Ю. М. Стеклов В ЭТОТ ДЕНЬ
КЛОЧКИ ВОСПОМИНАНИЙ
I
25 октября утром я сел (вернее, стал) в трамвай, отправляясь в Смольный, где в этот день должен был открыться Второй съезд Советов. Публика сидела, молча и хмуро уткнувшись в газеты. В городе было неспокойно, ибо с минуты на минуту ожидалось столкновение большевиков с силами Временного правительства, а напуганному желтой прессой воображению обывателей это выступление представлялось в виде какого-то всеобщего погрома.
Вдруг стоявший передо мной человек обернулся, и я узнал в нем тов. А. А. Иоффе, тогда члена ЦК, а позже посла в Берлине. Здороваясь со мною, он сказал:
— Ну, поздравляю, Временное правительство низвергнуто сегодня ночью.
Он произнес эти слова тихим голосом. Расслышали ли их соседи или нет, но никакой реакции на них не последовало. Публика в вагоне была серая, мещанская. Вдобавок в тот момент все держались настороже. Положение было слишком неопределенное, и обывательская масса не знала, кто завтра очутится хозяином положения. Что выступление Военно-революционного комитета против Керенского или Керенского против Комитета неминуемо в близком будущем, знали все, но что оно началось уже минувшей ночью, большинству петроградцев было неизвестно.
В Смольном все кипело. Делегаты на съезд в большинстве съехались, и в разных комнатах происходили заседания фракций. Наиболее многочисленной была фракция большевиков. Комната, где она заседала, была переполнена; там было несколько сот человек. Несмотря на шум, царил порядок и шло более или менее планомерное обсуждение вопросов. Сразу выяснилось, что у делегатов сомнений нет: все приехали для того, чтобы провозгласить власть Советов. Тут же выбрана была тройка (кроме себя, помню Ларина и, кажется, Аванесова) для сношений с ЦК.
Днем, во время заседания Петроградского Совета, на трибуне появился невысокого роста, бритый, рыжеватый человек, похожий на пожилого финна. Когда председательствующий Троцкий заявил, что слово предоставляется тов. Ленину, зал всколыхнулся и задрожал от рукоплесканий. Вождь революции вышел из подполья, чтобы повести в бой свои батальоны. Я смотрел на давно знакомого Ленина и с трудом узнавал его. Внешне он тоже сильно изменился. Но так казалось только в первый момент. Странно было, конечно, видеть его без усов и бородки, которую он, впрочем, в последнее время не носил. Но голос, слегка картавящий и звучащий внутренним сдержанным смешком, можно было узнать среди ста, среди тысячи. А далее привычные жесты, поглаживание лысины обеими ладонями, закладывание рук в карманы во время речи и другие ленинские ухватки сразу показывали, кто перед вами стоит.
Ленин говорил о Советской власти, ее программе и ближайших задачах. Это было введением к съезду Советов, который должен был открыться через пару часов и которого все ждали с нетерпением. Потому и Ленин на этот раз был краток. Суть его первого выступления сводилась к явлению вождя народу. Главное было впереди.
II
Съезд Советов открылся вечером в большом зале Смольного. На трибуну потянулась вереница ораторов от соглашательских фракций, один за другим заявлявших протест против Октябрьского переворота. Съезд слушал их с возраставшим нетерпением и негодованием. Иначе были встречены матросы с «Авроры», сообщившие об обстреле Зимнего дворца; им была устроена овация. Дезертиры революции уходили со съезда, напутствуемые нелестными кличками и соответствующими пожеланиями. Впрочем, их уход был малозаметен: слишком уж их было мало. От них отмахивались, как от досаждающих мух.
Решение подавляющего большинства съезда было принято заранее. Одни большевики составляли больше половины съезда, почти две трети. Вторая по численности фракция съезда, левые эсеры, тоже насчитывала около четверти делегатов. Злостная оппозиция, меньшевики и правые эсеры, не располагали и десятой частью голосов. Оппозиция! Давно ли они выступали от имени «революционной демократии», держали в своих руках В ЦИК, говорили от имени рабочих и солдат, а теперь! Более жалкое зрелище, чем кучка этих изменников революции, трудно себе представить. И не удивительно, что съезд действительных представителей пролетариата и революционного крестьянства, собравшихся для того, чтобы выразить и выполнить волю трудящихся масс, смотрел на этих господ с чувством негодования, смешанного с презрением.
