Н. И. Муралов ВСТРЕЧИ С ИЛЬИЧЕМ НА ВОЕННОЙ РАБОТЕ 1
Моя следующая встреча с тов. Лениным произошла уже в 1918 году, когда я ездил в Петроград уже как командующий войсками Московского военного округа.
Московская организация по вопросу о войне стояла на той точке зрения, что мир с немцами заключать не следует ввиду тяжелых условий, предъявляемых немцами, что следует с немцами сражаться во что бы то ни стало и не заключать мира.
Я поехал в Петроград вместе с тов. Одиссеем-Мандельштамом просить у наркомвоен тов. Подвойского денег для выплаты жалованья солдатам Московского военного округа и повышения оклада солдатского жалованья с 5 руб. в месяц до 50 — таково было постановление Исполкома Московского Совета.
Мы заручились согласием тов. Подвойского, поставившего этот вопрос, с согласия тов. Ленина, на обсуждение Совета Народных Комиссаров.
Заседание Совнаркома назначено было вечером, а днем, часов в 12, мы отправились с Одиссеем в Смольный повидаться с тов. Лениным, предварительно переговорить с ним по этому вопросу и информировать о положении дел и настроениях как в Москве, так и в округе.
В Смольном мы встретили в коридоре тов. Ленина, шедшего из столовой, с большой чашкой чая в руках. Тов. Ленин был очень весел, радушно встретил нас с возгласами:
— А, московские вояки, приветствую, приветствую! Настроение его было, по-видимому, превосходное, глаза хитро и весело смеялись, весь он был, как показалось мне, перерожденный, энергичный. Веселый, жизнерадостный, остроумный Ильич, большая полная чашка с чаем в руках, все как-то действовало на меня ободряюще, и самому становилось весело...
Он позвал нас в свой кабинет, предлагая зайти в столовую и взять чаю.
В кабинете Ильич вдруг рассвирепел и набросился на нас за московское воинственное настроение.
— Москвичи хотят воевать, слепцы, разве вы не знаете, что крестьянство устало, оно не хочет воевать, их миллионы; вы хотите погубить революцию, погубить лучшую часть рабочего класса. Хотите, я вас назначу Верховным главнокомандующим, но сначала прочтите вот эти кипы телеграмм с фронта от М. Д. Бонч-Бруевича. Вы читайте, а я пока займусь своим делом.
Ильич тут же занялся своим делом, чтением каких-то документов, а я с любопытством прикоснулся к телеграммам с фронта на имя Ильича; их были сотни. Я перебрал их и прочел десятка три.
Бонч-Бруевич доносил:
«Такого-то числа на фронте N корпуса солдаты самовольно оставили позицию, силою завладели эшелонами и отправились в тыл; на фронте такой-то армии N дивизия самовольно оставила позиции и ушла в глубокий тыл; на участке такого-то корпуса, такой-то армии артиллеристы оставили тяжелую артиллерию и ушли самовольно в глубокий тыл; в такой-то армии, в таком-то полку солдаты распродают немцам лошадей, пулеметы, патроны и пр. и т. п.».
Я копался в телеграммах — картина самая мрачная. Фронт совершенно развалился. Нужен действительно отдых.
Меня прервал Ильич.
— Ну что, насладились, хотите воевать, можем воевать?
— Понятно, при таких условиях воевать нельзя,— ответил я.
— Нет, не воевать с немцами надо, а прекратить войну. Быстро и энергично вооружить, обучить рабочих, сорганизовать их. Пусть это будет мир похабный, но крестьянская масса отдохнет, массы сорганизуются. Надо уберечь военное добро, учесть его, охранить от расхищения, привести в порядок. Набраться сил, средств. Укрепить aiacTb на местах, изгнать помещиков.
В дальнейшем был короткий разговор на тему о конфискованных помещичьих имениях. Тов. Ленин (замечательно памятливый человек) опять вспомнил, что я агроном, и повел речь о том, как было бы целесообразно сохранить и не распылять хорошие имения для производства в них опытов и организации крупного сельскохозяйственного производства. Побеседовав на эту тему минут 20, мы расстались до вечернего заседания. Но вскоре после этого тов. Ленин срочно вызвал меня для обсуждения, как он сказал, одного боевого военного вопроса.
Я увидел Ильича озабоченным, задумчивым. Мы отправились в угловую комнатку, там были тов. Подвойский и еще кто-то из военно-политических работников, которых сейчас не вспомню, а в приемной стояло несколько человек военных спецов, в числе их Д. Н. Надежный.
Оставив спецов в приемной и заперев дверь комнаты, приступили к обсуждению вопроса. Дело заключалось в том, что нашим войскам, расположенным в Финляндии и настроенным большевистски, грозила опасность окружения, изоляции и разоружения. Их могли выручить финляндские рабочие-красногвардейцы, которых нужно было быстро снабдить вооружением и снаряжением — патронами, винтовками, пулеметами. Соединившись с нашими войсками, они представляли бы вооруженную мощь, способную не только защитить войска, но и совершить переворот.
Этот сложный вопрос надо было разрешить немедленно.
Наконец выработали маршруты (карта была разложена на полу всей комнаты; тов. Ленин, стоя на коленях, тыкал пальцем в пункты и направления); возник вопрос, кому поручить отвезти оружие. Ильич обернулся и ткнул в меня пальцем:
— А вот, поручим Муралову.
