ЖИЗНЬ В ЖЕНЕВЕ. ЗНАКОМСТВО С ТОВ. ЛЕНИНЫМ
Швейцарская таможня и пограничная охрана никаких неприятностей мне не преподнесли. У меня не спросили ни паспорта, ни имени, ни какой я национальности и только полюбопытствовали, не везу ли я при себе много папирос или табаку. Очевидно, просто в фискальных интересах.
И вот я в Женеве, в той самой Женеве, в которой организовалась первая группа российской рабочей партии (группа «Освобождение труда»), где были заложены основы русской марксистской школы и вспыхнула «Искра», долженствовавшая вызвать пламя революционного пожара в огромной стране буржуазно-помещичьего произвола; я — в Женеве, в которой живет едко-остроумный, глубоко образованный Плеханов, так много посодействовавший тому, что я и многие другие товарищи стали марксистами, и еще мало знакомый, но странно привлекательный, мощно притягивающий к себе своей энергией, революционной страстностью, огромным умом и безграничной верой в рабочий класс — Ленин.
Было еще не поздно, и я прямо с вокзала со своим скромным багажом отправился на Rue de Garouge, знаменитую «Каружку», на которой и в районе которой по преимуществу ютились русские политические эмигранты. Первый встреченный мною русский — а их нетрудно было узнать по обличью, костюму и манере держать себя — указал мне, где найти большевистскую столовую и библиотеку-читальню, нечто вроде большевистского клуба. Там меня встретили очень радушно, и я, кажется, в тот же день познакомился с тов. Ольминским, памфлеты которого под псевдонимом Галерка я хорошо знал и высоко ценил; познакомился с товарищем Бонч-Бруевичем и его на редкость милой женой В. Величкиной, позже — с Луначарским, Воровским, Бранденбургским, Ильиным, Кнунянцем (Радиным) и другими товарищами. Мне помогли дешево и удобно устроиться.
На следующий день я отправился к Владимиру Ильичу. Как и большинство, вероятно, товарищей, знавших Ильича только по его литературным трудам, речам на втором съезде партии и полемическим выступлениям, я представлял себе его наружность совсем иной, чем было в действительности. Мне казалось, что он должен быть высоким брюнетом с живыми, непременно черными глазами и мощной фигурой. Та сила и страстность, которыми, как электричеством, были насыщены каждая написанная им строка, каждая высказанная мысль, невольно материализировались в такую же огненную и могучую внешность их автора. К моему удивлению, меня встретил коренастый рыжеватый человек ниже среднего роста, с лицом монгольского типа, с добродушно-насмешливой улыбкой на губах и в хитро прищуренных светло-карих глазах. Эти умные, живые, проницательные глаза и большая, характерная, уже тогда лысая, голова с огромным выдвинутым вперед лбом сразу приковывали к себе внимание, но лукавая усмешка, искрящаяся в прищуренных глазах, вынуждала вместе с тем подтягиваться и держаться настороже. «Хитрый мужик!» — невольно подумал я.
Встретил меня Владимир Ильич с обычным для него радушием, теплотой и товарищеской простотой.
Сначала он спросил меня, что делается в Петербурге и как я перебрался через границу. Когда я рассказывал ему о своих мытарствах и приключениях, он, явно сочувствуя моим переживаниям, вместе с тем весело и заразительно — «по-ильичевски» — хохотал, особенно когда я передал свой разговор с немецкими жандармами.
— Следовало бы все это записать и послать в «Vorwarts»,— посоветовал он.
А затем начались расспросы про события в Баку и о положении дел вообще на Кавказе. Слушал Владимир Ильич очень внимательно, время от времени задавая вопросы, чтобы получить особенно интересовавшие его сведения. Ответов он добивался ясных и точных, по возможности — с цифровыми данными. Наша беседа продолжалась Довольно долго. Кажется, в этот же раз я познакомился и с Надеждой Константиновной, доброе лицо и внимательное, сердечное отношение которой привлекало к ней всех после первой же встречи.
