К. X. Данишевский
ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ (1918—1921 годы)
В конце 1917 и первой половине 1918 года я находился в оккупированной немецкой армией Латвии на подпольной работе. Группа «Спартак» вела революционную работу среди рабочих и крестьян, а также среди немецких солдат. Издавались газеты, листовки, прокламации на латышском, немецком и русском языках. «Спартак» имел непосредственные связи с отдельными немецкими солдатами, и влияние его среди немецких частей, расположенных в Риге, Курляндии и Лифляндии, было достаточно заметно. Немецкие части разлагались. Особенно это было заметно в начале и весной 1918 года. Из-за этого неоднократно немецкое командование перемещало «зараженные» части, отводило их в далекий тыл (Кенигсберг и т. п.).
Немецкая контрразведка и охранка свирепствовали против спартаковцев. Сотни революционных рабочих были арестованы, особенно после массовой рижской демонстрации рабочих, когда имело место также и братание рабочих с немецкими солдатами. Концентрационные лагеря были переполнены арестованными большевиками. Многие погибли, но революционная работа продолжалась, расширялись и усиливались связи с войсковыми частями.
Латвийские меньшевики открыто и цинично стали на сторону кайзера Вильгельма, они послали его сыну, вместе с представителями буржуазии, верноподданнейшее ходатайство о включении Латвии в сферу влияния Германской империи под видом создания автономной Латвии. Латвийские меньшевики стали «кайзер-социалистами» — они были изгнаны из рядов революционной социал-демократии Латвии.
О работе спартаковцев и о политической обстановке в тылу немецкой армии сообщалось (хотя и нерегулярно, через фронт) Центральному Комитету РСДРП (б) в Петроград. В курсе этой работы безусловно был Ленин.
Это было время борьбы большевиков за мир с Германией, против «революционной» фразы Троцкого и «левых коммунистов», стоявших за «объявление революционной войны», а по существу — за авантюру, которая сорвала бы укрепление Советской власти и диктатуры пролетариата.
Группа с.-д. «Спартак» безоговорочно отстаивала в своих выступлениях точку зрения Ленина. Безусловно, Владимир Ильич знал об этом. Поэтому, когда по постановлению организации я в двадцатых числах июня 1918 года вернулся в Советскую страну нелегально, вместе с пленными и беженцами, Владимир Ильич телеграммой предложил мне немедленно выехать в Москву и зайти к нему.
Десять лет я не видел Владимира Ильича — с «финляндского периода» работы ЦК РСДРП (1907 год). Владимир Ильич внешне мало изменился. Те же острые, пронизывающие и вопрошающие глаза; в их блеске чувствуется вопрос и настороженное и предупреждающее прислушивание. Его глаза как будто говорят: говори правду, только правду и только то, что хорошо тебе лично известно и тобою проверено.
Бодро улыбаясь, Владимир Ильич поднялся мне навстречу, крепко пожал руку.
«Герман, как вы помолодели за эти десять лет».
Значит, Владимир Ильич вспомнил меня. Было хорошо, приятно. Ведь прошло десять лет подпольной работы, арестов, этапов, ссылки. Нарым, бегство, февральские дни, работа на фронте в XII армии, борьба с керенщиной, снова подпольная работа...
Каково положение на фронте, у немцев? Настроение солдат? Что делают большевики? — вот основные вопросы, которые интересовали Владимира Ильича.
Я кратко обрисовал положение: немцы лихорадят, командование не доверяет солдатам, плохо со снабжением; солдаты чрезвычайно недовольны, но дисциплина еще достаточно крепка, командование все еще имеет власть над армией, может двинуть ее и против нас; не исключена возможность для немцев дойти до Москвы. Немецкие с.-д. ведут агитацию под лозунгом: сперва победа, потом революция; так говорят еще и солдаты. Латышские большевики работают много, организация небольшая, но крепкая, хорошо сколоченная...
Информация, видимо, удовлетворила Владимира Ильича.
«Вам надо выступить на съезде Советов,— тут же заявил Владимир Ильич,— левые эсеры, да и некоторые «левые коммунисты» настроены на авантюру. Вы в курсе этих настроений?» И Владимир Ильич дал мне ряд указаний к выступлению на съезде. Я изложил свою речь в кратком конспекте. Она была сказана 4 июля... 1
Обстановка на съезде с каждым выступлением становилась все более и более напряженной. Случайный взрыв (вечером 5 июля) ручной гранаты на одном из ярусов Большого театра вызвал некоторую панику. Абсолютное спокойствие Я. М. Свердлова, председательствовавшего в тот момент, и выдержка остальных большевиков быстро успокоили съезд. Заседание продолжалось без малейшего перерыва.
Во время моего выступления Владимира Ильича на съезде не было, но на другой день, при встрече в Кремле, он отозвался о нем одобрительно, что показывало, что он знакомился со стенограммой моей речи и отзывами. Особенно второй отзыв о моем слове, помещенный в «Правде» (6 июля 1918 года), совпадает с тем, что сказал о моем выступлении Ильич...
А события на съезде Советов и в Москве развивались. Левые эсеры решились на авантюру, чтобы провокацией вызвать военные столкновения Советской страны с Германией, что, безусловно, поставило бы под удар саму Советскую власть и завоевания русских рабочих...
При голосовании большевистской резолюции против авантюристов и провокации войны левые эсеры демонстративно оставили заседание. Остались большевики и небольшая группа примыкающих к ним (контрреволюционные правые эсеры и меньшевики к этому времени уже были удалены из Советов).
5 июля выступил Владимир Ильич с докладом о деятельности и политике Совета Народных Комиссаров. Доклад резко и заостренно был направлен против левых эсеров, поведение которых становилось явно антисоветским, то есть контрреволюционным.
Владимир Ильич заявил:
«Когда нам здесь говорят о бое против большевиков, как предыдущий оратор говорил о ссоре с большевиками, я отвечу: нет, товарищи, это не ссора, это действительный бесповоротный разрыв, разрыв между теми, которые тяжесть положения переносят, говоря народу правду, но не позволяя опьянять себя выкриками, и теми, кто себя этими выкриками опьяняет и невольно выполняет чужую работу, работу провокаторов»
И провокаторы — левые эсеры, предатели и изменники — уже на другой день выполнили эту «чужую работу», совершенно сознательно порываясь вовлечь молодую трудовую республику в войну с германским империализмом.
6 июля, около 14 часов, по поручению Центрального комитета левых эсеров его представитель Блюмкин бросил бомбу в германское посольство и убил посла графа Мирбаха.
Это было сделано также по прямому поручению левого эсера Александровича, товарища председателя комиссии по борьбе с контрреволюцией. В то же время левый эсер Попов, начальник отряда комиссии по борьбе с контрреволюцией, приводил в боевую готовность отряд, натравливая его против Советского правительства. Более подлого предательства и провокации нельзя было и представить. Левые эсеры не останавливались ни перед чем, чтобы только вызвать новую войну и подставить под прямой удар империалистических войск неокрепшую республику труда и всю пролетарскую революцию.
Сейчас же после убийства Мирбаха мятежной батареей был дан выстрел по Кремлю. Удар пришелся по Благовещенскому собору. Но левые эсеры, очевидно, боялись продолжать обстрел рабоче-крестьянского правительства. У авантюристов, оторванных от масс, не хватило решительности перейти немедленно в наступление.
Выстрел по Кремлю сигнализировал начало восстания левых эсеров (6 июля около 15 часов).
Уже до этого было дано секретное указание делегатам съезда, членам РКП (б), оставить помещение съезда (Большой театр) и направиться в рабочие районы, на предприятия и пр. для организации рабочих масс против контрреволюционного мятежа левых эсеров...