Я не возражал, но против этого горячо протестовал тов. Подвойский, доказывая необходимость моего немедленного возвращения в Москву ввиду тяжелого положения и в округе и на западной границе.
Ильич снял свое предложение; не помню, кого назначили на это дело.
Вечером было заседание Совнаркома, и в числе прочих стоял мой вопрос — о повышении жалованья солдатам до 50 руб. в месяц.
Ильич дал мне слово для доклада, кажется, на 15 минут. Поддержал тов. Подвойский. Открылись прения, возражал тов. Боголе-пов, тогдашний наркомфин, сославшись на недостаток средств.
В результате большинством голосов мое и тов. Подвойского предложение было отвергнуто; в тот же день ночью мы с Одиссеем, захвативши с собой отпущенный нам из Государственного банка миллион рублей (тогда это были большие деньги), выехали в Москву.
Вскоре после этого я получил из Петрограда телеграмму от Владимира Ильича с приказанием во что бы то ни стало отправить в Донбасс максимальное количество обученных красногвардейцев и солдат для охраны рудников и шахт от захвата их Красновым и вытеснить последнего из захваченных шахт. В телеграмме указывалось на важность и серьезность операций, неудача которых поставила бы нашу промышленность в исключительно тяжелое положение и создала бы громадное затруднение для укрепления молодой Советской Республики2
Получив такое приказание, мы энергично принялись за выполнение задачи, но об этом придется написать специальную статью.
Затем я встретился с Ильичем уже здесь, в Москве, когда все правительство из Петрограда переехало к нам. Ильич остановился в 1-м Доме Советов. Надо было приготовить Кремль, неотопленный, необорудованный, с разбитыми стеклами, для размещения правительственных учреждений, для заседаний и для квартир. Это дело поручено было архитектору тов. Малиновскому, но вызвали меня, как начальника гарнизона.
Мы начали обходить здания. Ильич потребовал конкретного доклада Малиновского, что, как и когда будет сделано. В этот раз Ильич был очень раздражителен: бесхозяйственность, расхлябанность, отсутствие реального плана ремонта, неуверенность в сроке ремонта возмущали Ильича.
Он раздраженно требовал от меня приведения в порядок двора между арсеналом и зданием ВЦИКа, заваленного в беспорядке тысячами ящиков с винтовками, пулеметами и пр.
Затем однажды, когда выступили чехословаки, срочно вызвал меня в 1-й Дом Советов тов. Сталин по поручению тов. Ленина для личного доклада тов. Ленину о мерах, принятых против чехословаков. По этому вопросу тов. Ленин, ввиду внушительной вооруженной силы чехословаков и отсутствия возможности противопоставления нашей организованной силы, указал действовать хитро и тактично.
Вскоре у нас поднялась дискуссия по вопросам приглашения в армию на командные должности военных специалистов и принципов организации Красной Армии. Съехавшиеся с фронтов боевые товарищи Н. В. Крыленко, Дыбенко, Мясников решили просить тов. Ленина принять и выслушать нас по этим важным и наболевшим вопросам.
Тов. Ленин изъявил согласие и вызвал нас в Кремль3. Я сейчас не помню, в какой комнате происходило заседание, помню только, что в комнате было холодно, тов. Ленин сидел в шапке и теплом пальто, мы в шинелях, да и сидеть было всем негде: кто на подоконнике, кто на столе.
Нас собралось человек 15—18; по уполномочию товарищей с докладом выступил я, а затем начались речи остальных. Тов. Ленин после речей наших задал нам несколько вопросов, а в конце сказал:
— Я выслушал все ваши рассуждения, но, к сожалению, не уловил ни одного яркого, конкретного предложения, поэтому предлагаю заседание закончить, а вам всем — вопрос проработать, выработать конкретное предложение и тогда уже прислать мне.
Тем дело и закончилось. Я даже не помню, кто из нас вырабатывал что-нибудь конкретно и что посылал.
После этого наша дискуссия среди военных коммунистов об организации Красной Армии не закончилась.
Уже летом 1918 года, по моей и тов. Аросева просьбе, тов. Ленин устроил заседание, на которое вызвал тов. Троцкого, Я. М. Свердлова, Аросева, меня, кажется, тов. Крыленко и еще кого-то. Докладчиками выступали тов. Аросев и я.
Сущность докладов заключалась в том, что ввиду частых случаев измены бывших офицеров и генералов, перехода их на сторону противника или работы из-под палки и недоверия к ним широкой красноармейской массы необходимо во главе частей и учреждений (дивизий, армий, округов, штабов) ставить исключительно партийных людей, независимо от их военной подготовки, используя военных специалистов в качестве консультантов, помощников по специальной части и пр.
Выслушав наши доклады и речи других, тов. Ленин задал вопрос тов. Троцкому с предложением изложить свою точку зрения. Лев Давыдович начал с того, что охарактеризовал меня «как одного из лучших окружных военных комиссаров», что он совсем не против того, чтобы во главе частей стояли партийные, но что необходимо, чтобы эти коммунисты были хорошие организаторы и понимающие военное дело, в противном случае возможен целый ряд катастроф и дискредитирование коммунистов, что можно, по его мнению, ставить во главе частей и беспартийных офицеров, умелых, знающих, взяв их под строгий надзор, контроль и возложив на них ответственность.
Затем Лев Давыдович перешел на тему о тяжелом состоянии дивизий, расположенных у западной границы, тяжелое в продовольственном отношении, почти безвыходное, и необходимость в кратчайший срок переброски их из голодных районов (Витебская, Могилевская. Смоленская губернии) в южный, юго-восточный районы Республики.
