Бернская конференция относится к самому тяжелому периоду истории нашей партии и международного рабочего движения.
Мы только стали оправляться после разгрома революции 1905— 1906 годов. Ленские события, период легальной «Правды», забастовочная волна, которая растет, ширится и принимает небывалые размеры, баррикады в Питере в июле 1914 года... И вдруг все резко обрывается! Одним ловким ходом самодержавию удается на полном ходу остановить катящуюся и подымающуюся вверх волну революции.
А в Западной Европе? Там и того хуже. Краса и гордость II Интернационала — немецкая социал-демократия без всяких колебаний становится на сторону своего империалистического правительства и 4 августа против голосов Либкнехта и Рюле единодушно голосует за военные кредиты. То же во Франции, Бельгии и других странах. Мощные рабочие организации, которые с таким трудом годами и десятилетиями накопляли свои силы для борьбы труда с капиталом, из организаций, долженствующих быть главным фактором революции, превращаются в свою противоположность. Разве мыслимо бы было привести в движение десятки миллионов без помощи социалистических партий, профсоюзов, синдикатов и тред-юнионов, вооружить их до зубов и бросить на поля сражения? А это было сделано с такой легкостью, о которой сами империалисты и не мечтали. Из фактора революционного организации рабочего класса превратились в самый сильный, самый мощный, самый надежный тормоз революции. Такого краха, такого банкротства, такой катастрофы история человечества еще не знала!
Неудивительно поэтому, что эта катастрофа не могла пройти мимо и не внести разложения и в тот небольшой, но стойкий, испытанный отряд революционеров-большевиков, находившихся тогда за границей, в особенности во Франции. Отчаяние, растерянность, разброд, вступление добровольцами в армию — вот картина в первые дни империалистической войны среди всей эмиграции, не исключая даже доброй части большевиков, вот картина, которую застал Владимир Ильич, приехавший в Берн прямо из австрийской тюрьмы в первых числах сентября.
И если такая растерянность была характерна даже для части лучших товарищей, находившихся за границей, если даже те, которые не поддались волне шовинизма, не могли ответить на вопрос: «Что же делать?» — то этого нельзя было сказать о величайшем революционном мозге нашего времени.
Уже на вокзале в Берне, куда я явился, чтобы встретить Ильичей (в узком кругу мы так обычно называли семью Владимира Ильича), мне в упор был задан вопрос: «Како веруешь?» Для знавших Ильича такой вопрос не мог быть неожиданным, и я принялся докладывать ему о положении дел и о нашей Бернской секции. Рассказал о том, что недели за три до его приезда у нас произошел маленький обмен мнениями о событиях, где для введения в дискуссию мною развивались следующие три положения: первое — война означает крах II Интернационала, его полное банкротство. Владимир Ильич оживился: «Правильно! Совершенно верно! Именно крах, именно банкротство!» — и тут же принялся самой отборной бранью ругать оппортунистических вождей Интернационала, доведших рабочий класс до такого позора. Я стал излагать ему второе положение. Победителями, по-видимому, окажутся немцы, так как французы, несмотря на империалистическую политику, подготовиться как следует к войне не сумели; у англичан никакой армии вообще нет, а о русской армии распространяться не приходится, и это в то время как у немцев прекрасная стальная организация, вооруженная до зубов армия, железная дисциплина, последнее слово техники и т. д. На это Ильич ответил своим характерным: «Гм! Неизвестно, рано еще предсказывать, данных мало, подождать надо». Я перешел к изложению третьего положения, что победа немцев будет победой худшей формы реакции, ибо организаторами этой победы будет не гнилая французская буржуазия, а клика юнкеров, которая сумела организовать победу, сумеет использовать и плоды своей победы...