Партия большевиков быстро организовала подавление восстания. И непосредственно во главе организации и руководства рабочих дружин и красноармейских частей стал Владимир Ильич. Он подсчитывал силы, следил за мятежниками, давал оперативные указания штабу и руководителям пролетарских сил.
К вечеру 6 июля Владимир Ильич вызвал меня к себе. Вопросов было немного, разговор длился несколько минут.
«Каково настроение латышских стрелков? Они вас знают. Вы работали в латышских частях. Надо ввести в город латышские части, находящиеся за городом (на Ходынском поле)».
Я ответил, что начиная с августа 1917 года почти не виделся с латышскими стрелками, но полагаю, что они по первому призыву Совнаркома поднимутся против мятежников. При этом я высказал мысль, что было бы полезно, если бы Владимир Ильич хоть на несколько минут принял и сказал несколько слов командному составу Латышского полка, расположенного в Кремле...
После секундного колебания (видимо, не до разговоров было, время было дорого, шли также недобрые слушки о части командиров латышских стрелков) Владимир Ильич согласился. Поздно ночью несколько человек из командного состава латышских стрелков вместе со мной явились в приемную Председателя Совнаркома. Недолго пришлось ждать. Вышел Владимир Ильич. Лицо усталое, серое от утомления. Но он быстро подошел к группе военных. Поздоровался. Сказал немного: о провокаторах войны, о восставших контрреволюционерах, предателях, которых следует быстро и беспощадно уничтожить, чтобы спасти страну от новых военных потрясений. Командиры ответили согласием. Беседа кончилась. Владимир Ильич быстро повернулся и ушел в другую комнату: предстояла еще большая и нервная ночная работа...
Мятежный отряд Попова к 9 часам вечера 6 июля был сосредоточен в районе Трехсвятительского переулка. В его распоряжении было около 2 тысяч пехотинцев, 4—8 орудий, 60 пулеметов, бомбометы и ручные гранаты.
В ночь на 7 июля советские части железным кольцом охватили этот район (храм Христа Спасителя, Арбатская пл., Кремль, Страстная пл., Советская пл., затем Лубянская пл.). Латышские стрелковые части перешли в распоряжение Московского городского военкомата (военные комиссары тов. Берзин, Пече); временно по ВЧК тов. Дзержинского заменял тов. Петере. Штабом руководил Муралов, всеми операциями — Подвойский (начальник войск гарнизона) и начальник Латышской стрелковой дивизии Вацетис.
Электрическую станцию отстояла рота 9-го Латышского стрелкового полка.
Рано на рассвете, в 5—6 часов, 7 июля начался артиллерийский обстрел штаба левых эсеров. Судьба безумного мятежа была решена. К 11 часам эсеры были отовсюду загнаны в Трехсвятительский переулок. В 12 часов начинается паника в штабе мятежников. Они отступают на Курский вокзал по Дегтярному переулку, а также на Сокольники.
В 13 часов 7 июля Владимир Ильич дает телефонограмму районным Совдепам Москвы: «...выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников.
Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих.
Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу»2
В 13 часов 30 минут 7 июля уже выяснилось, что левые эсеры бегут. И в тот же день Председатель Совнаркома тов. Ленин дает телефонограмму всем волостным, деревенским и уездным Совдепам Московской губернии:
«Разбитые банды восставших против Советской власти левых эсеров разбегаются по окрестностям. Убегают вожди всей этой авантюры. Принять все меры к поимке и задержанию дерзнувших восстать против Советской власти. Задерживать все автомобили. Везде опустить шлагбаумы на шоссе. Возле них сосредоточить вооруженные отряды местных рабочих и крестьян. Есть сведения, что один броневик, который был у восставших, бежал за город. Принять все меры к задержанию этого броневика»3.
И уже в 16 часов 7 июля дается последнее (третье) правительственное сообщение об окончательной ликвидации мятежа, о разгроме левых эсеров4.
Уже после подавления мятежа, на собрании фракции большевиков V съезда (М. Дмитровка, 6) в 18 часов 7 июля я докладывал о поведении латышских стрелков.
«Не как представитель пролетариата Латвии я выступаю теперь, а как представитель латышских стрелков...
Вчера у латышей был Иванов день, праздник. Мы думали, что латыши будут заняты празднеством и будут неохотно выступать по приказу Совнаркома. Но вышло наоборот: всякий хотел быть в Москве, поднялся спор, никто не хотел остаться, а все хотели защищать революцию».
Фракция большевиков выразила свое одобрение революционной бдительности латышских стрелков нескончаемыми аплодисментами и криками: «Да здравствует революционная Латвия»5.
Латышские стрелки вместе с другими войсковыми частями рвались в бой, никто не хотел ждать, инициатива всецело была на стороне наших войск. Левые эсеры были быстро смяты.
8 июля продолжается ловля рассеявшихся банд. В этот же день расстрелян один из предателей — левый эсер Александрович.
Все эти ночи и дни, пока шла борьба, вместе с московским пролетариатом бодрствовал и Владимир Ильич. Из штаба Муралова, из штаба Латышской дивизии на его частные запросы все время давались пояснения о продвижении наших частей и подготовке решительного удара по мятежной банде. Голос Владимира Ильича по телефону звучал решительным приказом ускорить операции. Он был недоволен слишком «военспецовской» стратегией и тактикой и требовал быстроты, решительности и беспощадности. Ленин требовал артиллерийского огня по предателям и провокаторам (особенно после того, как узнал об аресте Дзержинского).
Мы не знали тогда, что Владимир Ильич с группой ближайших друзей ночью сам обходил военные посты по Кремлевской стене и всматривался и прислушивался к тому, что делается в городе.
Владимир Ильич руководил подавлением мятежа и определял тактику наступления и уничтожения врага пролетарского государства. Он подсчитывал наши силы и силы противника. Учитывал его беззубую и пугливую тактику (неактивность левых эсеров). Давал лично распоряжения, телефонограммы горсоветам, сельсоветам, штабу. Владимир Ильич в конечном итоге санкционировал метод ликвидации мятежников (короткий беспощадный артиллерийский огонь по штабу противника).
Это и было осуществлено.
Ленин давал также самые конкретные указания относительно ликвидации бегущих в панике левых эсеров.
В июльские дни 1918 года я впервые видел Ленина непосредственным руководителем вооруженной борьбы пролетариата. И это руководство соединяло в себе все элементы, необходимые для успеха: удивительную быстроту ориентации в обстановке, точность указаний, как действовать, учет сил, средств и характера действий противника. И вместе с этим им не упускалась ни одна деталь, которая могла бы оказать влияние на исход операций (направление удара, характер боя, подбор людей, подбадривание беседой, подготовка к предотвращению возможности бегства противника, мобилизация масс рабочих и крестьян и пр.).
Безусловно, Владимир Ильич весьма остро воспринял гнусное предательство левых эсеров, их удар в спину рабочему государству. Но внешне Ленин был спокоен. Только по крайней бледности лица, особому грозному блеску глаз, угловатым быстрым движениям, когда он задавал вопросы и особенно когда получал не удовлетворяющие его ответы, можно было судить о том внутреннем горении, которое переживал Владимир Ильич. Он знал, что провокаторы поставили под ужаснейший удар военного наступления молодое пролетарское государство и миллионные массы рабочих. И он был до крайности разгневан. Он был беспощаден. Ибо интересы пролетарской революции ставились на карту группкой зарвавшихся авантюристов, притом из партии, допущенной к власти. Это было предательство самого подлого пошиба. Уничтожить предателей и мятежников — такова была сущность всех письменных и устных указаний Владимира Ильича в июльские дни 1918 года.
После июльских дней 1918 года мне было совершенно ясно, что Ленин является центром руководства всеми нашими операциями на фронтах; он мобилизовал рабочие массы, расставлял людей по фронтам, давал исчерпывающие указания командованию относительно ближайших и более отдаленных задач того или другого фронта.