В дальнейших прениях вопрос сосредоточился именно в этой плоскости, предложения тов. Троцкого были санкционированы Ильичем, а первый вопрос так и остался нерешенным и был отложен до следующего раза, но этого следующего раза уже не было. Ильич, очевидно, решил, что вопрос достаточно ясен.
В течение всего лета я еженедельно встречался с Владимиром Ильичем то в Совнаркоме, то на митингах в районах, то на смотрах войск, то на съездах.
В те времена Ильич аккуратно, как обыкновенный агитатор, получал путевки и наряды из МК. На митингах, чаще всего по пятницам, мы встречались в лагере — в «Кукушке»4.
Ильич строго соблюдал очередь выступлений и ни за что не соглашался, когда ему предлагали выступить вне очереди, а терпеливо вместе с другими агитаторами и артистами ожидал где-нибудь на балкончике или в душной комнатке. Во время этих ожиданий он расспрашивал о состоянии войск, политработе, успешности обучения, настроении, качестве комсостава и пр.
Дважды Владимир Ильич выражал недовольство неаккуратностью войск и начальников, в том числе и мной,— 1 мая 1918 г. и в конце того же года.
1 мая войска должны были прийти для парада на Ходынку в определенный час. Аккуратно прибыл один латышский полк, другой запаздывал, еще более запаздывали части из районов. Погода была пасмурная, холодная, ветреная. Я разослал во все районы ординарцев для скорейшего продвижения частей.
В ожидании прихода войск мы вместе с Л. Д. Троцким расположились в здании бывшего Петровского дворца. Парадом командовал начдив латышской тов. Вацетис. У меня «скребло» на сердце, нервничал и Лев Давыдович. Вдруг прибегает связист и сообщает, что на Ходынку приехал Владимир Ильич.
Ну, совсем дело плохо. Лев Давыдович и я поспешили на поле, стали обходить войска; видим, действительно тихим ходом на автомобиле объезжает группы рабочих тов. Ленин.
Сгорая от стыда, я подошел к Ильичу.
Поздоровавшись, Ильич сказал:
— Ну что, товарищ Муралов, кажется, наши войска не совсем аккуратны?
Он сделал ударение на «наши». Я готов был провалиться сквозь землю.
В другой раз по предложению Л. Д. Троцкого решено было устроить днем в Москве в трех пунктах — в манеже 2-й пехотной школы, в цирке на Цветном бульваре и в театре «Зон» красноармейские митинги. В это время только что призвали под ружье в первый раз рабочих Москвы, и губернские войска стояли в лагерях. Часть из них должна была походным порядком отправиться в «Зон» и цирк, другая, большая часть,— должна была сесть в эшелоны и по окружной дороге прибыть в манеж названной 2-й пехотной школы.
Распорядителем и организатором этого большого митинга я назначил тов. Одиссея. Последний был не совсем здоров, хромал, поэтому на ногах у него была разная обувь: на одной кожаный сапог, на другой — большой валяный сапог.
Мы с Одиссеем приехали в школу за 30 минут до начала митинга, чтобы к приезду тов. Ленина и Троцкого лично навести и установить порядок.
Ко времени нашего приезда в манеж не прибыл еще ни один красноармеец. Встревожились. Заработали телефоны. О, ужас! Оказывается, войска только приступили к посадке в вагоны. Спрашиваем цирк и «Зон» — ни одного солдата! Звоним в Кремль, чтобы предупредить, но уже поздно — тов. Ленин выехал к нам на митинг.
Вот беда! Опять «наши» войска!
Входит Ильич. Смущенно докладываю:
— Неисправен паровоз, но сейчас эшелон двинется. Прищурил глаз:
— А в цирке и «Зоне»?
— Подходят.
— Гм, подходят... хорошо, немножко подождем!
Садимся, разговариваем. Хоть убей — ни одной мысли в голове, кроме — они опаздывают, опаздывают, опаздывают... Ах, проклятье!
Влетает Лев Давыдович, свирепо набрасывается: «Как, почему, какая расхлябанность, когда же это кончится?» и т. п. Узнав, что устроителем и организатором митинга является Одиссей, с новой энергией набрасывается на последнего. Бедный Одиссей! Ни жив ни мертв! Сапог валяный, сапог кожаный, шнур от пенсне с узелком, шинель обшарпанная. Смелый и находчивый всегда, а тут сдрейфил, не знает, что говорить. Выручает Ильич:
— Ведь он больной, с него нельзя взыскать, больше виноват товарищ Муралов.
Я выслушал это уже равнодушно — ведь я знаю с самого начала, что виноват именно я. Молчу и злюсь. Ильич смотрит на часы:
— Какая потеря времени. Со злостью отвечаю:
— У всех потеря времени!
Это говорю от злости на «наши» войска. Сказал и спохватился — какую я чушь и грубость сказал: мы потеряли время, это одно, Владимир Ильич потерял — другое.
Вскоре послышался звук оркестра. Подходят колонны. Митинг начался позднее назначенного срока на 11/2 часа... Но зато полон-полнешенек манеж.
Ильича встретили аплодисментами. Он начал свою часовую речь, она была проста и превосходна.
* * *
Тяжелые условия «похабного» (выражение Ильича) Брестского мира дали передышку усталой крестьянской массе, ушедшей с фронта домой и внесшей в деревенскую анархичную обстановку свежую революционную струю и некоторую планомерность в ожесточенную борьбу с помещиками.
