Осень 1906 года, конец сентября или первые дни октября. Куоккала — дачное селение в Финляндии, кажется, вторая остановка за Белоостровом. Дача «Ваза» — небольшой деревянный дом, во дворе полуобвалившийся колодец, дальше какой-то сарай, где лежат дрова... Стоит эта дача уединенно, в стороне от деревни Куоккала, стоит на опушке леса, кругом сосны, одинокие и угрюмые. Дальше в лесу разбросаны другие дачи, но тут их немного: главная дачная местность по другую сторону железной дороги, за деревней, ближе к морю...
Как все это запомнилось! Многое, что потом в жизни встречалось, исчезло из памяти, а вот станция Куоккала, ее окрестности, тропинка, ведущая от вокзала к лесу, уединенная дача среди редких финских сосен — все это перед глазами до сих пор, как будто только вчера побывал там. А на самом деле прошло больше 20 лет.
На даче «Ваза» в 1906—1907 годах жили Владимир Ильич с Надеждой Константиновной. И мне посчастливилось: меня, молодого латышского большевика, рядового работника партии, недавно вышедшего из тюрьмы и нелегально скитавшегося по питерскому подполью, заботливые товарищи поселили на этой даче. И суждено было мне прожить несколько месяцев в ближайшем соседстве с нашим Лениным.
Нанимал дачу тов. Линдов (Лейтейзен), старый «искровец», потом большевик, занимавший ответственные посты в нашей партии (был, например, членом ЦК в 1909—1910 годах), погибший впоследствии, в 1919 году, на Восточном фронте в борьбе против Колчака. Он жил там со своей семьей, свободные комнаты внизу занимали Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, а наверху, в мезонине, жил виднейший тогда работник партии, член ЦК и редакции «Пролетария» А. А. Богданов с женой. Пустовала осенью одна комнатка, которая и досталась мне.
Нужно заметить, что летом 1906 года, после разгона I Думы, многие из руководящих работников всех революционных партий поселились в дачных местностях по Финляндской железной дороге. Реакция в России к этому времени наступала все решительнее, столыпинская полиция становилась все наглее; видным товарищам, много выступавшим открыто в период послеоктябрьских и перводум-ских «свобод», трудно стало жить в самом Петербурге. Поселившись под видом дачников в Финляндии, куда реакция еще не докатилась и где еще существовали свои конституционные порядки, они могли время от времени приезжать в Петербург, для чего требовались только особые меры и особая бдительность на Финляндском вокзале и на пограничной станции Белоостров.
Пришли мы на дачу вместе с тов. А. И. Свидерским, который устраивал мне эту квартиру. Насколько помню, он не сказал мне, кто живет на даче, и я знал только, что там все «свои». С хозяйкой
(это была жена Линдова) я быстро договорился о плате за комнату и обо всем прочем и начал устраиваться на новом месте.
Позвали меня к чаю. В столовую приходили какие-то товарищи, пили чай, разговаривали, уходили — я не имел ни малейшего представления, кто они такие.
Попозже пришел еще какой-то человек: мужиковатый с виду, роста небольшого, но крепко сложенный. Борода у него рыжеватая, давно не подстриженная, вид усталый. С первого взгляда он мне показался неинтересным, даже неинтеллигентным. Поразили только глаза: здороваясь со мною, он быстро и легко, но вместе с тем чрезвычайно проницательно оглядел меня. Мне показалось, что он видит меня насквозь.
Пришел он с газетой в руках, продолжал читать ее за чаем. Дочитав начатую статью, отложил газету в сторону. Лицо как будто посветлело. Заговорил со мною, и сразу же посыпались на меня вопросы:
— Вы латыш?.. Давно ли из Латышского края?.. А, только недавно вышли из тюрьмы. Где сидели?..
Узнав, что после тюрьмы я побывал в имении своего товарища по ссылке В. А. Кугушева, у которого работал в то время в качестве управляющего имением другой товарищ по ссылке А. Д. Цюрупа, незнакомый собеседник начал расспрашивать меня про них:
— Разве Кугушев по-прежнему сочувствует меньшевикам? А я думал, что он совсем перешел к кадетам. Нам, большевикам, он денег не дал бы?.. Я знаю, что Цюрупа остался большевиком. Надо бы извлечь его из деревни, у нас тут нашлась бы работа для него...