Я не успел еше кончить этой фразы, как Владимир Ильич резко прервал меня словами: «А это — русский шовинизм!» Я был ошарашен. Как, я шовинист? Разве у меня есть хоть малейшие симпатии к царю и его армии, разве я не радуюсь каждый раз при известиях о ее поражениях, разве я не огорчаюсь ее успехами? Разве мое отношение к царской армии не такое же, как оно было во время русско-японской войны! — совершенно такое же, но это мне не мешает дать объективную оценку событиям. Но на это я слышу в ответ от Владимира Ильича, что если я того мнения, что победа немцев есть победа худшей реакции, то я должен этому препятствовать, то есть желать им поражения и победы русской армии; тот не социалист, кто во время империалистической войны не желает поражения своему правительству, не борется со своими шовинистами, с империализмом своей буржуазии и своего правительства. Если каждый социалист исполнит свой долг внутри своей страны и поведет войну против своего империалистического правительства, тогда война империалистическая превратится в войну гражданскую. А этого мы должны добиваться.
Какой-то огромнейший сноп света был брошен так внезапно и так неожиданно, что я сразу и не мог опомниться. До того передо мною стояла голая действительность, грозная и беспросветная; империалистическая война, крах Интернационала, рабочие организации, которые не препятствуют войне и даже содействуют ей. Ясно вижу, что значит победа царизма, но и победа немцев не сулит ничего хорошего. Где выход?
И вот приезжает неустрашимый Ильич, и для него не только все ясно, но он уже и выход наметил. Гражданская война — вот тот рычаг, за который нужно ухватиться, чтобы все перевернуть и заставить грозные события работать на нас, на мировую революцию...
Весь разговор наш произошел по дороге с вокзала на мою квартиру. Таким образом, могу засвидетельствовать, что основные лозунги ленинской тактики в империалистической войне были выработаны им уже в первые дни войны в Австрии, так как в Берн он привез их уже готовыми. Мало того. У меня есть все основания утверждать, что эта тактика созрела в голове Ильича, вероятно, уже в первый день войны. Доказательством тому служит история с моим арестом на третий или четвертый день войны, изложенная в воспоминаниях Ф. Н. Самойлова (см.: Воспоминания большевика — депутата IV Думы о тов. Ленине.— Прол. рев. 1924. № 3 (26). С. 178) Поводом к моему аресту послужила перехваченная швейцарскими военными властями телеграмма Владимира Ильича на мое имя, где мне предлагалось снестись с парижскими товарищами на предмет организации издания антивоенных листков и прокламаций. Это значит, что у Владимира Ильича не было ни одной минуты сомнения или колебания и что в первый же день войны он думал о войне против войны, то есть о превращении империалистической войны в гражданскую.
С приездом Ильича жизнь у нас закипела. Чуть ли не на второй день состоялось то самое собрание в лесу, о котором коротко упоминается в той же статье тов. Самойлова и в одной из статей тов. Са-фарова, где Ильич делал доклад на единственно возможную тогда для нас тему об отношении к войне.
Еще накануне этого собрания мы вместе с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной вечером' долго гуляли и разговаривали на эту же тему. Я, естественно, постарался использовать этот вечер как можно полнее, чтобы лучше усвоить точку зрения Ильича. Тем не менее, когда Владимир Ильич делал свой доклад в лесу, я — хотя для меня вопрос был уже совершенно ясен — для того, чтобы расшевелить публику и разжечь дискуссию, выступил «в защиту шовинизма». Дискуссия оживилась, а «шовинистам» (таких в нашей группе все же не оказалось ни одного человека) досталось изрядно.
Через день-другой, то есть числа 6—7 сентября на моей квартире состоялось более узкое совещание, на котором Ильич представил свои тезисы о войне. Кроме Ильича, Зиновьева и Надежды Константиновны присутствовали еще товарищи Самойлов, Сафаров, Лилина, возможно, и тов. Инесса. На этом совещании тезисы Ильича никаких возражений ни в ком не вызывали, и они были целиком приняты. С этими тезисами уехал через несколько дней через Италию и Балканы в Россию Ф. Н. Самойлов. Кроме того, несколько экземпляров тезисов я передал уезжавшему тем же пароходом в Россию студенту Шейнкману, тогда сочувствующему нам, ав 1917и 1918 годах игравшему видную роль в Казани.