Конечно, Ильич скептически относился к прочности мира, а на Брестский договор смотрел как на вынужденную необходимость подписать похабный договор, который при первой возможности будет нами изорван, просто как ненужный «клочок бумаги». Ильич знал и верил в то, что если не дни, то месяцы владычества кайзера над немецким народом сочтены, революция в Германии неизбежна,— а раз так, то для спасения нашей революции факт подписания похабного договора является мерой временного характера.
Смелость в действиях не противоречит осторожности. И потому на всякий случай Ильич признавал необходимым часть государственных ценностей увезти не только из Петрограда, но даже и из Москвы подальше в глубь России. Эта операция поручена была управляющему Государственным банком Тихону Ивановичу Попову, на меня же была возложена обязанность дать транспорт, верных людей для погрузки и лучший конвой для сопровождения грузов по железной дороге. Ценности грузили по ночам отборные сотрудники штаба округа, а сопровождал и охранял эти грузы доблестный тов. Яшвили со своим Стальным отрядом в 120 человек бойцов.
Владимир Ильич дал мне подробные инструкции и возложил ответственность за операцию. Он считал это делом большой важности и потому вмешивался во все мелочи организации и беспрерывно «трепал» меня по телефону. Как вникал в это дело Ильич, видно хотя бы из такого документа, посланного мне в дополнение к разговору по телефону:
Весьма спешно. Совершенно секретно.
КОМАНДУЮЩЕМУ
войсками МОСКОВСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА
Н. И. МУРАЛОВУ
Ввиду производящейся из Москвы эвакуации ценностей Республики, предлагаю вам предоставить в самом спешном порядке в распоряжение комиссара по Московской конторе Народного банка Т. И. Попова от 75 до 100 пуд. бензина по нормировочной цене, независимо от обычного количества бензина, отпускаемого для автомобилей Московской конторы Народного банка.
Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин).
Посылка такой бумажки не означала простую формальность. Во-первых, это был приказ главы правительства, во-вторых, это подкрепляло и подчеркивало важность и ответственность задачи. Разговор, дескать, разговором, а вот тебе еще и документ.
Вагоны с ценностями были аккуратно, в порядке доставлены, но дело не обошлось без осложнений и инцидентов, чуть было не погубивших всю операцию.
В одном из городов, через который проходил груз, ко времени прихода поезда с ценностями вспыхнуло восстание. Белогвардейцы арестовали власть, губвоенкома, захватили вокзал, почту и телеграф. Храбрый и находчивый тов. Яшвили, подкрепив свой отряд небольшим отрядом красногвардейцев, оставив часть отряда для охраны поезда, с другой частью перешел в наступление против белогвардейцев, разбил последних, зачинщиков и главарей расстрелял, освободил арестованных и поехал дальше. Но эта двухсуточная задержка причинила много тревог нам, так как отсутствие обязательных суточных телеграфных донесений от тов. Яшвили (согласно инструкции) указывало на неблагополучие с поездом.
Эти двое суток Владимир Ильич не меньше десяти раз запрашивал по телефону о судьбе поезда и Яшвили.
За эти подвиги тов. Яшвили по предложению Владимира Ильича был награжден мной золотыми часами.
* * *
К лету 1918 г. события развивались быстро.
Контрреволюционеры не дремали. Во внутренних губерниях на почве хлебной разверстки, отсутствия прочного советского и партийного аппарата, недостаточного количества и неудовлетворительного качества работников, бешеной агитации попов, монахов, эсеров, помещиков, офицеров, лавочников, бывших жандармов, полицейских и т. п. то в одном, то в другом месте возникали серьезные крестьянские волнения и даже вооруженные восстания. Во многих местах крестьяне шли с лозунгами: «Да здравствует Советская власть, долой большевиков!» Несомненно, что эти лозунги давались вожаками восстания — эсерами и кадетами (вспомним Кронштадтское восстание в 1921 г.). Вооружались повстанцы довольно пестро — от кос, вил, топоров до пулеметов Максима. Не было губернии, входящей в Московский военный округ, где бы не было восстания. Повстанцы прежде всего арестовывали местных коммунистов, расстреливали их, захватывали почту, телеграф.
Поддержание порядка не только в городах и на железных дорогах, но и по всей территории округа, в том числе и деревнях,— лежало тогда на обязанности командующего округом и местных военных аппаратов.
Вначале я ограничивался посылкой из Москвы в местности, охваченные восстанием, в помощь местной власти мелких отрядов, вооруженных винтовками и ручными гранатами. В дальнейшем пришлось добавлять не только легкие (Льюиса), но и тяжелые пулеметы (Максима). С развитием волнений, принявших массовое явление, пришлось добавлять и легкую артиллерию (Рязанская, Калужская, Смоленская и Тульская губернии). Положение становилось серьезным. Приходилось в ущерб интересам уже ясно образовавшихся фронтов — Восточного. Южного, Северного и Западного — отрывать от учебы не только отряды, но целые части, в которые уже призваны были в порядке обязательной службы рабочие промышленных губерний.
Из личных докладов командиров и политработников, возвращавшихся после операций в Москву, я убедился, что иногда местные работники ведут себя так бестактно, грубо и безобразно, что сами толкают крестьян на выступление. Устранение этих причин лежало вне сферы моих влияний и возможностей. Запасшись материалами, я отправился к Ильичу с докладом.