— Хорошо,— сказал при прощании Ильич,— вам непременно нужно сделать доклад о бакинских событиях в эмигрантской колонии, сначала здесь, а потом и в других городах Швейцарии. Может быть, устроим поездку в Париж. Кроме того, извольте писать во «Вперед». Темы пока выбирайте сами, но было бы хорошо заняться периодическим обзором стачечного и революционного движения в России. Русская легальная пресса дает теперь много материала об этом движении.
Ушел я от Ленина уже с твердым убеждением, что это действительно крупнейший человек и настоящий политический вождь.
Мне очень хотелось познакомиться лично и поговорить о некоторых теоретических, очень интересовавших меня вопросах с Г. В. Плехановым, которого, несмотря на некорректное его поведение по отношению к большевикам после второго съезда партии, я очень любил и ценил как чрезвычайно талантливого марксиста-публициста, марксиста-философа, как своего первоначального учителя, наконец. Но его в это время не было почему-то в Женеве. Женевские товарищи старались охладить мой пыл, предупреждая, что Плеханов очень часто держит себя в отношении молодых товарищей как важный генерал и большой барин. Мне рассказали даже следующий, по моему мнению, анекдот, хотя меня уверяли, что это правда.
С Плехановым познакомили недавно приехавшего из России молодого социал-демократа, очень словоохотливого, который в разговоре с ним то и дело повторял:
— Товарищ Плеханов! Товарищ Плеханов!..
Плеханов некоторое время слушал его, а затем неожиданно и насмешливо оборвал:
— Заметьте и запомните, молодой человек, следующее: товарищ министра — министру товарищ, но министр товарищу министра — отнюдь не товарищ!..
Если это и анекдот, то весьма характерный; о Ленине подобных анекдотов даже сочинить никто, вплоть до самых озлобленных меньшевиков, не решился бы.
Через несколько дней я выступил с докладом о бакинских событиях (Речь идет о стачке бакинских рабочих в декабре 1904 г. Ред) перед многочисленными эмигрантами и русскими студентами, учившимися в Женеве. В своем докладе мне пришлось коснуться также отношений между большевиками и меньшевиками в Баку, и я резко отозвался о действиях меньшевистских лидеров, особенно Ильи Шендрикова. Меньшевики подняли дикий вой, некоторые бросились на меня с кулаками — одним словом, устроили мне шумный скандал. Особенно неистовствовал известный меньшевик (бывший «экономист») Мартынов, позже ставший коммунистом, а также Исув, с которым мы впоследствии довольно мирно сотрудничали в Московском Федеративном Совете и в Совете рабочих депутатов. Нужно заметить, что в это время большевиками подготовлялся третий съезд партии и меньшевики были вообще крайне озлоблены против нас.
Уже теперь я как-то встретился с одним из бывших меньшевиков, принимавшим деятельное участие в обструкции против меня.
— А ведь вы были тогда правы! Илья Шендриков действительно оказался мерзавцем, находившимся в сношениях с царским правительством,— напомнил он мне мое женевское столкновение с меньшевиками.
Владимир Ильич, узнав об этом устроенном меньшевиками скандале и полагая, что я очень огорчен им, поспешил на следующий день выразить мне свое сочувствие и сожаление, но, увидя, что я отношусь к событиям спокойно и со смехом, сам стал смеяться над истерикой меньшевиков, расспрашивая о подробностях инцидента.
Свой доклад я повторил затем в Цюрихе и Берне, где он прошел без всяких осложнений.
Я с жадностью набросился на книги, которых оказалось довольно много в нашей женевской библиотеке. Огромное большинство их в то время в России почти невозможно было достать. Дни и ночи просиживал я над этими книгами, удивляясь, как это товарищи, давно или постоянно жившие в Женеве, не ценят такие сокровища, находившиеся в их распоряжении. А я скоро убедился, что многие из заграничных товарищей, и не только студенты, но и эмигранты, были удивительно невежественны по самым основным вопросам политики и экономики. Убедился я в этом, занимаясь с кружком, образованным из женевских товарищей.