Вскоре после левоэсеровского мятежа Владимир Ильич вызвал меня к себе и задал вопрос о моей дальнейшей работе. При этом, в форме вопроса, было выдвинуто предложение перейти на работу в редакцию «Правды». Это совершенно не соответствовало моим тогдашним настроениям. Я считал, что всеми средствами в первую очередь надо покончить с фронтами, создать крепкую, боеспособную рабочую Красную Армию, так как было ясно, что белогвардейский и империалистский поход на нас в ближайшее же время расширится и усилится. Об этом говорили контрреволюционные группировки генералов на юге, десанты англичан на севере (Архангельск, Мурманск), предательство Муравьева и т. д.
Июльский мятеж левых эсеров в Москве не являлся единичным, изолированным контрреволюционным событием того времени. Левые эсеры стремились поднять восстание повсюду. Их контрреволюционные выступления совпадали по времени с активизацией интервенционистских намерений Антанты, что превращало левых эсеров в буквальном смысле слова в прямых агентов империалистов в борьбе против рабоче-крестьянской республики, против пролетарской революции.
В ночь на 10 июля началось восстание в Ярославле. В то же время англичане заняли Кемь, Сороку и двинулись на Мурманск.
Была сделана также попытка поднять мятеж в Нижегородской губернии — в Арзамасе, Муроме.
12 июля Ленин по радио сообщает 6 «всем, всем, всем», что «бывший главнокомандующий войск, действующих против чехословаков, левый эсер Муравьев подкуплен англо-французскими империалистами. Муравьев сбежал из штаба Революционного военного совета в Симбирск», что Муравьев распорядился повернуть войска «против немцев» (а в действительности — на Вятку, Саратов, Пензу, Москву).
Ленин приказывает: «...всякие призывы к наступлению на немецком фронте являются провокацией и должны караться расстрелом на месте. Муравьев объявлен вне закона, расстрелять на месте...»7
В тот же день Муравьев был обнаружен и расстрелян.
Германские империалисты также хотели воспользоваться мятежом левых эсеров, и 14 июля, в 11 часов утра, они чуть ли не ультимативно «просили» допустить для охраны своего посольства в Москве батальон германских солдат. Ленин самым решительным образом отказал зарвавшимся империалистам. Было дано ясно понять, что скорее Советы пойдут на вооруженную борьбу, чем допустят в Москву военные части империалистов. Война чувствовалась в воздухе. 15 июля на первом заседании нового ЦИК был принят ответ Владимира Ильича Германии8. Только революционная решительность ответа предотвратила войну.
Уже при возвращении в РСФСР я для себя решил перейти на военную работу и об этом моем желании сказал Владимиру Ильичу. Он немедленно согласился, отметив мимоходом мои связи с Латышской стрелковой дивизией. У меня создалось впечатление, что предложение перейти на работу в «Правду» было лишь поводом заставить меня самого высказаться о своей дальнейшей работе. Вскоре (10 июля) я был назначен одним из комиссаров Латышской стрелковой дивизии. Уже 11 июля за нашими подписями (начальника Латышской стрелковой советской дивизии — Вацетиса, комиссаров — Петерсона, Данишевского, Дозит, председателя Искола-стрела9 Зариня)???????????? выпускается воззвание к латышским стрелкам с призывом быть начеку в борьбе против контрреволюции и интервенции.
Вначале я поехал на боевой участок Инза — Рузаевка (Пенза). Там нехорошо вел себя один из латышских стрелковых полков, кажется четвертый. Устроился он в вагонах, жил по-туристски, в теплушках, расположившись на пружинных матрацах, и при первых выстрелах противника (чехословаков), отстреливаясь, откатывался на 40—100 километров. Владимиром Ильичем и тов. Свердловым было дано мне задание высадить полк из поезда. Немедленно я направился на свой первый фронт гражданской войны. От Воронежа я ехал в своем «экстренном правительственном поезде», состоявшем из маленького паровоза и товарного вагона. На остановках вагон набивался местными крестьянами.
Задание Владимира Ильича мне удалось выполнить: на собрании полка было предложено поезду отойти в тыл. Вначале стрелки были чрезвычайно обозлены, но ненадолго. Это все же были боевые ребята, бойцы революции. Инцидент был исчерпан. Полк занял свой боевой участок.
12 июля10 Вацетис был назначен главнокомандующим Восточным (чехословацким) фронтом, а я членом Реввоенсовета фронта. Назначение исходило непосредственно и лично от Владимира Ильича. Лично Владимир Ильич вел по этому вопросу переговоры с Петерсоном (комиссаром Латышской дивизии, старым партийным товарищем, работником дивизии в предоктябрьские и октябрьские дни). Владимир Ильич считал полезным для дела, если рядом с начальником Латышской дивизии Вацетисом во главе самого серьезного тогда фронта будет военный комиссар — ответственный работник Латышской дивизии, так как в силу создавшегося положения особо ответственные задачи возлагались на латышские стрелковые полки. Почти все они перебрасывались к Волге, к Казани. Мое назначение в основном именно этим и было обосновано Владимиром Ильичем.
Было условлено, что по решающим вопросам мы будем обращаться лично к нему. И уже 1 августа 1918 года Владимир Ильич пишет нам, членам Реввоенсовета Восточного фронта (Кобозеву, Данишевскому, Мехоношину и Раскольникову):
«Товарищи!
Пользуюсь оказией, чтобы черкнуть несколько слов.
Достаточно ли энергично работают военные руководители и Вацетис? Хорош ли контроль комиссаров за ними?
Какие отзывы о Блохине? Правда ли, что он превосходен? Если да, достаточно ли ему дают ходу?
Я, конечно, сужу со стороны и легко могу ошибаться. Но боюсь, не душат ли «штабы» живую работу внизу, массовую? Достаточно ли связи в военном деле с массами бедноты?
Делается ли все для е е подъема и привлечения?
Сейчас вся судьба революции стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань — Урал — Самара.
Все зависит от этого.
Достаточно ли энергично командование? Достаточно ли энергично наступление?
Прошу мне ответить хоть несколькими словами и по телеграфу и оказиями.
Привет! Ленин»
Реввоенсовет Восточного фронта непосредственно обращался к Владимиру Ильичу с сообщениями о положении на фронте, с указанием на необходимость ускорения посылки подкрепления, с просьбами назначить расследование, почему так медленно идет помощь. Владимир Ильич зорко следил за положением на Восточном фронте. Без замедления мы получали точные ответы на все наши запросы относительно пополнений, снабжения, снаряжения, политработы. Об этом свидетельствуют и краткие, к сожалению чрезвычайно скупые, протоколы Совета Обороны.
Владимир Ильич в личных письмах к нам, политработникам фронта, требует почаще его информировать о положении фронта, об отдельных командирах и пр. и дает указания, как надо действовать.
Всякая медлительность и нерешительность его возмущают, он требует действий решительных и быстрых для ликвидации чехословацких банд, которые становятся организатором контрреволюции на востоке, мобилизующим против молодой Советской республики, против пролетарской революции силы враждебных классов.
Однако мы не сумели осуществить указаний Владимира Ильича, не сумели быстро организовать крепкий, боеспособный красный фронт, не сумели поднять против чехословаков пролетариат Поволжья, и в первую очередь Казани. Дезорганизацию, внесенную в ряды Красной Армии предательством левого эсера Муравьева, нам не удалось своевременно ликвидировать, несмотря на ряд жестких репрессивных мероприятий против дезертиров, трусов, анархистов и против сомнительной революционности некоторых партизанских отрядов.
Владимир Ильич лично занимался укреплением Восточного фронта. 29 июля 1918 года социалистическое Отечество объявлено в опасности11. Все время Владимир Ильич торопит Высший военный революционный совет оказать помощь Восточному фронту. Еще 10 августа он дает прямое распоряжение о переброске на Восточный фронт с Западного наибольшего числа частей. Железным дорогам дается предписание немедленно пропускать уже идущие на фронт части.