Ильич внимательно выслушал меня, прочел все сводки и рапорта начальников и приказал мне посылать ему ежедневно сводки, а сам обещал принять меры по партийной линии. Когда я упомянул ему Рязанскую губернию, он спохватился, заметив, что какие-то сведения о неблагополучии в Рязанской губернии имеются и у него. Мы условились, что об исключительных фактах я буду ему звонить по телефону.
Результаты сказались вскоре же. Именно в Рязанскую губернию была послана комиссия во главе с Петром Гермогеновичем Смидо-вичем. Тов. Смидович в числе прочих фактов обнаружил один возмутительнейшего свойства: некто (фамилии не помню) из местных советских работников, занимавший ответственный пост, коммунист, при объезде сел и деревень своей территории окружал себя специальным конвоем пьяниц, вооруженных пулеметами, насиловавших женщин и девушек, а сам (начальник) при остановках на ночлег требовал себе питья, яств и... красивых девушек. Этот тип был разоблачен полностью не только как примазавшийся к партии, но и как бывший служащий охранки. С того случая мы практиковали уже посылку отряда не только с соответствующими маленькими ячейками политотдела, но обязательно с представителем центральной гражданской власти. Впоследствии за этим контактом зорко следил покойный Яков Михайлович Свердлов.
Для подавления контрреволюционных восстаний я часто посылал находящийся в моем оперативном подчинении отряд левых эсеров, числившийся при ЦК партии левых эсеров.
Отряд этот был прекрасно обмундирован, вооружен, дисциплинирован, отличался абсолютной трезвостью, но недостаточно обучен. Мария Спиридонова, передавая его в мое оперативное подчинение, просила, чтобы ей и ЦК было предоставлено право без нарушения общего распорядка вести в нем политическую работу. Я согласился.
Лично осмотрел этот отряд, поднял по тревоге, закончив тактическими занятиями, провел беседу. Отряд произвел на меня во всех отношениях благожелательное впечатление. Давал ему несколько поручений оперативного характера (над бандитами) на территории г. Москвы, а затем и в провинции.
Как-то спрашивает меня по телефону Владимир Ильич:
— Что это у вас, какой-то отряд левых эсеров — вы ему доверяете?
— Да, этот отряд хорош,— отвечаю.
— Гм, гм... на всякий случай следите за ним зорко... Почему, подумал я, Ильич взял под подозрение левых эсеров?
Я знал, что Мария начинает «бузить», но неужели дело может дойти до вооруженного столкновения. На всякий случай решил часто лично проверять его, присматриваться и постепенно заменять комсостав.
Во главе отряда стоял левый эсер Иванов, рабочий, кажется, Люберецкого завода, парень хоть куда, превосходный. Я поручил большевику Яшвили, начальнику настоящего большевистского отряда, грозе и ужасу всех московских бандитов и белогвардейцев, иметь самую тесную связь с Ивановым, изучить его отряд и наблюдать за ним.
Левые эсеры, как известно, перед Октябрьскими днями откололись от остальных эсеров, пошли с нами по вопросам немедленного захвата власти Советами и конфискации земли. Альянс (союз) с самого начала был половинчатый, ибо состав партии левых эсеров был почти исключительно интеллигентский, традиции народничества были еще сильны, и мелкобуржуазная точка зрения проявлялась во всех их выступлениях и действиях.
Так, левые эсеры сразу же стали в оппозицию по поводу твердых мер по отношению к другим классам. Они были противниками хлебной монополии; они — за окончание империалистической войны; но они и против настоящей гражданской войны; наконец, они против похабного Брестского мира, а за войну с немцами и т. п.
А гражданская война все больше и больше разгоралась. Чехо-словаки действовали своим корпусом. Юг бушевал. Украина кипела, на западе надвигались тучи. Разногласия с левыми эсерами дошли до своего предела. Видно было, что эта компания попутчиков шла с нами лишь до поры до времени. Вот почему Ильич задал свой ядовитый вопрос. Он предвидел неизбежный разрыв с левыми эсерами.
Между тем открылись настоящие фронты. От МВО требовалось величайшее напряжение сил. Мы посылали отряд за отрядом во все стороны. Мы обязаны были формировать около десяти новых регулярных дивизий, каждую численностью около 45 тысяч человек. Кроме того, формировать разные технические части вне дивизии (артиллерию, кавалерию, инженерные войска, броневые части, воздухофлот). Такое формирование частей мы частично передавали в районы Москвы, губернии и даже уезды и просто пролетарские пункты.
В Сибири плохо, трещит Урал, обесчестилась «честная река Волга». Отдельно действующие отряды необходимо объединить в одних руках и организовать регулярную армию. Ильич бросил лозунг:
— Нам нужна трехмиллионная Красная Армия. (Конечно, армия дисциплинированная, сознательная.)
Потребовались сотни тысяч квалифицированных строевых, штабных и политических работников. Но труднее всего найти в такие моменты высококвалифицированных работников на высшие командные должности. Царские генералы большею частью — против нас: те из них, кто остался с нами, в большинстве Своем колеблются. Доверия к ним маловато.
При таких условиях возник вопрос — кого послать на Восточный фронт в качестве командующего?