Заезжали в Женеву некоторые из товарищей, избранных на третий съезд партии, вспыхивали горячие споры по боевым вопросам момента. Кажется, тогда в первый раз я увидел тов. Каменева, в то время еще совсем молодого человека, и познакомился с Землячкой (Р. С. Залкинд) и А. А. Богдановым. Небольшая группа меньшевиков, избранных на съезд, в Лондон не поехала и осталась в Женеве, где меньшевики устроили свою конференцию, громко, по обыкновению мелкобуржуазных революционеров, назвав ее «Первой общерусской конференцией партийных работников».
В первый раз я был свидетелем «свободного» празднования дня Первого мая. С утра по городу стали проходить рабочие процессии с многочисленными красными знаменами и флагами. Гремели оркестры, и по крайней мере на четырех языках распевался гимн «Интернационал», который в России знали тогда еще очень немногие. У нас преимущественно пели тогда рабочую марсельезу. «Отречемся от старого мира» и т. д. Женева — интернациональный город, там довольно много рабочих не только французов, но также итальянцев и немцев, а русская колония, как я уже говорил, была в Женеве очень значительная по численности. Мы, конечно, вышли тоже со своим знаменем. Пение «Интернационала» на разных языках производило особенно внушительное впечатление. Но слишком уж мирный, почти обывательский характер празднования боевого рабочего дня — дня смотра революционных рабочих сил — совершенно не удовлетворил меня. Спокойно и чинно двигалась процессия: принарядившиеся полицейские и жандармы, правда в несколько усиленном составе, козыряли красным знаменам, а на балконах и у открытых окон стояли сытые буржуа, самодовольно и спокойно посмеиваясь и разглядывая рабочую демонстрацию.
Вспомнились празднования этого дня там, в далекой России... Разве посмели бы у нас буржуа и чиновники так благодушно глазеть на рабочую демонстрацию? Нет, они трусливо захлопнули бы окна и крепко-накрепко заперли бы двери и ворота. И с обнаженными шашками, с поднятыми нагайками выскочили бы из засады казаки и жандармы, и полетели бы камни, затрещали бы выстрелы! И брызнула бы кровь, горячая рабочая кровь!.. А все-таки у нас было бесконечно лучше, ярче, ценнее, чем это вот хилое демонстрирование собственного бессилия перед лицом наглого, уверенного в себе и своей безопасности классового врага.
Вечером в закрытом помещении состоялось торжественное собрание русских социал-демократов. Выступали с речами ораторы от меньшевиков, бундовцев и большевиков. От имени последних по поручению нашей женевской организации говорил я, ибо Ильич выехал уже в Лондон на партийный съезд. Даже общий праздник не мог заглушить нашей взаимной розни.
Большевики и меньшевики держались отдельными группами. Я начал уже тосковать по России, где неудержимо и бурно продолжала развиваться борьба, настоящая борьба со свирепыми классовыми врагами. Чтобы отдохнуть от местных дрязг, я внимательно следил за развитием этой борьбы и стал помещать сначала в нашей газете «Вперед», а затем, после третьего съезда партии, в газете «Пролетарий» обзоры этой борьбы под заглавиями: «Рабочие и самодержавие», «Рабочий класс и его враги» и т. п. Но этого было, конечно, мало. Меня неудержимо тянуло назад в Россию, хотелось самому принять участие в горячих схватках, вмешаться в самую гущу жизни и борьбы. И не раз просил я Владимира Ильича отправить меня поскорее обратно в Россию. Рвались обратно и другие товарищи, которым также до тошноты опротивели заграничные дрязги, склоки и болтовня.
Еще о Владимире Ильиче. Я решительно примкнул к большевистской фракции еще в 1903 году, как только разобрался в сущности разногласий, вспыхнувших на втором съезде партии, но настоящим твердокаменным большевиком, большевиком на всю жизнь, я стал только в Женеве, близко ознакомившись с учением, взглядами и тактикой Ленина не только по его литературным трудам и полемическим статьям, но и по живым, непосредственным беседам с ним, по его выступлениям на враждебных и дружеских собраниях, по его жизни, по его поступкам, отношению к врагам и друзьям, к рабочему классу и к враждебным или чуждым классам. Какой это был уже тогда огромный, ясный, кипучий и удивительно логический ум, сочетавшийся с могучей волей, настойчивостью и последовательностью во всем, что он начинал! Какой непоколебимой верой в рабочий класс и его историческую миссию был пропитан он уже тогда!