Но было уже поздно. Казань пала 6 августа, о чем сообщается особой телеграммой Ленину.
6 августа, поздно вечером (около 9 часов), я с тов. Раскольни-ковым и с присоединившимся к нам за городом отрядом ВЧК направился в Царевококшайск, где мы организовали первую (недостаточно устойчивую) оборону. Сами мы направились через Кухаркино, Котельничи в Вятку, а оттуда поездом в Москву (Раскольников направился в Ярославль и Нижний Новгород, чтобы собрать боевую волжскую флотилию, организовать оборону Нижнего Новгорода).
В Москве я явился к Владимиру Ильичу для доклада о положении на Восточном фронте. Он был недоволен. К людям, потерпевшим поражение, Владимир Ильич относился настороженно и сдержанно. Он выяснял, какова доля вины в поражении самого потерпевшего поражение, какие допущены ошибки, сделано ли все для предотвращения поражения. Он хотел знать все мельчайшие подробности падения Казани и обстановки падения; что было сделано нами, чтобы предотвратить падение; каково настроение татарских деревень, рабочих Казани и т. д. и пр. Были заданы вопросы о новых рабочих пополнениях, о том, чем объяснить опоздание их прибытия к Казани, достаточно ли помогал фронту Комиссариат по военным делам, лично Троцкий и т. д.
Я рассказал, что партийная работа по заводам Казани не была налажена, что связь фронта с местными партийными организациями недостаточно крепка, что поэтому рабочих не удалось поднять на защиту Казани. Рассказал о белогвардейском восстании в Казани, которое, несмотря на всю энергичную работу тов. Лациса, мы не могли предотвратить; говорил и о том, что при нашем отступлении через татарские деревни кулачество активно выступало против красных частей; арестовывало одиночек-красноармейцев и небольшие группки их; указал, что татарская деревня под влиянием кулачества держится в лучшем случае нейтрально, но что марийские деревни — с нами и помогают нашим частям; что некоторые части (конный отряд Трофимова, так называемый интернациональный отряд — сербы и др.) вели себя предательски и даже повернули оружие против нас; в штабе было предательство, на фронте — трусость, дезертирство. Крепко держались лишь некоторые красноармейские части, рабочие отряды и латышские стрелки. Заявил, что жестокими мерами приходится бороться с трусами и дезертирами, приходится выставлять против них даже пулеметы...
Владимир Ильич слушал внимательно, изредка прерывал вопросом, выясняющим какую-нибудь подробность или какой-нибудь его интересующий, но им открыто не задаваемый вопрос. Он прислушивался к рассказу, направляя его своими вопросами в сторону ему желательную, его интересующую, для выяснения тех вопросов, которые ему необходимы для установления его дальнейших планов и действий.
При рассказе о трусах и дезертирах Владимир Ильич вплотную приблизился ко мне и, смотря на меня в упор с жестким, не допускающим возражений блеском глаз, немного прищурившись, сдавленным голосом сказал:
«Правильно... если необходимо, то расстрелять, чтобы видели трусы и дезертиры!»
Этим Владимир Ильич давал указания, что военную дисциплину надо создать во что бы то ни стало; что только при этих условиях мы победим; что нам нужна крепкая, железной дисциплиной спаянная Красная Армия; что керенщина, «комитетчина» должна быть изгнана из нашей армии, что деморализация, частично переданная нашей Красной Армии в первый ее период демобилизационной кутерьмой прежней армии, должна быть жесткими мерами изгнана из красных частей...
Из Москвы я немедленно выехал в Арзамас, куда после падения Казани переехал штаб Восточного фронта.
Не помню, в какой из моих приездов в Москву из Арзамаса и свиданий с Владимиром Ильичем зашел разговор о Троцком и о его роли на фронте. Я передавал общее недовольство фронтовых политработников партизанскими наскоками поездов Троцкого на тот или другой боевой участок. Недовольно было и командование, ибо часто при проездах и во время пребывания поездов Троцкого на фронте создавалось двоевластие, путались действия, планы, потому что Троцкий часто о своих распоряжениях и действиях не ставил в известность ни командование, ни Реввоенсовет. Особенно это было отмечено под Свияжском. Пребывание Троцкого на этом фронтовом участке буквально внесло дезорганизацию в руководстве операциями. Иногда приходилось выделять специальные части, чтобы защитить Троцкого или выручить его (как это имело место, когда белогвардейцы прорвались к Казанской железной дороге и заперли поезд Троцкого). При этом Троцкий пытался и непосредственно командовать. Все это вносило путаницу на фронте, нервировало и политработников, и командование. Я передал об этом Владимиру Ильичу и высказался за отзыв Троцкого с этого участка.
И вот Владимир Ильич, выслушав меня, сказал: — Троцкий — крупный человек, энергичный, им очень много сделано для привлечения старого офицерства в Красную Армию, Троцким много сделано для организации Красной Армии. Но он не наш, ему нельзя вполне доверять: что он может сделать завтра — не скажешь. Надо внимательно за ним смотреть. Не будем его пока отзывать. Приедете, узнаете, посмотрите и подробно сообщите.
Тогда решим. Может быть, для подобной переписки установить специальный шифр. Пишите мне лично...
На меня эти слова Владимира Ильича подействовали чрезвычайно сильно. Я был смущен этой оценкой Троцкого, так как знал, что официально Владимир Ильич часто лично подкреплял авторитет Троцкого, говорил о его заслугах и т. д.
Сущность, даже общий тон выражений Владимира Ильича я передаю точно.
И началась своеобразная переписка с Владимиром. Ильичем о положении на фронте, о недостатках, болячках фронта. Я писал Петерсону (комиссару Латышской дивизии, старому большевику, теперь уже покойному) часто по-латышски; он передавал письма (прямо или в переводе) Владимиру Ильичу.
Владимир Ильич внимательно следил за всем тем, что происходило на фронте. На каждое более или менее заслуживающее внимания явление или деловую просьбу он быстро реагировал своим личным распоряжением или ставил вопрос на обсуждение в Совете Обороны.
Петерсон по этому поводу писал мне (к сожалению, не все письма сохранились):
«31 августа 1918 г. В своем последнем письме ты говоришь, что нелегко там, у вас. Нелегко также и здесь. У вас там — предательство, трусость, однако все же какой-то фронт. У нас здесь — преследование из-за угла, низость, гадость. Третьего дня — попытка покончить с Зиновьевым; вчера утром убийство Урицкого, вечером — нападение на Владимира Ильича. Подробности прочтешь в газетах. О ранении узнал поздно вечером. Дал распоряжение здесь оставшимся стрелкам быть готовыми на случай, если негодяи попытаются организовать восстание. Конечно, ничего подобного не случилось; наши противники слишком слабы, чтобы начать здесь открытую борьбу. Мы утопили бы их в крови.
Сегодня в час дня Ильич лежа читал газеты, и пока все еще есть надежда, что он выздоровеет...
Твое последнее письмо не успел передать Ильичу. Я должен был встретиться с ним сегодня, но... Предыдущее письмо он просил меня перевести и перевод передать ему. Так и сделал. Он очень внимательно несколько раз прочел, также вместе со Свердловым: кое-что в связи с твоим письмом уже сделано. Сегодня вечером содержание твоего последнего письма передам Свердлову.
На террор ответим подобающе. Чтобы только Ильич выздоровел! Не могу даже в мыслях допустить, что это не случится».
9 сентября. «...Сообщи о положении на фронте, информируй о всех недостатках, которые можно было бы устранить отсюда. Что смогу, сделаю... Мне кажется, что Троцкого вам следует удержать в Арзамасе и убедить его, что его самостоятельные действия могут только вредить. Свердлов вполне согласен, что Троцкого следовало бы оттуда отозвать, но в данный момент положение таково, что этого делать нельзя, ибо этим было бы задето его великое самолюбие, и все это могло бы кончиться скандалом.