А потом — и больше всего — о латышских делах:
— Ваш родной язык латышский?.. Но вы хорошо говорите по-русски. Вы где учились русскому?.. Акцент все-таки слышен. Особенно звук «л» у вас не русский. Скажите «лапландец»... Нет, не так. Надо вот так...
Весь этот разговор начал сильно волновать меня. Я чувствовал, что этот незнакомый товарищ, так просто и дружески беседующий со мною, уже возымел надо мной особую власть, которой я не могу сопротивляться. Я отвечал ему свободнее и откровеннее, чем я, молодой и строгий конспиратор, привык даже в разговорах с близкими товарищами. Было ясно, что он не зря задает вопросы, что всеми своими расспросами он клонит к какой-то определенной, мне неизвестной цели. Было похоже на то, что меня экзаменуют, но я не испытывал от этого ни малейшей неловкости.
— А связь с латышским движением у вас сохранилась?.. В тюрьме оторвались от него?.. Вот как, вы будете работать у нас в латышском районе это хорошо. Но за «Циней» (название ЦО латышской социал-демократии) вы следите? Последние номера видели?..
— Что слышно о партизанском движении, идет на убыль?.. Вы сами не были «лесным братом»?.. Да, вы сели уже в декабре. Но как они существуют в лесу, чем же питаются?.. Значит, крестьяне все-таки поддерживают. Это важно... Но к экспроприациям тоже приходится прибегать? Но как же в отношении контроля со стороны партии?
Мне пришлось рассказывать о всех подробностях партизанской борьбы. И запомнилось, что особый интерес у моего собеседника вызвал мой рассказ о том, что наши «дружинники» еще летом 1905 года, производя конфискации казенных денег, выдавали квитанции со штемпелем партийного комитета, что отчеты о собранных суммах печатались открыто в партийных органах...
В ходе разговора у меня мелькнула мысль: не Ленин ли? По всей вероятности, это было тогда, когда мой собеседник, в связи с разговором о партизанском движении, начал говорить о некоторых особенностях земельного вопроса в Прибалтийском крае. А может быть, это произошло, когда я услышал, что окружающие называют его Владимир Ильич,— во всяком случае, со времени своей ссылки я знал хорошо, что В. Ильин — псевдоним Ленина для легальных изданий... Но все мои сомнения рассеялись окончательно, когда этот товарищ предложил мне написать статью для ближайшего номера «Пролетария».
Я был смущен, сильно стеснялся и упорно пытался отвертеться от писания статьи, ссылаясь на то, что у меня нет никаких материалов, что я никогда не писал по-русски.
— Это пустяки. Вы изложите все, что вы сегодня рассказывали о партизанском движении, приведите по «Цине» ваши споры с меньшевиками по этому вопросу, больше и не требуется... Язык вы знаете великолепно, а если будут ошибки, мы их исправим...
Так, по настоянию Владимира Ильича, появилась на свет моя первая политическая статья на русском языке (в одном из осенних номеров «Пролетария» финляндского периода).
Итак, с этого незабвенного разговора в осенний вечер на даче «Ваза» началось мое знакомство и — решаюсь сказать — моя дружба с Владимиром Ильичем.
В эту зиму я часто, временами почти ежедневно, встречался с Владимиром Ильичем, иногда подолгу беседовал с ним, но все эти разговоры слабо запечатлелись в памяти, а большинство стушевалось совершенно. Запомнились только общие контуры этих разговоров, из продолжительных бесед сохранились одни лишь обрывки.
В первое время Владимир Ильич часто возвращался к латышским делам. Он живо интересовался ходом революционного движения в Прибалтике, особенно работой латышской социал-демократии.