Первое заседание съезда было несколько сумбурным с внешней стороны, но только с внешней. В глубине души у большинства делегатов царил глубокий внутренний мир. Все было решено и перерешено. В результате получилась твердая и спокойная решимость, которая могла вводить в заблуждение поверхностных и враждебных наблюдателей, показаться им нерешительностью, выжиданием, присматриванием. На деле было не так. Если кто и колебался, то левые эсеры, прихрамывавшие за Октябрьской революцией, но одним глазком заглядывавшие в сторону, надеясь на возможность составления правительства из всех «социалистических» партий, в том числе и соглашательских. Последние же, саботируя и бойкотируя советский съезд, тайком сговаривались с буржуазией и с минуты на минуту поджидали прихода Керенского с казаками и корниловскими частями, которые в случае удачи не только устроили бы кровавую баню большевикам, но свернули бы, «как куренкам», глупые головы и самим соглашателям.
Большевики же были тверды. Они знали, что трудящиеся массы ждут от них установления Советской власти, и решили не расходиться, пока таковая не будет провозглашена. Когда открывалось заседание съезда и пока на трибуне сменялись оппозиционные ораторы, надеявшиеся не то выиграть время, не то заговорить революцию жалкими словами, шла осада Зимнего дворца, где укрылись буржуазные министры. Фактически Советская власть в столице уже победила, но для полноты победы нужно было овладеть этим последним окопом контрреволюции и капитала. Позднею ночью получено было наконец известие, что Временное правительство препровождено в Петропавловскую крепость (кроме сбежавшего в американском автомобиле Керенского), и последнее препятствие было убрано с пути.
Теперь, при всеобщем энтузиазме, было зачитано и принято воззвание съезда к рабочим, солдатам и крестьянам. Громко, на всю страну прозвучали исторические слова: «Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки». Далее следовала программа переворота: мир, земля, хлеб, рабочий контроль, самоопределение народов, оборона революции. Увесисто падали эти внушающие слова в разгоряченную атмосферу съезда, и хотя стояла глубокая ночь, хотя все смертельно устали и от трудов истекшего дня, и от волнения, и от прежних усилий, но у всех сияли молодые глаза и пели переполненные надеждой сердца.
Расходились делегаты уже под утро. Над столицей брезжил рассвет, и нам казалось, что заря новой жизни занимается над всем миром, обманутым и окровавленным, но пробуждающимся к свободе и всеобщему братству трудящихся
III
Второе заседание съезда началось также вечером. Такие уж были тогда дни, что некогда было заседать. Если в первый день была принципиально провозглашена Советская власть, то теперь надлежало ее организовать и выступить от ее имени с основными декларациями. Общественное мнение пролетариата и всей трудовой страны чутко прислушивалось к тому, что скажет съезд, и нужно было внятно и вразумительно дать ответ на все проклятые вопросы, занимавшие тогда умы.
Съезд взял в руки власть, выпавшую, или, если угодно, вырванную из рук буржуазии восстанием красной столицы. Но кому вверит он эту власть? Что она попадет в руки только представителей большевистской партии, это было понятно. Эта партия стояла во главе восставшего народа, она одна не боялась взять на себя ответственность власти, она одна пользовалась доверием большинства трудящихся. Но кто будут те лица, которые призваны будут к осуществлению выдвинутой революцией программы? Относительно главы будущего правительства, первого рабочего правительства, не могло быть сомнений. И когда названо было это имя, зал дрогнул и мощная непроизвольная овация, в которой выявлялся весь долго сдерживаемый энтузиазм, раскатилась по залу.
Все сознавали, что революция началась всерьез и надолго, настоящая революция, которая не оставит камня на камне от старого строя неправды и угнетения, которая открывает перед человечеством какие-то ослепительные перспективы, сулит ему истинно человеческую жизнь, то, что выражается словами «рай на земле».
Но прежде всего нужно покончить с кошмаром войны, который вот уж столько лет давит несчастное человечество и которая, в случае продолжения, угрожает пожрать и рабочую революцию. И вот выступает Ленин, оглашающий знаменитый Декрет о мире. Как много слилось в этом слове для рабочего, для крестьянина, для окопника! Какие надежды связаны у всех с восстановлением мира на окровавленной и загаженной земле! Зал слушает с напряженным вниманием.
В день 26 октября 1917 года, когда невысокий рыжеватый человек своим картавящим голосом читал с трибуны Декрет о мире, провозглашающий право всех народов на полное самоопределение, так верилось в близкое торжество, в скорый конец безумных грабительских войн, в близкое освобождение человечества! Простые безыскусственные слова декрета так отвечали наболевшим сердцам и вместе с тем выражали такую неограниченную веру в торжество разума над обманом масс, что неудержимый порыв охватил весь съезд, который поднялся с мест и запел песнь пролетарского освобождения. Звуки «Интернационала» смешивались с приветственными криками и с громовым «ура»; в воздух летели шапки, лица раскраснелись, глаза горели. Общее воодушевление охватило и президиум, который присоединился к пению толпы. И можно пожалеть о том, что киносъемки в то время еще не применялись и что эта знаменательная минута не была увековечена на ленте.