Ильич чувствует себя совсем хорошо и хочет через неделю уже встать, хотя врачи хотят его еще удержать в постели несколько недель».
18 сентября 1918 г. «Ильич уже встал, и скоро начну его снова регулярно посещать. Тогда все пойдет лучше. Попытаюсь убедить, чтобы Троцкого с фронта отозвали».
А на Казанском фронте становилось все напряженнее. Нервничал и делал глупости Троцкий. Владимир Ильич несколько раз обращается к Троцкому с резкими телеграммами-распоряжениями.
30 августа Владимир Ильич телеграфирует Троцкому о том, что надо принять особые меры против высшего командного состава, возможно, отдать под суд и даже расстрелять. Владимир Ильич удивлен и встревожен замедлением операций против Казани и указывает, что нельзя жалеть город.
7 сентября Владимир Ильич телеграфирует: «Уверен, что подавление казанских чехов и белогвардейцев, а равно поддерживавших их кулаков-кровопийцев будет образцово-беспощадное»
Пребывание Троцкого на свияжском участке подчас становилось буквально нетерпимым: он и «командовал» и делал «вылазки», был в окружении и притягивал к себе удары белогвардейцев, которым, конечно, было бы чрезвычайно лестно захватить в плен народного комиссара по военным делам. Как было условлено с Владимиром Ильичем, я дал ему телеграмму с описанием положения на свияжском участке и просил вызвать Троцкого в Москву. Копию этой телеграммы я направил Троцкому. Не знаю, под каким предлогом Троцкому было предложено выехать в Москву. Но факт тот, что через несколько дней Троцкий ночью подъехал к Арзамасу. Мне было предложено немедленно явиться в его вагон. Приехал. Троцкий был буквально взбешен. Говорил в повышенном тоне:
«Вы подчинены мне и не имели права через мою голову направлять телеграммы правительству» и т. д. и т. п. в этом духе. Я ответил, что назначен членом Реввоенсовета тем же органом, что и он, что считаю своим партийным долгом информировать правительство и ЦК партии о всем том, о чем партия и правительство, по моему мнению, должны знать, чтобы успешно руководить военными операциями. Разговор все время велся в резких тонах. Это была моя первая стычка с Троцким на деловой почве. Троцкий не терпел никакой критики (теперь сказали бы — самокритики), его болезненно обостренное самолюбие не допускало никаких замечаний и требовало слепого согласия со всем, что он говорил, и со всем, что он делал. А может быть, Троцкий сам чувствовал, что за внешней поддержкой его авторитета скрывается настороженное внимание, не прошедшее политическое недоверие к нему со стороны Владимира Ильича, которое так отчетливо выявилось в словах Владимира Ильича о Троцком перед второй поездкой моей на Восточный фронт. Троцкий прекрасно знал о великолепном искусстве Владимира Ильича расставлять людей, использовать их именно там, где они могут принести наибольшую пользу, использовать до конца в интересах партии и революции каждого по его способностям и характеру, и даже тех, кому он не на сто процентов политически доверял. Он только к ним особенно пристально присматривался. Был всегда настороже. Таково было отношение Владимира Ильича и к Троцкому.
Но Троцкий знал, что Владимир Ильич не остановится перед жесточайшим ударом по партийцу, если окажется, что доверие, которое ему оказано, он не оправдывает и злоупотребляет им. Отсюда настороженность Троцкого, мнительность, раздражительность в случаях малейшей критики его действий, предложений, высказываний. Троцкий знал и то, что хотя Владимир Ильич и не забывает ошибок товарищей, но их прошлые ошибки не ухудшают его отношения к тем, кто осознал свои ошибки и работу в настоящем ведет правильно, с большевистской выдержкой и настойчивостью, по-партийному.
Об этом мне Троцкий лично говорил в 1921 году после дискуссии по вопросу о задачах и организации профессиональных союзов. В этом вопросе я, как и вся компартия Латвии, начиная с 1919 года, стоял на неправильной точке зрения «огосударствления» профсоюзов. Я задал вопрос Троцкому о возможном изменении личных отношений ко мне Владимира Ильича. Но Троцкий, не задумываясь, немедленно ответил: «Этого не будет. Никогда Владимир Ильич не перенесет на личные отношения и оценку того или другого члена партии раздражение, возникшее в связи с дискуссией, если после дискуссии член партии действительно осознает ошибку, подчинится решениям партии и продолжит работу по-большевистски». Это было верно. Мы это видели неоднократно. Но у Троцкого было столько приходов и отходов от партии, столько больших и малых разногласий с большевизмом, в связи с чем к нему не могло не быть недоверия со стороны старых большевиков, что внешне хорошее отношение к нему Владимира Ильича, внешняя, официальная поддержка его авторитета правительством, ЦК партии и лично Владимиром Ильичем не могла его успокоить. В партии большевиков он чувствовал себя не в своей партии, не среди своих. Поэтому моя телеграмма Владимиру Ильичу Троцкого чрезвычайно раздражила, как и все прочие такого же характера устные заявления, телеграммы и письма старых большевиков Владимиру Ильичу о Троцком на фронте.
В конце 1918 года (октябрь — ноябрь) штаб из Арзамаса переехал в Серпухов. Было создано главное командование всеми вооруженными силами РСФСР. Штаб стал ближе к Совету Обороны. Я часто, иногда буквально ежедневно получал те или другие указания по телефону непосредственно (или через секретаря) от Владимира Ильича или тов. Свердлова. Основные стратегические задания фронтам разрабатывались ЦК партии при непосредственном участии Владимира Ильича. Помощь фронту организовал Совет Рабоче-Крестьянской Обороны также при самом активном и буквально непосредственном участии Владимира Ильича.
Характерно отношение Владимира Ильича к нашей (Вацетиса, Данишевского и Аралова) телеграмме от 7 декабря 1918 года о
сформировании десяти дивизий, о продовольствии, вооружении, одежде, квартирах, политическом воспитании и пр.
Уже 8 декабря эта телеграмма рассматривается в Совете Рабоче-Крестьянской Обороны. А потом Владимир Ильич возвращается к этим же вопросам на заседании Совета Обороны 11 и 15 декабря. Он проверяет, что сделано, все ли необходимое для формирования дивизий дано, на слово не верит, проверяет перекрестно и разными путями.
* * *
В конце 1918 года, после революции в Германии, началось энергичное революционное движение в Латвии. Было создано Советское правительство, и мне было предложено занять место заместителя председателя Совета Народных Комиссаров Советской Социалистической Латвии.
В конце декабря группа работников во главе с тов. Стучкой направилась в Латвию.
Владимир Ильич с чрезвычайным вниманием следил за событиями на этом новом, Западном фронте. Лично я в непосредственные сношения с Владимиром Ильичем по вопросам Советской Латвии не вступал. Связь поддерживал Стучка. На VIII съезде РКП (б) он был выбран членом ЦК РКП (б). Я должен был его заменять и был избран кандидатом в члены ЦК РКП (б). Во время всей трагической борьбы пролетариата Латвии против мировой и своей национальной контрреволюции я почти не выезжал за пределы фронта.
Только в июле 1919 года я выступил перед ЦК РКП (б) с докладом о положении на фронте и резкой критикой главного командования. Это совпало с критикой его и со стороны большевиков других фронтов, причем эта критика круто и заостренно была направлена также против Троцкого (относительно которого на Западном фронте циркулировал слух о сказанной им будто бы фразе: «Латвийский фронт теперь и выеденного яйца не стоит, поэтому помощь ему не оказывать»). В это же время я получил извещение о назначении меня на Восточный фронт членом Реввоенсовета II армии. Приехал в Москву, но здесь по предложению ЦК партии задержался. В ЦК РКП (б) в это время был резко поставлен вопрос о смене главного командования.