Вообще Владимир Ильич восхищался борьбой латышских рабочих в период революции 1905—1906 годов, часто ставил ее в пример русским товарищам. Сочетание борьбы городского пролетариата с революционным движением крестьянства, как оно проводилось в Прибалтийском крае с лета 1905 года, он считал одним из величайших достижений первой революции. Он интересовался всеми, даже мельчайшими, подробностями этой борьбы и подолгу расспрашивал о ней. Когда я утверждал, что наше крестьянское движение целиком шло не только под знаменем, но и под непосредственным организационным руководством социал-демократической партии, Владимир Ильич восклицал с некоторым скептицизмом, который, однако, не мог скрыть его восхищения:
— Да не может быть!.. Ну, уж это вы преувеличиваете. Особенно он не хотел верить, что наши латышские эсеры не пользовались никаким влиянием не только в городе, но и в деревне.
— Как же это так?.. В этом сказывается ваш партийный патриотизм. Но я же слышал от Ролава...
И он начал передавать свои разговоры с этим видным латышским эсером.
Я начинал горячиться, нападал с жаром на наших эсеров, говорил о их шарлатанстве... Потом я начал понимать, что своими скептическими замечаниями Владимир Ильич подзадоривает меня, желая услышать побольше подробностей.
Были также разговоры о роли рижской большевистской организации в событиях 1905 года. С некоторым сожалением и раскаянием я как-то рассказывал Владимиру Ильичу, что по возвращении из ссылки летом 1905 года я имел твердое намерение работать не у латышей, которых считал недостаточно выдержанными большевиками, а войти в большевистскую организацию в Риге, но потом отказался от этой идеи, убедившись, что обе русские организации, меньшевистская и большевистская, весьма слабо связаны с массами. Владимир Ильич задумался, поморщился, потом сказал:
— А пожалуй, вы поступили правильно. У нас там была хорошая группа, но вряд ли они могли играть крупную роль среди латышских рабочих. Они иногда хвастали своими успехами, но, наверно, прибавляли лишнее.
Больше всего меня поражало всестороннее знакомство Владимира Ильича с земельными отношениями Прибалтики. Он, по-видимому, читал все основные труды по этому вопросу на русском, а может быть, и на немецком языке, но ему были недоступны работы на латышском языке. Иногда он обращался ко мне с разными вопросами из этой области, во всяком случае, помню, что как-то мне пришлось переводить ему выдержки из книги покойного тов. Азиса (Ф. Розиня) «Латышский крестьянин».
При обсуждении различных внутрипартийных вопросов в этот период от Владимира Ильича часто можно было услышать замечание:
— Ну, на латышей можно положиться, они же все большевики. Когда же из Латвии стали приходить сообщения об усилении
меньшевистского крыла латышской партии, Владимир Ильич говорил с недоумением:
— Как же так! Движение у вас по-настоящему революционное, партия пролетарская по составу, и все-таки меньшевизм пускает корни. Нужно дать этому отпор.
Должно быть, к этому времени и относится решение БЦ (Большевистского центра) о назначении в Ригу, по соглашению с ЦК латышской партии, особого представителя большевиков, в качестве какового туда и уехал зимой 1906 года тов. Свидерский.
Наряду с другими литературными планами, в Куоккале этой зимой обсуждался вопрос об издании большевистской «Социал-демократической энциклопедии». Я обещал для нее несколько статей о социал-демократическом движении в Латвии, но, будучи сильно загружен делами ПК (Петербургского комитета), в котором я состоял членом руководящей «пятерки» и секретарем, я не сдал в срок своих статей. Узнав об этом от Линдова, главного редактора «Социал-демократической энциклопедии», Владимир Ильич накинулся на меня:
— Говорят, латыши народ аккуратный, а вы запаздываете с такой важной работой. Вы подрываете репутацию целой нации... В чем у вас затруднения?
И Владимир Ильич начал учить меня, как работать, как составить себе план статьи, подобрать материалы и т. д.
Сам он усердно писал и для упомянутой энциклопедии. Сохранились ли эти рукописи?