Живо помню его доклад на совместном собрании большевиков и меньшевиков в Женеве после третьего съезда и меньшевистской конференции. Меньшевиков в Женеве было значительно больше, чем нас. Первым делал доклад Мартов. Меньшевики встретили его громкими аплодисментами, похлопывая часто и во время речи, ибо Мартов явно волновался и ему необходимо было сочувствие аудитории. Сутулясь и беспрерывно куря, он вяло и длинно, глухим и слегка хриплым голосом защищал якобы марксистские резолюции меньшевистской конференции и критиковал «якобинские» резолюции третьего съезда.
Я посмотрел на Ильича. Он сидел на эстраде в противоположной от докладчика стороне, облокотившись на стол и прикрывая ладонью свой большой характерный лоб и глаза. Лицо его было спокойно и внимательно. Только временами по губам пробегала ироническая усмешка.
Но вот Мартов закончил свою тягуче-унылую речь. Гром аплодисментов со стороны меньшевиков. К кафедре подходит с несколькими листками в руках Владимир Ильич. В своей речи он стал сравнивать резолюции, принятые третьим съездом партии, с резолюциями по тем же вопросам меньшевистской конференции. Подробно отметив ясность, точность, последовательность и революционно-классовую выдержанность резолюций съезда, он с такой всесокрушающей критикой обрушился на половинчатые, туманные и трусливые резолюции меньшевиков, с такой иронией и сарказмом высмеивал их, что присутствовавшие меньшевики буквально корчились и бесновались от бессильной злобы и... вместе с тем невольно восхищались необычайной логичностью и силой доводов Ильича. Моментами некоторые из них аплодировали Владимиру Ильичу вместе с нами. Тут я впервые особенно близко наблюдал общеизвестную способность Владимира Ильича необыкновенно просто излагать самые сложные вопросы, почти гипнотизировать слушателей своей могучей логикой, самих наталкивать на определенные и ясные выводы.
«Вот то, что и я думал»,— казалось в результате каждому слушателю...
А революционные события в России развертывались своим чередом. Меня неудержимо тянуло туда. Неожиданно приехала в Женеву моя жена, которой бакинская охранка буквально не давала покоя, устроив за ней назойливую слежку. Не зная ни одного иностранного языка, она с большим трудом добралась до Женевы. А недели через две я вернулся в Россию.
ВОССТАНИЕ НА БРОНЕНОСЦЕ «ПОТЕМКИН». МОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ
Легко себе представить, какую сенсацию произвела за границей, особенно в среде эмигрантов, весть о восстании на броненосце «Потемкин Таврический». Известие о нем пришло, разумеется, с некоторым запозданием, многое было передано неверно, перепутано, извращено, преувеличено, но мы поняли и почувствовали, что вспыхнуло действительно серьезное вооруженное восстание, первое настоящее восстание.
Хотелось верить, что оно увенчается успехом, что его поддержит вся угнетенная, рвущая вековые оковы Россия, поддержит в первую очередь героический пролетариат, уже проявивший в борьбе свою беспредельную самоотверженность, уже получивший великое крещение огнем и кровью. И снова неудержимо потянуло назад в Россию. В нашем кружке вопрос о возвращении был главной темой разговоров, обсуждался ежедневно и на разные лады.
Я решил обратиться еще раз к самому Ильичу с просьбой отправить меня немедленно в Россию на какую угодно работу. И вдруг мне передают, что Владимир Ильич сам ищет меня по очень важному и срочному делу. Немедленно собираюсь идти к нему, но он предупредил меня и зашел сам или встретил меня на дороге — точно не помню. Разговор был недолгий.
