЛ ГРИГОРЬЕВИЧ (1865—1950) — партийный, государственный деятель, в революционное движение вступил в начале 80-х гг., член партии с 1898 г. Партийную работу вел на Кавказе и на Украине. Один из руководителей Кавказского союзного комитета РСДРП (с 1903 г.). Делегат III и V съездов РСДРП. Участник революции 1905—1907 гг., один из организаторов Бакинского Совета (1905 г.). С 1907 по март 1917 г. находился в эмиграции. После возвращения в Россию вел партийную работу на Кавказе. С 1918 г.— на подпольной партийной работе в меньшевистской Грузии. После победы Советской власти в Грузии (1921 г.) — на руководящей советской и партийной работе.