Для ознакомления с положением в штабе Реввоенсовета Республики была направлена в Серпухов 5 и 6 июля 1919 года особая комиссия ЦК РКП (б). В своей записке (7 июля) на имя ЦК РКП (б) я категорически настаиваю на срочной смене главного командования и отстранении от работы ряда ответственных штабных работников. Я считал, что штаб в данном его составе не заслуживал больше политического доверия и что ему нельзя было доверить ведение крупнейших операций при колоссально развернувшихся фронтах. Надо было поставить во главе вооруженных сил молодой пролетарской республики командующего и начальника штаба, уже непосредственно, на опыте фронтового командования доказавших умение ориентироваться в гражданской войне и на деле изучивших стратегию и тактику противника и успешно противопоставивших этой стратегии и тактике советские, революционные стратегию и тактику с учетом всех особенностей классовой войны.
Таких людей выдвигали большевики Восточного фронта (Гусев, Смилга и др.) в лице С. С. Каменева и П. П. Лебедева, которые успешно развернули наступление на Восточном фронте и вплотную подошли к ликвидации нашего противника на этом фронте. На заседании ЦК партии особенно резко и убедительно выступал Гусев. Указывалось, что объем операций перерос способности существующего главного командования; что с его стороны продолжается мелочное вмешательство в операции, неизбежное в начале войны (1918 год), но ставшее вредным в 1919 году; что фронты уже выдвинули новых стратегов и тактиков, которым надо дать возможность свой опыт перенести в штаб главного командования, где в основном сконцентрировались люди старого уклада, не бывавшие непосредственно на фронтах гражданской войны.
Троцкий яростно и упорно высказывался против смены главного командования. На первом заседании ЦК по этому вопросу определенного решения еще не приняли. Владимир Ильич ограничился главным образом отдельными замечаниями, выясняющими положение вопросами и т. п., но видно было, что он недоволен главным командованием. На следующий день было назначено дальнейшее обсуждение этого чрезвычайно важного вопроса. Троцкий на заседание не явился. На запрос, в чем дело, им было сообщено, что он чувствует себя больным и прийти не может. Об этом было передано Владимиру Ильичу. Он выслушал это сообщение, чуть-чуть улыбнулся и подошел к телефону. Он сказал Троцкому, что ЦК его ждет, что вопрос должен быть решен сегодня.
«Если вы серьезно больны, то ЦК может собраться у вас»,— заявил Владимир Ильич Троцкому.
Ответ Троцкого, очевидно, был короток. Владимир Ильич только минутку задержался у телефона, потом отошел и спокойно продолжал беседы с отдельными товарищами. Минут через 15—20 явился Троцкий, и заседание было продолжено. Троцкий снова резко настаивал на необходимости оставить прежнее главное командование, указывал, что нет основания для смены его, заявлял о своем уходе в случае, если смена будет осуществлена.
Все реплики Владимира Ильича указывали на то, что он уже твердо стоит за смену главного командования и за то, что именно командование Восточного фронта необходимо назначить на этот ответственный пост, потому что оно уже научилось бить противника и вполне показало свою преданность делу революции.
Так и было решено. Троцкий заявил, что он уезжает на юг. Это было принято к сведению. Никто особенно по этому вопросу, по крайней мере на данном заседании, не высказывался.
После заседания я поехал к себе в вагон, на Виндавский 12 вокзал. Там я собирался проводить свой первый десятидневный отпуск.
Но на другой день, к вечеру, мне сообщили из Транспортной ЧК, чтобы я подошел к телефону. Я взял трубку. Говорит Ленин, просит немедленно приехать к нему по очень срочному и важному делу. Я сейчас же направился в Кремль. Владимир Ильич уже ждал, он сейчас же принял меня. И опять: близко-близко, почти вплотную, подходит, смотрит в глаза зорким взглядом, чуть прищурившись. Большие пальцы засунуты под жилетку.
«Герман, вам надо немедленно поехать в Серпухов по вопросу о подготовке смены командования». Мне был дан Владимиром Ильичем ряд самых точных указаний, как действовать в Серпухове. Перед уходом Владимир Ильич сообщил мне, что Троцкий уехал на юг, что он против этих мероприятий.
В ту же ночь вместе с несколькими товарищами я на автомобиле направился в Серпухов. Все произошло так, как намечалось.
8 июля 1919 года был объявлен новый состав Реввоенсовета Республики со включением в него нового главнокомандующего С. С. Каменева и членов — Смилги, Гусева, Рыкова. Начальником штаба назначен П. П. Лебедев.
* * *
Владимир Ильич лично вникал во все общие и частные вопросы гражданской войны, в каких бы формах она ни проявлялась в то или другое время.
Помню период 1920 года, когда чрезвычайно остро стоял вопрос о борьбе с бандитизмом, дезертирством и охране военных складов.
19 февраля Владимиром Ильичем было подписано постановление СНК, которое «в целях решительной борьбы с усилившимся бандитизмом» устанавливает, что «лиц, обвиняемых в вооруженных грабежах, в разбойных нападениях, в налетах, предавать суду военно-революционного трибунала... Приговоры реввоентрибуналов безапелляционны, окончательны и никакому обжалованию не подлежат»13.
В начале мая была создана под моим председательством, в составе тов. Крыленко (ЦК РКП (б)), Ягоды (ВЧК), Коросташев-ского (Чусоснабарм) и Волынского (РКИ), особая комиссия СТО по охране складов и пересмотру личного состава военных складов. Мне, председателю Реввоентрибунала Республики, были даны специальные указания по линии карательной политики.
Имеется ряд телеграмм-распоряжений Владимира Ильича по этому вопросу. Владимир Ильич не раз давал мне указания, и всегда эти указания носили характер, направляющий работу.
«Бандитов карать беспощадно!»
«Дезертирам не давать пощады!»
И в то же время: «Следите внимательно за социальным составом дезертиров, рядом с карательной политикой ведите работу разъяснительную, политико-воспитательную и пр.».
* * *
1920 год является наиболее напряженным годом гражданской войны. Но этот год является также началом выхода Страны Советов из полосы войн, навязанных ей белогвардейцами, интервентами и панской Польшей.
Красные войска отбросили войска Пилсудского и стояли уже под Варшавой и частично даже на левом берегу Вислы. Однако и при этих условиях страна пролетарской диктатуры немедленно приняла предложение о мирных переговорах. Уже в последних числах июля намечалась первая встреча с поляками. Но последние все время оттягивали эту встречу. Они чего-то ждали: инструкций ли из Парижа, контрудара своих армий или дальнейшего вмешательства Англии и Франции, но так или иначе они старались встречу делегаций оттянуть.
2 августа Советское правительство предложило представителям Польши назначить встречу с нами, получив мандат по радио, но поляки уехали. Только 5 августа польское правительство по радио сообщило, что оно согласно встретиться для личных переговоров. Эту радиотелеграмму в Москве получили лишь 7 августа. Наш ответ был дан немедленно. 10 августа часть польской делегации и парламентариев была обнаружена в Седлеце после занятия города красными войсками, и тотчас же начались предварительные переговоры о времени и месте мирной конференции.
Польская делегация приехала в Минск только в ночь на 17 августа. 16 и 17 августа польская армия начала жесточайшее контрнаступление. В подготовке этого удара — причина проволочек и оттяжки начала мирных переговоров со стороны Польши.