К этому времени проявился бывший полковник царской службы М. А. Муравьев. Он обладал изумительной храбростью, организаторскими способностями и знал хорошо военное дело. Характера воинственного, тщеславного. С противниками не церемонился и проявлял величайшую жестокость. Его демократическое происхождение (он происходил из деревенских сирот-пастушков), его знание солдатского быта и уменье обращаться с подчиненными создало ему в подведомственных частях громадный авторитет. А авантюристические наклонности его характера постоянно толкали на какие-либо сногсшибательные предприятия. Муравьев выплыл из-под Гатчины, во время наступления Керенского на Петроград. Своими толковыми распоряжениями, находчивостью и храбростью он много способствовал успеху красных войск, чем и обратил на себя внимание Л. Д. Троцкого, Я. М. Свердлова, а затем и Ильича.
Во время своего командования на Украине против немцев и Петлюры Муравьев приезжал с докладом в Москву. Доклад он делал лично Владимиру Ильичу в Кремле в моем присутствии.
После изложения сущности дела и общеполитической и военной обстановки (на карте Владимир Ильич любил точность) Муравьев начал рассказ об украинской обстановке, чем привел Владимира Ильича в веселое настроение. Особенно долго, заразительно (с закатом) хохотал Владимир Ильич по поводу рассказа Муравьева о том, как тов. N подписала один оперативный приказ войскам с титулом «Главнокомандующий такая-то»... В перерывах припадка хохота Ильич все спрашивал: так и подписала — «главнокоман-дующая»... и — новый взрыв хохота.
В описываемое выше мною время М. А. Муравьев был уже далеко не героем, даже не просто развенчанным героем, а советским узником, томящимся в Таганской тюрьме... Он обвинялся в том, что при взятии Киева допустил множество бесцельных жестокостей, злоупотребил своею властью, так как перед взятием Киева обещал красным войскам по взятии последнего предоставить его на 3 дня в их полное распоряжение и допустил мародерство, расстрелы невиновных — как его подчиненными, так и собственноручные и т. п. Когда ломали головы — кого назначить командующим Восточным фронтом,— выплыла опять кандидатура Муравьева.
Владимир Ильич поставил этот вопрос в СНК, последний постановил использовать Муравьева на командных должностях. Ильич задавал нам вопрос — не изменит ли Муравьев нам, так как, кроме своих авантюристических качеств, он принадлежал к левоэсеровской партии.
Подозрения Ильича оправдались, но тут больше всего виноват не Муравьев, а его партия, которая неправильно и демагогически его информировала и толкнула его на изменнический шаг.
Раскол наш с левыми эсерами назревал. Испробовав все способы срыва нашей как внутренней, так и внешней политики, трактуемой эсерами как губительной, эсеры пустились на авантюру, потрясшую на время весь наш государственный молодой советский организм. Во время съезда Советов левые эсеры решили устроить восстание, сорвать мир с Германией, обнажить Восточный фронт, свергнуть большевиков и Советскую власть.
Одним из агентов эсеров была брошена бомба в германского посла Мирбаха. Отряд ВЧК во главе со своим начальником Д. И. Поповым арестовал председателя ВЧК тов. Дзержинского, восстал с оружием в руках против Советской власти, обезоружил некоторые наши части, захватил телеграф, несколько кварталов в Москве, а ЦК эсеров пытался разослать телеграмму по всему свету о введении новой политики, нарушении Брестского договора и т. д. Эсеры послали своих агентов в армию с требованием прекращения военных действий против чехословаков и учредиловцев и переброски войск к западу против немцев.
С момента восстания до конца подавления его Владимир Ильич находился вместе с Л. Д. Троцким в Кремле (у телефона все время), следил за ходом операций и торопил окончить их поскорее. Тов. Подвойскому, Вацетису и мне пришлось руководить подавлением восстания эсеров и беспрерывно отвечать на все телефонные запросы из Кремля Владимира Ильича и Льва Давыдовйча.
Казалось, что операции идут вяло, недостаточно энергично. При этом не забыт был пресловутый отряд левых эсеров, который не принимал участия в восстании, но который я счел за благо немедленно разоружить и запереть в помещении, что тов. Яшвили и выполнил безукоризненно и без пролития единой капли крови.
Для подавления восстания были двинуты латышская дивизия, которой командовал тов. Вацетис, сводная бригада под командой тов. Рачицкого, районные части, ^красногвардейские части, отряд тов. Яшвили и др. Правда, были некоторые затруднения в сборе частей, во-первых, вследствие отдаленности их расположения (Ходынка), во-вторых, вследствие праздничных дней, когда 50% войск было отпущено по домам. Положение осложнялось тем, что часть комсостава принадлежала к партии левых эсеров. Пришлось их подвергнуть аресту или довериться, в чем был, конечно, риск.
После убийства Мирбаха германское правительство предъявило нам ультимативное требование о вводе немецких войск в Москву. Положение становилось почти критическим. Ввод германских кайзеровских войск в красную столицу в условиях бушевавших и клокотавших вокруг событий, в разгар гражданской войны, при неокрепшей еще советской организации, при бешеном натиске контрреволюционных сил грозил опасностью военного переворота, а следовательно, задержки революции.
По предложению Ильича этот ультиматум был отвергнут.
Белые наседали со всех сторон. Вспыхнуло восстание в Муроме, в Ярославле. Последнее приняло грандиозные размеры. Ярославские бои были более жестокие, чем октябрьские в Москве. Владимир Ильич был все время начеку и проверял почти все сводки по телефону, когда не мог сам лично — через секретариат. Ярославский белый мятеж нанес нам ущерб не только гибелью людей, но гибелью почти половины города, фабрик.