— По постановлению Центрального Комитета вы, товарищ Южин, должны возможно скорее, лучше всего завтра же, выехать в Одессу,— начал Ильич.
Я вспыхнул от радости:
— Готов ехать хоть сегодня! А какие задания?
— Задания очень серьезные. Вам известно, что броненосец «Потемкин» находится в Одессе. Есть опасения, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать вспыхнувшее на нем восстание. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно и быстро. Добейтесь, чтобы немедленно был сделан десант. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки. Затем немедленно вооружите рабочих и самым решительным образом агитируйте среди крестьян. На эту работу бросьте возможно больше наличных сил одесской организации. В прокламациях и устно зовите крестьян захватывать помещичьи земли и соединяться с рабочими для общей борьбы. Союзу рабочих и крестьян в начавшейся борьбе я придаю огромное, исключительное значение.
Владимир Ильич явно волновался и, как мне тогда казалось, несколько увлекался. В таком состоянии я раньше никогда не видел его. Особенно меня поразили и, каюсь, очень удивили тогда дальнейшие его планы, расчеты и ожидания.
— Дальше необходимо сделать все, чтобы захватить в наши руки остальной флот. Я уверен, что большинство судов примкнет к «Потемкину». Нужно только действовать решительно, смело и быстро. Тогда немедленно посылайте за мной миноносец. Я выеду в Румынию.
— Вы серьезно считаете все это возможным, Владимир Ильич? — невольно сорвалось у меня.
— Разумеется, да! Нужно только действовать решительно и быстро. Но, конечно, сообразуясь с положением,— уверенно и твердо повторил он.
Впоследствии я убедился, что Владимир Ильич был во многом прав и верно оценивал положение. Но тогда, в Женеве, у меня такой уверенности не было. Года за три до того я жил в районе Одессы и несколько знал тамошние условия и обстановку. Настоящих рабочих-пролетариев в торговой Одессе было сравнительно немного* а херсонские крестьяне, особенно вблизи Одессы, представляли собой далеко не надежный в революционном отношении элемент. На легкое завоевание Черноморского флота я тоже не рассчитывал. Но я вполне разделял мнение Ильича, что нужно было действовать решительно, смело и быстро. Восстание «Потемкина» необходимо было использовать всемерно. Я предполагал, если бы не удалось захватить Одессу, направиться с «Потемкиным» к кавказскому побережью, прежде всего в район Батума. Батумский гарнизон и крепость были основательно захвачены нашей агитацией. Это я хорошо знал. Ба-тумские рабочие уже не раз выделялись своей героической борьбой. Наконец, крестьяне Гурии (грузинская провинция) и других ближайших районов были настроены чрезвычайно революционно и шли за социал-демократами. Правда, там орудовали преимущественно меньшевики, но грузинские крестьяне, находившиеся, собственно, еще в крепостной зависимости у своих князей, по моему мнению, легко и охотно поддержали бы восстание. Мне казалось, что Батум как революционная база был наиболее надежным районом на всем черноморском побережье.
Я, разумеется, повторил, что готов выехать немедленно, и уехал на следующий день. Перед отъездом Владимир Ильич еще раз говорил со мной и снова подчеркнул, что особенно необходимо заручиться активной поддержкой крестьян.
— Пусть они захватывают помещичьи, церковные и другие земли. Призывайте и помогайте им делать это.
Я всецело был согласен с такой политикой и тактикой в отношении крестьян, но все-таки напомнил Владимиру Ильичу только что принятую на III съезде партии резолюцию «Об отношении к крестьянскому движению». В этой резолюции говорилось только, что «социал-демократия ставит своей задачей самую энергичную поддержку всех революционных мероприятий крестьянства, способных улучшить его положение, вплоть до конфискации помещичьих, казенных, церковных, монастырских и удельных земель»1. О призыве к революционному захвату этих земель в ней ничего не говорилось.
— Ваше предложение, Владимир Ильич, идет дальше этой резолюции. Я с ним целиком согласен. Но является ли оно общей директивой при агитации среди крестьян? И есть ли это директива Центрального Комитета?