Помимо общего интереса к революционному движению в Латышском крае и стремления использовать «латышский опыт» для дальнейшей борьбы российского пролетариата, особое внимание Владимира Ильича к латышским (а также к польским) делам было вызвано и соображениями внутрипартийного характера. После Стокгольмского съезда, на котором в партию вошли «национальные» организации, польская и латышская партии и Бунд, наша партия стала своего рода федерацией, в которой решение всех важнейших вопросов зависело от голоса «националов». Для проведения большевистской линии важно было привлечь этих «националов» на свою сторону, установить с ними возможно более тесный контакт, больше-визировать их. Это было тем важнее, что предстоял созыв нового съезда партии, чему всеми силами сопротивлялись меньшевики. Владимир Ильич не раз говорил с полной уверенностью, что на пятом съезде латыши и поляки будут с большевиками и что нам удастся отвоевать партийное руководство у меньшевиков и бундовцев.
Время было горячее. Несмотря на усиление реакции и ухудшение полицейских условий, работа партии велась широко и интенсивно.
Внутри партии наша фракция энергично вела агитацию за созыв нового съезда, который должен был решить все спорные вопросы и создать твердое и принципиально выдержанное партийное руководство^
Приближались выборы во II Государственную думу, и наша партия оживленно обсуждала вопросы избирательной тактики. Выявились глубочайшие разногласия между обоими течениями в партии: меньшевики стали все определеннее высказываться за соглашение с либерально-буржуазной партией кадетов, большевики не менее решительно стояли за самостоятельное выступление партии пролетариата и только в исключительных случаях допускали «технические соглашения», притом только с теми партиями, которые признавали необходимость вооруженного восстания и вели борьбу за демократическую республику. Чем ближе подходили выборы, тем острее становились споры по первостепенным вопросам пролетарской тактики.
Ленин уходил весь целиком в эту борьбу. Если он вообще работал, не щадя себя, то в подобные периоды острой и решительной борьбы он не знал ни минуты отдыха.
Писал он с утра до поздней ночи, писал брошюры, листовки, воззвания, резолюции, предисловия к чужим работам, наконец,— бесчисленные статьи как для нелегальных, так и для тех большевистских легальных изданий, которые все еще время от времени возникали. И нередко слышны были замечания ближайших товарищей: «Ильич опять писал всю ночь... Ильич сегодня накатал целую брошюру...»
А затем — заседания, совещания, беседы, почти беспрерывно происходившие на даче «Ваза»!
Там более или менее регулярно собирался Большевистский центр, там часто заседала редакция «Пролетария», там происходили совещания с ответственными работниками питерской организации. А помимо этих собраний там вечно происходили совещания и беседы Владимира Ильича с руководителями нашей издательской, технической и прочей работы, а также с партийными работниками, приезжавшими к нему за советами и указаниями.
Надежда Константиновна в то время состояла секретарем Большевистского центра, и к ней приходили по делам не только работники центра, но и «провинциалы». Закончив свои дела с Надеждой Константиновной, эти товарищи тоже всегда добивались свидания с Лениным. Не проходило и дня, чтобы на даче не появлялись посетители, а иногда, особенно в связи с расколом Петербургской организации, а потом весной, перед Лондонским съездом партии, на даче стояла настоящая толчея.
Несмотря на загруженность работой и невзирая на усталость, Владимир Ильич всегда охотно беседовал с приезжавшими товарищами. Особенно он ценил разговоры с «практиками», с партийными работниками с мест, с которыми он обсуждал не только принципиальные вопросы, но и все детали повседневной организационной работы.
Чаще всего на даче появлялись, конечно, работники центра и ответственные руководители питерской организации. Многие появлялись раз-другой, потом исчезали надолго — уезжали на работу в провинцию или же попадали в тюрьму, другие становились постоянными посетителями нашей дачи.
Видал я там Красина (Никитича), который всегда приходил с деловым видом и после разговора с Ильичем наедине сразу же исчезал. Мельком только видел я там Воровского (Орловского) и Голь-денберга (Мешковского). Чаще приходили Свидерский, Лядов, Рожков, Бонч-Бруевич. Из питерских работников того периода бывали Теодорович (Платон) и Зиновьев (Григорий), приходили также А. П. Смирнов (Фома), Войтинский (Сергей Петров), Стасова, Алексинский. Из польских товарищей я там встречал Барского, из латышей — Ленцманиса (Грике) и Дауге. Довольно часто появлялся на даче покойный Могилевский, брат жены Линдова... Большинства же приходивших я не знал и тогда, а многие, которых я там встречал, изгладились из памяти впоследствии.