Тезисы эти, как известно, впоследствии явились главным обвинительным материалом против нашей думской фракции и фигурировали под официальным названием «Резолюция из 7 пунктов».
Однако тезисы сослужили не только эту службу. Наши российские товарищи — члены ЦК и думской фракции — с ними ознакомились и присоединились к ним. Из показаний тов. Петровского на суде выяснилось, что эти тезисы были также приняты на семи крупнейших предприятиях Питера. Через тов. Шляпникова, приехавшего в середине октября в Стокгольм для восстановления связи с Владимиром Ильичем, было сообщено о присоединении к ним русской части ЦК. После этого тезисы были окончательно переработаны в манифест ЦК, который был напечатан в первом по возобновлении номере (33) нашего ЦО «Социал-демократ» от 1 ноября 1914 года в качестве передовой
Возобновление ЦО было первой заботой Владимира Ильича по приезде его в Швейцарию. Помню, как Ильич ворчал и сердился, что никто из нас (в том числе и он сам) не помнил, на каком № оборвалось издание «Социал-демократа». Мне пришлось раскопать всю свою библиотеку, чтобы установить, что последний номер «Социалдемократа», вышедший примерно год назад в Париже, был 32-й. Помню далее, как Ильич ругал самого себя, говоря: мы, мол, ликвидаторов ругаем, а сами, когда представилась хоть маленькая легальная возможность, совсем забросили нелегальную печать... Нужно было, однако, преодолеть целый ряд препятствий и технического и материального характера, пока 1 ноября, то есть почти через два месяца, вышел первый после долгого перерыва 33-й номер «Социал-демократа».
Владимир Ильич сразу погружается в повседневную нашу эмигрантскую жизнь. Он выступает с докладами в различных городах Швейцарии, участвует как оппонент в рефератах Мартова, бундовца Косовского и др. Целые месяцы проводит он в библиотеке, где усердно изучает вопросы мирового хозяйства, результатом чего является написанная им впоследствии брошюра «Империализму как новейший этап капитализма» и ряд статей на эту тему. Он интересуется позицией отдельных представителей эмиграции и страстно ловит всякий слух о взглядах того или иного видного эмигранта.
Мы долгое время не могли точно узнать, каких взглядов по вопросу о войне держится Плеханов: слухи были разноречивые. Ильича это прямо интриговало. Но вот я узнаю, что Плеханов возвратился из Парижа, где он был захвачен войной, и в такой-то день и час он должен читать реферат в своей (плехановской) группе в Лозанне. Я сообщил об этом Ильичу и Зиновьеву, и мы решили поехать в Лозанну и, не говоря худого слова, «нагрянуть» на собрание, рассчитывая на то, что непрошеных гостей все же не удалят. Мы так и сделали.
В Лозанне мы захватили тов. Мовшовича (Володю-сапожника) и направились на собрание в Народный дом. Плеханова ждали с минуты на минуту. У плехановцев с нашим появлением произошел переполох: попробовали нам «намекнуть», что, в сущности, это только узкое собрание «своих», но мы постарались намека не понять. Хотя поезд из Женевы (Плеханов жил в Женеве) давно пришел, но Плеханов все не являлся. Очевидно, на наш счет шли совещания. Наконец он явился, взобрался на кафедру и, путаясь, повторяясь и смущаясь (совершенно не в духе Плеханова было смущаться), начал говорить, что видит тут много народу, от него, очевидно, ждут какого-то доклада, а у него никакого доклада нет и делать его не готовился и не собирается. Его пригласили сюда, чтобы побеседовать со своими «единомышленниками», от такой беседы он, конечно, не отказывается, но сейчас уже 3 часа, а в 5 часов отходит его поезд, с которым он обязательно должен уехать. Пусть, мол, товарищи ставят вопросы, какие их интересуют, и он будет отвечать на них.