Владимир Ильич ответил не сразу. Он немного подумал, а потом сказал более осторожно:
— Нет, такой общей директивы Центральный Комитет пока не дает. Все зависит от общей ситуации, а также от условий и обстановки в каждом данном случае. В Одессе сейчас такая обстановка, когда нужно поднять на борьбу все революционные силы.
Я передаю, разумеется, не дословно, а лишь приблизительно мой разговор на эту тему с Владимиром Ильичем, но за сущность, за содержание его я ручаюсь. Порученное мне дело было слишком серьезно, и я на всю жизнь запомнил все сопровождавшие его обстоятельства. Мы сердечно простились с Владимиром Ильичем; я обещал аккуратно и подробно извещать его о ходе событий. Обещал прислать за ним в Румынию не только миноносец, а даже крейсер или броненосец, если восстание окажется действительно победоносным.
Теперь мы все прекрасно понимаем, какое огромное, можно сказать, решающее значение имел и имеет для пролетарской революции дружный союз рабочих и крестьян. В эпоху революции 1905 года это было далеко не ясным даже для многих большевиков. У западноевропейской социал-демократии с давних пор сложилось весьма скептическое отношение к крестьянству. Российские социал-демократы, с одной стороны, следуя в этом вопросе за своими западноевропейскими товарищами, с другой — в пылу полемики с народниками, «боготворившими» крестьянство и отводившими ему главную роль в социалистической революции, тоже недооценили политическое и революционное значение крестьянства. Несмотря на то что беспощадно разоряемые и эксплуатируемые крестьяне еще в 1901 —1902 годах весьма энергично напомнили о себе бурными аграрными волнениями, второй съезд нашей партии в следующем, 1903 году принял весьма умеренную, чтобы не сказать резче, аграрную программу, сулившую крестьянам лишь возвращение из помещичьего владения «отрезков», захваченных при освобождении крестьян от крепостной зависимости. Социалисты-революционеры, как известно, весьма демагогически использовали эти «отрезки» и приобрели на них за счет социал-демократов большой капитал популярности не только среди крестьян, но и среди многочисленных рабочих, не порвавших еще с землей и деревней.
Теперь нам известно, что тов. Ленин еще в 1902 году предлагал ввести в аграрную часть программы партии требование национализации земли. К сожалению, его предложение не прошло. Но уже с 1904 года он стал все настойчивее говорить и писать о крупной роли, которую должны сыграть русские крестьяне в предстоящей революции, а в 1905 году он уже ребром поставил вопрос о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства». И главным образом по настоянию Владимира Ильича третий съезд партии вынес вышеуказанную резолюцию «Об отношении к крестьянскому движению». Конечно, и эта резолюция была еще недостаточно решительна. Нужно было не только «поддерживать» крестьян в их стремлении захватить всю землю, а призывать к такому захвату, как мы сделали это впоследствии — в 1917 году. Однако и эта резолюция была огромным шагом вперед. Уже в декабре 1905 года В. И. Ленин предложил сделать следующий шаг, т. е. изменить нашу аграрную программу, выставив требование национализации земли. По вопросу же о диктатуре пролетариата и крестьянства между большевиками (главным образом Лениным) и меньшевиками немедленно загорелась ожесточенная полемика. История на деле показала, кто был прав.
Продолжаю мое повествование. На следующий же день после предложения со стороны Владимира Ильича я выехал курьерским поездом через Австрию в Рос<еяю. Для, безопасности меня «снабдили настоящим заграничным паспортом, выданным на имя какого-то генеральского сына (фамилию забыл). С этим паспортом я мог спокойно и открыто перебраться через границу. Для прописки же и проживания в России мы соорудили, кажется с Ильиным, очень примитивную фальшивку на имя рыбинского мещанина Михаила Андреевича Конкина. Действительно, пограничные жандармы предупредительно козыряли мне, принимая меня, очевидно, за подлинного генеральского сына. Мои вещи подверглись самому поверхностному осмотру.