Запомнился один приезд тов. Лядова. Он привез Владимиру Ильичу на просмотр первую часть своей «Истории Российской социал-демократической рабочей партии». Ильич читал ее с большим интересом, отзывался о ней хорошо, говорил, что нужно торопиться с изданием и нужно приняться за писание второй части.
Запомнились обрывки каких-то споров Владимира Ильича с Рожковым по вопросам философии. Началось, должно быть, с книги Богданова об эмпириомонизме. Той зимой Владимир Ильич усердно читал третью часть «Эмпириомонизма», некоторое время ежедневно приходил с этой книжкой в столовую, сильно хмурился и что-то ворчал про себя, читая ее, делал на полях какие-то пометки... Я убежден, что план его собственной книги по философии («Материализм и эмпириокритицизм») зародился у него уже зимой 1906 года...
В упомянутых спорах. Рожков, как мне запомнилось, отрицал необходимость особой марксистской философии и теории познания, а Владимир Ильич горячо возражал ему, с возмущением говорил о «махизме» Богданова, не жалея при этом крепких слов, вроде «брехня», «галиматья» и т. п.
Той же зимой, но, должно быть, уже ближе к весне пришел как-то товарищ Луначарский. Он собирался за границу, говорил о своих планах изучения новейших явлений в жизни западноевропейского пролетариата, особенно синдикализма, а Владимир Ильич давал ему советы и указания, за что приняться сначала, что для нас важнее и что менее важно.
Перед отъездом за границу заходил также покойный Станислав Вольский, в речах которого уже тогда чувствовалось большое разочарование революцией и упадок духа. Политика ему надоела, работа стала будничной, нужно новых впечатлений, и он решил уехать в Аргентину с целью изучения тамошних аграрных отношений... С иронической усмешкой слушал его Владимир Ильич, даже не спорил с ним, а после его ухода с грустью говорил:
— Ну, что же, устал человек, нервы не выдержали...
Из людей непартийных я видел на даче «Ваза», кажется, одного только — трудовика Седельникова. Он, если не ошибаюсь, приходил во время избирательной кампании во II Думу для каких-то разговоров о создании «левого блока». Об этом периоде я буду говорить подробнее в дальнейших статьях, тут только отмечу, что этого представителя другой, «левой» партии Владимир Ильич принимал несколько иначе, чем своих товарищей,— в его разговоре с Седельниковым чувствовалась некоторая официальность и слегка подчеркнутая любезность. Особенно мне запомнилось, что этого гостя, рослого казака в высокой белой папахе, Владимир Ильич провожал до дверей, как в дипломатическом мире обычно провожают представителей дружественной державы.
Еще кое-какие мелочи из этого же периода.
Уже в это время Владимир Ильич страдал головными болями и бессонницей, поэтому он вставал сравнительно поздно и почти всегда мрачный и угрюмый. Он начинал свой день с чтения газет, всегда выходил в столовую с большой кипой в руках. Я как-то задал ему наивный вопрос: сколько нужно времени, чтобы прочитать столько газет? Он взглянул на меня с лукавой усмешкой, а потом начал серьезно объяснять:
— Чтобы прочитать все это, нужно, наверно, много времени, но нам этого не требуется. Журналист должен уметь читать газеты по-особому. Нужно завести такой порядок: выбрать себе одну газету и в ней прочитать все наиболее важное, потом другие можно просмотреть легко и быстро. Из них берешь только то, что нужно для специальной работы. Потом создается привычка, перелистываешь номер и сразу находишь, что нужно.
И действительно, у Владимира Ильича это выходило очень ловко, он успевал просмотреть массу газет за утренним чаем.
После чая он уходил к себе и садился за работу, писал 4—5—6 часов подряд, а если не было никаких заседаний, то по вечерам писал он еще долго.