Владимир Ильич предлагал нам тщательно изучить и учесть этот опыт, чтобы предупредить подобное выступление белых в других городах. Узнав о недостатках управления войсками нашими во время операции, недостатке связи, нарушениях дисциплины, вообще плохой организованности, при первом же докладе потребовал обратить особое внимание на организацию войск.
Ярославский мятеж научил нас подобрать достаточное количество квалифицированного комсостава и тщательно отобрать его в смысле пригодности политической.
В Москве объявлен был приказ о явке всех бывших офицеров на учет. Место — манеж бывшего Алексеевского военного училища (ныне 2-й пехотной им. М. Ю. Ашенбренера школы).
Мы организовали это дело плохо, во-первых, потому, что не имели достаточного количества опытных и преданных людей; во-вторых — не ожидали того количества офицерства, которое явилось на учет. Офицеров (от прапорщиков до полного генерала) явилось свыше 17 000 человек. При таком наплыве людей трудно было произвести отбор и тщательный учет, притом достаточно быстро. Работы поневоле затянулись. От скученности и неприспособленности помещений появились сначала обычные болезни, а потом и эпидемии. Мы не знали, что делать дальше, и пошли к... Ильичу...
Тов. Аросева и меня он очень внимательно выслушал. Указал на дефекты в нашей работе и неподготовленность к ней. Ввиду необходимости спешить на какие-то заседания просил переговорить с Я. М. Свердловым и на другой день позвонить ему по телефону. Уходя, мы уже знали, как нам ускорить работу.
На другой день, не дожидаясь донесений, Ильич сам запросил, как идет разгрузка. Дело наше пошло быстрее. Владимир Ильич быстро и верно разбирался в практических «малых», но важных для государства делах.
* * *
Восстание так называемых левых эсеров (не всегда «левый» обозначает действительно революционный) имело и положительную сторону. Во-первых, оно рассеяло всякие иллюзии, еще распространенные в некоторых слоях нашей партии, о революционности лево-эсеровской партии, вскрыло настоящую мелкобуржуазную подоплеку, оттолкнуло от них и перебросило в наши ряды все действительно революционное, пролетарское; во-вторых, заставило нас пересмотреть Московскую военную организацию и сделать ее более гибкой и вообще подтянуться.
В первые же дни восстания эсеров посыпались в газеты и учреждения многочисленные заявления отдельных лиц и групп о выходе из левоэсеровской партии и вступлении в ряды нашей партии. Таким образом, у левых эсеров остались лишь самые мещанские элементы, никуда не годный балласт.
Подавление восстания эсеров, несомненно, породило еще большее озлобление всех контрреволюционных групп против нас, особенно против наших вождей, и в первую очередь против тов. Ленина.
А он, как назло, развивал все большую и большую энергию. Не было ни одной области деятельности, куда не проник бы его взор, будь то сложнейшие вопросы науки, транспорт, топливо, производство, вопросы путей революции, обороны и военной техники.
Высший военный совет, штаб Красной Армии, проводил, надо сказать, гигантскую работу по созданию и формированию Красной Армии и вопросам обороны Советской Республики. Я не берусь осветить в целом участие в этой работе Владимира Ильича. Я могу указать здесь лишь на отдельные факты деятельности Ильича только в той мере, какая определялась моею скромною ролью командующего одного, хотя бы столичного округа, и только в пределах моего личного соприкосновения, а не того, что я вообще знаю об этого рода деятельности Владимира Ильича.
Сделав эту существенную оговорку, продолжаю описывать события так, как они остались в моей памяти, или на основании тех документов, которые еще сохранились у меня из той эпохи. Итак, Владимир Ильич зорко следил за всем, и особенно за делом обороны. Кроме тех общих планов войны и обороны, которые проводил ВВС и штаб, несомненно, с одобрения и согласия Ильича последний имел свои дополнительные планы и действия, хотя и согласованные с общим планом и действиями, но ставящие определенные свои задачи, способствующие и помогающие главным. Бывало, Владимир Ильич то и дело спрашивал о количестве и качестве посылаемых отрядов и пополнений.
Топливо и продовольствие — важные вещи, без которых невозможны ни оборона, ни производство, а следовательно, невозможно существование Республики. Извольте добыть то и другое. Но Донецкий бассейн в руках белых, Баку — тоже. Значит, надо посылать отряды отбивать уголь и нефть. И посылали.
Владимир Ильич звонит по телефону:
«Надо срочно сорганизовать экспедицию, которую послать по Волге в Баку за нефтью; необходимо немедленно дать хороший конвой, полностью вооружить, с гранатами; когда будет готов?»
Пока идет эта организация и формирование, ежедневный запрос — как идет дело.
Наконец экспедиция готова и отправляется.
Надо помочь Кавказу.
Ильич требует незамедлительно, без всяких проволочек снабдить экспедицию тов. Иванова-Кавказского оружием, боевыми припасами, обмундированием и всем необходимым, что требуется для отряда.
Ильич требует срочнр лично осмотреть продовольственную армию, формируемую из петроградских рабочих в Москве тов. Зусма-новичем, снабдить ее всем, что требуется для настоящего войска, смотреть, чтобы они были обучены стрельбе и отправлены в хлебные районы без задержки — для выкачки хлеба и сопровождения вагонов с зерном.
Трудная задача. Особенно в части обучения стрельбе. В эту армию (она называлась продовольственной не потому, что должна была продовольствоваться, а должна была, кроме сопровождения грузов, участвовать в операциях против бандитов и служить армией прикрытия для агентов Наркомпрода, извлекающих хлеб в районах) принимались красногвардейцы, старые солдаты и безработные рабочие. При таком составе трудно было быстро обучить стрельбе, еще труднее сколотить части.