Я был назначен 28 июля председателем мирной делегации РСФСР и УССР, а в дальнейшем также и БССР, в составе Скрып-ника и Смидовича. В оформлении моих полномочий лично участвовал Владимир Ильич. Между прочим, помню, что при составлении мандата Владимир Ильич предложил включить в мандат все мои «чины» (член ВЦИК, комиссар Полевого штаба Реввоенсовета и пр.), и, когда на его вопрос о моих военных должностях я заявил, что являюсь председателем Реввоентрибунала Республики, он, смеясь, блестя глазами, указывая пальцем на бумагу, предложил включить и эту должность: «Именно так и надо, пусть знают, что мирные переговоры ведет председатель Революционного военного трибунала Республики». Так это и было написано, но не помню, осталось ли это указание в последней, официальной редакции мандата.
Перед моим отъездом в Минск (в ночь на 10 августа) Владимир Ильич подробно информировал меня о положении в Англии и Германии, о нашей мирной политике, о нашем решении жестоко покарать тех, кто идет войной против нашей страны. Представленный мною проект вступительной речи Владимир Ильич заслушал, делал исправления, дополнял. (Кроме того, мне давал указания и тов. Чичерин.) А во время переговоров в Минске почти еженощно по прямому проводу Владимир Ильич давал мне дополнительные указания, предлагал твердо держаться занятой линии, давал формулировки предложений для следующих заседаний, разрешал споры между мной и членами делегации, а также Реввоенсоветом Западного фронта. Одним словом, из Москвы Владимир Ильич непосредственно руководил политикой и тактикой делегации. И мне приятно здесь отметить, что все более или менее серьезные споры были Владимиром Ильичем разрешены в мою пользу. Мне было даже сообщено, что выступления других членов делегации допустимы исключительно при моем разрешении и контроле (это было сделано после моего сообщения о постоянных мелких придирках Скрып-ника).
Уже на другой день (11 августа 1920 года) после моего отъезда из Москвы Владимир Ильич дает мне телеграмму:
«От Чичерина Вы узнаете о нашем большом дипломатическом успехе в Англии насчет Польши. Надеюсь, Вы вполне сумеете учесть это... как мы говорили с Вами...»
О ходе переговоров, разных привходящих обстоятельствах, о моих сомнениях и пр. я вел почти ежедневные записи в дневнике.
12 августа 1920 года я записал:
«...Получил целый ряд телеграмм от Чичерина и от Ленина, где рисуется изменение международного положения в пользу России».
16 августа началось усиленное наступление белополяков. 18 августа мною записано:
«2 часа ночи... Обстановка пока им (полякам) благоприятна. Трудно нам твердо держаться намеченной линии. Психологически чувствуешь себя ослабленным. А наше отступление все продолжается и может продолжаться недели 3—4. Перегруппировку проделать не так легко.
Ленин в только что полученной телеграмме говорит, чтобы был я архитверд, чтобы не волновался и был хладнокровен. Таким буду, но трудно таковым быть при данной обстановке».
События на фронте повернулись против нас. Поляки также и в переговорах в Минске начали путь на разрыв. 28 августа председатель польской делегации уехал для свидания со своим правительством в Брест. В тот же день и я выехал в Москву.
31 августа, после ряда совещаний с тов. Чичериным, Караханом и Крестинским, я имел свидание с Владимиром Ильичем.
Большая комната. Владимир Ильич сидел за письменным столом и что-то рассматривал на карте. Видимо, он отмечал расположение наших частей на Западном фронте. Я подошел, поздоровался. Он взял свой карманный атлас. Показал мне страничку польской и германской границ, предложил указать, где находятся наши части и части противника. Я был в большом затруднении: масштабы этой «военной карты» были чрезвычайно мизерны. Трудно было ориентироваться. Мы пользовались «трехверсткой». Я волновался, трудно было по этой карте отмечать требуемые Владимиром Ильичем пункты.
Я снова повторил свои прежние высказывания, что наши части оторвались от тылов, устали, что фронтом был допущен ряд ошибок в смысле организации войск при таком серьезном походе, что не были учтены особенности польского фронта. Владимир Ильич слушал, задавал вопросы относительно расположения наших тылов и боевых частей, настроения красноармейцев. Большими шагами он ходил по диагонали комнаты.
Наконец он поставил вопрос о дальнейшей судьбе мирных переговоров. С тем, что при новой обстановке необходима смена председателя нашей делегации, он соглашался, но для него еще не был решен вопрос о времени, когда целесообразнее эту смену произвести, чтобы ее не истолковали как результат давления Польши. Владимир Ильич еще не отказывался от мысли возобновить движение на запад, от контрудара по белополякам.
31 августа Владимир Ильич хотя и высказывался, ввиду изменившейся обстановки, против того, чтобы я оставался в составе нашей делегации при новом председателе (Иоффе), но допускал, что в крайнем случае можно мне остаться заместителем председателя, но дать мне отпуск. При этом Владимир Ильич, улыбаясь, заметил: «Это будет как бы напоминанием полякам: не сговоритесь с Иоффе, вернется Данишевский». Он имел в виду различные задачи, продиктованные различной обстановкой, которые были поставлены мне и ставились Иоффе.
1 сентября, поздно ночью, Центральный Комитет решил освободить меня и председателем назначить Иоффе.
Этим и закончилась моя дипломатическая деятельность. Только один месяц... Но как невыразимо многому я научился, будучи в этой работе буквально еженощно непосредственно связан с Владимиром Ильичем. Его советы, его товарищеская поддержка, его твердые указания и предупреждения против колебаний, против нервничанья, его указания быть твердым, спокойным при всякой обстановке, быстрая реакция на изменения международной ситуации и на все явления международной жизни и конкретные советы, как все это использовать при сложнейших и труднейших условиях мирных переговоров,— это хорошая политическая школа. Быть большевистски реальным политиком, отбросить в сторону личное настроение, симпатии, личные желания и прочие субъективные моменты; решать вопросы, исходя из учета реального соотношения классовых сил, и вместе с этим со всей энергией снова и снова пытаться изменить соотношение сил в пользу своего класса — класса пролетариев — вот сущность учебы, пройденной в августе 1920 года...
* * *
В начале ноября 1920 года по предложению Владимира Ильича я направился в Нижний Новгород во главе чрезвычайной комиссии Реввоенсовета Республики по расследованию волнений в нижегородском гарнизоне (члены комиссии — тов. Катаньян, Иллят, секретарь Пузицкий). Все эти «события» происходили между 31 октября и 7 ноября. Началось с беспартийной красноармейской конференции, руководство которой попало в руки враждебных нам людей. Местные военные, советские и партийные органы не сумели удержать за собой руководство конференцией. Началось брожение в казармах; некоторые (наиболее бестактные) командиры и комиссары были удалены из казарм. Был поставлен вопрос о направлении к Нижнему особой бригады и бронепоезда.
Перед моим отъездом в Нижний Владимир Ильич вызвал меня к себе и дал целый ряд самых точных указаний, как действовать: узнать, чем недовольны красноармейцы, удовлетворить справедливые их требования, касающиеся казарменной жизни — бань, белья, отопления и пр., быть строгим по отношению к явно враждебным смутьянам и зарвавшимся комиссарам.
В Нижнем мы так и действовали. Направились в казармы (гарнизон состоял примерно из 46 тысяч человек, из которых 27 тысяч — строевых). Настроение красноармейцев было неважное, отношение к нам вначале недружелюбное; доходило до того, что, когда в казармах я присел на нары, на меня стали бросать сверху вшей. Я спокойно сказал, что у меня, наверное, имеются и свои, и продолжал беседу. Красноармейцы постепенно успокоились, начали в более спокойных тонах излагать свои нужды. Настроение явно менялось к лучшему. Разошлись мы друзьями.
Местная партийная организация быстро провела мобилизацию белья, всех бань, топлива и т. д. Гарнизон был пропущен через бани, получил чистое белье. Начали также отапливаться казармы (вначале при нашем обходе костры были разложены прямо на полу). Часть красноармейцев (около 20 тысяч) распустили по домам, часть отправили в Казань. Губвоенкома Ительсона отстранили (вначале арестовали), сменили также часть командного состава.