Перед сном он устраивал себе перерыв и часто, а может быть и ежедневно, уходил гулять. Обыкновенно это бывало поздно ночью. Чаще всего он, кажется, гулял один или же вдвоем с Надеждой Константиновной. А позже, зимой, он стал приглашать меня с собой на прогулку.
— Павел Васильевич вы еще не ложитесь? Не хотите немножко пройтись перед сном?
Эти ночные прогулки вдвоем были светлым моментом в моей жизни.
Выходим с заднего крыльца, нащупываем в темноте тропинку. Идем по соснам — сначала по тропинке, потом теряем ее и попадаем в снег. Бредем медленно, обмениваемся редкими словами. Огибаем какие-то темные дачи, заворачиваем налево и выходим к железной дороге. Дальше уж по рельсам — там светлее и там легче идти. И разговор там легче вяжется... Навстречу товарный поезд, сворачиваем в сугроб, пропускаем мимо поезд и снова дальше по рельсам...
Лениво плетется ночной разговор. О чем — неизвестно. Обо всем, о всяких пустяках, только не о политике: от политики нужно отдохнуть.
Стерлись из памяти эти разговоры, остались только бледные, очень бледные наметки...
Из далекого тумана прошлого смутно всплывают некоторые темы этих разговоров — темы, казавшиеся необычными для Ильича, темы интимные: о лесной тишине, о луне, о поэзии, о любви...
Вероятнее всего, что эти романтические разговоры начинал я, но мой спутник принимал в них участие.
И помнится, услышав от меня об осложнениях и неудачах в моей личной жизни, он чутко и деликатно утешал меня.
Как-то, зайдя в мою комнату, Владимир Ильич увидел у меня на столе новейшие стихи Бальмонта или Блока.
— Как. и вы увлекаетесь этой белибердой! Это же декадентщина. Что вы в ней находите?
Я смутился, начал возражать, начал показывать ему какие-то, по моему мнению, замечательные стихи. Ильич заглянул в книгу.
— Гм, звучит неплохо, плавно написано, но смысла в этом все-таки мало.
Узнав, что я беру книги из библиотеки Поповой, Владимир Ильич просил меня принести и ему что-нибудь по беллетристике.
— Только не из этих новых, что-нибудь старое. Вот если найдете какой-нибудь роман Джорджа Элиота... 1
За весь этот период я редко видел Ильича совсем бодрым, еще реже веселым. По-видимому, его изводили не только головные боли и чрезмерная работа, но и политические затруднения: усиление реакции, ослабление революционного движения, назревавший раскол внутри партии.
Веселее он становился, играя с детьми.
С Морисом, восьмилетним сыном Линдова, он иногда по вечерам вел серьезнейшие разговоры, расспрашивал про школу, про его товарищей, задавал ему какие-то задачи. А то, бывало, начнет с ним и его младшими сестренками играть на дворе в снежки — тут он становился совсем неузнаваем: бегает, прячется за деревья, смеется громко, весело и молодо.
Через несколько месяцев мне пришлось переехать в город, но и потом мне часто приходилось бывать на даче «Ваза», особенно в связи с выборами в Думу и историческим расколом петербургской организации, а позже в связи с подготовкой к Лондонскому съезду. Воспоминания об этом времени — в другой раз.
Правда. 1928. 21 января
БЕРЗИН (ЗИЕМЕЛИС) ЯН АНТОНОВИЧ (1881 — 1938) — один из старейших участников революционного движения в Латвии. Член партии с 1902 г. Участник революции 1905—1907 гг. Делегат V (Лондонского) съезда РСДРП. В 1908 г. эмигрировал за границу, член Заграничного бюро ЦК РСДРП (1910 г.) и Бюро заграничных групп Социал-демократии Латышского края. Делегат IV съезда латышской социал-демократии (январь 1914 г.) После съезда — член Заграничного комитета СДЛК и член редакции центрального органа партии газеты «Zihna» («Борьба»). Летом 1917 г. вернулся в Петроград, где принимал активное участие в Октябрьской социалистической революции. В дальнейшем — на ответственной дипломатической и государственной работе. Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.