Доступность Ильича общеизвестна. Несмотря на массу дел, Ильич ухитрялся принимать личные доклады от товарищей, приехавших с мест в центр для ориентировки, получения директив, денег, имущества и т. д. Не ограничиваясь удовлетворением или обещанием соответственного наркома или наркомата, товарищ считал своей обязанностью заручиться еще записочкой самого Ильича.
Инициатива в те времена выпирала из всех углов и по части строительства вообще, Красной Армии в особенности. Не было, кажется, ни одного ответственного окраинного работника, который не требовал себе права формирования отдельного отряда всех родов войск. И дело, конечно, было не в юридическом праве, а в вытекающих отсюда обязанностях официальных лиц и учреждений, обязанностях, конечно, снабженческого характера для формируемых отрядов, да еще с личного разрешения Ильича. Попробуй не дать такому отряду обмундирования, оружия, обоза, лошадей и т. п. Хоть тресни, а дай всего, иначе сейчас позвонит Ильич, прикажет Ильич, заставит Ильич...
Впрочем, Ильич сам проявлял много инициативы, больше, чем кто-нибудь другой, и давал самые ответственные и рискованные поручения, особенно тем, кого он знал еще по подпольной работе и кому верил. Однажды приходит ко мне С. В. Малышев и дает мне архисекретную записку от Ильича.
«Тов. Муралов!
Окажите, пожалуйста, содействие подателю, т. Малышеву, который организует снабжение подрывным материалом для группы, едущей в Котлас. Дело архи-спешное.
Надо, чтобы без потери времени получилось подрывное имущество из Вязьмы (сегодня же, с нарядом от Вас, Малышев поедет в Вязьму).
Надо еще дать телеграмму в Курск для вызова товарища Соболева, инструктора по подрывному делу.
Группе подрывников нужен один вагон (скорый) до Котласа.
Пред. СНК Ленин».
Как характерна эта записка. В ней нет ни одного лишнего слова, ее нельзя перетолковать, нет места догадкам, предположениям, в ней все определенно, конкретно, выпукло; то, что очень важно, подчеркнуто одной чертой, что особенно важно — подчеркнуто двойной чертой. В полсотне слов изложена вся сложная задача, операция и организация.
И четыре слова огнем врезаются в мозг («Дело архи-спешное», «Котлас», «скорый»), и, уже несмотря на тысячу дел, которыми и я и С. И. Асланов заняты в бурной и кипучей обстановке, эти слова не вытравляются из мозгов и не дают душевного спокойствия до тех пор, пока не будет уверенности, что все и скоро сделано, и подрывное имущество, и люди, и Соболев прибыли в Котлас...
Украина порабощена немцами. Национальный герой — театральный гетман Скоропадский — только ширма. Идет грабеж украинского народа, расхищается его добро. На Украине кормится и отдыхает усталое немецкое войско, вывозится в Германию хлеб, сахар, сало. Ширма не помогает, восстания по всей Украине, но это только вспышки, еще не дошло до пределов.
«Зверь обожрется и лопнет,— говорит Ильич,— мы должны заниматься агитацией, раз не можем оказать реальной помощи (штыки)».
Но нужна с нашей стороны помощь и моральная. Но этого всего мало.
Назревает на Украине забастовка железнодорожников. Это зарез для кайзера и гетмана. Нужна от нас реальная помощь украинским железнодорожникам. Их успех — наш успех.
Ильич сообщает (словесно):
«Надо вам взять на себя ответственность в принятии от СНК денег официально для нужд округа, но вы передайте их другому лицу для украинских железнодорожников».
Так и делаем. Штабной казначей привозит деньги, я передаю их в присутствии Л. Д. Троцкого тов. Томскому. Таким образом, не нарушен ни один из параграфов Брестского договора...
Спутник политработника 1926. № 7. С. 19—32; № 15. С 19—22
Примечания:
1. Начало воспоминаний см. настоящее издание. Т. 4. С. 218—221. Ред
2. Телеграмма не разыскана
3. См.: Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. M., 1974. Т. 5. Октябрь 1917 — июль 1918. С. 315.
4. Имеется в виду общегарнизонный клуб «Кукушка» на Ходынском поле. Ред.
МУРАЛОВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ (1877—1937) — государственный и партийный деятель. Вступил в партию в 1903 г. Участник революции 1905—1907 гг., первой мировой войны. После Февральской революции по поручению Московского горкома РСДРП (б) возглавил большевистскую фракцию солдатского Совета, входил в состав Военного бюро при МК РСДРП (б). В Октябрьские дни 1917 г.— член Московского Военно-революционного комитета и революционного штаба. 14 ноября 1917 г. по приказу, подписанному В. И. Лениным, назначен командующим войсками Московского военного округа. Один из организаторов победы Советской власти в Москве. В 1919—1920 гг.— член Реввоенсовета III армии Восточного фронта, Восточного фронта, XII армии Юго-Западного фронта. С сентября 1920 г. по февраль 1921 г.— член коллегии Наркомзема. С 1921 г.— командующий войсками МВО, затем Северо-Кавказского военного округа. В 1925—1927 гг.— член Президиума Госплана РСФСР, одновременно ректор Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева. На XIV съезде партии избран членом ЦКК ВКП(б). Был необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.