Я опять в России! С радостью и волнением сажусь в вагон поезда, направляющегося в Одессу. Осторожно спрашиваю спутников, что происходит в Одессе. Никто толком не знает. Говорят о каких-то расстрелах и пожарах, об обстреле «Потемкиным» города из орудий. Ладно, скоро узнаю все в точности на месте.
В Одессу я приехал, к сожалению, ночью. Искать нелегальные квартиры по данным мне адресам было и рискованно и просто невозможно. Волей-неволей мне пришлось остановиться в гостинице и дать для прописки свою фальшивку. В городе было введено военное положение, однако моя фальшивка прошла совершенно благополучно; без всяких сомнений ее прописали, и я затем довольно долго пользовался ею как видом на жительство.
На следующий день я связался с нашей одесской организацией.
Хорошо помню, что встречался и говорил с тов. Емельяном Ярославским. Других одесситов сейчас припомнить не могу.
Выяснилось, что я опоздал. Броненосец «Потемкин» уже ушел из Одесского порта, а в Одессе вместо восстания вспыхнул пьяный погром.
Как мне передавали (за историческую точность не ручаюсь), дело происходило приблизительно так. В Черноморском флоте давно уже велась успешная пропаганда и агитация. Особенно много распропагандированных матросов находилось на броненосце «Екатерина Вторая», на который и возлагались главные надежды во время готовившегося восстания. Предстояли летние практические занятия эскадры. Она собралась в плавание и на маневры, погрузив значительное количество боевых снарядов. Перед плаванием вся эскадра собиралась обыкновенно у маленького островка Тендер. На этот раз первым отправился к острову броненосец «Кн. Потемкин», остальная же эскадра задержалась в Севастополе.
Матросы «Потемкина» давно ненавидели своего командира Голикова и других офицеров за исключительно жестокое обращение и крайне бесцеремонное обворовывание команды. В первый же день плавания матросам приготовили обед из тухлого, кишащего червями мяса. Матросы стали выражать недовольство и заявили протест. Офицеры набросились на них с грубой бранью и угрозами, а командир Голиков убил выстрелом из револьвера популярного среди матросов протестанта Вакуленчука. Матросы под предводительством Матюшенко и других более сознательных товарищей схватились за винтовки и в течение нескольких минут перебили и выбросили за борт офицеров. Для управления восставшим судном был выбран комитет во главе с Матюшенко. Броненосец снялся с якоря и направился в Одессу.
Прибыв в Одессу, команда «Потемкина» обратилась к «господам одесситам» с воззванием, в котором изложила, что произошло на броненосце, и призывала одесское население поддержать их. Одновременно была послана делегация к местным властям с требованием не препятствовать похоронам убитого матроса и с предупреждением, что броненосец немедленно обстреляет город, если будут чиниться препятствия или задержат делегацию. И действительно, когда полиция по приказу градоначальника попыталась задержать делегатов, броненосец дал несколько выстрелов. Я сам видел брешь на одном из зданий в центре города. К сожалению, вследствие, по-видимому, измены прицел был взят неправильно и снаряды попали не в правительственные здания. Однако задержанных делегатов немедленно освободили.
Затем устроили демонстративные похороны убитого матроса Вакуленчука. С речами выступали матросы и представители местных революционных организаций. Были речи, были споры, слишком много речей и споров, но, очевидно, слишком мало было действий, решительных революционных действий. А между тем нужно было прежде всего действовать, и именно тем способом, который указывал, который намечал мне В. И. Ленин. Он оказался прав даже относительно возможности перехода на сторону «Потемкина» остального Черноморского флота.