Маленькое замешательство в зале. Тогда из передних рядов раздается голос члена нашей Лозаннской секции тов. Ривлина (хорошо известного московским товарищам работника Городского района периода 1918—1920 годов), что нас интересует вопрос о войне. «Ну что же, можно побеседовать и о войне»,— сказал Плеханов и произнес блестящую полуторачасовую речь. Основные мысли его лозаннской речи были потом изложены в его брошюре «О войне. Ответ тов. 3. /7.», на которой имеется дата: Сан-Ремо, 27 октября 1914 года. Разница только та, что в своей речи Плеханов высказывался далеко не так решительно, как в своей брошюре. Его речь была настолько дипломатична, что многие присутствовавшие на собрании только впоследствии раскусили его патриотическую позицию. Я лично только на основании построения всей его речи и отдельных фраз смог во время доклада определенно заключить, что он стал на сторону патриотов.
Его критика немецкой социал-демократии была блестящей, и Владимиру Ильичу к ней ничего прибавить не пришлось. Когда он перешел к Франции, он нарисовал художественную захватывающую картину пережитого французами в первые дни войны: как каждый из них чувствовал, что бош (ругательная кличка немцев) вдруг на него напал, отнимает и разрушает его благополучие, как французы отправлялись в казармы без всякого энтузиазма, придавленные и без надежды на военный успех. Он не защищал прямо вхождение Геда и других французских социалистов в министерство, но картина была нарисована таким образом, что не должно было вызвать удивления, как не удивился бы никто, если рабочий с опасностью для жизни бросается в воду, чтобы спасти какую-то тонущую буржуазную даму... Перейдя к думской декларации (общей от обеих социал-демократических фракций), он не только не осудил ее, но, наоборот, даже похвалил за принципиальную выдержанность, прибавив, однако, что дело, верно, не обошлось без давления большевиков на меньшевистскую часть фракции, и закончил французской поговоркой, что легко маленькой девочке оставаться невинной, так как на ее невинность никто не покушается... А вот немецкую социал-демократию можно сравнить с дебелой девкой, которую прусские юнкера только пальчиком поманили — и она дала себя легко соблазнить и т. д.
Впрочем, тут он вставил и такую фразу, которая уже определенно говорила о его позиции. Как на недостаток думской декларации он указал, что к ней нужно было бы прибавить: мы еще потому не голосуем за военные кредиты, что не доверяем вашим генералам, которые не умеют воевать и не смогут повести армию к победе...
Хотя из этой фразы еще прямо не вытекало (в особенности если принять во внимание, что он одобрил принципиальную выдержанность декларации), что если бы царские генералы были способны воевать, то за кредиты голосовать нужно было бы, но уклон уже ясно обозначался, в особенности в связи с какой-то цитатой (которой я, к сожалению, сейчас припомнить не могу) из речи на суде одного из народовольцев, бывшего военного.
Ильичу для ответа дали 10 минут, а оставшиеся еще 10 минут были предоставлены Плеханову для заключительного слова. В весьма сжатой, но сильной форме Ильичу пришлось разоблачать Плеханова и выводить его на чистую воду. Это было первое публичное выступление Ильича против живого социал-патриота...
Мы возвращаемся в Берн и в вагоне беседуем о Плеханове. говорил не представитель российского революционного пролетариата, а самый настоящий француз»,— был приговор Ильича. Однако мы все были того мнения, что нарисованная им картина Парижа первых дней войны была сильна, красочна и что пережитое в те дни наложило решающую печать на Плеханова.
— Кто знает? Если бы война застала Плеханова не в Париже, а в Женеве или Сан-Ремо, он, быть может, не поддался бы этому влиянию, не пошел бы по наклонной плоскости и, возможно, был бы с нами...
Между тем к нам стало поступать все больше сведений насчет растерянности в собственных рядах за границей. Кроме того. Ильич не мог, конечно, оставаться равнодушным к Интернационалу, и ему пришлось подумать о собирании сил не только в рядах своей партии, но и в международном масштабе.
«Надо изо всех сил поддержать теперь законную ненависть сознательных рабочих,— пишет Владимир Ильич 17 октября 1914 года тов. Шляпникову,— к поганому поведению немцев и сделать из этой ненависти политический вывод против оппортунизма и всякой поблажки ему. Это — международная задача. Лежит она на нас, больше некому»1 (курсив мой.— Г. Ш.). Но для выступления на интернациональной арене ему необходимо было опираться на какое-то коллективное решение в собственных рядах.