Совет Владимира Ильича был чрезвычайно полезен.
* * *
В начале января 1921 года ЦК РКП (б) назначил меня членом, а впоследствии секретарем Сибирского бюро РКП (б). Я направился в Омск (в то время краевой центр был в Омске, переезд в Новосибирск только подготовлялся). Это была тяжелая, жуткая полоса для Западной Сибири. При разгроме Колчака много колчаковцев, в том числе и офицеров, осело по городам и особенно станицам Сибири. Велась осторожная, но достаточно активная контрреволюционная подпольная работа. Организовалось кулацкое крестьянское общество, многие из членов которого были связаны с членами РКП (б) и влияли на них. Появилась в сибирской организации рядом с «рабочей оппозицией» и «крестьянская оппозиция». Объективно выступления этих оппозиций активизировали работу колчаковцев среди казачества и кулачества. В этом направлении действовали также безобразия и преступления отдельных продовольственных работников.
Началось восстание, которое охватило всю полосу от Урала до Омска (повстанческие отряды подходили к Омской железнодорожной станции). В течение примерно полутора месяцев не было регулярных сообщений с Москвой, связь была только по радио. На X партийный съезд сибирская делегация поехала вся вооруженная, готовая пробиваться с боем. Но никаких инцидентов уже не было. Повстанцы были разбиты красными войсками, захваченные колчаковцы приговорены к расстрелу, и жестоко были наказаны отдельные разложившиеся продработники.
Сибирская делегация привезла и передала Владимиру Ильичу богатый материал по вопросу о безобразиях продразверстки, выставила предложение о продналоге. Несколько раз во время съезда Владимир Ильич обращался к делегации за дополнительными справками, материалами, касающимися положения в Сибири, и за характеристикой отдельных явлений из крестьянской жизни. И эти материалы Владимиром Ильичем были использованы в его докладе о новой экономической политике.
* * *
Восстания в Западной Сибири и Кронштадте послужили основанием для ускорения перехода к новой экономической политике; особенно эти события обусловили необходимость резко и жестко повернуть государственный руль в сторону допущения частного товарооборота в целях накопления пролетариатом опыта, средств и сил для перехода в дальнейшее наступление по всему фронту, на более развернутой индустриальной базе, против кулачества, за социалистическое строительство.
Но в начале 1921 года положение было тяжелое. X съезд под руководством тов. Ленина был превращен в ударный кулак против кронштадтских контрреволюционеров. Владимир Ильич был повсюду: он быстро, неожиданно появлялся в президиуме съезда, брал вне очереди слово, когда замечал, что съезд может принять неправильное решение; не засиживался в президиуме, куда-то уходил, накинув пальто (старенькое, изношенное) на плечи; выступал в комиссиях по резолюциям, по оргвыводам, относящимся к «рабочей оппозиции»; совещался с руководителями отдельных делегаций, с отдельными товарищами, ближайшими друзьями. Владимир Ильич был весь в движении, быстр, иногда даже нервен, зол, резок. Эти настроения сменялись в течение короткого времени в зависимости от темы разговора, от собеседника, получаемых сведений. И в то же время — внимательное, сосредоточенное наблюдение за работой съезда, за отдельными выступлениями...
И вот продолговатая комната. В ней собрались старые подпольщики для товарищеской беседы о положении в партии и в стране, об опасности для пролетарской революции. Большинство товарищей уже собрались, расселись. Чувствуется напряженность. Говорят полушепотом, как когда-то на подпольном собрании. Старая гвардия ждет своего вождя.
Владимир Ильич быстро, пальто внакидку, прошел зал до места президиума, на мгновение, мельком, вскинул глаза на кафедру и сел на ступеньки лестницы, ведущей на эстраду для президиума. Так просто это было, так сближающе. Все сразу почувствовали себя в общей старой боевой подпольной среде.
Владимир Ильич говорил о партии, об оппозиции, о сути Кронштадта, о необходимости поворота в экономической политике. О необходимости крепко держать диктатуру пролетариата. О большевистском единстве партии... Вождь, великий стратег и тактик пролетарской революции, гений восставшего и победившего труда, строящего социализм, давал боевые указания своим ближайшим соратникам-ученикам...
...После съезда я остался в Москве. По решению ЦК ВКП(б) демобилизовался. Владимир Ильич вызвал меня к себе и заявил, что решено ряд военных работников перебросить на хозяйственную работу.
«Топливный фронт,— говорил Владимир Ильич,— теперь один из наиболее серьезных. Нужна энергия, военная дисциплина, решительность, точность. Есть решение ЦК,— продолжал Владимир Ильич,— о вашем назначении начальником Главного лесного комитета (впоследствии ЦУЛП). Сейчас главное — дрова, топливо.— И, приблизившись ко мне, спросил: — Вы когда-нибудь имели отношение к лесной промышленности, к лесу? Справитесь?»
Я, смеясь, ответил, что до сих пор работал в лесу только на нелегальных массовках и собраниях, но думаю, что справлюсь.
Владимир Ильич ободряюще засмеялся и сказал: «Тогда прекрасно. Справитесь. Примитесь за работу».
И я перешел на работу по организации и восстановлению лесной промышленности СССР...
Данишевский Г., Каменев С.
Воспоминания о Ленине. Ленин и гражданская война: Сборник первый. М., 1934. С. 7—41
Примечания:
1. См.: Отчет о V Всероссийском съезде Советов. Правда. 1918. 5 июля.
2. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 114—115.
3 Там же. С. 115.
4 См.: Правда. 1918. 8 июля.
5 Известия ВЦИК. 1918. 8 июля.
6. Радиограмму В. И. Ленин подписал 11 июля 1918 г.
7 См.: Известия ВЦИК. 1918. 12 июля.
8 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 523—526.
9. Исполнительный комитет объединенного Совета латышских стрелковых полков. Ред.
10. 11 июля. Ред
11. 29 июля 1918 года Объединенным заседанием ВЦИК, Московского Совета и фабрично-заводских комитетов и профсоюзов Москвы принята резолюция о признании социалистического Отечества в опасности и об усилении революционной бдительности (Правда. 1918. 30 июля). Ред.
12. Ныне Рижский вокзал, ст. Москва. Ред
13. Декреты Советской власти. Т. 7. С. 253, 254
ДАНИШЕВСКИЙ КАРЛ ЮЛИЙ ХРИСТИАНОВИЧ (1884—1938) — государственный и партийный деятель. Член партии с 1900 г. Участник борьбы за Советскую власть в Латвии. С конца 1906 г. входил в ЦК РСДРП от социал-демократии Латышского края, на V (Лондонском) съезде был избран в ЦК РСДРП. После Февральской революции — член Московского комитета РСДРП (б) и Московского Совета рабочих и солдатских депутатов. С мая 1917 г.— один из редакторов Центрального органа латышской социал-демократии — газеты «Zihn,a» («Борьба») и большевистской газеты «Окопная правда». После Октябрьской социалистической революции, в начале 1918 г., находился на нелегальной партийной работе в Риге. Делегат V Всероссийского съезда Советов (июль 1918), участвовал в подавлении левоэсеров-ского мятежа в Москве, член Реввоенсовета Республики и член Реввоенсовета Восточного фронта, председатель Реввоентрибунала Республики. После установления Советской власти в Латвии — зам. председателя Временного Советского правительства Латвии, с середины января 1919 г.— член правительства, председатель Совета революционной борьбы Латвийской ССР, с марта — член ЦК Компартии Латвии. На VIII съезде РКП (б) избран кандидатом в члены ЦК. Делегат VIII и X съездов партии. С 1921 г.— секретарь Сибирского бюро ЦК РКП(б), член ВЦИК. В 1932— 1936 гг.— заместитель наркома лесной промышленности СССР. Был необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.