Но мир был связан с другим вопросом — о земле. В умах крестьян и солдат оба эти вопроса стояли неразрывно. Вековечная мечта пахаря должна была получить свое удовлетворение от рабочей революции. И одним из первых дел победившего пролетариата была безвозмездная передача крестьянам земли, к которой всегда алчно тянулись их взоры, за овладение которой они пролили столько крови и на которую они теперь могли наконец наложить свою руку. Вот когда положено было начало смычке города с деревней, вот когда нанесен был решительный удар буржуазной власти, у которой этим актом вырывалась почва из-под ног. Отныне реставрация становилась невозможной, ибо она встречала против себя не только рабочий класс, но и многомиллионное крестьянство, которое для борьбы за землю выставило, несмотря на утомление империалистической войной, пять миллионов бойцов и выставит, если понадобится, новые миллионы, но раз полученной земли не отдаст никому.
Счастье огласить с трибуны съезда Декрет о земле снова выпало на долю Ленина. Неважно, что декрет не во всех частях разработан. Важно то, что с него в истории страны, более того, в истории всего человечества открылась новая полоса, что принципу частной собственности, развратившему мир и изуродовавшему людей, впервые нанесен был смертельный удар, что миллионы пахарей получили удовлетворение своих заветных надежд, что мировая революция приобрела таким путем бесчисленные когорты новых защитников, что к старому отныне не было возврата. И вот почему съезд с таким лихорадочным вниманием слушал эти опять-таки простые слова, вот отчего снова загорелись глаза и новая громкая овация покрыла слова докладчика.
Не знаю почему, но на меня лично Декрет о земле произвел более сильное впечатление, чем Декрет о мире. Немудреные слова и термины его меня очень волновали. Правда, одно впечатление трудно было отделить от другого. Все впечатления этого дня сливались воедино, создавая какой-то мощный ансамбль. Помню, как я столкнулся с одним социал-демократом, сочувствовавшим скорее меньшевикам, но в качестве скромного обывателя не проявлявшего особенно пылких чувств и не питавшего ненависти к большевикам. Он стоял в задних рядах и, слушая, скептически улыбался. В успех Октябрьской революции он, видимо, не верил. Но энтузиазм, господствовавший в зале, способен был заразить даже холодных людей. Когда я проходил мимо него, он с улыбочкой спросил: «Вы думаете, что из этого что-нибудь выйдет?» Момент был такой торжественный, что я не мог даже на него рассердиться: чувство симпатии к людям вытесняло тогда все остальные. В другое время я бы пришел в негодование. Но теперь я только ответил скептическому обывателю: «Если даже ничего и не выйдет, чего я не думаю, то и в таком случае мы присутствуем при величайших событиях. Неужели же вы не чувствуете, что сегодня здесь в этом тесном, закуренном зале начинается новая страница истории? И что бы нас ни ждало впереди, этой минуты мы никогда не забудем».
И сейчас, вспоминая об этих знаменательных днях Второго съезда, я испытываю глубокое волнение. Иных из тех, кто выступал тогда, уж нет (и в первую голову нет Ленина), иные далече, но я убежден, что всякий, кто переживал тогда Октябрьских дней прекрасное начало, не забудет их никогда. А теперь, через десять лет, он, кроме того, прибавит: «Много было тяжелого прожито с того времени, много трудностей предстоит нам еще впереди, но не напрасно боролись в Октябре: новая страница в летописи человечества все-таки вписана, и за нею последует еще немало других. Честь и слава Октябрю!» И он будет прав.
Вечерняя Москва. 1927. № 254. 5 ноября
СТЕКЛОВ (НАХАМКИС) ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ (1873—1941) — в социал-демократическом движении с 1893 г., один из организаторов первых социал-демократических кружков в Одессе. После II съезда РСДРП — большевик. После Февральской революции 1917 г.— член исполкома Петроградского Совета и редактор «Известий Петроградского Совета». После Октябрьской социалистической революции член ВЦИК и ЦИК, редактор газеты «Известия ВЦИК», журнала «Советское строительство», с 1929 г.— зам. председателя Ученого комитета при ЦИК СССР. Автор ряда трудов по истории революционного движения. Был необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.