Адмирал Чухнин выслал против «Потемкина» целую эскадру. Не помню теперь, был ли при эскадре сам Чухнин. Узнав об этом, «Потемкин» смело вышел навстречу идущему на него флоту. В ответ на требование о сдаче он выкинул боевой флаг, приготовил орудия и продолжал двигаться вперед. Вдруг от эскадры отделяется броненосец «Георгий Победоносец» и, выкинув красный флаг, присоединяется к «Потемкину»! Еще два небольших судна следуют его примеру. С некоторых судов остальной эскадры слышатся крики «ура», несутся горячие приветствия. Адмирал сигнализирует флоту команду повернуть назад. Весьма вероятно, что и другие суда, а может быть, и вся эскадра присоединилась бы к восставшим броненосцам, если бы они бросились преследовать отступающую эскадру, поддержав своими решительными действиями колеблющихся. «Смелость, еще раз смелость, всегда смелость!» (De l'audace, encore de l'audace, toujours de Faudace!) — повторял когда-то великий мастер революции Дантон.
Но смелости, решительности и находчивости не было проявлено до конца. «Потемкин» и «Георгий Победоносец» дали спокойно отступить расстроенной, волновавшейся эскадре, а сами направились в злосчастный Одесский порт. Между тем одесская полиция не дремала. Она мобилизовала и подпоила подонков одесских босяков, которых в этом торговом городе всегда было много. В районе порта начались грабежи и погромы* кончившиеся грандиозным пожаром порта.
Я приехал к концу пожара. Портовые постройки еще дымились. В порту «Потемкина» уже не было и стоял на якоре один «Георгий Победоносец». Оказывается, на этом броненосце матросы только арестовали, а не уничтожили командный состав. Среди матросов было много колеблющихся. Нерешительные действия, вернее, бездействие восставших броненосцев и пожар в Одесском порту усилили эти колебания. Арестованные офицеры со своей стороны стали агитировать за сдачу, обещая исходатайствовать полное помилование добровольно сдавшимся. Матросы «Георгия Победоносца» решили сдаться. Тогда «Потемкин» снялся с якоря и вышел в открытое море.
— Куда же он направился и что намерен предпринять?— допытывался я у одесских товарищей.
Мне ответили, что броненосец, видимо, пошел к кавказскому побережью, а каковы его планы, толком сказать никто не мог. У меня мелькнула надежда, что, может быть, «Потемкин» сам догадался попытать счастья у Батума, куда я предполагал в случае неудачи в Одессе направить его. Я узнал пароль, дававший возможность попасть на броненосец, и с первым же пароходом отправился на Кавказ. Но уже в Новороссийске я узнал, что «Потемкин» повернул на запад, к берегам Румынии. Как известно, в Румынии команда неудачно восставшего броненосца, этой «плавучей республики», высадилась на берег, сдав судно румынским властям. Так кончилось это первое вооруженное восстание 1905 года.
Я написал В. И. Ленину о постигшей нас неудаче, а сам решил направиться в Москву, не без оснований полагая, что одним из главных центров революционного движения в ближайшее время должна стать Москва и вообще Центральный промышленный район. Московский пролетариат принимал пока очень слабое участие в революционном движении, но, что он в конце концов раскачается и двинет всей своей тяжелой массой, было несомненно для всякого революционера, знающего пролетариат.
Мои расчеты и надежды оказались правильными. В Москве началась октябрьская забастовка 1905 года, в Москве же организовалось крупнейшее вооруженное восстание 1905 года — приснопамятное Декабрьское восстание.
Пролетарская революция. 1926. № 4. С. 216-231
ВАСИЛЬЕВ-ЮЖИН МИХАИЛ ИВАНОВИЧ (1876—1937) — деятель революционного движения, член партии с 1898 г. После II съезда РСДРП — большевик. В 1905 г. эмигрировал за границу, в Женеву, где встретился с В. И. Лениным. Сотрудничал в большевистских газетах «Вперед» и «Пролетарий». Активный участник революции 1905—1907 гг. Летом 1905 г. по поручению ЦК был направлен в Одессу для связи с экипажем восставшего броненосца «Потемкин». Позже — член МК РСДРП, один из организаторов и руководителей Московского Совета и Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 г. Неоднократно подвергался преследованиям. В 1917 г. был одним из руководителей вооруженного восстания в Саратове, председатель губкома РКП (б), заместитель председателя губисполкома; в дальнейшем — на ответственной партийной и государственной работе. Необоснованно репрессирован; реабилитирован посмертно.