Думать о созыве партийного съезда или даже плохонькой конференции с участием российских работников не приходилось. От России мы были отрезаны более чем основательно. Только в середине октября удалось установить первую связь через тов. Александра (Шляпникова), приехавшего для этой цели в Стокгольм. За эту связь Владимир Ильич держался цепко, ежеминутно боясь, что и она оборвется, в особенности после того, как в двадцатых числах ноября получено было известие об аресте думской фракции и российских членов ЦК, приведшее Владимира Ильича в большое уныние. При таких обстоятельствах думать о какой-либо конференции с участием российских работников не приходилось. И Владимир Ильич решил созвать конференцию заграничных организаций (секций) партии.
Но и созыв такой конференции был делом далеко не легким. Сношение с другими странами, даже из нейтральной Швейцарии, было сильно затруднено, а приезд делегатов из воюющих стран или через эти страны и того труднее. Считались даже с возможностью неудачи созыва конференции, и в этом случае пришлось бы ограничиться только переизбранием заграничного центра путем опроса различных секций, так как заседавший в Париже заграничный центр (КЗО) совершенно развалился, и часть его пошла добровольцами во французскую армию.
Собрать конференцию все же удалось, хотя она не была такой полной, какой этого нам хотелось бы. На конференции не были представлены наши скандинавские секции, не было ни одного представителя от товарищей, находившихся в Германии или Австрии. Не было, наконец, представителя от Лондонской секции, хотя она формально в конференции участвовала, но голос свой передала, если память мне не изменяет, тов. Н. К. Крупской.
Тем временем Владимир Ильич не пропускал ни одного случая, чтобы как-нибудь связаться с теми иностранцами-одиночками, которые так или иначе, а в большинстве случаев весьма и весьма робко и неуверенно протестовали против войны. Нечего, конечно, говорить, что он особенно интересовался партиями или группами, занявшими более или менее интернационалистскую позицию (итальянская и швейцарская партии, немецкое левое течение, левое течение среди юношеских организаций).
При сношениях с ними он всю силу своей революционной страсти и железной логики направлял не столько против открытых оппортунистов, борьбу с которыми он считал сравнительно легкой, сколько против их скрытых защитников — «центристов» с Каутским во главе. Он не пропускал ни одного случая, чтобы устно, печатно, в частных письмах, на собраниях и где только было возможно разоблачать их, клеймить позором, как самых подлых и самых опасных предателей. Особенную ненависть в нем вызывал Каутский, говорить о котором без раздражения он не мог. «Самый подлый лицемер» — это обычная характеристика Владимира Ильича Каутскому, которого он считал «вреднее и подлее всех», ибо он гладкими, прилизанными, «учеными», «марксистскими» фразами, дипломатией прикрывает оппортунистов, «засоряет глаза, ум и совесть рабочих».
Помимо усердной рассылки сначала тезисов, а затем и манифеста ЦК разным оппозиционным группам и конференциям, Владимир Ильич не пропускал ни одного случая, чтобы организовать выступления на международной арене, если была только надежда, что нашему представителю дадут возможность высказаться. Но увы! Таких возможностей было до чрезвычайности мало.
Пролетарская революция. 1925. № 5. С. 134—143
ШКЛОВСКИЙ ГРИГОРИЙ ЛЬВОВИЧ (1875—1939) — партийный деятель, дипломат. Член партии с 1898 г. Партийную работу вел в ряде городов Белоруссии и за границей. После Февральской революции 1917 г. возвратился в Россию. С марта по октябрь 1917 г. работал в Нижнем Новгороде. В октябрьские дни 1917 г.— комиссар Дорогомиловского района Москвы. С 1918 по 1925 г.— на дипломатической работе. На XIV съезде партии избран в состав ЦКК ВКП(б), работал в объединении технических издательств. Необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.